С вашего позволения, я снова хотел бы сделать небольшое отступление, так как причина, на основании которой произошедший с Лори коллапс рассматривался как следствие амбивалентного отношения к материнской фигуре, как мне представляется, имеет определенное теоретическое значение. Дело в том, что в литературе нередко встречается точка зрения о том, что материнские установки являются причинным фактором детского аутизма.
Красной нитью через всю нашу книгу проходит идея о том, что в роли катализирующего фактора детского аутизма выступает нежелание родителя иметь этого ребенка. Хотя подобная установка зачастую не приводит к аналогичным нарушениям у других детей и хотя вместе с тем мы можем выявлять некие органические предпосылки аутизма, факт остается фактом — практически все органические дефекты, так тесно связанные с возникновением этого заболевания, встречаются и у неаутичных детей.
Это кажется мне вполне достаточным основанием для того, чтобы исследовать родительские установки в поисках ответа на вопрос, почему наличие органической патологии — если этот фактор все-таки рассматривать в качестве типичного — у одних детей приводит к развитию аутизма, а у других — нет. Тем более, что во всех известных нам случаях, позволяющих оценить родительские установки с той или иной степенью надежности, и сознательные, и бессознательные компоненты этих установок переживались детьми как нежелание их иметь.
Особый акцент хотелось бы сделать на том, почему вся последующая дискуссия будет вращаться вокруг амбивалентных установок по отношению к аутичному ребенку. Дело в том, что амбивалентность представляется мне слишком слабой причиной, чтобы объяснять ею детский аутизм, да к тому же этот феномен слишком часто встречается в повседневной жизни.
Что касается детей, уже демонстрирующих симптомы аутизма, то тщательный многолетний уход за ними непременно сопряжен с периодическим возникновением состояния амбивалентности, зачастую затягивающимся надолго. Полная беспомощность, потребность в материнской фигуре, редкость положительных реакций — это и многое другое обусловливает появление амбивалентности. Ее фундамент строится на всепоглощающем чувстве обиды, проявляющейся в отрицании и пассивности; на отсутствии четких положительных реакций даже на самые самоотверженные усилия, что неизбежно порождает сомнения в целесообразности этих самых усилий; на страхе быть порабощенным до конца своих дней; на вине, сопровождающей желание быть свободным.
Эти и другие факторы формируют амбивалентность даже у сотрудников школы, которые в первую очередь стремятся помочь такому ребенку и целиком отдаются решению этой задачи, не задумываясь о том, что прилагаемые ими усилия выходят далеко за рамки их должностных обязанностей. Как правило, амбивалентность подступает тогда, когда ребенок уходит в себя, поскольку это немедленно ставит под вопрос все то, чего он сумел достичь ранее. Это создает опасность того, что огромные усилия, вложенные в его выздоровление, могут оказаться тщетными; порождает страх, что, возможно, были допущены какие-то ошибки, грозящие свести на нет всю работу с ребенком. Кроме того, их не покидает тревога о том, что те испытания, через которые они прошли, чтобы сделать ребенка таким, каким он стал, придется повторить еще раз. Таким образом, возникновение амбивалентности, а затем ее стремительное развитие является именно следствием ухода в себя, так свойственного для аутичных детей, а не его причиной.
Адресованное матери действие младенца или маленького ребенка и материнская реакция на него зачастую происходят настолько быстро, что составить точное представление о временной последовательности событий порой бывает крайне затруднительно. Ничего не стоит ошибиться и принять причину за следствие. Кроме того, реакция матери нередко осознается гораздо быстрее, чем движение младенца. Если эмоциональный порыв ребенка действует на мать только как пороговый стимул, то она сначала осознает свой собственный ответ на него, а уж если и обращает внимание на сам стимул, то только потом. То же самое касается для связи между аутичным ребенком и опекающим его взрослым, поскольку такой ребенок, как и младенец, часто выдает лишь пороговые стимулы.
На данном этапе мы можем постулировать следующий ход событий: пороговое действие аутичного ребенка — львиная доля его действий носит пороговый или подпороговый характер — пробуждает во взрослом амбивалентность или вызывает у него негативную реакцию. В ответ на это ребенок глубоко уходит в себя.
