Кляуза Разенкова снова сблизила Ломинадзе и Завенягина. Сначала Авраамий не поверил, что все это не шутка. Мол, видно же отчетливо: текст пародиен, сочинен писателем-сатириком. Даже штамп НКВД и личная подпись Ягоды казались поэтому поддельными, бутафорными. Однако начальник милиции Придорогин подтвердил подлинность и серьезность жалобы сексота. И сам он перепугался и приказал своей супруге вернуть Фроське панталоны императрицы.
Письмо Разенкова в городе стало знаменитым, интеллигенты переписывали его, читали в дружеских компаниях, цитировали. А на свадьбе Михаила Калмыкова и Эммы Беккер поэтесса и журналистка Татьяничева исполнила опус в жанре художественного чтения с эстрады. Ломинадзе и Завенягин сидели за свадебным столом рядом, похохатывали. Лева Рудницкий излишне суетился от имени горкома комсомола, предлагал тосты, кричал не к месту «горько». Стол был скромным. Но невеста обвораживала живым мерцаньем глаз, нежностью и белизной лица, по-детски застенчивой улыбкой.
На свадьбе выделялся особо необычный гость: чудаковатый тип — в смокинге и шляпе-цилиндре, которого называли Трубочистом. Его, только что освобожденного из колонии, привел на свадьбу Гейнеман. Завенягин знал Трубочиста, и это никого не удивило. Авраамий Павлович был знаком со многими зэками, они работали под конвоем на заводе, иногда выполняли сложные и опасные задания. Авраамий представил зэка Виссариону:
— Знакомься, Бесо: мой главный Трубочист, специалист по ремонту и I ревизиям высотных труб. В свободное время предсказывает судьбы, показывает фокусы, иллюзионист.
— Предскажи мою судьбу, — попросил как бы шутя Ломинадзе.
— И мою! — добавил Завенягин.
Иллюзионист взялся за левую кисть директора завода, повернул кверху ладонь:
— О, у вас весьма счастливая судьба. Над вами нависнет скоро опала и смерть. Но спасет вас хороший друг, высокий покровитель...
— Орджоникидзе?
— Этого я вам не скажу. Умрете вы, Авраамий Павлович, своей смертью по старости, в генеральском чине. Всю жизнь вас будет окружать колючая проволока. Несчастье для вашей фамилии принесет человек с бородой. Вместе с ним вы отравите одно большое озеро, речку и землю на десять тысяч лет.
— Но таких ядов нет, чтобы на десять тысяч лет...
— Я говорю то, что показывают звезды и линии судьбы на ладони.
— Туманно. Предскажи лучше, Трубочист, что угрожает России? Будет ли война? Когда она начнется? Успеем ли мы подготовить страну к обороне? А мы зафиксируем твои пророчества.
Предсказатель рассуждал серьезно, хотя никто не собирался отключиться от шутливой, развлекательной волны:
— Для РОССИИ переломный год — это год Змеи. Он приходит через каждые двенадцать лет: 1905, 1917, 1929, 1941, 1953... Затем произойдет смещение на судьбу пророка-юноши. С прогнозом обращайтесь к нему. Я в то время буду на звезде Танаит.
— Кто встретится с юношей-пророком? — поддел вилкой холодец Завенягин, закусывая после рюмки водки.
— Вы с ним встретитесь, Авраамий Павлович. Его дед будет у вас кучером служить.
— У меня отберут автомашину? — округлил нарочито глаза Авраамий.
— Нет, у вас будет персональный самолет, автомашина и возница с кошевкой. Так сказать, три вида транспорта.
Ломинадзе шепнул Трубочисту на ухо:
— А когда умрет Сталин? Ты знаешь?
— В год Змеи, — ответил убежденно провидец.
Завенягин размышлял вслух:
— Если война начнется в 1941 году, а это ближайший год Змеи, мы не будем полностью готовы к войне. Нам бы еще годика два-три мирной жизни.
— А когда меня расстреляют? — опять шепотом спросил Ломинадзе.
