Однако знак будет дан лишь тебе одному. На древке копья я сделаю серебряные полоски и золотые кольца, и когда настанет день битвы, ты, может быть, увидишь, как серебряные полоски закружатся вокруг золотых колец. И много ли добра будет тебе от того, что ты узнаешь о наступающих злых временах, не имея сил остановить их!
— Я не так глуп, чтобы верить, будто бы человек может избежать своего тингеда, — воскликнул я, — но об этом-то ты можешь мне рассказать — это я играл в гвиддвилл с Гвином маб Нуддом в королевских палатах в Каэр Гуригон, и я видел, что этот дух нечисто играет. На доске была подставная фигурка, и был сделан ход против правил игры. Это нарушение гвир дейрнас, Правды Земли! Разве не имею я права получить указание?
Кузнец нахмурится — он явно рассердился. — Гвин маб Нудд всегда и всюду встревал и насмешничал! Не напрасно трудился я, делая доску Исбидинонгила с золотыми и серебряными клетками, золотыми и серебряными фигурками. Нет кривды в работе мастера, и игра тоже должна быть правильной. Что будет в конце, когда сверкающие войска помчатся на битву при Ардеридде и Кад Годдеу, ныне не должно быть ведомо. Но до этого страшного дня все должно идти, как предписано, и правила должны соблюдаться. Нетерпелив Хозяин Дикой Охоты, требуя своего, но и ему придется ждать назначенного времени. Идем же со мной, мой Черный Одержимый!
За покрытой дерном кузней был вход, который я мельком приметил, подходя сюда. Он был врезан в огромный земляной курган, и по каждую сторону от входа стояли торчком четыре камня, тускло поблескивая в лунном свете шероховатыми боками. Те, что были по правую сторону от косяка, торчали из земли прямо и были угловатыми, словно копье Гофаннона, а те, что слева, были приземистыми, округлыми, похожими на яйцо. Именно на левом камне особенно блестел лунный свет, рельефно высвечивая его выпуклости и наполняя тьмой его углубления.
Окинув взглядом камень, я увидел, что все вокруг под луной слилось в серебристой гармонии. Днем мы видим буйство красок и движения, мысли наши взбудоражены, лают собаки, птицы поют, времена года сменяют друг друга. А сейчас, под луной, все было спокойно, все сливалось в голубоватой дымке и серебристый цвет царил повсюду, опустившись на мир заклятьем мирного единения. Цвета сохранились, но мы не видим их — только спокойное свечение. Так и с людьми учености, лливирион. Пусть смотрят, где хотят, — если им не хватает вдохновения, ауэна, они увидят лишь бледную внешность, а красота и суть останутся навсегда скрытыми от них.
В золотом сиянии солнца есть тепло и сила, что заражают мужей, заставляя их думать о походах, угоне стад и осадах, пирах, странствиях и приключениях, клятвах, похищениях и побегах с чужими женами. Есть время для всего этого, но кто не чувствует под вечер желания погрузиться снова в сладостную мягкость, отдохнуть на пуховых подушках? Золотые фигурки сверкают на доске для гвиддвилла, и ими будут делать ходы король и защищающие его фигурки, но доска, что была здесь до начала игры и останется после ее окончания, сияет только чистым серебром.
Теперь в небесах висела чистая луна, а под нами в широкой долине колыхался океан тумана, море спокойствия, в котором мирно и успокоенно плыл мой дух. Все вокруг меня было чисто и открыто — посеребренные деревья и травы, спящие звери уютно свернулись в своих норках мягкими пушистыми комочками, едва шевелясь во сне.
Гофаннон стоял, сложив на кожаном переднике свои могучие руки, у входа в Преисподнюю. Его прощальные слова были полны насмешливого презрения, которым он удостаивал меня во все время нашего разговора:
— Да будет твой путь не напрасен, человечек! Передай мой привет могильным духам, семью по семь — увидишь, спят ли они или бодрствуют!