Столкнувшись со столь пугающими поведенческими проявлениями, взрослый пытается найти объяснение тому, почему ребенок отгородился ото всех. Единственное, что он помнит или осознает,— собственные ощущения амбивалентности или негативизма. Терзаясь чувством вины, он решает, что именно в этом и заключается причина поведения ребенка, или упоминает о них в этом качестве, рассказывая о переживании амбивалентности. Таким образом, уход ребенка в себя рассматривается как следствие чувств, испытываемых заботящимся о нем взрослом, хотя на самом деле это проявление не может быть причиной, а только следствием более ранних проявлений у ребенка порогового или подпорогового ухода в себя. Но поскольку нам приходит на ум только одна причина, мы хватаемся за нее как за готовое объяснение пугающего поведения (тотального ухода в себя), подлинные истоки которого, тем не менее, остаются для нас неизвестными.
Альтернативное объяснение материнским установкам мы с легкостью находим в литературе. Причинами детского аутизма нередко считают испытываемые матерью чувства — равнодушие, негативизм или амбивалентность,— в то время как, на мой взгляд, только самые крайние проявления родителями негативных чувств способны содействовать развитию у ребенка этого заболевания.
Коллапс у Лори, во время которого она продемонстрировала полный уход от мира, следует рассматривать как весьма поучительный пример, иллюстрирующий эту ошибку. Дело в том, что, находясь под влиянием проштудированной литературы, мы, пытаясь найти объяснение случившемуся, в первую очередь обратили внимание на эмоциональные установки материнской фигуры. Как говорится, кто ищет, тот найдет. И мы действительно нашли то, что искали. В тот момент ее воспитательница в самом деле испытывала по отношению к девочке величайшую амбивалентность, но даже если бы у нее в душе не зародилось подобное чувство, это практически ничего бы не изменило. Для наших сотрудников, которые непосредственно работали с Лори, это было совершенно очевидно.
Некоторое время мы искренне полагали, что знаем истинную причину коллапса у Лори. Но однажды, улучив подходящий момент,— который был описан спустя почти десятилетие после самого события, по результатам тщательнейшей обработки материала,— мы обнаружили, что амбивалентность у воспитательницы, которая играла роль материнской фигуры, по своему характеру была инстинктивной реакцией глубокого разочарования, вызванного начавшимся уходом ребенка в себя.
Насколько мы можем судить, произошло следующее: идя из класса, где она занималась с учительницей, в спальню, Лори вернулась назад. Воспитательница отметила это, поскольку подобное поведение было совсем не свойственно для Лори; но она не поняла, какой неосознаваемый смысл нес в себе этот поступок, и что в нем, по всей вероятности, нашли выплеск ее глубоко скрытые чувства. Так или иначе, воспитательница подсознательно восприняла этот жест как реакцию ухода в себя, каковым он в действительности и являлся, но она совершенно неоправданно сочла его проявлением неприятия.
Весь процесс развития Лори был насквозь пронизан такой мощным переживанием тревоги, что привязанность воспитательницы к девочке стала носить резко амбивалентный характер. Мы уже описывали, какие чувства возникали у нее в связи с ощущением амбивалентности: она вновь и вновь обдумывала планы на отпуск, невозможность их осуществления из-за Лори, и т. д.
В течение этого дня и двух последующих дней, когда уход в себя у Лори вылился в состояние ужасной анорексии, вина, которую испытывала воспитательница за поднимавшуюся внутри нее волну амбивалентных чувств, достигла своего пика. Мы были крайне встревожены коллапсом у Лори, и наши разговоры о возможных причинах случившегося и способах вывода девочки из этого состояния неизменно возвращались к переживаниям бедной женщины. Проявления ее амбивалентности, казавшиеся тогда немаловажной причиной произошедшего, сейчас видятся нам как второстепенный фактор первоначального ухода в себя и как фактор, сыгравший роль катализатора уже начавшегося процесса.
Отнесясь к произошедшему у Лори в канун Рождества уходу в себя и приступу анорексии совершенно иначе, чем к случившемуся весной, мы пролили некоторый свет на взаимосвязь между амбивалентностью и уходом от мира. На этот раз мы решили рассматривать произошедшее как сигнал, свидетельствующий о том, что девочка все больше привязывается к своей воспитательнице, что нас немало порадовало и успокоило. Таким образом, женщина получила возможность вновь отдать Лори все свои старые положительные чувства, а также новые, возникшие в связи с тем, что теперь уход девочки в себя выступал в качестве подтверждения успешности и плодотворности ее усилий, вложенных в работу с этим ребенком. В результате Лори быстро вышла из этого состояния.
