История и предпосылки
Мать Лори, по ее собственному признанию, в жизни видела мало счастья. В возрасте примерно шестнадцати лет, руководствуясь стремлением уйти из дома, в частности, избавиться от авторитарного и деспотичного отца, она вышла замуж за человека намного старше себя. Но вскоре они расстались, а спустя несколько лет — развелись.
Судя по всему, в этот период времени мать стала страдать эмоциональными расстройствами и несколько раз обращалась за помощью в лечении того, что она называла тяжелым нервным состоянием. После этого она уехала из родного города.
К моменту встречи и она, и ее второй муж уже познали горечь разрыва отношений с любимым человеком. Они прекрасно осознавали, какие проблемы могут возникнуть на их пути, а потому приняли решение не заводить ребенка до тех пор, пока не почувствуют, что их брак — на всю жизнь. Однако очень скоро на свет появилась Лори, а спустя несколько лет у них родилась еще одна дочь. На тот момент, когда Лори поступила в Ортогеническую школу, ее маленькая сестра развивалась вполне нормально, хотя при встрече она показалась нам несколько возбужденной.
По словам матери (отец не счел необходимым поведать нам историю девочки; он был «слишком занят»), Лори была запланированным ребенком, и она хотела именно девочку. Противоречие между этим утверждением и заявлением о решении повременить с рождением детей — лишь одно из целого ряда других противоречий, красноречиво характеризующих сообщения и поведение матери. После рождения Лори она продолжила работать, и, когда девочке было всего шесть недель, ее вверили заботам молоденькой няни.
Мать не видела никаких различий между своим ребенком и нормальными детьми. Скоро Лори стала «напевать» мотивы, повторяя услышанное в телепередачах, полюбила играть и купаться рядом с берегом. Мать не могла нарадоваться на свою очаровательную здоровенькую девчушку, которая была настолько прелестна, что завоевала первый приз в конкурсе на самого красивого ребенка, что было очень важно для мамы.
Лори якобы начала говорить в возрасте пятнадцати месяцев, научившись произносить следующие слова: «не надо», «горячо», «поймать», «бай-бай», «вода», «песик». Но она ни к кому никогда не обращалась по имени и ни разу не сказала «папа» или «мама».
Когда Лори было около двух с половиной лет, молоденькая няня внезапно уволилась. Ее сменила пожилая женщина, которая ухаживала за Лори, пока ей не исполнилось четыре года. Эта женщина, как и другая, пришедшая ей на смену, так и не стала для девочки значимым человеком, которая с уходом ее первой няни стала забывать все, чему научилась раньше.
Буквально через несколько дней мать заметила, что с Лори начали происходить разительные перемены. Она перестала произносить те немногие слова, которые знала, а вместо них начала издавать странные кудахтающие звуки. Однажды, услышав в очередной раз эти периодически раздававшиеся звуки, напоминавшие матери голос какого-то животного, она ужасно разозлилась, отшлепала свою дочь и велела ей сидеть тихо. С тех пор Лори не произнесла ни слова.
Вскоре Лори перестала контролировать кишечник. А еще через некоторое время она еще больше ушла в себя, полностью отгородившись от мира и в возрасте шести лет производила впечатление совершенно немой, глухой и неспособной к самостоятельным действиям. Большую часть времени она оставалась неподвижной, послушно сидя там, куда ее посадили — на стуле, на полу или в туалете — до тех пор, пока кто-нибудь не переносил ее в другое место. Изредка она проводила время, бессмысленно перелистывая страницы журналов, даже не глядя на них или разрывая их на крошечные кусочки.
Все действия, которые Лори непроизвольно совершала, носили деструктивный характер. Она отрывала от одежды пуговицы, разрывала простыни, отдирала обои от стен. Если ей в руки попадали какие-нибудь обрезки, она кромсала их, превращая в ворсистый материал, до тех пор, пока они не становились похожи на комок ваты. Точно также она обращалась со своим шерстяным одеялом и с пушистым ковром, из которого она вырывала ворсинки. Следует отметить, что это ее поведение существенно отличалось от гораздо более сложного и усовершенствованного способа рвать бумагу, который она демонстрировала на протяжение последних месяцев пребывания у нас.
Когда к ней обращались, Лори отворачивалась. В ответ на замечания и упреки окружающих она просто рассматривала собственную руку или глазела в пустое пространство. С ходом времени она все больше и больше погружалась в себя.