Я нагнулся и вступил в узкий, черный, темный дом. Я увидел, что нахожусь в низком проходе, выложенном холодными плитами. В бледном свете луны, следовавшем по пятам за мной, я увидел, что по правую и по левую руку от меня лежат совершенно одинаковые двери. Я вошел в правую, заполз в маленькую каменную комнату, едва ли больше, чем барсучья нора. Измотанный после моих дневных приключений, я лег на утоптанную землю и собрался с мыслями.
Вскоре мое смятение и усталость ушли, когда события этого мимолетного дня угасли в утешительной безмятежности лунного величия. Я лежал на боку, не сводя глаз с грани камня, чтобы получше сосредоточиться. Сквозь щель над головой пробивался ясный луч лунного света, мерцая серебром на паутине, что висела на стене рядом со мной.
Меня всегда восхищала работа восьминогого умельца, вытягивающего из своего брюшка тончайшую нить для своей мерцающей сети. Он сидит в ее середине, от него расходятся прямые сухие дороги — как дороги Ривайна, — пересекаемые кольцевыми вязкими сеточками, которые подобны рвам, выкопанным для неосторожного врага. Его твердыня неприступна, как окруженная тройным рвом крепость на холме, крепость короля Придайна. И все же часто я видел, как под теплым утренним ветерком он и его друзья, их хрупкие дворцы, мерцающие, как обрывки шелка, летят с легким изяществом над колыхающимися травами летнего луга.
Я смотрел, мгновенно захваченный размышлениями о микрокосме паучьего королевства, покуда блестящая бусина влаги медленно ползла по одной из спиц колеса. Затем, пока я дивился, как король в середине ответит на это вторжение на его игровое поле, я заметил, что паутина на камне образовала светлый рисунок, отражавший более темную, скрытую тенью спираль. На камне был выбит извилистый лабиринт, огибавший природные выступы камня.
Оторвав взгляд от серебристой филиграни паутины, я принялся размышлять о спирали, вырезанной на камне Это было странно успокаивающе — следить за извивами рисунка, все время стремясь внутрь, пока мой взгляд наконец не упал на середину завитка. В этом было какое-то странное, недоброе спокойствие, словно из меня вытянуло всю силу и боль воли и меня волей-неволей затащило в самую середину, как коракль, что затягивает в Водоворот Пуйлл Керис, что между Арвоном и Моном.
Я увидел, что на левой, северной стороне было пятно лишайника, из которого сочился ручеек красноватой водицы. Я зачарованно смотрел, как коварная струйка течет по едва заметным бороздкам спирали, просачиваясь сквозь зеленую растительность, покуда не добирается до небольшой неровности на поверхности камня, с которой мерно капает красными каплями на землю рядом со мной.
Передо мной была тайна. Наверху простерлась правильная сетка — искусное изделие паука, под ним полускрытый круговой рисунок, выбитый, может быть, гномами в незапамятные года. Капля воды на паутине тоже очаровала меня. Ведь что есть этот маленький шарик, как не сам огромный мир, который открывается внимательному глазу в этом серебристом заточении? Вот она висит, словно в нерешительности, а в темноте за ней, в изгибе камня набухает другая, более темная, — кровь сочится из свежей раны.
Я встревожился. Прежде, войдя в чрево земли, я видел покой и отдых, теперь же меня терзало возбужденное желание знания. Теперь не скоро вернусь я к отдыху, которого всем своим существом жаждал мой измученный дух. При рождении моем было возложено на меня двенадцать наказов, двенадцать сокровищ, и еще одно, большее, предстоит мне найти, и двенадцать домов неба должен я пройти, прежде чем настанет мне час снова погрузиться в благословенный беспредельный океан, где некогда был моим поводырем мудрый Лосось из Ллин Ллиу.
Есть чудища, что ползут по земле,
И твари, что рыщут в морской глубине.
Младенец, что лежал на песке,
Убьет убивающего во сне.
Была неправда, которую нужно было исправить, была мерзкая пропасть, чей зев был
усеянкольями, готовыми пронзить неосторожного. Но кто был этим хищником, охотником на жертву, и где скрыться? Мои мысли неслись путано и сбивчиво, пока вдруг я не услышал в душе спокойный голос, вешавший словно из глубины:
— Псы Гверна, бойтесь Мордвидд Тиллион!