С другой стороны, весной уход Лори в себя сопровождался еще более явно выраженной амбивалентностью чувств воспитательницы, на причинах которой мы уже останавливались. Обусловленное этой амбивалентностью поведение Лори породило в душе женщины вину, тревогу и негодование. Из этой ситуации она не могла почерпнуть ни нарциссического удовлетворения, ни дополнительных сил, необходимых для разрешения амбивалентности. Напротив, она испытала мучительный прилив негативных эмоций, чтобы сдержать которые ей пришлось приложить немалые усилия.
Если допустить, что этот наш опыт применим к взаимосвязям между матерями и младенцами — возможно, это так, а может быть, и нет, или справедливо лишь при условии определенных модификаций,— то судьбу ребенка решает тот факт, положительную ли, амбивалентную или негативную реакцию встречает его уход в себя. Но хотя установки материнской фигуры, таким образом, приобретают критическое значение для возникновения у ребенка этого состояния, мы не можем делать вывод о наличии между ними причинно-следственной связи. Даже негативная реакция взрослого не может привести к возникновению детского аутизма, если только она не носит столь выраженного характера, что формирует у ребенка твердую убежденность в том, что он не должен существовать на белом свете.
Дрессировщики рассказывали мне о том, что работать с крупными хищниками из семейства кошачьих сравнительно легко, так как прежде чем напасть, они демонстрируют стандартное продромальное поведение: они отступают назад на несколько дюймов; Приведет ли это предваряющее, зачастую пороговое поведение к нападению или оно не получит столь нежелательного продолжения, зависит только от реакции дрессировщика. Если он поведет себя определенным образом, ему неминуемо придется отражать нападение и, может быть, даже погибнуть: по крайней мере, его контакту с животным будет нанесен серьезный ущерб. Если же он отреагирует по-другому, то ничего подобного не случится.
Было бы ошибкой считать, что человек виноват в поведении животного, хотя нетрудно заметить, что за проявлением страха со стороны дрессировщика часто следует нападение. Но вопреки общепринятому мнению, атаку провоцирует не человеческий страх. Наоборот, внезапная вспышка страха — это естественная реакция на продромальное поведение животного. Поскольку пороговое движение хищника назад легко не заметить (также как уход Лори в спальню), несмотря на то, что страх дрессировщика и прыжок хищника выглядят весьма впечатляюще, распространенная ошибка заключается в том, что нападение животного списывают на страх человека. В чем-то это объяснение справедливо, но последовательность событий в данном случае трактуется неверно. Из внимания упускается одно единственное действие, а ведь именно оно и является решающим.
Не оказались ли мы перед вопросом, аналогичным дилемме о том, что было первым — курица или яйцо? Сомневаюсь. Дети от рождения наделены разной чувствительностью и по-разному реагируют на внешнюю среду. Все они вскоре начинают демонстрировать как положительные, так и отрицательные реакции. Каждый ребенок на том или ином этапе хотя бы иногда негативно реагирует на собственных родителей, воздействие которых заставляет его уходить в себя. Большинство родителей научаются распознавать продромальные реакции своих детей и в свою очередь отвечать на них — сознательно, а чаще всего неосознанно — таким образом, чтобы изменить или, по крайней мере, нейтрализовать негативную реакцию ребенка и подтолкнуть его к проявлению позитивных эмоций.
Следовательно, в младенческом возрасте все зависит от реакции родительской фигуры на проявление ребенком позитивных или негативных эмоций. (Едва ли нужно упоминать, что реакции взрослого будут естественным образом вытекать из его личностных особенностей и жизненного пути.) Дело в том, что даже позитивную реакцию младенца можно принять за пред намеренное отвержение. Если взрослому удается правильно интерпретировать настроение ребенка по самым незначительным действиям, то он реагирует соответствующе. Если же нет — например, когда он совершенно поглощен собственными заботами и желаниями,— процесс развития ребенка претерпевает определенные изменения.
