Тут в толпе кто-то крикнул:
— Хунвейбины!
Впереди молодцевато выступал Цзиньлун, слева и справа бодро вышагивали «четверо стражей», а сзади двигалась толпа орущих хунвейбинов. За поясом у брата появилось оружие, стартовый пистолет, реквизированный у школьного учителя физкультуры. Он серебристо поблёскивал как собачья елда. «Четвёрка стражей» красовалась в кожаных ремнях из шкуры недавно сдохшей от голода коровы большой производственной бригады. Невыделанная кожа ещё не просохла и воняла. За ремни они заткнули маузеры из реквизита деревенской театральной труппы. Вырезанные из вяза искусным плотником Ду Лубанем и покрашенные в чёрный цвет, они выглядели как настоящие, попади они в руки бандитов, с ними и грабить можно. В заднике пистолета Сунь Ху имелось отверстие с пружиной, бойком и капсюлем из жёлтого пороха, и грохотал он при выстреле не хуже настоящего. У брата пистолет с пыжами, и хлопок получался двойной. Острия копий у хунвейбинов, что следовали за «четвёркой стражей», заточены на шлифовальном круге до блеска и невообразимой остроты. Метнёшь такое в дерево, так ещё не сразу вытащишь. Отряд быстро приближался. На фоне снежной белизны красные кисти на копьях смотрелись очень красиво. Когда до места, где разложил свой гнилой товар Ян Седьмой, оставалось метров пятьдесят, брат вытащил пистолет и пальнул в воздух. Бах-бабах! В небе поплыло два сизых дымка.
— В атаку, товарищи! — прозвучала его команда.
Хунвейбины с копьями наперевес и воплями «Бей, бей, бей!» устремились вперёд. Снег у них под ногами скрипел, превращаясь в жидкую грязь, и они вмиг оказались перед нами. По сигналу брата Ян Седьмой и десяток его возможных покупателей были окружены.
Цзиньлун царапнул меня недобрым взглядом, я ответил тем же. В душе я страдал от одиночества и не прочь был вступить в ряды хунвейбинов. Их таинственные и торжественные деяния волновали душу. Особенно маузеры «четвёрки стражей», пусть ненастоящие, так впечатляли, что сердце замирало. Я попросил сестру сказать Цзиньлуну о моём желании стать хунвейбином. Он так ответил: «Единоличники — мишень революции и в хунвейбины не годятся. Вот пусть вступит вместе с волом в народную коммуну, я его тут же приму, да ещё командиром отделения назначу». Говорил он громко, так что сестре не нужно было и передавать его слова, я и так всё прекрасно слышал. Но вступать или не вступать в коммуну, а тем более вместе с волом, решать не мне одному. А отец со времени того происшествия на рынке не проговорил ни слова. Он лишь смотрел перед собой с отсутствующим выражением, держа в руках большой мясницкий тесак, будто готовый в любой момент сражаться не на жизнь, а на смерть. Потерявший полрога вол тоже глядел как-то отупело, угрюмо зыркая, брюхо у него поднималось и опускалось, он глухо порыкивал — хоть сейчас разворотит живот любому единственным рогом. К навесу, где отец теперь обитал вместе с волом, никто во дворе и приблизиться не смел. Во главе с братом хунвейбины каждый день крутились во дворе под грохот гонгов и барабанов — то из пушки пальнуть пытались, то скандировали лозунги с критикой реакционных элементов. Отец с волом будто не слышали. Но я-то знал: рискни кто войти в загон, кровь точно прольётся. Какое тут вступление в коммуну вместе с волом в такой обстановке? Даже если отец пойдёт на это, вол не согласится ни за что. Так что и на улицу я выбежал посмотреть, как Ян Седьмой куртки продаёт, лишь от нечего делать.
Подняв руку с пистолетом, брат нацелил его в грудь Яна Седьмого и дрожащим голосом скомандовал:
— Арестовать спекулянта!
Вперёд отважно ринулись «четверо стражей». Наставив свои маузеры с четырёх сторон в голову Яна Седьмого, они дружно заорали:
— Руки вверх!