Я узнал этот сладостный нежный голос, да и кто бы не узнал? Я уже не был одинок — со мной была та, чья любовь — чары, что сильны, как сомкнутые ряды копий ревнивого до славы войска, та, что была связана со мной так же тесно, как король со страной, которой он правит. Высоко в небесах, светя мне сквозь зубчатый вход моей мировой пещеры, торжественно плыла Вечерняя Звезда. Чист и бледен был луч ее света, текший ее сущностью, слившейся с моею, и еще чище и бледнее были белые руки и нежные бока моей Гвенддидд, когда она вместе со мной вошла в пещеру ночи. Ее смеющиеся глаза были коричневыми, как лесное озерцо, на щеках ее были веселые ямочки. Она не погрузилась в глубины Океана, но возродилась вновь ради меня. И когда она скользнула ко мне на шкуру вепря, мне стало так тепло, будто бы я сидел у очага. Она разрумянилась, круглогрудая, обняв меня руками, словно защищая, целуя меня и шепча мне в ухо.
— Ах, Мирддин, неужели ты подумал, что я могу предать тебя сейчас, когда я больше всего тебе нужна? — шептала она, взяв мою голову в свои ладони и с улыбкой глядя в мое потрясенное лицо. — Я знаю — и не надо мне говорить, — что ты боишься того, кто ползет в предательской наглости, червя, что высасывает твои силы и пытается уничтожить королевство. Разве я не права?
— Ах, Гвенддидд, — ответил я, задыхаясь от любви и обнаруживая, что все мои рассеянные мысли закружились вокруг той единственной, которая ведет и утешает меня в моем одиноком пути, на моем светильнике, горящем у входа в пиршественный зал. — Гвенддид, любовь моя, кто привел тебя сюда и что мне делать? Моя ноша слишком тяжела для меня. Может, мы уйдем отсюда вместе и найдем дом где-нибудь подальше от всех этих битв и усобиц? Я знаю, каков мой долг, тебе не нужно напоминать. Но почему же моя судьба — идти по этой пустынной дороге одному? Неужели этот жалкий мир стоит самопожертвования?
Вместо ответа Гвенддидд обняла меня и с любовью стала целовать, пока я не забыл своей слабости и ласково не привлек ее к себе. Я не могу сказать, сколько пролежали мы, любя друг друга, поскольку времени в нашей пещере не было. Страсть накатывала на нас волнами, летела сквозь века, пока на девятом вале не затопил нас прилив в драконьей мощи своей, золотой и величественный, а за ним разбитая волна без усилий разлилась по ровному песку, в который потом и ушла. Любовная истома, спокойствие, мир и тишина вечности снизошли на нас.
Как долго мы лежали, запутавшись в сетях друг друга, шепча в темноте, я не могу сказать. В каменный ход проникали звуки работы кузнеца — звучное дыхание мехов, всхлипывающий стон их дуновения, подъем и тяжкое падение могучего молота, резкое ответное звяканье наковальни, глубокий, повторяющийся рев его яростного горнила, в сердце которого вздымался, оседал и вытекал расплавленный шлак.
Задача кузнеца — брать из земли комки бесформенной, рыжей руды, что прячется, боясь огня. В пламенную яму бросает он ее и вынимает, с силой опуская свое гремящее орудие туда, где лежит она, восприимчивая, на податливой наковальне. Так из вдохновения своего ауэна творит он острия, откованные в огне и укрощенные водой, которые становятся блистающими копьями, а поэты справедливо называют их «крыльями зари».
На крыльях зари встретились мы с Гвенддидд, и к моему израненному телу и смятенному духу снизошли исцеление и яркая ясность видения. Мы соединились — разум к разуму, и не было нужды в речах, когда мы мыслили как один. Мое сердце колотилось все быстрее, его бешеный ритм перекликался с барабанным боем кузнечного молота. Снова в моем сознании прозвучали стихами холодные слова Прачки у Брода:
«Псы Гверна, бойтесь Мордвидд Тиллион!»