Когда Лори было четыре года, врач-педиатр уговорил мать показать ее компетентной комиссии, состоявшей из психиатров и психологов. Во время первой встречи Лори охарактеризовали как прелестную девочку с длинными светлыми волосами, которая спокойно сидела и не реагировала на вопросы эксперта. Когда он протянул к ней руки, она сразу же подошла к нему, ответив тем же, но на ее лице не отразилось ни малейшей радости, которая была бы естественна для подобной ситуации. Она позволила отвести себя в кабинет, не выказав ни малейшего беспокойства по поводу того, что мама осталась за дверью, и за целый час так и не продемонстрировала ни единого признака, который бы свидетельствовал о тревоге, вызванной разлукой с матерью.
Контакт эксперта с Лори оказался безрезультатным; она обращалась с ним как с неодушевленным предметом. Временами она едва заметно улыбалась, но эта улыбка никак не была связана с внешними воздействиями. Она принялась играть в кубики, складывая их в совершенстве. Любая попытка эксперта внести в творение свои коррективы неизменно расстраивала ее. Взяв цветные карандаши, она стала рисовать квадратики, бессмысленные каракули или «окошки». Если эксперт пытался нарисовать на ее листе половинку квадрата, она тут же торопливо дорисовывала фигуру, как будто открытые или незаконченные контуры не давали ей покоя. Несмотря на все просьбы и увещевания, она так и не произнесла ни слова. Время от времени она как-то странно смеялась, причем как тогда, так и сейчас у нее прослеживались явные признаки того, что в глубине души она испытывала сильное волнение. Возвращение к матери не вызвало у нее абсолютно никаких эмоций.
Все медицинские и неврологические исследования, в том числе и электроэнцефалограмма, дали отрицательные результаты. Был поставлен диагноз: детский аутизм. Родителей предупредили, что шанс на улучшение есть только в случае стационарного лечения в психиатрической клинике, и посоветовали им позаботиться о надлежащем уходе за Лори, возможном только в стенах Ортогенической школы либо в одном из аналогичных учреждений, расположенном ближе к дому. Но родители пренебрегли этими рекомендациями, так как, по словам матери: «примерно в это время я услышала о школе, специализирующейся на коррекции речи. Я водила туда Лори три раза в неделю на протяжении двух лет». Спустя два года родители решили, что результат занятий их не устраивает, и отказались от них. Лори тогда было шесть лет.
Первые несколько лет после того, как Лори перестала говорить, она часто и громко плакала, но со временем ее рыдания становились все тише и тише. Наконец, когда девочке было пять лет, прекратилось и это. К этому времени она перестала самостоятельно есть и у нее развилась страшная анорексия. Родителям приходилось кормить ее, одевать и раздевать.
Время от времени Лори смотрела телевизор; особенно она любила мультфильмы. Но в последние два года она сразу же отворачивалась, стоило только посадить ее перед экраном. Если мать приглашала ее посмотреть какую-нибудь передачу, она всем своим видом выказывала недовольство и раздражение.
Одно время ей нравилось играть с карандашом и бумагой, перерисовывая изображения кукол, машин, мячей. Но в возрасте пяти лет она оставила и это занятие, и если мать пыталась предложить ей карандаши, мелки или лист бумаги, она выходила из себя и начинала вертеться на стуле, гневно отвергая некогда любимые предметы. (Упоминание об этом позволяет нам оценить динамику развития у девочки навыков рисования за время пребывания у нас.)
Даже после того, как Лори стала страдать анорексией, она, тем не менее, любила попить кока-колу в жаркий день. Но к шести годам она отказалась самостоятельно пить что бы то ни было, даже любимый напиток. Однажды, желая проверить ее стойкость, мать, выждав, когда у Лори наступит состояние полного обезвоживания, поставила рядом с ней стакан колы. Все это происходило в жаркий день, и в глазах у Лори сверкнули огоньки. Затем мать вышла, будучи совершенно уверена, что Лори сразу же схватит стакан и опустошит его. Прошло больше часа, но стакан так и остался нетронутым. Когда, вернувшись, мать взяла стакан и влила живительную влагу девочке в рот, Лори выпила ее одним глотком, не изменив выражения лица и не издав ни единого звука.