Тот лишь презрительно хмыкнул:
— Вы, господа хорошие, кого своими вязовыми сучками напугать хотите? Стреляйте, коли духу хватит, охотно отдам жизнь, как герой, за родную землю!
Тут Сунь Ху нажал на курок. Раздался грохот, взвился желтоватый дымок, ручка маузера переломилась, между большим и указательным пальцами Суня выступила кровь, в воздухе разнёсся запах селитры. Ян Седьмой струхнул, личико побледнело, и через какое-то время он уже, стуча зубами и глядя на опалённую дыру в куртке на груди, лопотал:
— Вы взялись за дело по-настоящему, уважаемые!
На что брат бросил:
— Революция вам не дружеская пирушка, а грубая сила.
— Я тоже хунвейбин, — заявил Ян Седьмой.
— Мы — хунвейбины Председателя Мао, — сказал брат, — а ты вот что за хунвейбин — это вопрос.
Ян хотел было поспорить, но брат приказал братьям Сунь доставить его под конвоем в штаб для критики и разоблачения, а хунвейбинам изъять разложенные у дороги куртки.
Собрание по критике и разоблачению Яна Седьмого шло всю ночь напролёт. Во дворе развели костёр, на дрова пошла расколотая мебель — её пришлось доставить из своих домов деревенским «подрывным элементам». В огне оказалось немало предметов из драгоценного сандала и розового дерева. Такие собрания с кострищами проходили каждый вечер; снег на крыше растаял, а двор покрывала жидкая, чёрная как вороново крыло грязь. Брат понимал, что дровам, которые можно реквизировать в деревне, придёт конец, и тут у него появилась блестящая идея. От некоего Фэн Цзюня — тот исходил все северо-восточные провинции, и лицо его было исполосовано шрамами, как тигриная шкура, — он слышал, что из-за маслянистости у хвойных горят даже молодые побеги на вершинах. И он отправил деревенских «подрывных элементов» под конвоем хунвейбинов рубить сосны за школой. Их посрубали одну за другой, притащили на двух имевшихся в деревне тощих клячах и сложили на улице у штаба.
В ходе разоблачения Яна Седьмого осудили за капиталистическую деятельность, за то, что он поливал грязью революционных «маленьких генералов» и замышлял создание реакционной организации. Побили, попинали и вытурили со двора. Куртки на меху брат раздал стоявшим на ночной вахте хунвейбинам. С начала революционного подъёма он спал в бывшей конторе большой производственной бригады, ставшей теперь штабом. С ним всегда были «четверо стражей» и с десяток верных прихвостней. В конторе устроили лежак на полу, набросав соломы и расстелив пару тростниковых циновок. В дело пошла пара десятков курток на меху, и по ночам было очень даже уютно.
А теперь позвольте вернуться к тому, что я рассказывал раньше. Большую куртку, в которой мать походила на выкатившийся ларь для зерна, послал моей сестре брат, потому что в первую очередь она лечила хунвейбинов, а потом уже всех остальных в деревне. А та, как заботливая дочь, и передала куртку матери, чтобы защитить её от холода. Мать бросилась перед братом на колени и, взяв его за руку, расплакалась:
— Что с тобой, сынок? — Лицо брата было багровое, губы растрескались, из ушей тёк гной с кровью — просто мученик. — Твоя сестра, где твоя сестра?
— Сестра принимает роды у жены Чэнь Дафу.
— Цзефан, — взмолилась мать, — сынок дорогой, сбегай за сестрой…
Я посмотрел на Цзиньлуна, на хунвейбинов, оставшихся без предводителя, и сердце заныло. В конце концов, мы сыновья одной матери, хоть он и ведёт себя высокомерно, я ему отчасти завидую, а ещё больше восхищаюсь, понимая, что он человек талантливый, и смерти его никак не хочу. Я пулей вылетел со двора, выбежал на улицу и, пробежав двести метров на запад, свернул на север, в переулок, где стоял первый от дамбы двор — трёхкомнатный дом, крытый соломой, окружённый земляным валом. Здесь и обитал Чэнь Дафу с семьёй.