Таким образом, в реальном взаимодействии практически не играет никакой роли, кто делает первое движение, кто первым идет на контакт, и даже какой характер носит совершенное действие. Важно другое — правильно ли это действие интерпретируют и встречает ли оно адекватный ответ.
Следует ли из этого, что установка материнской фигуры несущественна для аутичного ребенка? Конечно же, нет. Но хотя воспитательница Лори испытывала амбивалентные чувства по поводу своего взаимодействия с девочкой и тех требований, которые оно предъявляло к ней, она, тем не менее, осталась непоколебима в своем желании видеть Лори активной и жизнерадостной. Напротив, в глубине ее амбивалентности жил страх, что из-за Лори ей придется оставаться в школе дольше, чем она планировала, поэтому каждый шаг девочки приносил ей радость и смягчал мучившую ее двойственность. Более того, она не вытесняла и не отрицала испытываемую амбивалентность, которая существовала как вполне осознанное переживание.
Коллапс и возрождение
Итак, если коллапс у Лори не был порождением амбивалентности воспитательницы, которая выступала лишь в качестве дополнительного фактора, то в чем же ее причина?
Мы никогда этого доподлинно не узнаем. Но сейчас, оглядываясь назад, мы склоняемся к мнению, что, возможно, процесс развития достиг такой точки, когда она почувствовала, что способна получать удовлетворение как внутри себя самой, так и во взаимодействии с миром. Испытывая эмоциональный голод, она, по всей вероятности, старалась получить больше, чем была готова принять. При этом ее переполняли чувства, которые она, не будучи к ним готова, не могла интегрировать. Все это, вероятно, ее ужасно пугало.
За неделю до наступления коллапса Лори начала интенсивно мастурбировать. За все время ее пребывания у нас она никогда раньше не занималась мастурбацией. Она являла собой образец пристойности, безукоризненности, ухоженности, пассивности и скромности. Интересно, что, по словам матери, мастурбировать она перестала так же внезапно, как говорить: «Я ловила ее за этим занятием один или два раза. Я надавала ей по рукам»,— после этого она больше не мастурбировала. Через несколько месяцев пребывания у нас она начала изредка дотрагиваться до своих гениталий, но делала она это исподтишка, просто трогала их и все. Однако в течение этой недели она стала активно и настойчиво играть с ними.
Прежде ее ноги неизменно были плотно сжаты, так что их положение наводило на мысль об исключительной благопристойности, хотя, на самом деле, это, видимо, было еще одним способом стать как можно меньше, защитить свое тело. Теперь же она часто лежала на кровати с широко разведенными ногами и активно терла свои гениталии, ощупывая их изнутри при помощи пальцев. Спустя неделю после такого великого события, как обнаружение этого нового для нее отверстия, она стала гораздо свободнее использовать орган, находившийся до сих пор под строжайшим запретом,— рот.
На следующий день после случившегося события она, наконец, сомкнула губы и принялась играть языком, облизывая губы или просто прикасаясь к ним. Мы никогда раньше не видели, чтобы она делала что-либо подобное, а тем более так настойчиво. Ее губы всегда были разомкнуты, а язык покоился за зубами. Если она и играла языком, то он действовал только за зубами, внутри ротовой полости, никогда не показываясь наружу. В тот вечер забавы Лори стали значительно разнообразнее, в ее репертуаре появились регулярное смачивание губ и облизывание их языком.
Кроме того, в тот вечер она впервые прикоснулась к руке воспитательницы и потерла ее рукой свои губы. После этого Лори провела по губам своей рукой так же, как это делала сначала языком, а потом рукой воспитательницы. Чуть позже девочка удобно улеглась на спину и принялась играть со своими волосами, что она нередко проделывала и раньше, проводя по ним рукой или выбирая отдельные пряди и забавляясь с ними. Внезапно она протянула руку, ухватилась за волосы воспитательницы и начала манипулировать ими так же, как своими. Изучая тело воспитательницы, она никогда раньше не прикасалась ни к лицу, ни к волосам. На следующий день Лори впала в коллапс, перестала есть и пить, ее глаза закрылись.
