От рыданий я чуть не потерял сознание, сзади кто-то кричал, но что именно, не разобрать.
— Матушка, дозволь глянуть на тебя одним глазком… — Я сорвал с её лица жёлтую бумагу, и в гробу вдруг села старуха, ничуть не похожая на мать.
— Сдавайся лучше, сынок, народно-освободительная армия хорошо обращается с пленными! — строго проговорила она.
Я шлёпнулся задом на землю, уже ничего не соображая. Стоявшие вокруг гроба бросились ко мне и придавили к земле. Две холодные как лёд руки вытащили у меня из-за пояса пистолет. Потом другой.
В тот момент, когда гроб с телом твоей матери полностью скрылся в проходе, из толпы зевак вырвался человек в просторной стёганой куртке. Он пошатывался, от него разило перегаром. Быстро двигаясь неверным шагом, он скинул куртку и отбросил её в сторону. Она упала на землю как мёртвый ягнёнок. Помогая себе руками и ногами, он забрался на верх могилы твоей матери и встал, пошатываясь из стороны в сторону. Казалось, он вот-вот соскользнёт вниз, но он устоял. Хун Тайюэ! Это был Хун Тайюэ! Он уже крепко стоял на могиле, изо всех сил пытаясь выпрямиться. Драная армейская форма цвета хаки и толстый детонатор красного цвета за поясом.
— Товарищи! — заорал он, высоко воздев руку. — Братья по классу пролетариата, бойцы Владимира Ильича Ленина и Мао Цзэдуна, настал час развернуть борьбу против помещичьего выродка Симэнь Цзиньлуна, общего врага пролетариев всего мира и разрушителя земли нашей!
На миг все замерли. Потом кто развернулся и пустился наутёк, кто повалился на землю, кто застыл в крайней растерянности. Пан Канмэй инстинктивно закрыла дочь собой вроде бы в паническом страхе. Но тут же овладела собой, сделала пару шагов вперёд и с серьёзным выражением на лице строго проговорила:
|
|
— Хун Тайюэ, я, секретарь уездного комитета компартии Пан Канмэй, приказываю немедленно прекратить идиотские выходки!
— Ты мне, Пан Канмэй, свои вонючие позы тут не корчи! Секретарь комитета компартии, как же! Вы с Цзиньлуном — звенья одной цепи, вы в преступном сговоре, хотите возродить в Гаоми капитализм, из красного Гаоми сделать чёрный, предатели пролетариата, враги народа!
Цзиньлун встал. Траурная шляпа съехала у него на затылок, потом упала на землю. Протянув вперёд руку, словно пытаясь успокоить взбесившегося быка, он стал медленно приближаться к могиле.
— Не смей приближаться ко мне! — взревел Хун Тайюэ, вытаскивая взрыватель.
— Дядюшка, добрый дядюшка… — приветливо заговорил Цзиньлун. — Вы же меня своими руками вырастили, я храню в душе всё, чему вы меня наставляли. Общество развивается, дядюшка, времена меняются, и всё, что я, Цзиньлун, делаю, соответствует велению времени! Признайтесь, дядюшка, ведь за последние десять с лишним лет жизнь народа стала лучше, верно…
— Ты эти красивые речи брось!
— Спускайтесь, дядюшка, — увещевал Цзиньлун. — Если, по-вашему, я делаю что-то не так, я тут же освобожу своё место в пользу того, кто лучше меня. Или вам на старости лет передам официальную печать Симэньтуни.
Пока Цзиньлун поддерживал беседу с Хун Тайюэ, несколько полицейских, которые приехали в джине, расчищавшем дорогу для Пан Канмэй, подкрадывались к могиле. Они уже собрались забраться к Хун Тайюэ, но тот спрыгнул и крепко обхватил Цзиньлуна.
|
|
Глухо прозвучал взрыв. В воздухе разнёсся запах пороха и крови.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем не оправившиеся от испуга люди беспорядочно окружили это место и разняли окровавленные и изуродованные тела. Цзиньлун был мёртв. Хун Тайюэ ещё дышал, но никто не знал, что делать с умирающим стариком, — все лишь тупо смотрели на жёлтое, как воск, лицо.