— Вас не расстреляют, Виссарион Виссарионович. Вы погибнете, спасая жизнь своего сына и жены.
— Такая смерть благородна, — вздохнул секретарь горкома. — Они будут тонуть или гореть в пожаре?
— Можно ответить метафорически: им угрожает черный огонь.
— Не увлекайся мистикой, Бесо, — наполнил чарки Завенягин.
Ломинадзе посмотрел с грустью на свою жену, прекрасную Нино, Нину Кувакину, дочь протоиерея. Нино смеялась, слушая какую-то байку Гейнемана. Виссарион представил, как она уснула, обнимая сына Сережку, а черный огонь охватил дом, ползет по ступенькам и простенкам к любимой жене, к любимому сыну, названному Сергеем — в честь Серго Орджоникидзе. Черный огонь обретал форму чудовищ: то динозавров, то громадных крыс, то вдруг угадывались фигуры Менжинского, Сталина, Молотова, Ягоды...
— Ленина в обличии черного огня нет, — с удовлетворением отметил про себя Бесо.
Но, вероятно, Трубочист улавливал мысли секретаря горкома:
— Ваш Ленин и зажег этот черный огонь.
Ломинадзе заозирался опасливо по сторонам, но понял вскоре, что Предсказатель произнес фразу, не открывая рта, без применения звука. Просто его мысль передалась беззвучно на расстоянии, перелетела из одной головы в другую. Ничего необычного в этом не было: многие люди, близкие души, живя в разных городах, на большом расстоянии друг от друга, как бы общаются и беседуют. Но Трубочист не был для Ломинадзе близкой душой, они вроде бы никак не могли общаться на биоволне, известной одному богу. Трубочист нападал на Ленина...
— Ильич не в ответе за преступления Кобы, — возразил спокойно Ломинадзе.
— У Ленина в уничтожении народа жестокости было не меньше.
— Революции не подсудны. Не Ленин совершил революцию, а народ.
— Никакой революции не было, господин Ломинадзе. Был переворот, бандитский захват власти большевиками. Вы и сами ведь до 1929 года свой приход к власти называли не революцией, а Октябрьским переворотом...
— Не будем цепляться за термины и переименования, товарищ Предсказатель. Главное — в сути! Цель Октябрьского переворота была благородной. Были у нас промахи страшные. Но Ильич признавал ошибки. Например, нэп означал переход к демократии, миру, экономическому процветанию. Трагедия России началась с коллективизации.
Трубочист не отступал:
— Благими намерениями выстлана дорога в ад!
— У нас были и некоторые благородные деяния: мы землю крестьянам дали.
— Но затем отобрали, господин Ломинадзе.
— Вот я вас и победил, товарищ Оппонент! Землю отобрали, начали отбирать с 1929 года. Значит, Ленин не причастен к антинародной политике!
— Ваше недовольство Сталиным, в том числе и манифест Мартемьяна Рютина, это бунт на четвереньках марксизма, господин Ломинадзе. Все трагедии начинаются с убиения государей, лидеров, младенцев, с подавления пастырей: священников, философов, художников, поэтов. Вы разрушили церкви и мечети, а их купола, кресты, шпили были антеннами, которые принимали космическую энергию жизни. Вы уничтожили национальный дух. Что же вы посеете и пожнете в пустыне бездуховности? Вы сокрушили и обескровили крестьянство — почву России. Вы, коммунисты, породили, тьму бесов. Разумеется, что таких замыслов у вас не было. Бог, космос, звезды предлагают человеку выбор. Ваш выбор — утопия, ведущая в противоположную сторону от привлекающей вас цели. А народ — не быдло, не идет покорно за вами. Поэтому вам и необходимы репрессии, расстрелы, кнуты...
— Не случайно вы побывали в концлагере, товарищ Предсказатель. Полагаю, что освободили вас по ошибке, — честно высказал свое отношение к Трубочисту секретарь горкома партии.
— Гейнеман выхлопотал ему освобождение, — сказал Завенягин.