Хотя отец проводил много времени на работе и мало бывал дома, он, как и мать, понимал, что дочь не испытывает к ним никакой любви, что для нее они всего лишь «люди, болтающиеся вокруг». Она относилась к ним как к предметам, предназначенным для того, чтобы «помогать ей, раздевать ее и одевать, кормить с ложки и подносить стакан молока». Они были очень огорчены и обижены тем, что даже когда она еще говорила, она ни разу не назвала их «мамой» и «папой».
Когда Лори было шесть лет, у нее родилась сестра, после чего ее поведение еще более усугубилось. С тех пор родители больше не слышали ее странного смеха и вообще каких-либо звуков, не видели деструктивных поведенческих проявлений. Все свое время она проводила, сидя на стуле, или там, куда ее сажали взрослые. Ее по-прежнему кормили с ложки, но теперь она ела очень мало и лишь очень немногие продукты. Когда мать пыталась воздействовать на нее, оставляя без еды и питья, она демонстрировала полную безучастность; она просто сидела молча, глядя на тарелку, но не прикасалась к еде. Она все реже пускала в ход руки.
Когда мать привела Лори на повторное обследование, проводившееся той же самой комиссией, они сочли, что она еще больше ушла в себя и еще больше погрузилась в свой собственный мир. Гримасы, улыбки, жесты, которые она демонстрировала в первый раз, как бы реагируя на какие-то внутренние стимулы, вроде галлюцинаций — все это исчезло из ее поведения. Девочка превратилась в «чистый лист». Она отказалась рисовать. Ее уход в себя внушил членам комиссии еще большую тревогу, а высказанные ими рекомендации во многом перекликались со сказанным ранее.
Во время второго обследования, несмотря на жесткий контроль, мать, по-видимому, пытаясь застраховаться от дальнейших разочарований, стала проявлять враждебность по отношению к Лори.
После повторной экспертизы мать обратилась к нам с просьбой принять Лори в Ортогеническую школу. В последнее время девочка стала вести себя еще хуже, обусловленная анорексией потеря веса стала внушать опасения за ее жизнь, и ее поместили в психиатрическую клинику. Мать пошла на это, выдвинув два условия: во-первых, чтобы Лори оставили ее длинные волосы, поскольку мать их «просто обожала»; и, во-вторых, чтобы к ней применяли шоковую терапию.
Когда мать сообщила нам о своем плане, мы ответили ей, что если к ней будет применена шоковая терапия, то мы не сможем принять ее в школу, и наше требование было выполнено. Поэтому после недолгого пребывания в психиатрической клинике Лори посту пила в нашу школу. Мы сделали это только после того, как получили письменное разрешение от матери и устное — от отца, о том, что они оставляют дочь на наше попечение до тех пор, пока мы либо не добьемся ее реабилитации, либо не убедимся в бесполезности дальнейших усилий. Вверяя Лори нашим заботам, ее мать еще раз подчеркнула неприкосновенность ее длинных волос. Мы заверили ее, что проконтролируем этот момент, и тщательно следили, чтобы данное нами обещание соблюдалось.
Мать Лори произвела на нас впечатление самовлюбленной женщины, проживающей свою жизнь, изо всех сил цепляясь за реальность. Она, как и ее дочь, была глубоко погружена в себя. Отец, судя по всему, утратил интерес к Лори очень рано, как только ему сказали, что во время родов или еще до них девочке была нанесена серьезная травма. Он относился к ней как к беспомощному, неизлечимо больному ребенку, как к трагическому повороту судьбы, несмотря на то, что привлеченные им (или его женой) врачи и психиатры утверждали обратное. По-видимому, это объясняет тот факт, что он не принимал никакого участия в попытках диагностировать и вылечить заболевание Лори.
(Принимая во внимание эту установку, следует сказать, что две психолого-психиатрические экспертизы, которые прошла Лори, прежде чем оказаться у нас, показали, что девочка не страдает ни слабоумием, ни органической патологией; у нее — детский аутизм.) Этот диагноз был подтвержден результатами обследования, проводившегося в Чикагском университете при участии кафедр психиатрии, педиатрии и неврологии. В течение года, проведенного у нас, Лори практически ежедневно наблюдала наш психиатр, которая работала в университете на факультете детской психиатрии. Ранее, работая в клинике Мэйо, она приобрела обширный опыт диагностики органических и функциональных нарушений у детей. Кроме того, Лори постоянно находилась под наблюдением нескольких наших психологов и моим лично. Помимо прочего, раз в неделю с ней работали два школьных психиатра-консультанта (оба специализировались на детском психоанализе). Все специалисты полностью подтвердили первоначальный диагноз.