На меня с яростным лаем бросился их пёс, худющий — кожа да кости. Я бросил в него подобранным кирпичом, попал по ноге, и он с жалобным воем ускакал на трёх ногах назад в дом. Оттуда с воинственным видом и дубинкой в руке показался сам Чэнь Дафу:
— Кто мою собаку ударил?
— Я твою собаку ударил! — грозно сдвинул брови я.
Узнав меня, этот огромный, как чёрная железная пагода, здоровяк тут же смягчился. Важность вмиг слетела, и он выдавил подобие улыбки. С чего бы ему меня опасаться? А потому что у меня против него было кое-что. Я видел, чем он занимался в ивовой рощице у реки с У Цюсян, женой Хуан Туна. Та зарделась и, согнувшись в поясе, побежала прочь, даже таз с бельём и валёк оставила. По реке поплыло что-то из одежды в цветную клеточку. А Чэнь Дафу, затягивая ремень на штанах, пригрозил: «Скажешь кому, прибью!» — «Боюсь, Хуан Тун прибьёт тебя раньше», — ответил я. Тот сразу сменил тон и принялся уговаривать, пообещав выдать за меня племянницу жены. В памяти тут же всплыла эта светловолосая девица с маленькими ушками и вечными зелёными соплями под носом. «Вот ещё, — фыркнул я, — на кой мне эта рыжая. Лучше один всю жизнь проживу, чем с такой уродиной!» — «Ха, паршивец, ты нос-то не задирай. Сказал, что выдам за тебя эту дурнушку, так и будет!» — «Тогда лучше найди булыжник и забей меня до смерти», — заявил я. «Давай, дружок, заключим соглашение, — предложил он. — Ты никому не рассказываешь, что видел, а я не буду навязывать тебе женину племянницу. А ежели нарушишь слово, велю жене привести её к тебе в дом и посадить на кан, а эта придурошная будет говорить, что ты её насиловал. Посмотрим, как ты тогда запляшешь!» Я прикинул: если эта уродина да ещё и дура будет сидеть у нас на кане и такое рассказывать, и впрямь хлопот не оберёшься. Хоть и гласит пословица, «стоящий прямо не боится, что тень кривая, сухое дерьмо к стенке не липнет», с таким разобраться непросто. И я это соглашение с Чэнь Дафу заключил. Со временем по его отношению ко мне стало ясно, что он побаивается меня больше, чем я его. Вот и заехал его псу по ноге, поэтому и осмелился разговаривать с ним таким тоном.
— Сестра моя у вас? Мне сестра нужна!
— Сестра твоя, дружок, у моей жены роды принимает.
Я глянул на пятерых сопливых девчонок во дворе, мал мала меньше:
— Да, жена у тебя что надо, как сука, одного за другим приносит.
— Не надо такие слова говорить, дружок, обидно это. Мал ещё, погоди вот, подрастёшь, тогда поймёшь.
— Мне с тобой лясы точить некогда, — заявил я. — Мне сестра нужна. — И крикнул прямо в окно: — Сестра, а, сестра, меня мать за тобой прислала, Цзиньлун помирает!
В это время в доме раздался крик новорождённого. Чэнь Дафу подскочил к окну как ошпаренный:
— Кто? Кто?
— С загогулиной, — донёсся слабый женский голос.
Чэнь обхватил руками голову и заходил по снегу перед окном кругами, подвывая:
— У-у… У-у… Правитель небесный, на сей раз раскрыл ты очи свои, будет теперь и у меня, Чэнь Дафу, кому возжигать благовония…
Запыхавшись выбежала сестра и взволнованно спросила меня, что случилось.
— Цзиньлун помирает, — повторил я. — С помоста упал, того и гляди ноги протянет.
Растолкав толпу, сестра присела на корточки рядом с Цзиньлуном. Сначала потрогала ноздри, потом пощупала руку, лоб, встала и сурово скомандовала:
— Быстро в помещение его! — «Четверо стражей» подхватили брата и направились в канцелярию. Но сестра остановила их: — Домой несите, на кан!