Трубочист глянул на Ломинадзе страдальчески, жалея его. И взгляд этот запомнился, жег сердце недели две. Бесо, соглашаясь с письмом Мартемьяна Рютина, не мог допустить даже мысли о какой-то вине Ленина за все, что творили Коба и его клика.
* * *
За окном буйствовал снегопад. Ломинадзе ждал машину. Шофер Миша Копылов уехал на заправку, намеревался заменить свечи и аккумулятор. Надо срочно выезжать в Челябинск. И с утра позвонил Рафаэль Хитаров:
— Привет, Бесо! Мне предложили переезд в Магнитку, на твое место. А тебя куда направляют? В Москву?
Ломинадзе был обеспокоен звонком друга. Как же так? В Магнитогорске никто не знает, что будет новый секретарь горкома. Второй звонок был еще тревожнее. Секретарь обкома партии Рындин даже не поздоровался:
— Виссарион? Срочно выезжай ко мне, на машине...
— Но у нас непогодь, снегопад. Мы не пробьемся, наверно, на автомашине.
Голос Рындина зазвучал резко, грубо:
— Не занимайся демагогией, выезжай немедленно!
Ломинадзе решил позвонить Серго Орджоникидзе, но секретарша долго не могла соединиться с Москвой, связь не работала. Возле горкома маячил в белом полушубке лейтенант Груздев. Что ему тут надо? Связаться с Москвой все-таки удалось:
— Алло! Серго? Здравствуй!
— Здравствуй, здравствуй, Бесо.
— Серго, мне звонил Хитаров, его направляют на мое место.
— Знаю, знаю, Бесо.
— А у вас какие новости, Серго?
— Новостей никаких нет. Правда, у Генриха фальшивка какая-то появилась... якобы с твоими пометками. Манифест Мартемьяна Рютина. Чепуха, должно быть, не верю.
— А как твое здоровье, Серго?
— Что-то СЕРДЦЕ ПОБАЛИВАЕТ, — ответил Орджоникидзе дрогнувшим голосом.
— Прощай, Серго! Не поминай лихом!
— Я тебя обнимаю, Бесо!
Связь с Москвой на этом оборвалась. Ломинадзе понял, что его арестуют в Челябинске. Бесо не страшился ни пыток, ни смерти. Он боялся одного: клейма предателя, врага народа. И думал он о Нино, о маленьком сыне — Сережке. Безусловно, что они пострадают. Жену упрячут в концлагерь, сына сдадут в детдом. А если опередить палачей — застрелиться? Никто ведь пока не объявил его врагом народа. Мертвые сраму не имут, мертвых не судят. Можно спасти таким образом и жену, и сына.
Ломинадзе открыл сейф, взял с нижней полки коньяк, с верхней — браунинг. Бутылку с коньяком сунул в портфель, браунинг — в карман пиджака. И вздрогнул, когда открылась дверь кабинета. Полагал — появится лейтенант Груздев, а может и сам Придорогин. Но вошла буфетчица.
— Виссарион Виссарионыч, испечь вам оладушки к обеду?
— Не надо, Фрося, спасибо. Я уезжаю в Челябинск, жду машину.
— Ваш Миша у меня сидит, кушает. Машину он заправил, отремонтировал. И вы бы перед дальним путем покушали.
— Спасибо, Фросенька, не хочу. Садись, поговори со мной, пока Михаил обедает. Как у тебя дела? Жених выздоровел?
— Нет, в больнице Аркаша. Но уже поправляется, в память приходит.
— Хорошая вы девушка, Фрося.
— Отчего же мне быть плохой?
— Прости меня, если обижал.
— Нет уж, вы меня извиняйте, Виссарион Виссарионыч.
— За что мне тебя извинять, Фросенька?
— Так ить я стащила тогда с банкету каральку колбасы, вас подвела.
— Я уж забыл про то. Да и правильно сделала, что стащила.
— Не ездили бы вы, Виссарион Виссарионыч... Метель страшная.
— Чему быть, того не миновать.
— Уж это верно, Виссарион Виссарионыч.
— Если я погибну, ты меня пожалеешь, Фрося?