Проблеск воли
Что нас совершенно поразило в Лори, так это то, что она показалась нам значительно менее замкнутой, нарциссичной и пустой, чем другие аутичные дети, с которыми нам доводилось работать. Наоборот, под маской хорошенькой куколки, под покровом ее летаргического сна мы гораздо отчетливее, чем в других случаях, почувствовали невыразимое одиночество и бездонное отчаяние, которые она не выдавала ни жестом, ни взглядом. Некоторым из нас показалось, что глубоко внутри нее живет очень старая женщина, бесконечно усталая и напуганная. Ни один аутичный ребенок не поражал меня таким поразительным сходством с «мусульманами», одного взгляда на которых обычно недостаточно, чтобы убедиться, теплится ли в них еще жизнь. Ее истощение и инертность могли бы послужить эталоном для симулянтов.
Первые несколько дней у нас она провела в состоянии ужасного обезвоживания. Она почти ничего не ела и не пила, но ее постоянно мучили приступы рвоты. В сущности, она проявляла признаки жизни только в те моменты, когда чувствовала тошноту или когда у нее начиналась рвота. Складывалось впечатление, что это единственное, что она могла делать. Но даже когда рвотные массы заливали ей все лицо, волосы и одежду, она продолжала неподвижно лежать, никак не реагируя на происходящее.
На протяжении месяцев рот Лори оставался приоткрытым, зубы и пересохшие губы — разомкнутыми. Нам доводилось видеть ее зубы сжатыми только тог да, когда она надкусывала пирожок или конфету, только в эти моменты. Она употребляла исключительно ту пищу, которую можно было проглотить сразу, не жуя: мягкую пищу, изюм по одной изюминке, маленький кусочек булочки или конфеты. Такие гастрономические предпочтения обусловливались отсутствием необходимости пережевывать пищу. Откусив кусочек, она тут же снова разжимала зубы, после чего ее губы застывали в полуоткрытом положении.
Поначалу мы полагали, что это связано с обезвоживанием, но после того, как мы дали ей напиться вдоволь, ситуация абсолютно не изменилась. Мы пытались смочить или смазать ее губы и тем самым облегчить их движения. Воспитательница стала мягко растирать губы девочки, после чего аккуратно просунула палец к ней в рот и коснулась языка. (Воспитательница Лори, молодая женщина двадцати лет, была дипломированной медсестрой, прошедшей подготовку для тех, кто выбрал работу в области детской психиатрии.) Сначала реакция Лори была едва заметна, но потом ей, по-видимому, понравилось, она прикоснулась к пальцу языком и даже лизнула его. В какой-то момент нам показалось, что ей даже захотелось проделать это еще раз. Несмотря на все наши усилия, она все равно не закрывала рот. Хотя, как нам показалось, Лори нравилось, что воспитательница просовывает палец к ней в рот, и она получала удовольствие от соприкосновения пальца с ее языком, все равно на протяжении первых четырех месяцев она не смыкала губ вокруг пальца и не совершала сосательных движений.
Ее манера держать рот полуоткрытым и реагировать на наши манипуляции производила впечатление, что эта часть лица в известной степени лишена какой бы то ни было чувствительности или просто существует отдельно от всего тела, не имея с ним никакой связи. Язык, как нам показалось, тоже не был связан не только с другими частями тела, но даже с самим ртом.
Но, как оказалось, рот не был единственным органом, оторванным от остальных. Дело в том, что выражение «остальные части тела» может ввести читателя в заблуждение. Вместо единого организма у Лори была лишь совокупность отдельных частей и органов, не имевших, казалось, ничего общего и совершенно не подходивших друг другу.
Когда мы одевали, раздевали или трогали ее, она выглядела не просто безвольной,— создавалось впечатление, будто ее кисти, руки и ноги «отъединены» от туловища и не контролируются сознанием. Каждая часть ее тела действовала независимо от других, в движениях ее рук и ног не прослеживалось ни малейшей координации, они не могли работать как единое целое. Когда мы мыли ей руки, и даже когда она оставляла свою руку в наших руках — поскольку в первое время она не давала руки сама — ее ладони казались бестелесными, не состоящими из плоти и крови[1]. Кроме того, мы почувствовали, что она не воспринимает нас как целостных людей, а видит лишь отдельные части: руку, плечо, кисть, которые в данный конкретный момент что-то для нее делают.