— Это есть… наш последний… и решительный бой… — вылетали изо рта вместе с кровью еле слышные слова пролетарского гимна. — С Интернационалом… воспрянет… род людской…
Землю вокруг залил вырвавшийся у него изо рта на целый чи фонтан крови. Глаза ярко вспыхнули, как горящие куриные перья, — раз и два! — потом потемнели и погасли навеки.
ГЛАВА 53
Ближе к смерти иссякают любовь и ненависть. Пёс умирает, перевоплощения продолжаются
Обливаясь потом, мы вывалились из набитого битком автобуса — я с напольным вентилятором устарелой модели — его подарил коллега из газеты, он получил повышение и переезжал, — Чуньмяо с ещё одним его подарком, старой микроволновой печью. Было жарко, мы устали, но в душе радовались: ещё бы, получить два электроприбора совершенно бесплатно. От остановки до нашего жилища нужно было ещё идти три ли, автобус туда не ходил. На велорикшу тратиться не хотелось, поэтому пришлось брести пешком, останавливаясь, чтобы передохнуть.
Июньский ветер в Сиане гоняет клубы пыли. Полуголые, обезумевшие от жары жители пьют пиво в придорожных лавках. Под зонтиком от солнца я заметил известного своими похождениями писателя Чжуан Худе. [289]
Ритмично постукивая по краю чашки палочками для еды, он горланил циньскую мелодию: [290]
|
|
— Заслышав, что «левый» товар продаётся, невольно герой без забот усмехнётся…
Его обмахивали веерами сидевшие по обе стороны, похожие, как сёстры, девицы. Выражение лица у него свирепое, выступающие зубы, красавец ещё тот. Но с женщинами, видать, обращаться умеет. Воздыхательницы, что одна, что другая, фигуристые, любвеобильные. Сам он закадычный приятель Мо Яня, и тот часто восхвалял его в своей газетёнке. Я кивнул Чуньмяо на Чжуан Худе и его обожательниц.
— Да вижу я, — невесело отозвалась Чуньмяо.
— До чего же глупы женщины в Сиане, — заметил я.
— Они во всей Поднебесной такие, — вздохнула Чуньмяо.
Я промолчал и лишь горько усмехнулся.
Когда мы доплелись до своей убогой собачьей конуры, уже сгустились сумерки. Дородная хозяйка дома поливала из крана землю, чтобы жильцам было не так жарко, и ругалась на чём свет стоит. Озорно улыбаясь, с ней переругивались двое молодых людей, живших по соседству. У нашей двери я заметил высокую худую фигуру. Синяя половина лица в сумеречном свете отливала бронзой. Я резко поставил вентилятор на землю, по всему телу прокатился холодок.
— Что с тобой? — спросила Чуньмяо.
— Кайфан приехал. Может, отойдёшь ненадолго?
— А зачем? Всё равно у этой истории должен быть конец.
Мы отряхнули одежду и, сделав вид, что тащить старую электротехнику ничуть не тяжело, приблизились к сыну.
Поджарый, уже выше меня на голову, чуть горбится. Жара вон какая, а он в чёрной куртке с длинными рукавами, чёрных брюках и кроссовках уже не разберёшь какого цвета. Пахнет от него какой-то кислятиной, на одежде белые разводы от пота. Багажа нет, лишь белый пластиковый пакет в руках. Такой уже не по возрасту большой, такой взрослый и по манерам и выражению лица. В носу защипало, выступили слёзы. Бросив этот несчастный вентилятор, я метнулся к сыну, чтобы обнять его. Но от него повеяло холодком равнодушия, как от чужого; мои руки застыли в воздухе, потом тяжело упали.
— Кайфан…
Он холодно взглянул на меня, будто ему было противно моё заплаканное лицо, нахмурил брови — они сходились в одну линию, как у матери, — и презрительно усмехнулся:
— Хороши, нечего сказать, нашли местечко, куда удрать.
Я оцепенел, не зная, что и сказать на это.