— Как же не пожалеть? Мы вас любим...
В кабинет заглянул шофер:
— Я заправился, Виссарион Виссарионыч. Поедем?
— Поехали. Прощай, Фрося, — обнял и чмокнул в щеку буфетчицу секретарь горкома партии.
Фроська сжалась, проводила взглядом Ломинадзе и его шофера, глядя на них через окно с лестничной площадки. Там на улице буранило. Лейтенант Груздев сопроводил секретаря горкома партии до машины, захлопнул услужливо дверцу, козырнул. Фроська заплакала. Она знала, что больше не увидит Виссариона Виссарионовича. Автомашина фыркнула, скрежетнула коробкой скоростей и покатилась через белые вихри в свой роковой рейс. Ломинадзе не стал прощаться с Нино и сыном. У него не было сил для этой последней встречи. И Нино бы почувствовала, уловила бы его замысел покончить жизнь самоубийством.
— Застрелюсь в обкоме партии, — планировал Виссарион Виссарионович, закрыв глаза в дремоте.
Но до Челябинска проехать было невозможно. Снежные заносы перекрыли все дороги. С трудом, буксуя, добрались до Верхнеуральска и повернули обратно. Из Верхнеуральска Ломинадзе дозвонился до Рындина, известил его, что приехать не может. Рындин обрушил на Ломинадзе руладу грязной брани. Виссарион Виссарионович бросил телефонную трубку, защемило сердце. Никогда с ним так не разговаривали в обкоме партии. Печальной была обратная дорога. У въезда в город Ломинадзе тронул шофера за плечо:
— Останови, Миша.
Бесо достал из портфеля коньяк, откупорил бутылку резким ударом о ладонь, начал пить из горлышка. Снегопад прекратился, и ветер утих. Над пробкой радиатора струился парок. Ломинадзе выпил всю бутылку в два приема, не подействовало, не ударило хмелем в голову. Шофер заметил: что-то молчалив хозяин, не в духе. Виссарион Виссарионович достал браунинг, переключил предохранитель:
— Постреляем, Миша.
Под облаками в сторону элеватора пролетала стая галок.
— По воронам? — спросил шофер.
— Зачем же губить птиц? — посмотрел на галочью стаю секретарь горкома.
Он поставил на сугроб пустую бутылку, отошел на двадцать пять шагов, прицелился и выстрелил. Попал с первого раза, отбив горлышко.
— Я не буду, — отмахнулся шофер от протянутого ему браунинга.
— Тогда поехали, — уселся Ломинадзе на заднее сиденье.
Он никак не мог решиться выстрелить себе в висок. Вспомнился Нерон, который тоже не нашел в себе силы для самоубийства, приказал рабу убить его. Не обратишься же с такой нелепой просьбой к шоферу. Мол, Миша, возьми мой браунинг, застрели меня.
— Ты знаешь, Миша, кем был Нерон? — спросил Бесо.
— Еврей што ли?
— Нет, Миша, евреи — хорошие люди...
Ломинадзе снова подумал щемяще о Нино, о сыне, ткнул ствол пистолета к левой стороне груди и выстрелил... Умер Виссарион Виссарионович не от пули, а от наркоза — в больнице, после операции на сердце. Хоронили его с почетом. За гробом шли — и Завенягин, и Валериус, и Лева Рудницкий, и Виктор Калмыков, и Женя Майков, и Лена Джапаридзе, и поэт Василий Макаров — весь цвет рабочего города. Похоронную процессию фотографировал лейтенант НКВД Груздев. Серьезность и печаль похоронной процессии портил нищий, похожий на Ленина. Но он вскоре отстал: увидел на площадке детсада деревянный броневик. Почитая себя вождем мирового пролетариата, выживший из ума нищий вскарабкался на дощатый броневичок и прокричал детям:
— Социалистическая революция, о необходимости которой так долго говорили большевики, свершилась!
Детям выступление нищего очень понравилось, и они дружно кричали — ура!