Даже значительно позже, когда мы выполняли ее желание, например, отрезали кусок веревки, она реагировала только на совершающую действие руку; время от времени в ней просыпались гнев или подозрение, но только не осознание «всего остального», не говоря уже о взгляде на нас или на наши лица. Единственное, что для нее существовало,— это изолированная, ни с чем не связанная рука, режущая веревку.
Хотя она поступила к нам, страдая ужасной анорексией, на второй день она уже ела и пила понемногу то, что мы ей давали. Мы никогда не пытались кормить ее с ложки. Эта процедура казалась нам механистичной и слишком медленно приближала нас к цели, состоявшей в том, чтобы научить ее жить, как живут обычные люди. Вскоре ей стало нравиться, что мы руками кладем ей в рот изюминки или куски булочки.
На пятую ночь воспитательница Лори села рядом с ее кроватью и, негромко разговаривая с девочкой, стала класть ей в рот по одной изюминке. Когда несколько штук случайно упали на одеяло, Лори взяла одну или две из них и самостоятельно отправила в рот. Это произошло впервые за последние несколько лет. После этого мы услышали ее тихий смех — первый звук, который она издала за много лет. На протяжении всего следующего месяца мы играли в полюбившуюся ей игру: мы раскладывали изюминки по всей поверхности покрывала кровати, на которой она лежала, а она собирала их и ела. Эта игра затевалась каждый вечер и длилась часами.
В течение двух недель Лори изредка обращалась к играм, характерным для полуторагодовалых детей. Еще через неделю она ударила воспитательницу, которая проводила с ней больше всего времени. Вероятно, увидев, что ее слабая агрессия не вызвала никакой реакции, Лори обвила руками шею воспитательницы, обхватила ногами ее талию и всем своим видом показала, что хочет, чтобы ее взяли на руки. Она положила голову женщине на плечо, прижавшись затылком к ее шее. У воспитательницы сложилось впечатление, что Лори проще прильнуть к заботящемуся о ней человеку, если она не видит его самого или его действий.
В тот вечер она неожиданно потянулась к стоявшей перед ней тарелке с булочками, взяла одну из них и съела. Дети были настолько поражены, что один из них даже воскликнул: «Я думал, она не умеет есть сама». Пять дней спустя она съела все, что было приготовлено: с нашей помощью она медленно съела три тарелки спагетти. Тот день запомнился нам еще и появлением в ее поведении всевозможных звуков, никогда не слышанных нами раньше: это были кудахтающие звуки, какой-то странный смех и даже гортанные звуки, напоминающие детский голос.
По-видимому, следует отметить, что, когда Лори стала проявлять все большую активность в еде, в ее «лексиконе» снова появились кудахтающие звуки, которые несколько лет назад положили конец ее речевой деятельности, поскольку она знала, что, издавая их, рискует навлечь на себя родительский гнев и неотвратимое наказание. Вероятно, мучившая ее анорексия — кстати, это же касается и других аутичных детей, с которыми мы работали,— была следующим шагом в стратегии отказа от использования рта. Возможно также, что травма, которую она перенесла в связи с этими кудахтающими звуками, была (или стала) первичным нарушением в сфере орального опыта, наложившем столь жесткое табу на любые действия с использованием рта.
В любом случае, в тот же вечер Лори внезапно вскочила с постели, подбежала к стоявшему в середине комнаты столу, схватила с тарелки пирожок и вернулась в кровать. Подобные «вылазки» она производила на протяжении почти получаса. К этому времени она успела съесть все пирожки, несколько крекеров, несколько кусочков шоколада и чашку изюма. Пораженная происходящим воспитательница взяла еще один кусочек шоколада и предложила ей. Но как только она положила его Лори в рот, девочка сильно укусила ее за палец и, несмотря на все уговоры, отказалась разжать зубы (хотя ее губы при этом, как всегда, были немного приоткрыты), так что воспитательница была вынуждена насильно разжать ее челюсти и только тогда смогла освободить свой палец.
Возможно, Лори возмутило подобное обращение именно сейчас, когда она уже сделала такой огромный шаг по пути самоутверждения, научившись кушать самостоятельно. На такое оскорбление она отреагировала враждебным действием (укусом), в котором участвовали те самые органы (губы и зубы), которые длительное время пребывали в некоторой автономии. Воспитательница правильно оценила реакцию Лори и положила на кровать рядом с рукой девочки целую плитку шоколада. Лори разорвала обертку, развернула шоколад и съела его. Это был первый случай, когда она «приготовила» для себя пищу. Это было началом уже достаточно осознанного, хотя все еще очень неустойчивого подхода к еде.