При этом карие глаза Гвенддидд глубоко впились в мои, и, тихонько смеясь, она взяла мои руки в свои и положила мои пальцы себе на уста. Она не произнесла ни слова, но сердце запрыгало у меня в груди. Там, снаружи, на дожде, я был лишь одиноким измученным беглецом, цеплявшимся за вал Иверидда, насмешка и жертва и для зверей, и для людей, не человек и не зверь. Но здесь, в чреве кургана, под защитой милой златокудрой Гвенддидд, какая тайна была мне неведома? Наша пещера стала пещерой ночи, ее сочащаяся влагой крыша — дождливым куполом небес, окруженным непроглядной тьмой, а мы в ней стали едины с небом и звездами.
В небе мчится жестокий ветер
Ауэн где скрыт? Кто ответит?
Ищи его, брат, в небе светлом.
И понял я, что Гвенддидд и есть мой ауэн, сестра-близнец песни, и разум мой покинул тело. Шаг за шагом вместе с ней, удар сердца за ударом сердца — я ощущал, что шаги мои столь же воздушны, как и у Гвенддидд, пока мы в пляске шли по спирали. Голова у меня закружилась, мне показалось, что мы идем по пути, проходящем сквозь купол небес в ночь, и свободно плывем к сверкающим звездам. 
Я горел решимостью, сердце мое горячо билось, сильно, как удары кузнечного молота у входа. Тройные удары гневной силы тяжело звенели по упорному металлу, слабо отдаваясь более нежной звенящей мелодией, вздымавшейся и опадавшей дрожащими полугонами. Внезапно еще раз яростно хлестнула молния, и я подпрыгнул, как лосось, преодолевающий первый порог Водопада Деруэннидда. За мощным ударом следовало мелодичное затишье, как будто вода лениво потекла в первый пруд подъема. Как тройная волна, расходящаяся кругами от прыжка лосося, была разлившаяся сила, заполнившая мое существо, передышка для сердца в покое пруда, когда песнь взмывает дугой через завесу брызг, сквозь которую просвечивают размытые краски мироздания. Колдовская мелодия звучала вокруг меня среди деревьев, цеплявшихся за скалы вокруг водопада, хотя все это было лишь в моем воображении.
Мое сердце и кровь в голове пульсировали в унисон, и я подпрыгивал еще выше, с удвоенной силой, пока меня не наполнила сила несущейся галопом лошади, которую она обретает, найдя шаг в скачке по желтым пескам Морва Рианедд. Тройной барабанный бой взлетающего и падающего молота Гофаннона, последнее колебание между обещанием и воодушевлением — и я обнаружил, что меня безо всякого сопротивления занесло на золотое чело вдохновенного размышления. Подо мной билась сила, и я взлетел в горный воздух!
Это было мгновение, которое поэт познает, когда его стих свободно струится из Котла Поэзии, когда размер, гармония и образность сливаются в один неудержимый поток. Цели и труды, тяготившие меня своей сложностью, спали с моих плеч, как сухая оболочка личинки спадает со взмывающей ввысь стрекозы. Мой разум с божественной легкостью летел на крыльях песни — это была гармония Арфы Тайрту, чьи струны натянуты над безграничной бездной на колках семи планет, на меридианах вселенского разума и осях бесконечности сфер.
Я перестал чувствовать себя существом из плоти, скорее я ощущал себя вспышкой белого сияния мириад звезд, сливающейся с серебристым блеском Вечерней Звезды. Я кружил в лиловых королевских дворцах в великой пустоте, шествуя в плавном танце семи звезд, взбираясь на ярое небо, летел на кометах и прыгал вместе с молнией.
Вокруг меня и во мне простирались во всем своем великолепии россыпи звезд, эта груда самоцветов, которые Верная Рука Государя щедро дарует тем, кто толпится в королевском пиршественном зале, зале того, кто щедрее всех королей Острова Могущества. Я видел пламенеющие очаги, в которых углями угасают, испуская последний вздох, многочисленные миры. Кровожадные драконы бороздили пустынные океаны, сплетались сетью алые и голубые нити, гневные светила опускались в неведомые моря, пылающие бутоны взрывались цветами на филигранном гобелене, затканном мириадами алмазов, кружились спирали — водовороты ночи, вращались раскаленные добела в огне диски — все это видел я.