Цветь одиннадцатая
Порошин пролежал в больнице четыре месяца. Череп его был раздроблен, разошелся, как утверждали хирурги, по швам. Но особенно плохо срастался сломанный позвонок шеи. Однако потерю памяти Аркадий Иванович симулировал. Он прекрасно помнил обо всем, что случилось. К нему приходили несколько раз и Придорогин, и Пушков, и Груздев, и прокурор Соронин. Пострадавший отвечал одно:
— Ничего не помню!
Чаще всего в больничной палате появлялись — Гейнеман и освободившийся из колонии Трубочист, заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург Мордехай Шмель, сержант Матафонов. А Фроська прибегала и по два раза в день, приносила то пирожки, то блины, а то и деликатесы, которые не видело в глаза даже высокое начальство. Порошин хорошо знал, что происходит в городе. О свадьбе Виктора Калмыкова и Эммы Беккер, о пуске девятой мартеновской печи, о самоубийстве и похоронах Ломинадзе, об избрании новым секретарем горкома партии Рафаэля Хитарова, о седьмом съезде Советов СССР, где Марфу Рожкову избрали членом ЦИК, о вручении орденов Ленина Завенягину и Гончаренко, а Трудового Красного Знамени — Борису Боголюбову, Лене Джапаридзе...
Аркадий Иванович как заместитель начальника НКВД лежал в отдельной палате, если так можно назвать маленькую комнатку, в которую едва вмещались кровать, тумбочка и две табуретки. Порошин не верил в исчезновение трупа Григория Коровина, как и во все другие мистические явления. Он понимал, что произошло той злополучной ночью:
— Коровина я не убил, а ранил. Он мне раздробил кулаком голову. И меня, и его сдали в морг по недосмотру. Гришка, видимо, очнулся вскоре, выломал дверь и сбежал. Но ведь его могут поймать. И тогда Коровин признается во всем, начнутся аресты. НКВД возьмет Антона Телегина, Фроську, стихоплета Ручьева и... меня! А в том, что Коровина найдут рано или поздно — сомневаться не надо. Зачем же я решился убить его? Он ведь осознал свои ошибки, вступил в комсомол, искренне вошел в ряды рабочего класса, стал подручным сталевара, ударником, даже агитатором... Я стрелял не в классового врага, совершил преступление, чтобы спасти себя и Фросю. Поэтому вот чекистов и называют грязнорукими. Неужели я стал перерожденцем, предал высокие идеалы?
...В палату вошла Фроська с плетеной корзинкой, из которой выглядывали оранжевые апельсины. Она одурманила поцелуем, открыла форточку.
— Весна на дворе. Благодать божья. А ты меня любишь?
— Люблю, Фрося.
— За што?
— Не знаю.
— У тебя неосознанное стремление к качественному воспроизводству человечества? Да?
— Фроська, не говори глупости.
— Ладно, не буду. Но глупости-то эти не я выдумала, а Жопенгауэр.
— Шопенгауэр!
— Извини, одну буковку перепутала.
— Что нового в городе, Фрося?
— Мне трусы отдали в НКВД.
— С тебя снимали трусы?
— Не мои трусы, а императрицы.
— Прости, забыл...
— Я принесла зелья колдовского. Вот — в пузырьке. По чайной ложке — перед сном. Выздоровеешь в момент. Заиграешь — аки жеребчик. Летать будешь, Аркаша.
— А правда, Фроська, говорят, что ты летаешь по ночам в корыте?
— На самолете я не умею.
— Нет, Фрося, ты не шути.
— А я и не шутю, Аркаша.
— А на метле бы ты могла полететь?
— И на метле не умею. Я же не баба-яга.
— Я видел один раз, как ты летала в корыте.
— Не один ты видел.
— Но такого не может быть, Фрося.
— Ты же видел, Аркаша.
— Это могла быть галлюцинация, видение... Вот если прилетишь в корыте к моему окну в больнице, тогда поверю.
— У тебя какой этаж, Аркаша?
— Третий, Фрося. Очень высоко.
— Когда прилететь?
— Сегодня ночью, Фрося.