Такие моменты обретения независимости возникали крайне редко. Лори по-прежнему почти все время была погружена в себя или, когда она сидела на руках или на коленях у воспитательницы, казалась расслабленной и ослабевшей. Все остальное время неподвижность и инертность ее тела наталкивали на мысль о том, что ее интересы настолько далеки от нашей реальности, что она просто не могла воплотить себя в тех частях собственного тела, которые имели хоть какой-то контакт с внешним миром. В какой степени это распространялось на ее внутренний мир, мы, разумеется, судить не можем.
Особенности движений рук и ног Лори, проявлявшиеся, например, когда мы одевали или раздевали ее, напоминавшие движения марионетки, подтверждали гипотезу о том, что сама девочка в этот момент находилась очень далеко от своего собственного тела. Что бы с ним не происходило, ее это ничуть не тревожило. Ничто из того, с чем соприкасалось ее тело, не затрагивало ее внутреннего существа. Это относилось не только к тактильной чувствительности и к движениям тела; впечатление особенно усиливалось, когда ее вечное безмолвие сопровождалось видимостью слепоты и глухоты; когда свет и звуки не вызывали у нее ни малейшей реакции и, казалось, не проникали внутрь нее.
Медленное оттаивание
И все-таки Лори постепенно оттаивала, если так можно выразиться, медленно отходила, или, по крайней мере, этот процесс затрагивал отдельные части ее тела. На протяжении лет, проведенных ею в состоянии полной оторванности от мира, даже самые автономные из ее органов функционировали вполне исправно. Вернее сказать, их кажущееся бездействие полностью соответствовало ее почти прекратившейся активности. Это относилось и к выделительным функциям организма.
Мы уже говорили, что перистальтика кишечника у Лори была очень замедленной и что процесс дефекации у нее приходилось искусственно стимулировать. Но мы отказались от этого. Вот почему в течение первого месяца пребывания у нас она испражнялась примерно раз в девять дней, а ее стул имел камнеобразный вид. За месяц частота испражнений несколько увеличилась: раз в восемь, семь, шесть дней, а потом и чаще. Затем на протяжении двух месяцев процесс дефекации происходил два-три раза в неделю, а спустя полгода это стало почти ежедневным. Параллельно с этим ее стул, поначалу напоминавший мраморные шарики, через несколько месяцев стал мягче, а к концу ее жизни у нас достиг нормальной консистенции.
Все большая самостоятельность, которую Лори проявляла в еде и реализации выделительной функции, по всей видимости, была результатом того, что мы всячески подталкивали ее действовать так, как ей хочется, предоставляя ей самой пользоваться собственной свободой. Мы не сажали ее на горшок по несколько раз в день, как это делали дома ее родители. Мы призывали ее испражняться там, где она почувствовала позывы к дефекации: в кровати, на стуле, на коленях у воспитательницы или просто стоя.
Лори до такой степени не осознавала происходящее внутри ее тела, что в первые месяцы не демонстрировала ни единого признака, по которому можно было бы догадаться о протекании процесса дефекации. Нередко нам случалось узнавать об этом только после того, как фекалии выпадали из ее трусиков. На третий месяц ее пребывания у нас она все еще не проявляла никаких внешних реакций, свидетельствующих о прохождении процесса дефекации, но немного позже начинала извиваться таким образом, чтобы фекалии выпали из ее белья на пол. Осознание произошедшего с ней сначала воплотилось в реакцию на нечто инородное, а не на процесс, происходивший в ее теле. Следующий этап развития, начавшийся с четвертого месяца ее пребывания у нас, ознаменовался тем, что, время от времени, хотя и не каждый раз, почувствовав фекалии, соприкасающиеся с ее телом, она стала вытаскивать их руками. Примерно в это же время, после перерыва в два с половиной года, она возобновила игры с кубиками.
Научившись извлекать фекалии из трусиков, Лори обрела некоторую свободу обращения с ними, хотя эта свобода не распространялась на все выделения ее тела. Как нам кажется, это обусловлено тем, что в ее мимике и пантомимике все еще нельзя было уловить ни малейшего признака, который свидетельствовал бы об осознании происходящего. У девочки не прослеживалось никаких реакций, так или иначе связанных с перистальтикой кишечника; а вот к манипулированию фекалиями она, тем не менее, проявляла пусть незначительный, но все же интерес. А потом началось самое интересное.