Те тут же повернули, занесли брата в дом матери и положили на тёплый кан. Сестра покосилась на сестёр Хуан. У тех глаза полны слёз, на обмороженных щеках волдыри повскакивали. На белой коже они смотрелись как спелые вишенки.
Сестра расстегнула брату ремень, который он не снимал ни днём, ни ночью, и вместе со стартовым пистолетом швырнула в угол, зашибив мышь, вылезшую поглазеть, что за шум. Та пискнула и сдохла, из ноздрей у неё показалась кровь. Затем сестра спустила ему штаны. С оголившейся багровой ягодицы посыпались полчища вшей. Нахмурившись, сестра обломила пинцетом ампулу, набрала лекарства в шприц и кое-как всадила ему в зад. Сделала два укола подряд и поставила капельницу. Действовала она умело, вену нашла с первого раза. В это время вошла У Цюсян с чашкой имбирного отвара для брата. Мать глазами спросила разрешения у сестры. Та не сказала ни «да», ни «нет», лишь кивнула. И У Цюсян стала вливать отвар ему в рот суповой ложкой. Губы у неё открывались и изгибались вместе с движениями его губ. Я много раз видел, как при кормлении ребёнка матери тоже открывают рот вместе с ним и жуют тоже. Это чувство неподдельно, его нельзя сымитировать, поэтому я понял, что она относится к брату как к своему ребёнку. Стало ясно, что у неё непростые чувства по отношению к нему. Да и отношения наших семей непростые — то, что называется, «смесь куриных перьев и пёрышек лука». Губы У Цюсян двигались вслед за губами брата не из-за особых отношений между нашими семьями, а потому что она видела, что на душе у дочерей, стала свидетельницей того, какие таланты проявил брат во время этой революции, и уже утвердилась в том, что одна из дочерей выйдет за него замуж и брат станет для неё идеальным зятем. При мысли об этом на душе у меня всё закипело с остротой жгучего супа, и я уже не думал о том, останется брат жив или нет. К У Цюсян я никогда симпатии не испытывал, но, увидев, как она бежит из ивовой рощицы, почувствовал к ней большую близость. После того случая она всякий раз при встрече вспыхивала и отводила глаза. Я стал обращать внимание на её гибкую талию, бледные уши и красную родинку на одной мочке. И её негромкий смех был какой-то притягательный. Однажды вечером, когда я помогал отцу кормить вола, она тихонько проскользнула под навес и сунула мне два ещё тёплых куриных яйца. Потом прижала мою голову к груди, погладила и прошептала: «Славный парнишка, ты ведь ничего не видел, верно?» Вол во мраке боднул рогом столбик, глаза у него горели как два факела. Она испуганно оттолкнула меня, повернулась и выскочила. Я провожал глазами её силуэт, скользящий в звёздном свете, испытывая в душе бурю неописуемых чувств.
Признаться честно, когда она прижимала мою голову к груди и гладила, петушок мой напрягся; мне казалось, что это очень неправильно, и я страдал из-за этого. Я был очарован большой косой Хучжу, потом меня очаровала и она сама. В моих фантазиях У Цюсян выдавала Хэцзо с её стрижкой под мальчика за Цзиньлуна, а Хучжу с её длинной косой — за меня. Но ей ничего не стоит выдать Хучжу с её длинной косой и за брата. Хучжу родилась на десять минут раньше, но старшими становятся, родившись даже на минуту раньше, и замуж первой выходит обычно старшая. Я был влюблён в её дочку, Хучжу, но У Цюсян обнимала меня в загоне, прижимала моё лицо к груди, из-за неё мой петушок напрягся, мы оба уже нечисты, и она вряд ли отдаст за меня дочку. Я переживал, тревожился, терзался чувством вины. К тому же когда мы пасли волов, я слышал от Ху Биня, этого старого пройдохи, множество неверных сведений о сексе, таких как «десять капель пота равны одной капле крови, а десять капель крови — всё равно что одна капля семени». Или «после первого семяизвержения мальчики уже не растут». Вся эта неразбериха в голове запутывала, и будущее представало в мрачном свете. Глядя на здоровяка Цзиньлуна и на себя самого — тщедушного и малорослого, глядя на Хучжу, высокую, с налитыми формами, я был в отчаянии, на ум приходили даже мысли о смерти. «Был бы я волом, который вообще ни о чём не думает, вот было бы здорово», — размышлял я тогда. Теперь я, конечно, знаю, что вол тоже думает, и мысли у него весьма непростые. И размышляет он не только о земном, но и о потустороннем, не только об этой жизни, но и о прежней, и о будущем перерождении.