— А ты окно откроешь?
— Открою.
— Жди, прилечу, Аркаша. Как прокличет последний петух на луну, так и явлюсь.
— Хватит шутить, Фрося. Давай серьезно поговорим. У меня к тебе дело неотложное.
— Какое дело?
— Ты знаешь, где сейчас Гришка Коровин? Он жив?
— Почему он должен быть мертвым?
— Я же в него стрелял, в упор! Он убежал из морга. И может быть, погиб от раны. Хорошо бы, если умер.
— Нет, Аркаша, не умер Гришка. Живой он, скрывается в Шумихе, у деда Яковлева. И здоров аки бык, хотя ты ему грудь пробил.
— Фрося, если Гришку найдут, начнутся аресты. Гришка глуповат, с легкостью признается во всем.
— Што делать, Аркаша?
— Передай ему, чтобы вернулся. И ни в чем не признавался! Расческу он мог потерять, а ее подобрали бандиты. И бригадмильцев он не избивал. А во время следственного эксперимента на нас напали какие-то хулиганы. Я стрелял по этим бандитам, Коровина ранил случайно. По голове меня ударил не Гришка, а те, из неизвестной шайки. Я сделаю вид, будто у меня восстановилась память. И скажу то же самое. Пусть не боится Коровин. Так будет лучше. А убежать Григорий из морга мог и с перепугу. Долгое его отсутствие ни о чем не говорит. Сначала лечился, а после — боялся.
Порошин не стал спрашивать Фроську — знает ли она, где скрывается дед Иван Меркульев? Понимал, что она не скажет. Да и Аркадий Иванович не был заинтересован в поимке старого дурака, который хранил и прятал пулемет без какой-либо необходимости. Явно казачье нутро в старике: хоть и родная она, советская власть, но оружие надо на всякий случай припрятать. Кто, однако, теперь поверит ему, будто оружие не предназначалось для антисоветского мятежа, восстания? И не помогут заслуги и ордена, и то, что был в годы гражданской войны в красных отрядах Каширина и Блюхера. О деде Меркульеве и думать не хотелось. Но Аркадий Иванович замышлял поговорить с любимой Фроськой о ее таинственной бабке. Дело о розыске бабкиного трупа пока висело на нем. Вот выздоровеет, выйдет на работу, и придется снова ломать голову, разгадывать идиотскую тайну. Хорошо бы сплавить это дело с рук, передать кому-то другому. Повод и причина для этого в общем-то есть. Не может же он вести расследование о родственниках своей невесты.
Спросить Фроську о бабке Порошин не решался. Если старуха умерла, вопрос прозвучит бестактно. Если штрундя жива, то на скрывается. И Фроське не надо полностью доверяться, нельзя отключать революционную бдительность. Чекисты сильны не блудливо-либеральной ставкой на презумпцию невиновности, а координатами версий, которые так или иначе выводят на врагов народа. Фроська, разумеется, цветочек, подсолнух. Озорная девчонка, гипнотична в своем юном обаянии, изображает безалаберность. Она все время играет какую-то роль. Влюблена, пожалуй, искренне, по-детски. Не любить ее невозможно. Но ведь ее могут использовать и враги. Предположим, ее дед Иван Меркульев был заслан белогвардейской разведкой в отряд братьев Кашириных! Почему бы и нет? В последнее время выясняется, что многие вредители, враги народа награждены орденом Ленина, Красной Звезды, именным оружием... Дед Фроськи может оказаться не глупцом, который прятал пулемет по аполитичной страсти к оружию. Он может быть и опасным заговорщиком в большой сети контрреволюционных организаций. Не зря Гришка Коровин упоминал, что пулеметы спрятаны у какого-то деда Кузьмы в Зверинке, у старика Яковлева — в Шумихе... А может быть, и сама Фроська — в сети заговорщиков...
Фроська наполнила из графина стакан холодной водой и выплеснула его резко, с обезьяньей ужимкой, в лицо Порошина.
— Ты что, дура, рехнулась? — недоумевал он, утираясь углом больничной простыни, пропечатанной регистрационными штампами.