Первый вариант интерпретации, который показался нам правдоподобным (отличный от версии об амбивалентности воспитательницы), основывался на том, что на протяжении последних дней и особенно накануне вечером Лори проявляла невиданную раньше смелость в прикосновениях к своему телу. Все это, в сочетании с претерпевшими кардинальные изменения занятиями мастурбацией и расширением свободы использования рта, свидетельствовало о том, что девочка, вероятно, стремилась к получению еще более разнообразных ощущений. Закрывая глаза и так отгораживаясь от внешнего мира, она надеялась еще глубже почувствовать прикосновения, как тела материнской фигуры, так и своего собственного. (Несмотря на то, что ее глаза оставались закрытыми, при ходьбе она не спотыкалась и не путалась.) С наступлением ночи она легла в кровать, и нам ничего не оставалось, как оставить ее одну. Но на следующий день нас ждал новый неприятный сюрприз, так как оказалось, что Лори утратила контроль над всеми физиологическими функциями, которые прежде превосходно регулировала. Ее глаза оставались закрытыми, она не двигалась, не ела и не испражнялась и, казалось, совершенно ничего не слышала.
Мне до сих пор трудно объяснить, почему мы тогда были так слепы, что не обратили внимания на явные сигналы, которые подавала нам Лори; мы не придали значения одному очевидному моменту, с которого все началось: идя из класса в спальню к воспитательнице, Лори вернулась и посмотрела на свою учительницу. (Следует отметить, что под словом «класс» мы понимаем часы, проводившиеся с учителем, в течение которых детей подготавливали к программе детского сада; на самом же деле, эти занятия преследовали исключительно психотерапевтические цели, где роль «учителя» исполнял ни кто иной, как квалифицированный психоаналитик.)
Вероятно, вернувшись, она хотела продлить контакт с учительницей, с которой ей предстояло разлучиться до следующего дня. Может быть, она стремилась избежать встречи с воспитательницей, которая, как казалось девочке, могла расценить ее новые взаимоотношения с учительницей как измену. Если все было действительно так, то Лори продемонстрировала амбивалентность по поводу расставания с одним человеком, только что ставшим для нее очень значимым, и воссоединения с другим человеком, по прежнему игравшим важную роль в ее жизни — или, точнее сказать, который до этого момента был единственным для нее в этом мире.
Пойми мы тогда ее действия как вопрос: «Можно ли проявлять интерес к нескольким людям сразу? Допустимо ли, безопасно ли мне по-особому относиться и к воспитательнице, и к учительнице? » — обрати мы внимание на то, что она стала куда более активно прикасаться к своему телу, проявлять заметно больший интерес к окружающему миру, наша реакция была бы совершенно иной, что позволило бы существенно повлиять на ход событий. В конце концов, воспитательница начала ухаживать за Лори задолго до того, как девочка стала проявлять к ней явный интерес, и поначалу их взаимоотношения напоминали игру в одни ворота. Учительница тоже изо всех сил старалась достучаться до нее, но ей удалось добиться успеха лишь значительно позднее. К тому времени Лори начала демонстрировать гораздо большую активность и, вероятно, уже осознавала, что ее тоже тянет к этому человеку. Понимание этого, по-видимому, порождало внутри нее тревогу по поводу того, как ее воспитательница отнесется к подобной независимости.
Все это происходило во времена, когда мы только начинали заниматься проблемой детского аутизма и знали о природе этого феномена и о самих детях значительно меньше, чем сейчас, а потому с легкостью принимали на веру широко распространенное представление об аутичных детях как о пассивных существах, неспособных вступать в какие бы то ни было отношения. Вот почему мы совершили ошибку, приняв поведение Лори за следствие отношения к ней взрослого человека, вместо того, чтобы понять, что таким образом девочка пыталась взять решение своих проблем в собственные руки.
Вот вам еще один пример могущества предвзятости. Мы трактовали ее возвращение не как положительный, а как негативный шаг; не как обращение к миру, а как поворот к нему спиной. Иными словами, мы видели в детском аутизме не позитивно направленные самостоятельные усилия ребенка, а (в силу недостаточно развитой эмпатии) наоборот — крайне негативные. И реагировали мы, разумеется, тоже исходя из этого ошибочного видения ситуации. А пойми мы ее правильно, и воспитательница была бы приятно поражена. Если Лори начала проявлять признаки привязанности к своей учительнице, то не было больше нужды беспокоиться о возможных нежелательных последствиях, которые мог бы повлечь для девочки ее возможный уход. А Лори, воодушевленная положительной реакцией на расширение круга ее интересов, не была бы вынуждена впадать в коллапс.