Брат пошёл на поправку. Лицо пепельно-бледное, но он держался, чтобы выздороветь и возглавить революцию. Воспользовавшись тем, что он несколько дней лежал без сознания, мать прокипятила все его вещи, чтобы избавиться от вшей. Но красивая военная форма из дакрона скукожилась и покрылась складками, словно её пожевала и выплюнула корова. Имитация армейской шапки выцвела и сморщилась, став похожей на мошонку охолощённого быка. Брат страшно рассердился. Он просто рвал и метал, из ноздрей даже чёрная кровь брызнула.
— Лучше бы ты прикончила меня, мама! — выпалил он, глядя, во что превратилась его форма и шапка.
Мать так раскаивалась в содеянном, что всё лицо у неё пылало, даже уши зарделись, она не знала, что и сказать. Подостыв, брат погрустнел, из глаз брызнули слёзы. Он забрался на кан, натянул на голову одеяло и двое суток кряду не ел, не пил и не отзывался. Мать ходила из дома на улицу и обратно, на губах от переживаний волдыри повскакивали, и она беспрестанно бормотала: «Вот ведь дура старая! Надо быть такой дурой старой!» Наконец сестра не выдержала. Она стащила одеяло, и нам явился брат — высохший как тростинка, обросший щетиной, с провалившимися глазами.
— Брат, — воскликнула она, выйдя из себя, — ведь это лишь старая армейская форма! Стоит ли она того, чтобы мать так убивалась?
Брат сел с остекленевшим взглядом, вздохнул, и из глаз потянулись полоски слёз:
— Откуда тебе знать, сестрёнка, что она значит для меня! Как говорится, «о человеке по одёжке судят, о коне по сбруе». Только благодаря этой форме я могу и приказы отдавать, и подавлять «подрывных элементов».
— Ну, раз так вышло, уже не поправишь; неужели думаешь, что эта форма обретёт прежний вид, если ты будешь валяться на кане как мёртвый?
Брат задумался:
— Ладно, встаю, есть хочется.
Услышав, что он хочет есть, мать захлопотала, принялась готовить лапшу, жарить яичницу, и чудесные ароматы разнеслись по всему двору.
Когда брат жадно поглощал еду, застенчиво вошла Хучжу.
— Милочка моя, — обрадовалась мать, — мы хоть и в одном дворе живём, ты уже лет десять к тётушке не заходила. — Она внимательно оглядела Хучжу с головы до ног, с нескрываемой симпатией. Хучжу даже не глянула на брата, не смотрела и на мать. Она не отрывала глаз от скомканной формы.
— Тётушка, — начала она, — я тут узнала, что у тебя беда случилась, когда ты военную форму Цзиньлуна стирала. А я и шить умею, и в тканях разбираюсь. Может, попробуете, как говорится, «лечить дохлую лошадь, будто она живая» — дадите мне эту форму, а я погляжу, может, и удастся поправить дело.
— Милая ты моя! — Мать схватила её за руки, глаза её заблестели. — Славная девочка, родная, если тебе удастся вернуть форме Цзиньлуна прежний вид, тётка на коленях трижды до земли тебе поклонится!