Я видел и черные тени, что заволакивали стройные ряды воинств, темные образы, что принимали очертания конских голов, скорпионов, черных палиц разрушения, провалов в бездну, непроглядных и леденящих, как зев Ифферна. Их зияющие спиральные жерла поглощали неосторожных блистающих существ, с пеньем пролетавших слишком близко от их неизмеримых бездн, выбрасывая их в иные, чужие миры. Сигин маб Сигенидд — так именуют водоворот ночи, который может втянуть в себя устье реки, где помещаются три сотни кораблей, и будет высасывать его, пока не останется один сухой берег. Это в нем таится красная грудная боль — червь, выгрызающий кишки вселенной.
Теперь пришло мне время пройти через пустоту, осторожно кружа в ниспосланном мне ритме, чтобы мог я понять серебряные письмена в бархатно-черной книге, лежавшей раскрытой передо мной, в которой содержится бесконечность всего сущего. Ведь все бесчисленное воинство небес движется в надлежащем порядке, это королевство, на которое наложена Правда Земли, — со своим королем, обвенчанным с его Верховной Властью. Как колесо колесницы, вращается все в величии своем вокруг золотой втулки в Середине.
Эта колесница катится по небесному пути, по блистающему следу, который мы зовем Каэр Гвидион, по той тропе, которой каждый человек проходит от своего рождения до смерти. Это усеянный самоцветами пояс, стягивающий небо, дорога, что тянется с севера на юг через весь Остров Могущества. Да отдалится тот день, когда этот пояс будет развязан, о Блистающий!
И пока взирал я на Твое величественное творение, восторг обуял меня, но был он лишь слабым отражением того, который ведом был Тебе. Ведь нет ни начала ни конца у сферы, вмещающей в себя все сущее, знающей все, совершенной в соразмерности красоты и порядка. А что я, как не заключенный в перегонном кубе образ, который, будучи освобожден, являет какую-то часть сущности его содержимого? И как только я показал эту милосердную сущность, трансмутировав основной металл невежества в золотой дар будущего, так снова был заточен прикосновением чародейного жезла в стеклянном сосуде Гвидиона.
Но я не сетую. Пусть будет произнесено заклятие согласно обрядам, ведомым кузнецам и друидам, сохраненным в книгах лливирион. Разве не я изрек Пророчество Придайна, разве не мой ауэн позволяет князьям Придайна узнать еще немного о том, что еще спрятано в бутыли, что скрыта в корнях Древа глубоко в пределах Аннона?
Так нес меня могучий ветер, что летит от планет, как несет поток воздуха ястреба. Видел я миры законченные и еще не рожденные, видел, как звезды сжимаются до величины черепа и взрываются в мгновение своей смерти вспышкой ярче тысячи солнц, видел я ползучие спирали горящего газа в эфире вокруг, видел жуткие огни, что вспыхивают и гаснут на рубежах действительности.
Там, как пузыри на воде, плыли, обведенные по краям сиянием, шары пламени, колдовские сферы, поддерживаемые расположенными внутри них огненноокими гневными светилами, сосуды для созерцания, достойные Мата и Гвидиона, чьи колдовские жезлы чертят на них то, 
что было, есть и будет. Хотя здесь, в пустоте бескрайней, нет места для призрачности истории, летоисчисления, будущего. Что такое пророчество, как не созерцание целого, которое лучше всего передается изображением бесконечного коловращения сферы, в которой замкнулся мудрец?
Здесь сталкиваются облака, здесь облака сжимают взрывающиеся и разлетающиеся осколками звезды, знаменующие смерть короля, а слияние облаков приводит к зачатию новых звезд, восходящих на царство после них. От новой звезды к старой переходит это лучезарное сияние, замкнутый кольцом искристый поток, который очищает, наполняет радостью и придает блеск нимбу власти. Вращается Серебряное Колесо, король сменяет короля, огненный поток течет в жилах расы королей так, как подобает. После Артура будет Мэлгон Хир, после Мэлгона власть перейдет к Уриену. Но кто будет править после Уриена Регедского, спрашивает меня моя сестра Гвенддидд? Взгляни в книгу звезд и увидишь. Гвенддолау, покровитель бардов, будет править милостивой рукой. Затем Риддерх Щедрый будет править со Скалы Бриттов, у подножья которой течет река поэзии, а после него — Морган маб Садурнин.