Но, приняв ее тяготение к другим за уход и продемонстрировав по этому поводу беспокойство и амбивалентность, мы тем самым подтвердили ее самые худшие опасения: никто не хочет, чтобы она жила своей собственной жизнью, даже мы, сотрудники школы. И она снова замкнулась, вернувшись в свое аутистическое состояние.
Мы были настолько обеспокоены тем, чтобы неожиданные изменения привычного уклада ее жизни не усугубили испытываемого ею дискомфорта, что приложили все усилия во имя сохранения старого порядка, насколько это было возможно. Но на третий тень стало понятно, что дальше так продолжаться не может. Тогда мы кардинально пересмотрели нашу позицию, в соответствии с которой мы старались придерживаться привычного размеренного уклада, и решили, что любимая воспитательница Лори должна ухаживать за ней, как за младенцем. Поэтому на следующий день она почти целые сутки крепко прижимала девочку к себе. Сначала Лори обиженно отворачивалась, но, уже спустя несколько часов, немного «оттаяла» и стала принимать заботу воспитательницы. Через тридцать шесть часов после того, как мы приступили к интенсивным действиям, включавшим объятия, легкое пошлепывание, поглаживание и беседы, Лори опорожнила мочевой пузырь. Акт мочеиспускания стал ее первым произвольным действием, ознаменовавшим возобновление сознательного контроля за физиологическими функциями организма.
На следующий день мы посадили ее в коляску большой куклы, поскольку ничего другого на тот момент под рукой не оказалось. Мы долго катали ее, и, как нам казалось, она была этому искренне рада. Это было в воскресенье, и, чтобы достать настоящую детскую коляску, нам пришлось ждать до завтра. На следующий день мы ее раздобыли и объявили Лори, что теперь коляска принадлежит ей.
Заполучив в свое распоряжение коляску большего размера, девочка уже не довольствовалась возможностью просто сидеть внутри, а старалась свернуться в ней, что, учитывая величину коляски, оказалось не так-то просто. На следующий день она начала понемногу потреблять жидкость. Последующие несколько дней и большую часть ночного времени она провела, либо катаясь в коляске, либо в объятиях заботливой воспитательницы.
Проведя с закрытыми глазами ровно неделю, Лори, наконец, их открыла, и произошло это как раз в тот момент, когда ее катали в коляске; сначала она, лежа на спине, лишь приоткрыла их всего на несколько минут и уставилась в потолок, моргая ими также, как делают все дети, когда просыпаются.
В то утро она сделала шаг, ставший поворотным этапом ее возвращения к жизни. Воспитательница обратилась к ней, говоря, что жизнь совсем не так плоха, как ей кажется, что все может измениться к лучшему, что если она не хочет чего-то видеть, то это не страшно, но когда у нее появится такое желание, она сможет взглянуть на это снова. Лори никак не отреагировала, но все утро выглядела очень довольной и даже слегка улыбалась. Когда вскоре после этого мы повели ее завтракать, она съела первый кусочек твердой пищи.
Кроме того, мы снова позволили ей проводить часть дня с учительницей. Хотя ее глаза все еще были закрыты, она находила дорогу сама, аккуратно обходя стулья и другие препятствия, даже те, которые не всегда располагались на одном и том же месте. Пока, находясь в классе, она рисовала на доске, ее глаза подолгу оставались открытыми. Активное рисование мелками на доске всевозможных линий, квадратиков и кружочков явственно свидетельствовало о восстановлении девочки. На следующий день мы поняли, что Лори вернулась к привычному для нее поведению, а ее глаза оставались открытыми практически в течение всего дня.
Два дня спустя этот эпизод можно было считать исчерпанным. Лори вернулась на тот уровень, на котором находилась на тот момент, когда все это случилась, по крайней мере, нам так казалось. Она снова повернулась лицом к миру, а переполнявшие нас чувства лучше всего передают слова учительницы, сказанные в конце того дня, когда девочка «пошла на поправку».
«Последние два дня были одними из самых счастливых и безмятежных для меня и наших детей. Когда Лори открыла глаза, все мы испытали колоссальное облегчение, даже счастье. В этот момент она была настолько исполнена жизнью, какой я никогда не видела ее раньше. В общем, с событиями этих двух дней у меня связана следующая ассоциация: эта маленькая девочка только что очнулась ото сна и кажется вновь ожившей». Это наблюдение было сделано задолго до того, как мы поняли, что Лори совершила новую победу над собой.