Забрала Хучжу только форму. Имитацию армейской шапки она откинула ногой в угол, где была мышиная нора. Она ушла, а вместо неё пришла надежда. Мать направилась было посмотреть, каким таким чудесным средством Хучжу собирается восстановить форму брата. Но дошла до абрикоса, а дальше идти не посмела. Потому что в дверях своего дома стоял Хуан Тун и рубил киркой корневище вяза. Щепки летели во все стороны как осколки снарядов. Ещё больше пугало неясное выражение его личика. Как второго по значимости «каппутиста» в деревне, брат в начале «культурной революции» лишил его всех постов, и теперь он остался не у дел. Ему, конечно, было досадно и обидно, он спал и видел, как бы отомстить. Но я знал, что душа этого подлеца полна противоречий. Он тёрся среди людей не один десяток лет и поднаторел в том, чтобы прислушиваться к речам и вглядываться в выражение лиц. Не мог он не заметить и чувств своих драгоценных дочерей к брату. Мать пыталась послать сестру, чтобы та выведала, что и как, но та лишь презрительно фыркнула. Отношения сестры и девиц Хуан не слишком понятны, но по тому, как Хучжу цедила сквозь зубы гадости о сестре, можно заключить, что глубина вражды между ними не маленькая. Тогда мать послала меня, сказав, что дети сраму не имут. Мать всё считает меня ребёнком, вот в чём печаль. Меня и самого разбирало любопытство: как, интересно, Хучжу будет восстанавливать армейскую форму брата? Я проскользнул к дому семьи Хуан, но увидел, с какой силищей Хуан Тун колет этот вяз, и ноги стали как ватные.
На другое утро Хучжу пришла с небольшим свёртком под мышкой. Брат радостно соскочил с кана; губы матери подрагивали, но она не вымолвила ни слова. Хучжу выглядела спокойной, хотя по уголкам губ и изгибу бровей было видно, как она довольна. Положив свёрток на кан, она развернула его, и все увидели аккуратно сложенную форму, а на ней — новую армейскую шапку. Она тоже была сшита из подкрашенной желтоватым белой материи, но до того искусно, что смотрелась как настоящая. Больше всего бросалась в глаза вышитая красными нитками пятиконечная звезда. Подав шапку брату, Хучжу развернула форму. Кое-где морщины и складки были заметны, но в целом форма обрела прежний вид.
Хучжу потупилась, залилась краской и проговорила, словно извиняясь:
— Тётушка прокипячивала слишком долго, только вот так восстановить и получилось.
Силы небесные, её величайшая скромность будто тяжким молотом ударила по сердцам матери и брата. У матери покатились слёзы, а брат, не в силах сдержать чувств, схватил Хучжу за руки. Она позволила ему подержать их, потом медленно отвела и пристроилась бочком на краю кана. Мать полезла в шкаф, вынула леденцовый сахар, расколола топориком на кусочки помельче и предложила Хучжу. Та отказалась, но мать впихнула сахар ей в рот.
— Надень-ка, посмотрим, — проговорила Хучжу с полным ртом, упёршись глазами в стену. — Если что не так, можно поправить.
Брат скинул куртку, надел форму и шапку, затянул ремень на поясе, приладил пистолет. Вот он снова молодцеватый командир, вроде даже повнушительнее, чем раньше. Как настоящая портниха, а ещё больше как жена, она ходила вокруг — то складку потянет, то воротник поддёрнет. Встала перед ним, поправила шапку и с некоторым сожалением сказала:
— Тесна немного, но у меня всего один отрез был, пришлось укладываться. На будущий год весной поеду в уезд, куплю пару чи, сошью новую.
Я понял: у меня никаких шансов.
ГЛАВА 19
Цзиньлун ставит пьесу к Новому году. Лань Лянь скорее умрёт, но не отступится от прежних идеалов
После того как у брата с Хучжу всё наладилось, он стал значительно сдержаннее. Революция меняет общество, женщина делает другим мужчину. Около месяца он не устраивал собрания разоблачения и критики с их пинками и зуботычинами, зато организовал десяток с лишним представлений современной революционной музыкальной драмы цзинцзюй. [129]Прежде застенчивая Хучжу стала смелой и энергичной, исполненной энтузиазма. Я и не знал, что у неё такой прекрасный голос, что она сможет исполнять столько фрагментов из образцовых спектаклей. Если у неё была партия тётушки А Цин, брат пел арии Го Цзяньгуана. [130]А когда она выступала как Ли Темэй, брат играл роль Ли Юйхэ. [131]Поистине прекрасная пара, этакие Цзиньтун и Юйнюй. [132]
Нужно признаться, моим мечтам о Хучжу не суждено было сбыться: как говорится, «захотела жаба лебединым мясом полакомиться». Спустя много лет паршивец Мо Янь признался мне, что тоже мечтал о ней. Ну ладно, возмечтала большая жаба. А вот что маленькой тоже захочется, не думал не гадал.