И до сего дня под твердью нескончаемым эхом слышится звук молота Гофаннона маб Дон, искусного кователя вселенной. Рядом со Втулкой Небес, вокруг которой вращается небесное Колесо, великолепием своим сияет дворец матери его Дон и серебряная крепость твоей непорочной матери, Гвенддидд, лучезарной Арианрод — твердыни, чьи усыпанные самоцветами стены и позолоченные кровли возвел могучий этот кузнец в час первого страшного рассвета, когда зарей его было пламя, а клубящимися туманами — дым плавильни мастера.
Ах, Арианрод,
Солнечный свет, похвальба красоты!
Горькою смертью погибла ты.
Ручей свои бурные волны катит
На берегу, где твой двор стоит.
Когда смотрит смертный в ночные небеса после того, как с шипением погружается в Западный Океан пламенная Колесница Бели, то величественнее всего кажется ему другая чудесная колесница — колесница ночи, которую называют люди Большой Медведицей. На четырех колесах белой бронзы катится она, втулки из червонного золота светятся, как светлячки на закате. Гладко вытесало тесло Гофаннона эту прекрасную деревянную раму, искусно оплел он ее борта, окованные медью, круглые, крепкие, высокие. Из серебра ось ее, три золотые конские упряжи на ней, замысловато выложенные эмалью.
Как Колесница Вледига Придайна есть знак его власти над его Тремя Близлежащими Островами, шестьюдесятью кантрефами и двадцатью восьмью городами, так и Колесница Медведя есть символ королевской власти на небесах. Вечно бодрствовать должен возница ее, и не должен он спать. Смотрит он вперед и назад, на запад и на восток, на север и на юг. Он держит защиту со всех четырех сторон, следит, как бы не раскололось под ним колесо из-за небрежения или нарушения законов. Должен он жалеть и защищать тех, кто отдан ему под опеку, и не разрушать основ, что поддерживают его. Лживый король, не обвенчанный с Властью Земли, обязательно перевернется, как только взойдет на Колесницу.
Взирая на все эти чудеса, я изумлялся силе Верной Твоей Руки, что вечно движет это колесо так, чтобы каждое сверкающее звездное скопление — а их бесчисленное воинство — сохранялось в должном порядке согласно законам, что неизменны, как неизменен королевский путь Колесницы Медведя. Дивился я и любви, которой полно королевское твое сердце, заставившее тебя стряхнуть с деревьев расу людей и поручить им маленькое королевство, которое отражает Твое собственное, как чистый пруд — широкое небо.
Ведь что такое Остров Могущества, как не зерцало монархии более высокой под шатром купола небесного? Так и земля Придайн находится под властью истинного короля, короля без порока, твердо стоящего на своей колеснице власти, короля по праву происхождения и предсказания — с самого начала, с тех пор, когда Бели Маур впервые поднял свое творение из бесформенного лазурного моря. Племена ее ста и сорока пяти краев живут по непреложным законам, начертанным в Книге Дивнаола Моэлмуда, упорядочивающим степени родства и привносящим в них согласие.
Так и сама земля от Пенрин Блатаон на Севере до Пенвэда на Юге, от Кригилла на Западе до Руохима на Востоке опоясана прозрачными стенами, ограждающими ее от внешней пустоты, от жестокого хаоса Кораниайд. Она украшена двадцатью восемью сияющими городами, чьи огни в ночи соперничают с разрывами в пологе Твоего шатра.
Так размышляя, я витал в пустоте, как и все, поддерживаемое Твоей Верной Рукой. И увидел я, что пояс, стягивающий небеса, который люди зовут Каэр Гвидион, проходит и через землю Придайн. Это дорога, старая, как сам Остров, идущая от севера на юг. Тянется она от моря до моря, и доныне можно увидеть по ее сторонам каменные наконечники стрел Дивного Народа, который ходил по этой дороге задолго до того, как Придайн, сын Аэдда Великого, заселил Остров. Каждое заговоренное острие хранит в себе искру, жалкий остаток блиставшего света, которым горело оно там, наверху, на Дороге Гвидиона. Это Гофаннон маб Дон поставил на краю этой дороги свою кузню и вселил боязнь железа в сердца этого народа, который в гневе бежал в эльфийские холмы, где ныне и живет.