По окончании эпизода Лори не просто полностью восстановилась, если так можно выразиться, вернулась к жизни: период тотального ухода в себя ознаменовал конец одной стадии развития и начало другой.
Спустя многие годы, мы, наконец, разобрались в том, что так долго сбивало нас с толку: почему в обществе воспитательницы Лори открывала глаза лишь на короткие промежутки времени, хотя та была с ней на всем протяжении столь тяжелого для нее периода, и почему, когда Лори находилась в классе с учительницей, ее глаза подолгу оставались открытыми. Все дело не в учительнице, а в реакции воспитательницы на возвращение Лори, от которого женщина пришла в полное отчаяние. Вот почему девочка полностью вернулась к жизни именно в обществе учительницы и почему именно будучи в классе она продемонстрировала свое «второе рождение». Ее новый «договор» с жизнью строился на убеждении, что весь мир не будет для нее ограничен контактом с одним-единственным человеком.
Возможно, мы так никогда доподлинно и не узнаем, что вернуло Лори к жизни или заставило ее начать все сначала. Но мы не можем исключать вероятность того, что, получив такой огромный багаж новых ощущений, она просто была вынуждена дать передышку физиологическим функциям и на время отключиться от привычных переживаний.
Она сделала несколько огромных шагов вперед. Но, может быть, из-за некоторого отставания на ранних стадиях развития, она сделала их слишком быстро, опираясь на слишком слабую основу. Иными словами, Лори неожиданно столкнулась с явным «перерасходом » эмоций, в результате чего ей пришлось резко умерить свои контакты[3].
Не исключено, что своим возвращением Лори выразила потребность, имевшую для нее тогда первостепенное значение: повернуть назад, объявить «мораторий». Это нужно было ей для того, чтобы перегруппировать имевшийся у нее арсенал средств в такую структуру, которая дала бы ей простор для установления множества связей, вместо одной единственной, как раньше. Или, если быть более точным, она ощущала необходимость разрушить систему, построенную на взаимосвязи с одним человеком, и начать с нуля новую жизнь, но такую, в которой нашлось бы место нескольким людям. Для этого она могла использовать недавно обретенные инструменты, большинство из которых были связаны с познанием ею своего тела и его физиологических функций. Но их требовалось сначала демонтировать, а затем заново сложить, выстроив принципиально иные комбинации.
Если все было именно так, то в этот раз уход Лори носил совершенно иной характер, нежели то пугающее состояние небытия, в котором она к нам поступила. С нашей помощью ее уход вскоре превратился в нечто новое и позитивное, стремление к новому старту, с которого начался долгий путь личностного развития. Это произошло в тот момент, когда на предложение выбрать один из нескольких предметов, которые мы ей предложили, она отреагировала желанием оказаться в коляске. Тем самым она предпочла возвращение в младенчество, поскольку такой выбор позволял ей с радостью реагировать на то, что ее брали на руки и качали, или катали в коляске. Возможно, ухаживая за ней, как за младенцем, мы помогли ей снова включиться в эмоциональную жизнь.
За предыдущие месяцы Лори получила некоторую информацию о своем теле, в частности, узнала, что оно может выполнять кое-какие действия. Поэтому, выйдя из состояния коллапса, она стала совершать поступки, принципиально отличные от тех, которые характеризовали уровень ее развития в первые месяцы пребывания у нас. С этого момента она всеми возможными способами стала показывать, что бы ей хотелось, чтобы с ней делали. Она не принимала и не копировала ничего из того, что мы ей предлагали. Мы стали свидетелями движения по совершенно самостоятельно выбранному пути — ее, а не нашей, борьбы за право стать личностью.
Нам казалось, что Лори вернулась с новой установкой по отношению ко всему миру. Если передать ее словами (хотя это заставило бы нас отойти от присущего Лори способа переживать что бы то ни было), то они могли бы быть такими: «Я пыталась быть самой собой под руководством воспитательницы, но номер не прошел. Если я когда-нибудь решусь повторить это еще раз, то разговор пойдет не на ее, а на моем языке».