Однажды после испражнения шарики, составлявшие ее фекальные массы, оказались рядом с построенной ею башней. Она схватила их, сжала в руке, а потом бросила, точно так же, как обычно делала с кубиками. Она повторила это действие много раз. После этого случая игра несколько усложнилась. Сначала Лори складывала что-нибудь из кубиков, потом разбирала свое творение, а потом испражнялась. Затем она брала рукой кусочки фекалий и бросала их, потом брала кубики и кидала их. Проделав все это, она снова возвращалась к кубикам, складывая из них единое архитектурное сооружение.
Мы были крайне поражены, когда, спустя четыре дня, проведенных в игре с кубиками и фекалиями, Лори стала испражняться и мочиться в одно и то же время. Прежде эти выделительные функции осуществлялись отдельно друг от друга. (Несколько позже мы отдельно рассмотрим сознательное обнаружение или внешнее проявление осознания именно процесса мочеиспускания, хотя он происходил одновременно с дефекацией.)
Еще большее значение имеет тот факт, что после разрушения построенной из кубиков башни Лори демонстрировала определенные признаки, недвусмысленно свидетельствовавшие о происходящем. По выражению лица и положению тела можно было безошибочно определить, что именно сейчас у девочки идет процесс дефекации. Но, помимо прочего, на ее лице и в положении тела явственно читалось, насколько непривычными и всепоглощающими казались ей эти ощущения. И это было после того, как на протяжении всей жизни ее пищеварительная система хоть как-то, но функционировала. После этого, испражнившись, она снова вынимала из трусиков фекалии и играла с ними.
Шаг за шагом Лори прогрессировала — от «полного неведения» о присутствии в ее жизни процесса дефекации к осознанию наличия в ее трусиках чего-то инородного, для избавления от которого ей приходилось совершать определенные движения туловищем; к удалению фекалий рукой; к обращению с ними так же, как с кубиками и, наконец, к демонстрации осознания самого процесса испражнения. Разумеется, успешное следование в этом направлении говорит о развитии у девочки осознания физиологических функций.
Возможно также, что параллельно с этим у Лори наметился прогресс в отношении частоты стула. По мере того, как она училась лучше управлять своим телом (испражняться несколько чаще), ее чувствительность повышалась (куски фекальных масс, которыми она манипулировала). А по мере роста способностей и чувствительности она узнавала все больше: она стала осознавать процесс дефекации.
Последовательность действий, включающая построение башни из кубиков, разрушение этой башни и дефекации, говорит также о следующем: решение проблемы иметь больше (башня, фекалии внутри тела) и меньше (разрушенная башня, выделение фекалий) плюс убежденность, что на самом деле она ничего не потеряла (фекалии в руках, заново восстанавливаемая башня).
Но тут есть кое-что еще: Лори получила возможность одновременно управлять собственным телом (напряжение, вызывающее дефекацию) и создавать что-то новое во внешнем мире (строить башню из кубиков). Незадолго до того, как младенец начинает осознавать процесс поглощения пищи, он приходит к «пониманию» выделительных функций, и поэтому, восстанавливая утраченные способности действовать и понимать, Лори в первую очередь возобновила активность, направленную на поглощение еды, а уже потом — деятельность в других областях (дефекация, игра в кубики).
Не исключено, что связь между игрой в кубики и манипуляцией с фекалиями имеет дополнительное значение. Она знала, что кубики даем ей мы, а фекалии — нет. Вероятно, взаимодействие с ними помогало ей отчетливо понять, что экскременты — это не что иное, как продукт деятельности ее организма, а самое главное — что она создала осязаемый, материальный предмет. Тот, кто это сделал,— несомненно человек. А вместе с этим к ней пришло первое неустойчивое и еще не вполне сформировавшееся чувство обладания собственным Я, бытия человеком.
Вполне возможно, что с этого момента Лори начала активно развиваться и в других направлениях, связанных с решением вопросов, что такое я, и чем я отличаюсь от окружающего мира. Манипулируя фекальными массами, а затем бросая их, она совершала с ними те же самые действия, что и с кубиками, постигая, как ей казалось, тем самым проблему, каким образом то, что ранее было частью ее самой, внезапно стало инородным. Кроме того, к стоявшему перед ней вопросу «Неужели это действительно сделала я? » добавился еще один: «Может ли что-то, бывшее ранее частью меня, стать таким же инородным телом, как, например, деревянные кубики? » Решить эту проблему для Лори было намного сложнее, чем для любого нормального ребенка.