Пока раздумывал я надо всем этим, в сердце мое вкралась холодная и коварная, словно змея, мысль. Высоко надо мной изгибался Каэр Гвидион, в сияющем величии протянувшись по небу. В самой вершине его арки была Колесница Медведя, ярчайшая из всего воинства небес. Но пока я созерцал ее величие, она померкла у меня перед глазами, звезды, обрисовывавшие ее очертания, затуманились и замерцали, как отражение на маслянистой поверхности какого-нибудь грязного болота в пустынных нагорьях Придина. Какое-то обширное пылевое облако, что летают на шепчущих ветрах среди звезд, наползло на Трон Власти. Окутанная дымкой, усыпанная драгоценными камнями Колесница тускло мерцала, и звезды, обрисовывающие ее очертания, казались сейчас болезненно кроваво-красными.
Тень легла на Колесницу Медведя, и над бездонными пучинами времени и безграничностью пространства пополз жуткий холод. Он был ледяным, как бездна Ифферна. В страхе воззрился я на твердь небесную, откуда не доносилось больше тихого пения сфер или нежного ветерка от планет. Молчание опустилось на священные пределы бездны, молчание заброшенного храма — в самом здании, у порога и в полях вокруг все неподвижно под покровом молчания.
Не скалы подпирают свод небесный — только искусством Твоей Верной Рукидержится он. Стоит Тебе сделать лишь один неверный ход на доске, как все фигурки повалятся в беспорядке — таков хаос Кораниайд, что был до того, как Ты воздвиг расписанный в клетку Предел и стад передвигать фигурки так, чтобы сохранить его от Напасти, которая рыщет по его границам. Неужели я — фигурка, чей ход может сохранить королевство — или погубить его? Если так, то тяжкую же ношу возложил Ты на мои плечи и трудная дорога лежит передо мной.
По Каэр Гвидионскачет бешеная Охота Гвина маб Нудда. Впереди него с воем несутся адские псы, позади летит кавалькада мертвых. Даже и сейчас казалось мне, что слышу я слабый, все близящийся звук его рога, пока мчится он к померкнувшему силуэту Повозки Медведя.
И вспомнил я его слова, прозвучавшие в темной палате замка короля Брохваэля в Каэр Гуригон, вспомнил обманный его ход на доске для гвиддвилла. Предательство! Мне было холодно в этой бессолнечной пустыне, холодно, как тогда, когда я лежал в моем промерзшем убежище под горой Невайс по бедра в снегу, с сосульками в волосах. Тоской звучал вой волков, и резал тело острый ветер. Люди короля Риддерха нежатся под теплыми одеялами на перинах — не для них жестокий мороз и затопленный брод!
Но мысль моя в тот миг была быстрой и яростной, как порыв ветра на горном склоне, острой, как иглы инея, и пронзающей, как красный луч низкого солнца над снежной равниной. Когда мужи учености и чародейства, лливирион, отрывают взгляд от своих книг, чтобы созерцать книгу более великую, они делят ночное небо меридианами, покрывающими его сеткой вроде паутины, и стараются таким образом приложить искусство упорядочения и познания к предмету своего изучения.
Но что есть все эти мысленные меридианы, как не тонкая летняя паутинка, плавающая в воздухе у стены действительности, не дающая ей пролететь над скрытым за нею лабиринтом? Именно там вьется истинная дорога небес — Каэр Гвидион, мост, по которому восходят ввысь души.
И здесь, в Придайне, дороги Ривайна есть не что иное, как мысленные меридианы, наложенные на Правду Земли. Ни один смертный не имел такого ясного ума, как Иул Кессар, император Ривайна, который завоевал Остров Могущества в отместку за Майнласа. Именно он сетью наложил на земли бриттов дороги, чтобы удержать пойманного быка. И все же бык разорвал сеть, как будет всегда, и ныне шиповник да бобры распутывают плетенье императора мира.