Какое-то время во дворе усадьбы звучали хуцинь [133]и флейта, выводили мелодии мужские и женские голоса. Революционный центр стал центром литературы и искусства. Ежедневные собрания по разоблачению и критике с избиениями и горькими стенаниями волновали лишь поначалу, со временем это надоело и стало страшно раздражать. От того, что проявление революционной активности у брата изменилось, люди и смотреть стали на всё по-другому, на лицах появились улыбки.
К участию в оркестре привлекли зажиточного крестьянина У Юаня, мастера игры на хуцине. Не избежал этого и Хун Тайюэ с его богатым опытом исполнения песенок. Он выполнял обязанности дирижёра, стуча сверкающим бычьим мослом. Даже «подрывные элементы», убиравшие снег с улицы, работали лопатами и тоже подпевали доносившейся со двора музыке.
В канун Нового года брат с Хучжу, несмотря на ветер и снегопад, отправились в город. В путь они пустились со вторыми петухами, а вернулись на другой день вечером. Ушли пешком, а обратно приехали на гусеничном тракторе «дунфанхун» производства Лоянского завода. [134]Этому мощному трактору плуги бы тянуть во время пахоты и косилки на жатве, а уездные хунвейбины использовали его как транспортное средство. Теперь им ни метели, ни непролазная грязь на дорогах нипочём. Трактор не пошёл на шаткий каменный мост, а пересёк реку по льду, перевалил через дамбу и покатил по центральной улице прямо к нашему двору. Классная штука, идёт хоть бы что, а на полном газу просто летит. Снежная каша разлетается из-под огромных гусениц во все стороны, а позади остаются две глубокие рытвины. Из выхлопной трубы впереди вылетают колечки сизого дыма. Они мощно устремляются вверх, как медные тарелки, кружатся и сталкиваются, звонко и ритмично, раскатываются эхом, распугивая воробьёв и ворон, которые с отчаянными криками разлетаются кто куда. На глазах собравшихся из кабины выскочили брат с Хучжу. Следом вылез мрачный юноша с худым лицом. Короткий ёжик волос, очки в чёрной оправе, подёргивающиеся щёки, красные от холода уши, застиранная добела синяя форменная куртка на подкладке, большой значок с Председателем Мао на груди, свободно болтающаяся низко на руке красная повязка. Сразу видно — хунвейбин бывалый.
Брат велел Сунь Бяо взять горн и созывать народ:
— Труби экстренный сбор.
На самом деле давать сигнал не было нужды: все деревенские, кто мог ходить, уже явились и окружили трактор. Если бы просто посмотреть — нет, тут же стали языками чесать, обсуждая эту могучую махину.
— Приварить к этой штуковине башню, установить пушку — и пожалуйста, вам танк! — оценил один знаток.
Уже темнело, небо на западе окрасила вечерняя заря, багровые облака обещали на завтра снегопад. Брат приказал срочно зажечь газовую лампу и развести костёр: будет обнародована весть о великом радостном событии. Отдав распоряжение, он тут же завёл разговор с бывалым хунвейбином. Хучжу побежала домой, велела матери поджарить пару глазуний и пригласила в дом этого бывалого и тракториста, который так и не вылезал из кабины. Оба, махнув рукой, отказались. Не пожелали они и зайти в канцелярию погреться. У Цюсян не придумала ничего лучшего, как выйти с дымящейся глазуньей в руках в сопровождении Хэцзо. А голосок и манеры у неё как у падших женщин в кино. Бывалый с отвращением отказался, а Цзиньлун прошипел:
— Быстро унесите, куда это годится!
Газовый фонарь не зажигался, лишь выплёвывал жёлтые язычки пламени и пускал чёрный дым. А вот костёр разгорелся: пламя лизало свежие сосновые ветки, потрескивала смола, и вокруг разносился ароматный дух. В подрагивающем свете костра брат забрался на платформу, возбуждённый, полный азарта и силы, как закогтивший фазана леопард.