— Я огнь погасила! — ернически скривилась Фроська.
— Какой огнь?
— Черный!
В дверь палаты стукнули интеллигентно, трижды.
— Наверно, Гейнеман с Трубочистом, — встал с кровати Порошин.
— Входите, господа-товарищи, — оправила подол юбки Фроська.
В палату вошел Трубочист с детской игрушкой-куклой, у которой была оторвана голова.
— Я ухожу! До встречи при луне! — выскользнула за дверь Фроська. Порошин очистил апельсин, разломил его на дольки, бросил небрежно в треснувшее голубое блюдце на тумбе, посмотрел на куклу:
— Что это означает?
— Голову кукле оторвали при обыске...
— Что могло быть в голове куклы?
Трубочист жил в одной квартире с Гейнеманом. Многим было странно видеть, что освободившийся заключенный поселился у начальника колонии. Но ведь и директор завода Завенягин пригрел в своем особняке бывшего зэка Боголюбова. Впрочем, Трубочист не походил на тех, кто побывал в концлагере. Одет он был изысканно, элегантно: голубые полуботинки из крокодиловой кожи, светло-голубой костюм изящного покроя, ослепительно снежная манишка с бабочкой синего цвета — в белую горошину. Изможденное лицо его помолодело, орлиный нос возгорделивился, а седые волосы создавали эффект значительности.
— Ты похож на профессора, Трубочист, — сказал Порошин, чтобы не уточнять, где, когда и при каком обыске отделена голова у куклы.
И очень уж кукла походила на Фроську, неприятно было видеть ее оторванную голову. А Трубочист, будто издевался над Порошиным, как бы накаркивал что-то провидчески, перебрасывая из ладони в ладонь рыжеволосую голову куклы.
— Я и есть профессор, — выдержав паузу, ответил Трубочист.
— Как вдруг так?
— Не вдруг, у себя на родине я преподавал довольно сложный предмет.
— Какой?
— Интегральные функции вероятности в экстраполяции биологических полей.
— На какой родине, дорогой Трубочист, ты преподавал этот предмет?
— На планете Танаит.
— Извини, я запамятовал, что ты считаешь себя Пришельцем из астромира, из космоса, с другой звезды.
— Я не считаю, Аркадий Иванович, а так оно и есть!
— Чем это можно доказать, удостоверить?
— Очень многим.
— Конкретно, Трубочист.
— Я могу перемещаться во времени.
— А другого человека ты можешь взять с собой?
— Могу, но не вас, Аркадий Иванович.
— Так-то мне, Трубочист, любой псих может заявить, будто он прилетел с Альфа-Центавры.
— На планетах Альфа-Центавры нет существа, подобного человеку. И земная атмосфера не подходит для них. Они прилетают к вам в скафандрах. А жители Танаит в биологической модели эквиваленты землянам.
— Значит, танаитяне смертны?
— Не совсем так. Мы можем оставить оболочку, тело и улететь по любой координате: в прошлое, в будущее. При выполнении своей миссии мы возвращаемся на планету Танаит.
— А у нас на земле имеются такие индивиды, которые способны перемещаться во времени? Скажем, взял и перелетел в 1612 год, во времена смуты? Или к Петру Великому — на царский пир!
— Из каждых десяти миллионов одна личность способна на это.
— А в будущее летают?
— Нет, ни один человек на земле никогда не сможет побывать в будущем. Но у вас на земном шаре загадок и чудес больше, чем у нас.
— Что у нас есть загадочное?
— Ваши колдуны и колдуньи.
— Я, милый мой Трубочист, не встречал в жизни ни одного колдуна, ни одной колдуньи.
— Но ваша Фрося — колдунья.
— В лирическом плане — волшебница.
— Она колдунья!
— Твои сказки, Трубочист, наивны. Я материалист. Материя — первична!
— Материя не может быть первичной.
— По-твоему, первичен дух?
— Дух тоже не первичен.
— Ты дуалист? Но до тебя, Трубочист, были Декарт и Кант.