Чуньмяо открыла дверь, втащила старьё, которое мы принесли, и зажгла маломощную лампочку.
— Заходи, раз ты здесь, Кайфан, расскажи, с чем пожаловал.
— Рассказывать мне нечего. — И, заглянув в комнатку, добавил: — И заходить я не буду.
— Кайфан, но я же твой отец. Ты приехал из такой дали, мы с тётушкой Чуньмяо хотели бы пригласить тебя куда-нибудь поужинать.
— Вдвоём идите, я не пойду, — сказала Чуньмяо. — Накорми его повкуснее.
— Мне вашей еды не надо. — Сын покачал пакетом в руках. — У меня своя есть.
— Кайфан… — Из глаз снова брызнули слёзы. — Хоть немного уважь отца…
— Ладно, ладно. — Похоже, ему всё уже порядком надоело. — Не думайте, что я вас ненавижу, на самом деле ничего такого во мне нет. Но я и не искал вас, меня мама прислала.
— Она… С ней всё хорошо? — помедлив, спросил я.
— У неё рак, — глухо проговорил сын. А потом добавил: — Ей уже недолго осталось, надеется увидеться с вами, говорит, что много чего нужно сказать.
— Откуда у неё рак? — всхлипнула Чуньмяо, уже вся в слезах.
Сын посмотрел на неё и только покачал головой. Потом обратился ко мне:
— Ладно, весть я вам передал, а вернётесь или нет, решайте сами.
Проговорив это, он повернулся, чтобы уйти.
— Кайфан… — ухватил я его за руку. — Мы с тобой поедем, завтра же.
Сын вырвал руку:
— С вами я не поеду, у меня уже билет на вечерний поезд сегодня.
— Мы поедем с тобой.
— Я же сказал, с вами не поеду!
— Тогда проводим тебя на вокзал, — предложила Чуньмяо.
— Нет, — решительно заявил сын. — Не надо!
Узнав, что у неё рак, твоя жена решила вернуться в Симэньтунь. Твой сын бросил учёбу, не закончив школу, ни с кем не посоветовался и подал заявление на экзамены в полицию. Твой приятель Ду Лувэнь, когда-то секретарь парткома Люйдяня, к тому времени стал политкомиссаром уездного управления безопасности. То ли он устроил это по старой дружбе, то ли из-за высоких оценок на экзаменах, но твоего сына приняли, и он стал работать в криминальной полиции.
После смерти твоей матери твой отец вернулся в свою каморку в южной части западной пристройки и снова стал жить нелюдимой и чудаковатой жизнью единоличника. Днём во дворе усадьбы Симэнь его никто не видел. Еду он готовил себе сам, но днём дымок из его каморки курился редко. Хучжу и Баофэн приносили ему поесть, только он до их еды не дотрагивался, и она оставалась плесневеть и прокисать на очаге или на столе. А как только опускалась ночь и всё вокруг затихало, он потихоньку поднимался с кана, будто восставший мертвец. По выработанной за много лет привычке наливал в котёл ковш воды, бросал туда пригоршню риса, варил и съедал полусырую жидкую кашу. Или просто набирал горсть зерна и жевал, запивая холодной водой. А потом возвращался на кан.
Твоя жена после переезда поселилась в северном конце пристройки, где раньше жила твоя мать, и за ней ухаживала её старшая сестра Хучжу. Такая тяжёлая болезнь, но я ни разу не слышал её стонов. Она лишь спокойно лежала, то закрыв глаза в глубоком забытьи, то уставив взор в потолок. Хучжу с Баофэн каких только лекарств ни готовили — и крупяной отвар на жабе, и варёные свиные лёгкие с сердцелистником, и яичницу со змеиной кожей, и настойку геккона. Но она стискивала зубы и принимать всё это отказывалась. От каморки твоего отца комнатку, где она лежала, отделяла лишь тонкая стенка из обмазанной глиной гаоляновой соломы, через которую они ясно слышали и кашель, и дыхание друг друга. Но ни один не сказал другому ни слова.
У твоего отца в каморке стояла корчага пшеницы, ещё одна с фасолью, а с потолка свешивались две связки кукурузных початков. После смерти второго брата я остался один, и если не спал в своей конуре, то уныло крутился у дома во дворе. Симэнь Хуань после гибели Цзиньлуна ударился в беспутную жизнь и заявлялся из города, лишь чтобы поклянчить денег у Хучжу. После ареста Пан Канмэй компанию Цзиньлуна прибрали к рукам соответствующие органы в уезде. На пост секретаря деревенской партячейки тоже прислали кадрового работника оттуда. От компании давно уже осталась одна видимость, многомиллионные банковские кредиты Цзиньлун начисто растранжирил и жене с сыном ничего не оставил. Поэтому когда Симэнь Хуань повытаскал у Хучжу её скудные личные сбережения, больше он во дворе и не появлялся.
Хучжу теперь жила в главном доме усадьбы Симэнь, и всякий раз, когда я забегал к ней, она сидела за тем самым столом «восьми небожителей» и делала вырезки из бумаги. Руки у неё умелые, и выходящие из-под ножниц цветы и травы, насекомые и рыбы, птицы и звери были как живые. Эти вырезки она прикрепляла на лист белого картона наборами по сотне и относила на продажу в небольшие сувенирные лавчонки для туристов. Так и поддерживала своё немудрёное существование. Иногда ещё я видел, как она расчёсывает волосы. Она вставала на табуретку, а волосы свешивались до пола. Наклонив голову, она их расчёсывала, а у меня душа полнилась страданиями и перед глазами всё расплывалось.
Каждый день мне нужно было заглянуть и ко многим в семье твоего тестя. У Хуан Туна развилась брюшная водянка, и, судя по всему, долго ему не протянуть. Твоя тёща У Цюсян, можно считать, ещё хоть куда, но тоже вся седая, глаза мутные, прежнее любвеобилие давно уже в прошлом.
Больше всего времени я по-прежнему проводил в каморке твоего отца. Я лежал возле кана, старик на нём, и когда наши взгляды пересекались, мы много говорили друг другу без слов. Иногда мне казалось, что он понял, кто я, потому что он нет-нет да начинал разглагольствовать как в бреду:
— Всё же ни за что ни про что ты смерть принял, хозяин! Но в этом мире за несколько десятков лет разве ты один пострадал безвинно…
В ответ я тихо поскуливал, а он тут же откликался:
— Чего скулишь, пёс старый? Разве неверно я сказал?
Крысы бесцеремонно обгладывали висевшие у него над головой кукурузные початки. Это была семенная кукуруза, а для крестьянина сберечь семена — всё равно что сберечь жизнь. Но твой отец и здесь вёл себя не так, как все. Он равнодушно взирал на это и приговаривал:
— Грызите, грызите, в корчагах вон пшеничка, фасоль, в мешке — гречка, пособите доесть, мне уж в путь-дорогу пора…
Ночью, когда ярко светила луна, твой отец закидывал на плечо мотыгу и выходил со двора. Это была его многолетняя привычка — уходить на работу в поле лунными ночами. Об этом знали не только в Симэньтуни, но и во всём Гаоми.
Всякий раз, когда он уходил, я, несмотря на усталость, следовал за ним. Он ходил только на свою полоску в одну целую шесть десятых му. Эта земля, которая за полсотни лет осталась неприкосновенной, почти вся стала кладбищем. Тут и могилы Симэнь Нао с урождённой Бай, тут похоронена твоя мать, тут зарыты осёл, вол, хряк, моя сука-мать и Цзиньлун. Места, где не было могил, густо поросли травой. Впервые эта земля пришла в запустение. Полагаясь на свою серьёзно ослабевшую память, я нашёл место, выбранное для себя, улёгся там и стал тихо и печально поскуливать.
— Не горюй, старый пёс, понимаю, о чём ты. Если помрёшь прежде меня, своими руками похороню тебя здесь. Случись мне помереть раньше, перед смертью накажу, чтобы тебя здесь похоронили.
Он насыпал кучку земли за могилой твоей матери и сказал, обращаясь ко мне:
— Это место для Хэцзо.
Луна полна печали, её свет искрится прохладой. Вслед за твоим отцом я брожу по его полоске. Потревоженная пара турачей, хлопая крыльями, перелетает на другой надел. Они оставляют промежутки в лунном свете, и он тут же смыкается за ними. В паре десятков метров на север от могил семьи Симэнь твой отец остановился, огляделся по сторонам и топнул:
— Это место для меня.
И начал копать. Вырыл яму пару метров длиной, шириной около метра и, углубившись примерно на полметра, остановился. Улёгся в эту неглубокую яму, глядя на луну, и где-то через полчаса выбрался из неё:
— Ну вот, старый пёс, ты свидетель, луна тоже свидетель, я в этом месте лежал, его занял и никому не уступлю.
Прикинув мои размеры, он выкопал яму и на месте, где лежал я. Как и он, я спрыгнул туда, полежал и вылез.
— А это твоё место, старый пёс, я и луна тому свидетели.
В компании печальной луны мы уже с первыми петухами возвращались во двор семьи Симэнь по дороге, что вела по дамбе у реки. Несколько десятков деревенских собак, подражая городским, проводили на площади рядом с усадьбой вечеринку лунного света. Они сидели кружком, а в центре сука с красным шёлковым платочком на шее исполняла песню, восхваляющую луну. Конечно, для людей это звучало как неистовый лай, но на самом деле в этом звонком голосе, в этой восхитительной, трогательной мелодии и в словах было много поэзии. «Ах, луна, луна, как страдаю из-за тебя… Ах, девушка, девушка, по тебе схожу с ума…» — вот о чём эта песня.
Этой ночью твой отец впервые заговорил с твоей женой.
— Мать Кайфана, — постучал он в стенку.
— Слушаю, отец, говорите.
— Выбрал тебе местечко, в десяти шагах за могилой твоей матери.
— Вот и славно, отец. При жизни была членом семьи Лань, и по смерти буду её духом.
Мы понимали, что всего ей не съесть, но на всё, что было, накупили целую гору «питательных продуктов». Кайфан в мешковатой полицейской форме доставил нас в Симэньтунь на полицейском мотоцикле с коляской. Сидевшая в коляске Чуньмяо держала разноцветные коробки и пакеты на руках. Я сидел позади сына, крепко ухватившись за стальной поручень. Кайфан смотрел ледяным взглядом и, несмотря на плохо сидевшую форму, выглядел сурово и внушительно. Синее родимое пятно очень хорошо сочеталось с синей полицейской формой. Правильную профессию выбрал, сынок: это наше синее лицо то что надо для бесстрастного исполнителя закона.
Стволы деревьев гинкго по обочинам уже стали с плошку толщиной. Под обилием цветов ветки молочно-белых или тёмно-красных кустов индийской сирени на разделительной полосе склонились к земле. Всего несколько лет не приезжал сюда, а сколько перемен. Так что, думал я, наверное, будет необъективно сказать, что Цзиньлун с Пан Канмэй ничего доброго не сделали.
Сын остановил мотоцикл перед воротами усадьбы, провёл нас во двор и холодно поинтересовался:
— Сначала с дедом встретитесь или с мамой?
— Как исстари повелось, сначала с дедом, — поколебавшись, ответил я.
Дверь отца была заперта. Подошедший Кайфан постучал. Никто не отозвался. Кайфан шагнул к маленькому окошку и постучал в него:
— Дедушка, это Кайфан. Твой сын вернулся.
После молчания из комнаты донёсся долгий печальный вздох.
— Отец, твой непочтительный сын вернулся. — Я опустился перед окошком на колени, Чуньмяо последовала моему примеру. — Батюшка, откройте, — проговорил я в слезах. — Позвольте глянуть на вас хоть одним глазком…
— Видеть тебя душа не лежит, — сказал отец. — Поручу вот лишь пару дел, слушаешь?
— Слушаю, батюшка…
— Место для могилы матери Кайфана в десяти шагах на юг от могилы твоей матери, я его холмиком обозначил. Могилка старого пса западнее могилы хряка, я ему там ямку выкопал. А моя — в тринадцати шагах на север от могилы твоей матери, я её, почитай, вырыл. Как помру, никакого гроба не надобно, музыкантов тоже, родственников и друзей тоже извещать не надо; найдёшь циновку из тростника, завернёшь в неё, зароешь без шума, и хорош. У меня в корчагах зерно — всё в могилу высыпи, пусть покроет тело, покроет лицо. Это всё на моей землице выросло, пусть в мою землицу и возвернётся. Оплакивать меня после смерти никому не позволяю, никаких рыданий. Ну а мать Кайфана как хотите, так и провожайте, моё дело сторона. Ежели у тебя хоть немного сыновней почтительности осталось, сделай, как я велю!
— Батюшка, я запомнил, обязательно сделаю, как наказываете. Батюшка, открыли бы дверь, чтобы сын глянул на вас хоть одним глазком…
— Иди жену повидай, ей и нескольких дней не осталось. Я-то рассчитываю пожить год-полтора, сейчас сразу ещё не окочурюсь.
И вот мы с Чуньмяо стоим перед каном Хэцзо. Кайфан окликнул её и торопливо вышел во двор. Она услышала, что мы вернулись, и видно было, приготовилась: сидела на кане в тёмно-синей кофте с косым запахом, которая осталась от моей матери, гладко причёсанная и умытая. Но сильно исхудала, на лице будто одна жёлтая кожа, прикрывающая выступающие кости.
— Сестра… — выдавила Чуньмяо, глотая слёзы и складывая у кана коробки и пакеты.
— Жаль, напрасно потратили столько денег, — сказала Хэцзо. — Погодите, уйду вот, так заберёте назад.
— Хэцзо… — проговорил я, обливаясь слезами. — Это я погубил тебя…
— Что уже об этом говорить, когда дело дошло до такого? — молвила она. — Вы двое за эти годы тоже хлебнули немало. — Она посмотрела на Чуньмяо. — Ты, похоже, постарела. — Потом глянула на меня. — А у тебя ни волоска чёрного не осталось… — Она закашлялась, лицо побагровело, а когда прошёл запах крови, снова стало золотисто-жёлтым.
— Легла бы ты, сестра, — встревожилась Чуньмяо. — Я никуда не уйду, сестра, останусь здесь ухаживать за тобой… — зарыдала она, склонившись на кан.
— Разве я этого достойна… — отмахнулась Хэцзо. — Послала за вами Кайфана только за тем, чтобы сказать, что мне и пары дней не осталось, зачем вам скрываться… Я тоже глупая и чего с самого начала не помогла вам…
— Сестра… — всхлипывала Чуньмяо. — Это я во всём виновата…
— Никто ни в чём не виноват… — молвила Хэцзо. — Всё давно небесным правителем устроено, раз уж судьба такая, от неё уйдёшь…
— Не падай духом, Хэцзо, — сказал я. — Мы поедем в большую больницу, найдём хорошего врача…
Она горько усмехнулась:
— Цзефан, мы с тобой когда-то, считай, были мужем и женой. После моей смерти будь добрее к ней… Она вон какой молодец, последовала за тобой, и счастья-то не видела… Прошу вас, позаботьтесь о Кайфане, этот мальчик тоже хлебнул с нами горюшка…
Сын во дворе громко высморкался.
Спустя три дня Хэцзо умерла.
После похорон твой сын обнял за шею старого пса и просидел у могилы матери, не плача, без движения от полудня до самых сумерек.
Хуан Тун с женой, как и отец, заперлись и не хотели меня видеть. Я встал на колени перед их входом и отбил три звонких земных поклона.
Спустя два месяца умер и Хуан Тун.
В тот же вечер У Цюсян повесилась во дворе на склонившейся на юго-восток ветке абрикоса.
Похоронив тестя и тёшу, мы с Чуньмяо остались жить в усадьбе Симэнь в двух комнатках пристройки, где раньше жили мать и Хэцзо, через перегородку от отца. Днём он не выходил, а вечерами через окошко мы иногда видели его согбенную фигуру. За ним тенью следовал старый пёс.
Как завещала Цюсян, мы похоронили её с правой стороны от совместной могилы Симэнь Нао и урождённой Бай. Так, наконец, Симэнь Нао, хоть в могиле, воссоединился со своими жёнами. Ну а Хуан Тун? Его мы похоронили на общем деревенском кладбище, метрах в двух от могилы Хун Тайюэ.
Пятое октября тысяча девятьсот девяносто восьмого года, пятнадцатый день восьмого месяца года Тигра по лунному календарю, Праздник середины осени. [291]Вечером в усадьбе Симэнь все наконец собрались вместе. Из города примчался на мотоцикле Кайфан с двумя коробками лунных пряников и арбузом в коляске. Приехали и Баофэн с Ма Гайгэ. В тот же день ты, Лань Цзефан, и Пан Чуньмяо получили свидетельство о браке. После всех мучений любящие наконец стали мужем и женой; даже я, старый пёс, порадовался за вас. Встав на колени перед окошком отца, вы горестно взмолились:
— Батюшка… Мы поженились, стали законными мужем и женой, и вам, почтенный, больше не нужно стыдиться… Батюшка… Откройте, примите почтение от сына с невесткой…
Прогнившая отцова дверь наконец распахнулась. Вы на коленях приблизились ко входу, высоко подняв большое красное свидетельство о браке.
— Батюшка… — проговорил ты.
— Батюшка… — проговорила Чуньмяо.
Твой отец стоял, опираясь рукой о косяк, синяя половина лица беспрестанно подёргивалась, синеватая бородка подрагивала, из синих глазниц текли синие слёзы. Это луна середины осени уже заливала всё вокруг синим светом.
— Встаньте… — дрожащим голосом велел он. — Наконец вы исправились и стали чем должно. Вот и у меня душа больше не болит…
Праздничный ужин устроили под абрикосом. На столе «восьми небожителей» расставили лунные пряники, арбуз и множество других лакомств. Твой отец сидел с северной стороны, я примостился рядом. С восточной стороны расположились вы с Чуньмяо, с западной — Баофэн и Гайгэ, с южной — Кайфан с Хучжу. На всё во дворе усадьбы Симэнь падал свет большой и круглой луны середины осени. Большой абрикос уже несколько лет как засох, но вот в начале августа на нём появились веточки с новыми нежными листочками.
Подняв первую стопку, твой отец выплеснул её луне. Она чуть затрепетала. Вдруг помрачнела, будто дымка закрыла её лик, но через мгновение снова просветлела, ещё более мягкая, ещё более печальная, и всё во дворе — и дом, и деревья, и люди, и пёс — словно погрузилось в прозрачную голубоватую тушь.
Второй стопкой твой отец окропил землю.
Третью вылил в рот мне. Это было сухое красное виноградное вино, изготовленное по тайному рецепту немецким виноделом, которого пригласили на работу приятели Мо Яня. Тёмно-красный оттенок, густой букет, чуть терпкое, выпьешь рюмку — и столько всего хлынет в душу…
Для нас с Чуньмяо это была первая ночь как законных супругов. Чувства переполняли, и было не до сна. Лунный свет вливался в комнату через все щели, и мы погружались в него как в воду. Обнажённые, мы стояли на коленях на кане, где спали моя мать и Хэцзо, внимательно разглядывая лица и тела друг друга, будто в первый раз. «Мама, Хэцзо, — обращался я к ним про себя, — знаю, вы на нас смотрите, вы пожертвовали собой, даровали счастье нам».
— Давай возляжем с тобой, Мяомяо, — тихо предложил я, — пусть матушка с Хэцзо полюбуются, поймут, что мы живём в счастье и согласии, и уйдут с миром…
Заключив друг друга в объятия, мы перекатывались в волнах лунного света, переплетясь, словно рыбы хвостами, мы любили друг друга, обливаясь слезами благодарности. Наши тела подняло, словно волной, вынесло через окно ввысь наравне с луной, и под нами мерцало море огней и пурпурные просторы земли. Вон они все — матушка, Хэцзо, Хуан Тун, Цюсян, мать Чуньмяо, Симэнь Цзиньлун, Хун Тайюэ, урождённая Бай… Все, оседлав больших белых птиц, [292]взмывают ввысь, куда уже не достигает наш взор…
После полуночи твой отец, взяв меня с собой, вышел из усадьбы Симэнь. Он теперь достоверно знал моё прошлое и настоящее. Мы остановились перед воротами и с безграничной любовью, а вроде и без особой любви оглядели всё во дворе. И направились на ту самую полоску земли, где нас уже поджидала низко висевшая луна.
Когда мы наконец добрались до полоски в одну целую шесть десятых му этой будто отлитой из золота земли, луна уже изменила свой лик. Теперь она была светло-лиловая как баклажан и постепенно становилась лазурной. Морская лунная синева к тому времени слилась с безбрежным простором небес, и мы казались крошечными обитателями морского дна.
Твой отец улёгся в свою могилу и негромко сказал:
— Давай ты тоже, хозяин.
Я подошёл к своей могиле, спрыгнул в неё и тут же очутился в ярко освещённом светильниками синем тронном зале. Находившиеся там прислужники зашушукались между собой. Лицо восседавшего в зале Яньло-вана показалось незнакомым. Не дожидаясь, пока я раскрою рот, он заговорил:
— Симэнь Нао, всё про тебя мне известно, осталась ли ещё ненависть в сердце твоём?
Поколебавшись, я отрицательно покачал головой.
— Слишком многие, слишком многие в мире людей живут с ненавистью в душе, — печально продолжал владыка ада. — Мы не хотим, чтобы ненавидящая душа вновь перерождалась человеком, но такие души всегда ускользают от нас.
— Во мне уже нет ненависти, о владыка!
— Нет, вижу, в твоих глазах она ещё слабо мерцает, — заявил он. — Так что переродишься у меня ещё раз животным, на сей раз приматом, что уже очень близко к человеку, обезьяной то бишь, и на очень короткий срок, всего на пару лет. Надеюсь, за два года от всей ненависти очистишься, а потом и настанет пора снова стать человеком.
Как наказал отец, всю пшеницу и фасоль из корчаг, чумизу и гречку из мешков, а также висевшие початки кукурузы мы высыпали в его могилу. Драгоценное зерно закрыло его тело и лицо. Зерна насыпали и в могилу пса, хоть в завещании отца об этом не упоминалось. После долгих раздумий мы пошли-таки против юли отца и установили перед его могилой каменную стелу. Слова написал Мо Янь, а высек Хань Шань, искуснейший каменотёс времён моей бытности ослом:
«Всё, что из земли исходит, в землю и возвращается».
КНИГА ПЯТАЯ
КОНЕЦ И НАЧАЛО
КРАСКИ СОЛНЦА
Любезные читатели, на этом месте повествования, казалось бы, пора и честь знать, но для многих героев книги это ещё далеко не финал. И надежду прочесть о том, чем же всё закончилось, лелеет большая часть читателей. Так что дадим нашим главным повествователям — Лань Цзефану и Большеголовому — отдохнуть, а я, их приятель Мо Янь, продолжу за них, приделав хвост к этой, можно сказать, утомительной истории.
Похоронив отца и старого пса, Лань Цзефан и Пан Чуньмяо решили провести остаток жизни в Симэньтуни, возделывая отцовскую землю, но, к несчастью, в усадьбе Симэнь появился уважаемый гость. А был это не кто иной, как однокашник Цзефана по уездной партшколе, а ныне секретарь парткома Гаоми Ша Уцзин. Повздыхав насчёт жизненных перипетий Цзефана и состояния некогда великолепной, а нынче печальной и безлюдной усадьбы Симэнь, он достаточно великодушно предложил:
— Дружище, на пост замначальника уезда тебя снова никак не поставить, в партии восстановить тоже непросто, а вот снова сделать тебя госслужащим, подыскать тебе местечко, чтобы было на что жить в старости, вполне возможно.
— Спасибо, начальник, за благоволение, но в этом нет нужды, — ответил Цзефан. — Я изначально сын крестьянина из Симэньтуни, так позволь здесь и закончить свои дни.