Но увеличение частоты стула и изменение его консистенции стало возможным только после обретения ею активности, независимости и осознания выделительных процессов. С наступлением этих изменений Лори стала смелее и активнее манипулировать фекальными массами, размазывая их по телу и рукам.
К этому времени Лори стала совершать попытки удалять фекалии с различных частей тела: ног, рук, кистей, отовсюду, куда они попадали. Вероятно, она старалась узнать, из какой именно части ее тела появляются экскременты, к какой из частей тела они принадлежат, откуда появляются, и как мы отнесемся к тому, как она с ними обращается.
Поразительно, но параллельно с этим у Лори происходил процесс осознания функции мочеиспускания. В истории болезни Лори записано, что она никогда не утрачивала навыки контроля за мочеиспусканием. Когда она поступила к нам, мы не стали сажать ее на горшок по несколько раз в день, как это делали дома. Тем не менее, на второй день ее пребывания в школе у нее выработался строгий график мочеиспускания дважды в день. Но у нас создалось впечатление, что психологическое переживание этого процесса было для девочки столь же незнакомым, как и в случае с дефекацией. Едва ли возможно, чтобы действие, требующее необходимости войти в туалетную комнату, спустить трусики, помочиться, выйти из туалета оставалось неосознанным так долго. Но другого объяснения столь запоздалому осознанию процесса мочеиспускания у нас нет.
Так или иначе, Лори мочилась два раза в день: первый раз утром, а второй — перед сном, как будто принуждая себя, поскольку мы ни разу не видели, чтобы она отклонилась от этого графика. Но как только она стала интересоваться, откуда берутся ее фекалии, она сразу же начала мочиться чаще. Еще некоторое время она осуществляла свой ритуал по два раза в день, но помимо этого она стала мочиться в трусики, просто сидя на стуле. Причем, судя по всему, она не осознавала этот процесс, точно так же, как и процесс дефекации.
Чуть позже, с обретением некоторой свободы в обращении с фекалиями, она стала мочиться не только сидя, но и стоя, и вообще находясь в любом положении. А затем наступил момент, когда стало совершенно очевидно, что она чувствует процесс мочеиспускания, о чем можно было судить по тому удивлению и тревоге, с которыми она реагировала на происходящее. Казалось, ей нравится ощущать, что мочится именно она, поскольку это было еще один опыт созидания. Но это ощущение настолько всецело овладевало ею, что создавалось впечатление, будто оно наполняет ее всю, не оставляя ни малейшего пространства. Все ее тело становилось мягким и безвольным, утрачивая даже тот крайне незначительный тонус, который обычно был ей присущ. Она закрывала глаза, как будто в противном случае она могла что-то не почувствовать.
Наконец, настал момент, когда Лори уже не только стремилась сконцентрироваться на своих ощущениях во время мочеиспускания, а захотела видеть и понимать происходящее. Запись, зафиксировавшая тот случай, когда мы впервые это заметили, гласит: «На Лори были надеты желтые трусики, поэтому увидеть, что она начала мочиться, не составляло особого труда. Она впервые заинтересовалась тем, что происходит, и захотела на это посмотреть. Она оттянула свое платьице назад так, чтобы видеть, как ее трусики постепенно темнеют, приобретая более темный оттенок желтого цвета. Раньше, даже когда она сосредоточивалась на мочеиспускании, она вела себя так, как будто это происходит где-то в другом месте, а вовсе не с ней. На этот раз она, казалось, была полностью поглощена происходящим». После этого она некоторое время мочилась только на пол; она стояла, раздвинув ноги, и, изогнувшись, с огромным интересом смотрела, как моча выливается из ее туловища и образует на полу лужицы.
Способность к подобному «самопознанию» свидетельствовала об обретении ею внутренней свободы, о пробудившемся в ней интересе к себе самой, к тому, что происходит с ее телом, ее самоутверждении й о всевозможных иных изменениях, признаком которых могло являться такое поведение. Вместе с тем у нее начали прослеживаться и другие проявления, отражавшие большую степень свободы и независимости. Некоторые из них были связаны с интересом к выделительным процессам, как, например, непринужденная игра с песком и грязью, в результате чего девочка каждый раз перемазывалась грязью с ног до головы.
Научившись а<