По мере становления позитивного Я Лори набиралась решительности. Этот процесс происходил практически все время, пока ее мозг активно работал, и продолжался до тех пор, пока она не уехала от нас. Но хотя ее активность значительно превышала тот уровень, который мы наблюдали раньше, большую часть времени она все равно проводила в полном бездействии.
Самоутверждение
Этот новый целенаправленный процесс включал в себя три связанных между собой вида деятельности: 1) разрывание бумаги на длинные полоски; 2) раскрашивание и 3) создание разграничительных сооружений. Каждый из них возникал сам по себе, но впоследствии объединялся с другими, как, например, в случае, когда Лори сначала раскрашивала лист бумаги, затем разрывала его на длинные полоски, которые потом использовала для построения границы, отделявшей ее собственный мир от всего остального пространства. Из истории ее болезни мы знаем, что когда-то давно она уже занималась раскрашиванием и любила рвать вещи на мелкие клочки. Но теперь оба эти занятия имели совершенно иную природу.
Увлечение каждым из этих видов деятельности началось с особого события в жизни девочки. Лори начала раскрашивать после того, как стала использовать смывающиеся краски, причем в первый раз в качестве такой краски выступала ее собственная слюна. Любой сформировавшийся вид деятельности должен немедленно приобрести личностный характер. Она могла рисовать, только используя часть своего тела (слюну) для смачивания бумаги. Ее чувство Я значительно обострялось, если в созидательном процессе принимало непосредственное участие ее же тело, независимо от того, что послужило строительным материалом — фекалии или краски. Если в деле участвовала ее слюна, то это еще больше усиливало у нее ощущение причастности к содеянному. Только после того, как она испытала чувство собственности по отношению к этим рисункам, к арсеналу используемых ею средств добавились цветные мелки.
По-видимому, первые шаги к господству над внешним миром начинаются с того, что тело (физическое Я) стремится заключить этот мир внутри себя, манипулируя им или модифицируя его. Размазывание слюны или фекалий, а также рисование ими означает использование того, что появилось из тела, с целью видоизменения мира, который, таким образом, становится нашим творением, а, следовательно — нашей собственностью.
Личностно детерминированное положение тела, его слияние с элементами внешнего мира — все это закладывает фундамент для понимания одной важной вещи: что этот мир, хотя и не принадлежит нам, но дает нам шанс попытаться изменить его в соответствии с нашими желаниями настолько, чтобы сделать его своим. Только поняв это, мы сможем перестать воспринимать мир как нечто чужеродное. Все дело в том, что таким образом мы приобретаем опыт, свидетельствующий, что наше тело (а впоследствии и мозг) может создать в этом мире что-то новое. Если это так, то теперь мир несет на себе отпечаток нашей воли и становится нашим, так как именно мы его создаем.
Наиболее выдающимся элементом поведения Лори было разрывание бумаги. Двигаясь по спирали от внешнего края к центру листа, она превращала обычный лист бумаги размером 8 на 11 дюймов в длинную полоску — и все это она проделывала, ни разу не взглянув на бумагу. Она ухитрялась сделать из листа полоску длинной не менее 18 футов, ни на минуту не отрываясь взглядом от потолка. Затем при помощи полосок собственного изготовления она прокладывала границу между своим миром (она сама, то, что она сделала, и что ей принадлежало) и всем остальным.
Все началось в один прекрасный день, когда Лори как раз испражнилась и снова взялась за разрешение проблемы, как могло случиться, что объект, ранее бывший частью ее самой, вдруг превратился в элемент не-Я. Затем, оставив это занятие, она взяла одну из своих игрушек и привязала ее к веревочке от воздушного шарика. Затем она привязала к этой конструкции еще несколько элементов и, наконец, связала их всех вместе веревками от других игрушек.
Тот факт, что ее первая веревка была присоединена к воздушному шарику, по всей видимости, имеет немаловажное значение. Для таких детей мяч или шар часто символизируют материнскую грудь. Шарик дразнит ребенка, паря над его головой и олицетворяя собой грудь, которая остается для таких детей, постоянно пребывающих в состоянии жестокой фрустрации, манящей, но недосягаемой.
Что касается привлечения игрушки на веревочке, то это, несомненно, имеет некоторое отношение к манипулированию фекалиями, поскольку именно эту игрушку — тележку с кубиками — она использовала, когда