— В уезде нас тепло принял заместитель председателя уездного ревкома товарищ Чан Тяньхун, — начал он. — Он выслушал доклад о революционной обстановке в нашей деревне, остался доволен проделанной работой и направил заместителя начальника отдела ревкома по политической работе товарища Ло Цзинтао, чтобы руководить нашей революционной работой и огласить список членов ревкома деревни. Товарищи! — повысил голос брат. — Ревкома ещё нет даже в коммуне «Млечный Путь», а у нас в деревне он уже сформирован. Это великий почин зампредседателя Чана и высочайшая честь для нас. А теперь предоставляю слово замначальнику отдела Ло. Он же огласит список.
Брат спрыгнул вниз и хотел помочь Ло забраться. Но тот не захотел, встал метрах в пяти от костра — половина лица ярко освещена, половина в тени, вынул из кармана сложенный лист бумаги, раскрыл и негромко, хрипловатым голосом зачитал:
— «Настоящим назначаются: Лань Цзиньлун — председателем ревкома большой производственной бригады деревни Симэньтунь коммуны „Млечный Путь“ уезда Гаоми, Хуан Тун и Ма Лянцай заместителями председателя…»
Порыв ветра отнёс ему в лицо густой клуб дыма. Увернувшись, он не стал даже зачитывать дату, передал бумагу брату, буркнул «до свидания», неловко пожал ему руку, повернулся и пошёл прочь. От такого брат растерялся. Раскрыв рот, он молча смотрел, как тот запрыгивает на трактор и забирается в кабину. Трактор туг же взревел, развернулся и рванул на дорогу, оставив большущую полосу развороченной земли. Мы провожали трактор взглядами: под мощными передними фарами улица высветилась, как залитый светом фонарей проулок, а красные задние огни светились взглядом лисьих глаз…
Вечером на третий день после формирования ревкома громкоговоритель на абрикосе заурчал, и оглушительно громко полилась мелодия «Дунфанхун». [135]Когда музыка закончилась, хорошо поставленный женский голос сообщил новости уезда. Сначала было зачитано горячее поздравление первому в уезде деревенскому ревкому, созданному в большой производственной бригаде деревни Симэньтунь коммуны «Млечный Путь». «Группа руководителей этого ревкома, — продолжала диктор, — включая товарищей Лань Цзиньлуна, Хуан Туна и Ма Лянцая, воплощают революционный принцип „тройственного сплочения“». Народ слушал, задрав голову, в полном молчании, но в душе все восхищались братом: такой молодой, а уже председатель. И не только сам председателем стал, ещё и будущего тестя Хуан Туна протащил в заместители, и имеющего виды на его сестру Ма Лянцая.
Ещё через день во двор вошёл запыхавшийся паренёк в зелёной форме с большой кипой газет и почтовых отправлений за плечами. Это был наш новый почтальон. По-детски наивное лицо, глаза сверкают любопытством.
Положив газеты и письма, он достал из мешка небольшую квадратную деревянную коробку с ярлыком «заказное» и вручил брату. Потом вынул блокнот и ручку, чтобы он расписался в получении. Брат взял коробочку, глянул на подпись и сказал стоявшей рядом Хучжу:
— Это от зампредседателя Чана.
Я понял, что речь идёт о «ревущем осле». Этот паршивец так преуспел в своём бунтарстве, что стал заместителем председателя уездного ревкома по пропаганде и искусству. Я слышал, как брат рассказывал об этом сестре, и обратил внимание, какие смешанные чувства отразились на её лице. Я знал про её сильное чувство к Сяо Чану, но его стремительная карьера стала препятствием для её любви. Любовь между одарённым студентом академии искусств и красивой деревенской девушкой ещё возможна, но вероятность того, что на такой женится человек, ставший в двадцать лет руководящим работником уездного уровня, почти равна нулю, будь она красивее Си Ши. [136]Брат, конечно, тоже понимал, что у неё на душе, и я слышал, как он увещевает её: