Я наморщила лоб:
– Не совсем поняла.
– Я знаю, что ты любишь меня, ma petite, но мои руки не дают тебе такой полноты… чего‑то трудноопределимого. А с Микой или Натэниелом эта полнота эмоций, полнота… счастья есть. – Он поднял руку, предупреждая, будто кто‑то попытался что‑то сказать. – Это правда. Я не жалуюсь, тем более в свете новостей, которые сегодня мы узнали. Тебе нужна будет эта связь, но ее… – он покачал головой, – обидно наблюдать, зная, что ты в нее не включен.
На это я не знала, что сказать. Ну что сказать мужчине, которого ты любишь, когда он вдруг поймет, что двух других ты любишь больше, и скажет тебе об этом?
– Кроме того, ma petite, ты выразила насчет меня сомнение. Ты говоришь, что получила удовольствие от нашего сеанса с Огюстином, но твои действия свидетельствуют об обратном. Я думаю, сегодня тебе нужны твои коты, ma petite, а не воспоминания о…
Он по‑галльски пожал плечами и встал с кровати, оправляя халат плавными нервными движениями; он, когда нервничал и не следил за своими жестами, оглаживал одежду. Один из очень немногих по‑настоящему человеческих жестов, который сохранился за столетия после смерти. Мне нравилось, когда он это делал, и нравилось, что это было бессознательно, потому что когда он замечал, руки останавливались, становились такими же неподвижными, как его лицо.
Тот небольшой секс, что был только что с Микой и Натэниелом, прочистил мне мозги.
– Ты считаешь, я хуже о тебе думаю, поглядев на тебя с другим мужчиной?
– Ты дала это понять, – ответил он голосом почти нейтральным.
Я приподнялась на локтях.
– Да, наверное, но я этого не имела в виду. Мне кажется, я подумала, что мне должно быть это неприятно, а оно не было. Я хотела себя уговорить, что мне неприятно, а на самом деле… – я села, скрестив ноги по‑турецки. – На самом деле, Жан‑Клод, мне нравилось смотреть, как ты целуешь Огги, не знаю насчет остального, а вот это мне в тот момент было очень даже ничего, так почему мне сейчас должно быть неприятно? – Я мотнула головой: – Не стану я себе сама внушать комплексы, которых у меня нет.
|
|
Он улыбнулся – робкой, неуверенной улыбкой. Это от моей реакции у него такая неуверенность? Или это я приучила его, что после очередного метафизического или сексуального прорыва я тут же пячусь назад и сбегаю? Как ты там ни было, а это была моя работа – такая неуверенная улыбка. А я не хотела внушать ему неуверенность, потому что я его люблю, и не мне его до такого доводить – если люблю. Иногда тяжелее всего с таким количеством мужчин – это не секс, а всякая эмоциональная хрень… С сексом можно разобраться, а вот с эмоциями… с ними труднее. Сегодня я не смогла помочь Ричарду, потому что с его комплексами мне вообще ему не помочь, а вот это, сейчас, это я могу исправить. Или хоть попытаться.
Я улыбнулась Жан‑Клоду, попытавшись в эту улыбку вложить все, что мужчина хочет видеть в улыбке женщины. И увидела, как его глаза наполнились тем темным светом, в котором нет ничего от вампира и все – от мужчины. И улыбка была глазам подстать – уверенная, спокойная, предвкушающая.
– Что ты хотела бы от меня, ma petite?
Голос погладил мне кожу, будто кончиками ногтей. Я поежилась.
– Ты слишком официально одет, – сказала я.
– Ты уверена, что хочешь, ma petite? Ты никогда не принимала нас сразу троих, и ardeur сегодня не проснется, слишком хорошо он накормлен.
|
|
Он предлагал, но если бы я отказалась, он бы ушел. Уже на моих глазах ушли Ашер и Ричард, терять сегодня еще одного из моих мужчин я не хотела. Эта мысль почти вызвала желание позвать Ашера обратно, но… я еще никогда не выступала по полной с тремя моими ребятами сразу. С четырьмя – это подождет.
– Я сказала, что ты слишком одет, – повторила я как можно более твердо.
Он улыбнулся шире.
– Легко исправить.
Расстегнув халат, он сбросил его на пол, а сам остался стоять в идеальной красоте своей бледности. Я уже тысячу с лишним раз видала его голым, но это все равно оставалось для меня потрясением. Как будто это какое‑то удивительное произведение искусства, а я украла его из музея, где его хранили под стеклом, и теперь могу гладить руками эту идеальную, гладкую поверхность.
– Слишком далеко стоишь, – шепнула я.
Он улыбнулся, едва заметно показав клыки.
– Это тоже легко исправить.
Он влез на кровать, и я больше смотрела на его тело, маленькое и болтающееся, чем на лицо. Пока он не выпьет крови, то таким и останется, а это значит, что я смогу позволить себе такое, что мне достается нечасто. Обычно, когда мужчина разденется, он уже не маленький – существенно больше.
– Я знаю, о чем ты думаешь, ma petite. – В голосе его слышался шутливый упрек.
– Ты у меня в уме читаешь?
– Non, ton visage.
Он ответил, что читает по лицу. Я немножко в порядке самообороны французский осваиваю.
Он остановился у моих ног, и я заметила, что он смотрит на Мику.
– А ты, Нимир‑Радж, что на это скажешь?
|
|
Мика улыбнулся в ответ:
– Я здесь, чтобы попытаться облегчить жизнь, а не усложнить ее.
– Я не пытаюсь усложнять жизнь, – сказала я.
– Тсс! – ответил он. – Не принимай на свой счет.
Я открыла рот и поняла, что собираюсь начать перепалку, если не ссору, а ссориться я сегодня уже не хотела.
– Ладно, не буду.
– Ты не станешь спорить? – спросил Натэниел.
Я покачала головой и легла опять на подушки:
– Не‑а.
Мика и Натэниел переглянулись.
– Что такое? – спросила я.
Они оба покачали головами:
– Ничего, – сказал Мика.
– Ничего, – отозвался Натэниел, но улыбаясь.
– Я не обо всем спорю.
– Конечно, нет, – согласился Мика.
– Ну ведь не спорю же?
– Уже нет, – ответил Натэниел.
Я хлопнула его по плечу.
– Сильнее, если хочешь, чтобы было больно, – осклабился он.
Я не стала бить его еще раз:
– Слишком тебе это в кайф.
Он улыбнулся шире.
– Уже не я один не готов, – заметил Жан‑Клод.
Я опустила глаза на двоих других. Жан‑Клод был прав – они определенно не были готовы.
– Слишком долго разговаривали, – пояснил Натэниел.
Я ожидала, что мне будет неловко при мысли о троих мужчинах и обо мне одной, когда нет препятствий для секса. Ожидала, но никакой неловкости не было. Я ждала, что мне станет неуютно, но… вот не стало, и все.
– Это я могу исправить, – сказала я и стала сползать по кровати, поворачиваясь к Натэниелу и целуя его тело сверху вниз, но тут мне пришла в голову мысль. Посмотрев на Жан‑Клода, стоящего все так же на коленях, я ее высказала:
– Ты не спросил мнения Натэниела.
– Мика – твой Нимир‑Радж, а Натэниел – нет.
– Но все равно он мой возлюбленный.
– Все нормально, Анита, – сказал Натэниел, поглаживая меня по плечу. – Спасибо, что обо мне подумала, но мне без разницы, что меня не спросили.
Я подняла на него глаза – почти от его паха. Если ему это время и показалось неподходящим для задушевных разговоров, он вслух такого не сказал.
– Отчего это тебе без разницы?
– Жан‑Клод прав. Я не вожак, и меня это устраивает. Если бы все мы были полностью доминантны, наша милая домашняя жизнь не сложилась бы так удачно.
– Но то, что ты не доминант, еще не значит, что твое мнение не учитывается.
– Нет, – согласился он, тихо засмеявшись. – Но это значит, что у меня не так уж много мнений.
– Но…
– Ты хочешь, чтобы я был более доминантным? – перебил он.
– Да, хотелось бы, чтобы ты высказался.
– Высказываюсь. Пососи – и будем трахаться.
Я заморгала, уставилась на него на пару секунд. Потом просто пожала плечами:
– О’кей.
Глава двадцатая
Я сделала, что он хотел, и еще много чего. Руками и ртом я снова довела Мику и Натэниела до той гладкой твердости, что была у них до задушевных бесед. А бесед этих с меня на сегодня хватило. Я хотела трогать, и чтобы меня трогали. Секс – единственное время, когда я даю себе волю, отпускаю все страхи, тревоги, комплексы – все уносится прочь. Во время секса я сосредоточена на сексе. Единственное для меня время без сомнений и передумываний.
Обоих их я держала в руках. Когда я в первый раз попыталась играть с ними обоими, оказалось, что это не получается. Трудно было одинаково сосредоточиться на обеих руках, а когда держишь в руках такую деликатную часть мужского тела, желательно сосредоточиться. Но умение достигается упражнением, и сейчас я уже умела. Умела держать каждого в руке, и поглаживать, и играть. Наконец‑то нашлось дело, где я одинаково владею правой и левой рукой.
Жан‑Клод остался сидеть в ногах кровати, присоединиться к нам не пытался. Я посмотрела на него, на его осторожное лицо. Он ясно обозначил свою позицию: простым зрителем он быть не хочет. А я никогда не пыталась занять троих мужчин одновременно. Обниматься, делиться кровью – да. Но не в сексе.
Я подползла к нему – он выбрал место как можно дальше на кровати. Думал ли он, что я заставлю его только смотреть, и трогать его не буду? Сама непроницаемость его лица говорила, что да, он так думал. Мне явилось воспоминание – не видение, а всего лишь воспоминание, просто не мое – то есть исходно не мое. Я увидела Белль в большой кровати, так похожей на вот эту. С нею было еще двое вампиров. Я смотрела на нее от изножия, где она привязала меня к стойкам. Веревки тянули плечи слишком туго, но она и хотела, чтобы было слишком. Хотела меня наказать. Привязала к той кровати, где учила меня – нас – какие могут быть желания. Беспомощная, связанная, знающая, что мне не коснуться ее и никто не коснется меня. В отдалении от нее мы не могли противостоять своей тяге к ней, но вот так, ощущая запах ее кожи и пота, мы только и могли хотеть ее. Она была наркотик, и единственный способ спастись – это было никогда не получить нового глотка, нового укола, новой ее дозы.
Я вырвалась частично из воспоминаний, обретя способность думать: это Жан‑Клод был привязан к той кровати, а не я. Слишком высокое для меня тело было, слишком мужское. Не я, но воспоминание продолжало жечь, и сохраняло на его лице это осторожное выражение.
Я тронула его за лицо ладонью, постаравшись выразить, как огорчает меня, что с ним происходили такие страшные вещи. И что меня там не было, чтобы его выручить. Мы сейчас слишком плотно закрывались собственными щитами, чтобы он мог прочесть мои мысли, наверное – как и я его, – но он видел то, что я хотела показать. И со вздохом, похожим на всхлип, он приник ко мне, поцеловал меня, будто выдохнул сквозь губы, и я целовала его так, будто он был последней каплей воды в умирающем от жажды мире.
На языке я ощутила сладкий металлический вкус крови, и Жан‑Клод отдернулся.
– Прости, ma petite…
Я прервала извинение поцелуем, впившись в его рот, и он рухнул в этот поцелуй, держа меня ладонями, и его нагота вдавилась в меня, как только могла. Единственное, почему не ответило его тело – оно не могло, пока он голоден.
Я оторвалась от поцелуя, задыхаясь, ощущая во рту вкус собственной крови. И капелька крови дрожала на нижней губе.
Он снял эту капельку поцелуем, глядя на меня пристально, стоя передо мной на коленях, и лицо его исказила жаркая гримаса удивления и восторга, будто я что‑то невероятное сделала. А ничего такого. Я просто решила больше не стоять у себя на дороге, да и ни у кого.
Держа за руку Жан‑Клода, я сдвинулась к середине кровати, повлекла его за собой, на коленях, к ногам Мики и Натэниела. Мой опыт нахождения в кровати с более чем одним мужчиной показывает, что есть только два способа при этом себя вести. Вариант первый: мужчины действуют по очереди, совершая полностью независимые акты любви, если не считать, что оба смотрят, как другой занимается со мной сексом. Вариант второй: они оба касаются меня одновременно, вместе ведут предварительную игру, или не только. Вариант второй сложнее хореографически, и сложнее для участвующих в нем самолюбий. И от меня требует большей сосредоточенности. Просто это уже следующий уровень квалификации для всех, и большая доза уверенной в себе мужественности. Теперь, после Огги, я поняла, что есть и вариант третий, но вряд ли кто‑то из нас был на него сегодня готов. Я лично – нет. И даже мысли не было задавать Натэниелу или Мике вопрос, будут ли они целовать мужчину. И вообще, когда удобно затевать такой разговор? По‑моему, никогда.
Я отпустила руку Жан‑Клода, оставив его на коленях, а сама легла между двумя другими. Провела руками по их телам, до гладких головок, с мягчайшей кожей и такой твердой, напряженной плотью.
Мика чуть застонал, когда моя рука легла на него сверху, я повернулась к Натэниелу – он смотрел на меня пристально, глаза горели желанием, предвкушением. Легкой лаской он не удовлетворится. Оставив одну руку на Мике, я другой обхватила Натэниела и крепко сжала. У него веки затрепетали, из губ донеслись едва слышные звуки. Я обнаружила, что могу играть сразу с двумя, если давление для обеих рук одно и то же, но если одному нужно было чуть иное, чем другому, приходилось думать о каждом в отдельности. Мика умел прибавлять обороты до уровня, близкого к предпочтениям Натэниела, но на это нужно было время. Натэниел исходно хотел более грубого обращения, чем другим мужчинам вообще может понравиться.
Я снова стала играть с обоими, водя рукой вверх и вниз по стволу, налезая на головку твердо, но осторожно. Слишком сильно – и мужчине покажется, что это больно, слишком слабо – стимуляция будет недостаточной. У меня ушло какое‑то время на поиск золотой середины.
Меня радовало это ощущение руки, скользящей вверх и вниз по бархатному мускулу. От него у меня глаза закрылись, спина выгнулась в предвосхищении. Когда глаза снова навелись на резкость, я посмотрела на Жан‑Клода. Он стоял на коленях там, где я его оставила, на расстоянии прикосновения, но никого из нас не касаясь.
– Я хочу играть с ними, а ты чтобы был у меня во рту.
Он посмотрел на Мику и Натэниела:
– Никто не возражает? Потому что для позиции, которую просит Анита, я буду вынужден встать очень близко к вам двоим.
Я сжала мужчин посильнее – так, что у них тоже глаза закрылись.
– Non, ma petite, так нечестно. Отпусти их на минуту, чтобы они могли ответить без твоего столь убедительного прикосновения.
– Прости, – пробормотала я, сложила ручки на животе и стала вести себя прилично.
Мика сглотнул слюну так, что даже слышно было, и кивнул:
– Меня устраивает.
Натэниел улыбнулся своей улыбкой ленивого кота, которая бывала у него во время секса. Обычно это значило, что он собирается предложить что‑то такое, чего я никогда не делала, или мы с ним не делали, или же высказать какое‑то наблюдение.
– Интересно будет посмотреть, как она сможет сосредоточиться на нас всех троих одновременно. Я оцениваю это в восемь баллов трудности.
Я посмотрела на него, прищурясь:
– Ты хочешь сказать, что до сих пор мы ничего не пытались сделать, требующего искусности больше восьми баллов?
Он пожал плечами:
– Не забывай, я одно время занимался этим профессионально. Десятка на этой шкале – такие вещи, о которых тебе даже лучше не знать, что они возможны физически.
Хотела я было спросить «что, например?», но решила, что он прав. Наверное, лучше мне не знать.
– Попробуем, – сказала я.
Жан‑Клод не стал спрашивать второй раз – просто залез на меня сверху, его ноги оказались на моих плечах, и он сидел прямо перед моим лицом, то есть в той позиции, в которой я хотела. Руками я водила по телам двух остальных. Первым повернулся набок Натэниел, вслед за ним Мика. Так мне будет удобнее, потому что скоро мои движения будут ограничены.
Их я обхватила руками, голову подняла скользнуть ртом по телу Жан‑Клода. Он был все такой же маленький, расслабленный и деликатный. Всегда меня поражало, как такая маленькая штучка может стать такой большой. В моем теле ничего такого не было – может быть, поэтому это меня так захватывало. Мне нравилось ощущение, когда мужчина совсем мягкий. Сейчас, пока я не поделюсь кровью, я могу катать его во рту, засасывать целиком. Обычно я пыталась взять в рот и тестикулы, но сейчас у меня руки были заняты, и я не решилась. Слишком тонкая это работа, чтобы рисковать, когда я не уверена, что смогу на этом сосредоточиться.
Я водила руками вверх‑вниз по Мике и Натэниелу и сосала Жан‑Клода, втягивая его сильнее и быстрее, снова и снова, радуясь, что могу взять его целиком без труда. Здесь все дело было в ощущении – я могла его катать и перекатывать, сосать губами и языком, и делать такое, чего никогда не смогла бы, если бы он стоял.
Жан‑Клод вскрикнул, вцепившись руками в темное дерево спинки кровати, и я закатила глаза, чтобы увидеть выражение его лица. И по этому выражению поняла, что ощущения почти непереносимые.
Я нашла ритм для них для всех, но это был ритм сосания: быстрый, резкий, быстрее некуда, снова и снова. И в том же ритме я дергала руками по Мике и Натэниелу, резко, сильно и быстро, снова и снова.
Мика поймал мою руку:
– Остановись, а то я сейчас кончу. – Он сжал мою руку, будто я сделала какое‑то движение, чтобы продолжать. – Анита, прошу тебя.
Я посмотрела вверх на Жан‑Клода. Он закрыл глаза, ссутулил плечи, тело его содрогалось надо мной, и я поняла, что он наслаждается этим нахождением на грани между «лучше всего на свете» и «слишком». Наверное, он бы ничего не сказал, он бы позволил мне это делать столько, сколько я бы захотела, но его когда‑то обучала куда более суровая госпожа, чем я могу вообще быть.
Я выпустила его тело, он почти свалился на меня, содрогнувшись в спазме, повалился на бок, и Мика подвинулся, давая ему место. Жан‑Клод лег навзничь, выгнув спину, вцепляясь в черные простыни.
Я осталась только с Натэниелом, которого держала в руке. Лицо его горело желанием и счастьем. Он наклонился ко мне:
– Ты выиграла.
Он наклонился меня поцеловать, но я стиснула его туго и сильно. У него голова запрокинулась, глаза закрылись, тело выгнулось. Никто другой в этой кровати не хотел бы, чтобы я сжала так туго, но Натэниелу это нравилось.
– Что я выиграла? – спросила я и отпустила его.
Он посмотрел на меня слегка еще мутными глазами.
– Все.
И поцеловал меня, сначала медленно, но вдруг поцелуй стал глубокий и сильный. Я забыла, что Жан‑Клод уже пустил мне кровь, а сейчас поняла, что отчасти его энтузиазм вызван вкусом крови. Он целовал меня так, будто хотел заползти в рот весь, и его язык подбирал мельчайшие капельки драгоценной жидкости.
Он придавил меня сверху, такой твердый, такой жесткий, и от ощущения этого зажатого между нами предмета я тихо пискнула.
Он оторвался от поцелуя.
– Чего ты хочешь?
– Чтобы ты в меня, – ответила я.
Он яростно улыбнулся и приподнялся надо мной.
Я поймала его за талию и за плечи.
– Что ты делаешь?
– Ты сказала – в тебя, но не сказала, куда именно.
Он пополз надо мной, не касаясь меня, и я поняла, куда он хочет.
– Это все еще прелюдия, или ты хочешь здесь кончить?
– Кончить, – сказал он.
– Без ardeur'а я не люблю проглатывать.
– Я знаю, – сказал он и оседлал мне грудь, наклоняясь вперед, как недавно Жан‑Клод.
Я смотрела на контуры его тела, на полное желания и уверенности в себе лицо. Долго я добивалась у него такого вида во время секса. Он знал, что у меня можно просить, чего он хочет, что его удовольствие для меня так же важно, как и мое собственное. Я чашечкой ладони накрыла его яйца – они уже были тугие, подтянуты к телу. От моей ласки он глубоко вздохнул.
Одну руку держа на яйцах, я провела другой по всей его длине. Он улыбнулся мне:
– А что делать Мике, пока я занят здесь?
Мы только недавно начали заниматься сексом одновременно – Натэниел, Мика и я. Я думала, это была моя идея, но теперь я понимала, что скорее начал это Натэниел. Я знала, что он хочет от меня услышать, и, честно говоря, рассвет уже близился, и у меня в кровати был еще один мужчина. Что бы мы ни делали, а он должен это делать.
Продолжая играть с Натэниелом, я позвала:
– Мика!
Он подполз, чтобы я его видела. Смотрел на меня своими шартрезовыми глазами. В лице его не было требования, но тело говорило за него само – напряженное, твердое, рвущееся в дело.
– Ты в меня.
– Мы никогда такого не делали без ardeur'а.
– Знаю, – ответила я.
Он глянул на меня, потом улыбнулся и пополз вдоль кровати.
– А ты меня соси, пока он это делает.
Это скорее был приказ, чем просьба, но я долго и усердно вырабатывала у Натэниела этот командный тон хоть в каких‑нибудь аспектах его жизни. Так что не мне жаловаться. Кроме того, он был так соблазнительно близок, так тверд, так готов… я подложила еще подушек, немного выше, чтобы можно было это сделать.
Руки Мики огладили мои бедра.
Я лизнула кончик Натэниела, накрыла его ртом, взяла в рот дюйм за дюймом, медленно, очень медленно, чтобы мы оба насладились этим ощущением.
И дошла примерно до половины, потом стала возвращаться. Нам нужно было, чтобы он был влажнее, лучше скользил. Но когда так далеко берешь мужчину к себе в рот, что‑то такое происходит, отчего появляется влага снизу и сверху.
Мика руками развел мне бедра, палец проник внутрь. Я вскрикнула – и целиком втолкнула в себя Натэниела.
Он положил руку мне на затылок, удержал, поймал, и я стала задыхаться. Не рвотный рефлекс – просто удушение.
Он отпустил меня, и я отпрянула, ловя ртом воздух и откашливаясь. Когда ко мне вернулась речь, я сказала:
– Больше так не делай.
– Все в порядке? – спросил Мика.
Я кивнула, не зная, видно ли это ему, и ответила:
– Ага.
– С ardeur'ом ты это делала, – сказал Натэниел.
– Сегодня мы без него действуем.
Кажется, посмотрела я на него не совсем дружелюбно.
– Прости, я просто привык, что ты это можешь.
– Два раза. Два раза у нас это было. Вряд ли это можно назвать привычкой.
– Прости, – сказал он, и снова его лицо приняло прежнее выражение, неуверенное. Он зашевелился, и я схватила его за бедра, чтобы удержать на месте.
Он посмотрел на меня сверху вниз, и таким обиженным, таким ранимым было его лицо, будто вся это новообретенная бравада оказалась поверхностной: царапни – и она слезет. И я сделала единственное, что могла придумать, чтобы из его глаз исчезло это выражение: я втянула его обратно в рот, присосалась резко, сильно, так что голова у него запрокинулась и глаза закрылись. Когда он посмотрел на меня снова, на лице его играла улыбка, но чуть‑чуть еще тревожно смотрели глаза, тень той обиды. И только одно могло снять эту тень: я должна была доказать, что доверяю ему. И я стала наполнять им свой рот снова и снова, и отдавалась удовольствию ощущения его во рту, опустила лицо так низко, чтобы ощутить эту плотную бархатистость, но не остановилась там, где еще было комфортно, там, где еще только ощущение наполненности и радости. Я прошла эту точку, засосала так, что тело мое уже говорило: «слишком». Я присосалась так, что губы встретились с его телом, и не осталось ни одного свободного дюйма. Так, что он втолкнулся в меня, в глотку, так глубоко, как я только могла принять. Засосала так, что мое тело уже забыло рвотный рефлекс и стало жаловаться на невозможность дышать. Так я осталась, прижатая вплотную к нему, пока он не посмотрел на меня, пока горло не сжало судорогой, спазмом. Он смотрел на меня глазами дикими, жадными, и еще что‑то было в них. Руки его мертвой хваткой держали изголовье, будто он не доверял сам себе. Я оторвалась от него, кашляя, не сразу смогла вдохнуть. И наконец позволила себе сглотнуть натекшую слюну и лечь, запыхавшись и стараясь перевести дыхание.
Его тело содрогнулось надо мной, дрожь удовольствия, пробежавшая с ног до головы, и голова запрокинулась, глаза закрылись, спина выгнулась, будто одного воспоминания хватило – а для Натэниела так могло быть и на самом деле. Наконец он поглядел на меня слегка мутными глазами, улыбнулся и сказал: «Спасибо». И на лице его было выражение, куда более драгоценное для меня, чем страсть – тихая благодарность, удивленная радость, – любовь, за неимением более точного слова. Среди тех, кто меня любили, у многих никогда не бывало такого лица. Может быть, дело в его молодости, или годах психотерапии, или в отсутствии тормозов. Чувство охватывало его всего, не оставляя ничего скрытого, никаких задних мыслей, ничего вообще – он отдавал себя целиком. Именно поэтому он бывал так сам для себя опасен, когда отдавал себя не тому. А иначе он был велик в своем самоотречении. Нам, остальным, было при нем стыдно за свою осмотрительность, настороженность, сдержанность. Только он один из нас просто отдавал.
Я глядела на него, и была так счастлива, что он в моей жизни, что и сказать не могла.
Кровать шевельнулась, и чьи‑то пальцы вошли в меня – два ищущих тонких пальца. Они нашли определенную точку, и начали теребить ее, туда‑сюда, туда‑сюда, быстрее, быстрее, и наконец у меня голова запрокинулась, изо рта вырвался крик. Другие мужчины тоже умели меня до этого довести, но не так быстро. Я знала, кто это, еще раньше, чем посмотрела мимо Натэниела и увидела у меня между бедер Жан‑Клода. Его глаза истекали светло‑синим сплошным светом.
Натэниел слез с меня, и у меня выдалась секунда, чтобы найти глазами Мику, но тут Жан‑Клод снова вдвинул в меня пальцы и снова довел до оргазма, с криком, с раздиранием простыней, хватанием за спинку кровати, за все, за что можно было ухватиться.
Мне попалась чья‑то рука, и я схватилась за нее, впившись ногтями в запястье, извиваясь на простынях. Когда ко мне вернулось зрение, я увидела, что это рука Мики. Он смотрел на меня с непонятным лицом, и сказал:
– Подожди, Жан‑Клод. Подожди, пока я окажусь на месте.
Я моргнула:
– На месте – это где?
Он стиснул мне руку:
– Я хочу, чтобы в оргазме ты кричала сквозь меня у тебя во рту.
– О’кей, – сказала я, и добавила, чуть подумав: – Из такого положения я не смогу пропустить тебя в горло.
Он подложил мне другую руку под щеку, повернул мое лицо к себе.
– А так?
Этот вопрос вызвал у меня улыбку, но когда я посмотрела на него спереди, такого толстого и готового, улыбка исчезла, и я прошептала:
– Попробуем.
– Наш человек, – сказал он, положил мою руку на спинку кровати, загнул пальцы. Так он поступал, когда ближайшей ко мне оказывалась часть тела, где ему не хотелось бы носить следы от ногтей.
Натэниел пододвинулся с другой стороны, взял мою свободную руку и приложил к своему бедру. Один мне ясно говорил: «Не оставляй отметин», другой не менее ясно просил их оставить.
Мика повернул меня к себе лицом. Натэниел положил мою руку выше себе на грудь, чтобы у меня было где разогнаться. В эти выходные ему не надо будет работать в «Запретном плоде», и можно спокойно оставлять следы ногтей.
Мика скользнул мне в рот, нажимая медленно, проникая постепенно, но он уже был соленый, горьковатый и одновременно сладкий. Ему очень понравилось предыдущее зрелище. Этот вкус значил, что продержится он не так долго, как мог бы, что не так уж плохо при оральном сексе с мужчиной его размера. Соитие – его действительно хочется протянуть как можно дольше, при оральном сексе длительность – не всегда благо. Два совершенно разных умения.
Я подалась навстречу его осторожному движению, и это было как будто я дала разрешение ему. Он стал забивать себя мне в рот, каждый раз ударяя в задний свод горла и выходя чуть прежде, чем я могла бы попросить перестать. Мертвой хваткой вцепилась я в спинку кровати, а другой рукой просто опиралась на Натэниела для равновесия, не вцеплялась в него. Слишком я сосредоточилась на Мике, чтобы думать о себе.
– Давай! – скомандовал Мика, и я не сразу поняла, кому это он.
Жан‑Клод сунул в меня пальцы, нашел точку наслаждения, точно зная, где она, и довел меня до оргазма быстрыми уверенными движениями пальцев, еще быстрее, еще быстрее. Я закричала сквозь плоть Мики, кричала и насаживалась на него все сильнее. Будто ехала на нем верхом, как летела на волне оргазма, и вдруг он стал слишком большим, слишком толстым, но как раз таким, как надо. Я орала и тряслась, загоняя ногти в бедро Натэниела, будто пыталась прорыться насквозь.
Орала, орала, орала от наслаждения, но это был звук, который у других означал бы боль. Это не была боль, это было освобождение. Я вся отдалась минуте, ничего себе не оставив – рука Жан‑Клода во мне, тело Мики у меня во рту, кожа Натэниела под пальцами. Я отпустила спинку кровати, осталось во мне еще что‑то, чтобы вцепиться выше в спину Мики, а другая рука терзала бедро и зад Натэниела.
Послышались голоса. Я смутно знала, что не наши. Жан‑Клод сказал «Убирайтесь вон», но я слишком далеко унеслась, чтобы взглянуть или хотя бы подумать об этом.
Он глубже сунул в меня руку, одним быстрым движением, и я снова кончила. Он обрабатывал меня, и тело мое стало дарить мне оргазм за оргазмом, влажное, заведенное, набухшее, тугое, распухшее от удовольствия.
Тело Мики стало выбиваться из ритма, по вкусу ощущалось, что вот‑вот. На исходе каждого толчка он влезал мне в горло, потом обратно, слюна текла изо рта – глотать не было времени.