— Ваши великие дуалисты Декарт и Кант были ближе к истине, чем Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Ленин — вообще не философ, он — примитивен.
— Ты можешь, Трубочист, доказать мне, что материя не первична? И не философским словоблудием, а одним кратким примером? И четкой пирамидой логики!
— Пожалуйста! Способность атома железа присоединять к себе два или три атома кислорода у вас называется валентностью. И это свойство материи не вторично. Частица и поле единовременны. А поле как возможность соединения — не материя, а запрограммированность. Без этого в мире господствовал бы хаос, не было бы и жизни. Сознание — не вторично, это всего лишь результат запрограммированных соединений.
— С этим можно и согласиться.
— Но при этом рушится постулат о первичности материи.
— Черт с ним!
— Сознание и речь — не высшая ступень бытия. Высшая категория — дух, душа. Сознание является частью духа, его ничтожной долей. А душа — это и ощущение тела, и причастность к вечности, и вера, и энергетический сгусток, способный отделяться от оболочки.
— По-моему, я уже и раньше соглашался с этим...
— Люди часто теряют и губят свои души. Души с вашей планеты похищаются обитателями Черной звезды. Они транспортируют их по своей астротрубе десятками и сотнями тысяч.
— Для чего им нужны наши души?
— Каждая душа состоит примерно из восемнадцати миллиардов бионов. Обитатели Черной звезды не воспроизводят сами эти частицы. И они давно бы погибли, вымерли — без подпитки вашими бионами. Мы, танаитяне, прилетели к вам, чтобы предупредить вас об опасности. Бесы с Черной звезды всесильны только над душами, которые не защищены верой, опалены черным огнем зависти, братоубийства, ненависти, лжи...
Порошин рассмеялся:
— Ха-ха! Не так уж ты и загадочен, Трубочист! Может быть, материя не первична. Ты меня давно в этом убедил. Но человек и не живет этой проблемой. Согласен и в том, что дух выше сознания. Еще раз подтверждаю: вполне можно представить душу энергетическим сгустком, способным отделиться от тела. Но ведь все остальное у тебя — нечто среднее между ахинеей и околонаучной фантастикой. И не так уж безобидно все это звучит. Черный огонь зависти, братоубийства, безбожия разжигают, разумеется, коммунисты. Нет, родной мой Трубочист, не зря тебя пытались уморить в концлагере. Ты изощренный антисоветчик, контра. И напрасно ты рядишься в одежды чудака, фантазера, полупомешанного.
Трубочист съехидничал:
— Вы советуете мне, Аркадий Иванович, явиться в НКВД с повинной?
— Я советую тебе, Трубочист, ни с кем не говорить на эти темы. Тебя ведь схватят и расстреляют. А мне тебя жалко. Есть в тебе что-то интересное, притягательное. И нельзя тебе квартировать у Гейнемана. Мишку за связь с тобой могут замести. Ты уж пожалей моего товарища.
— Тогда и вам, Аркадий Иванович, опасно со мной якшаться, заметут.
— Меня, Трубочист мой дорогой, не заметут. Я сам из тех, кто заметает. Шевельну пальцем — и ты исчезнешь!
Гейнеман вошел в больничную палату боком, с охапкой кульков и свертков, он услышал последнюю фразу Порошина и сразу отреагировал:
— Чего расхвастался? «Шевельну пальцем — и ты исчезнешь!» Как бы не получилось наоборот, Аркаша. Трубочист слегка шевельнет своей волшебной тросточкой — и ты исчезнешь!
— Пусть на себе сначала проверит свою тросточку...
— Пожалуйста! — согласился Трубочист.
Он крутнул трость вокруг поднятой правой руки, притопнул и спрятался за спину Гейнемана. Но Гейнеман шагнул к тумбочке, чтобы уложить в нее принесенные кульки. Трубочиста в палате не было, он исчез, испарился. Порошин заглянул под кровать. Что за чертовщина? Под кроватью валялась безголовая кукла.
— Мишка, куда он делся? — жалко спросил Аркадий Иванович.