Бухарин трусил, хотел выжить, отрекался от своих друзей. В политбюро остался лишь один человек, который часто не соглашался с Кобой, — Серго Орджоникидзе. Каганович был перепуган, отличался палачеством. Самый мощный удар летом 1937 года был нанесен по военным. Особенно буйствовали Мехлис, Ульрих и Алкснис, допрашивая Тухачевского, Уборевича, Эйдемана, Корка, Фельдмана, Путну... Чехословацкая разведка передала данные, что Тухачевский продался немцам. Кто разберется: истина это или провокация? Тухачевского обвиняли в попытке развивать танковую промышленность в ущерб коннице.
Серго Орджоникидзе пытался защитить в первую очередь свои кадры — командармов промышленности. Он понимал, что если погибнут в необоснованных репрессиях такие кадры, как Завенягин и Гугель, то может произойти катастрофа. Как спасти их? Там, на местах, они были обречены. Орджоникидзе вызвал Завенягина в Москву, издав приказ о назначении его своим заместителем. Молотов знал об этом, дал понять Серго, что он благодарен ему и поддерживает Завенягина. Орджоникидзе и Молотов, держась вместе, могли оказывать воздействие на Сталина. Но союз этот не состоялся из-за бешеного темперамента Серго. Спасая своих директоров заводов, Орджоникидзе ворвался в кабинет Сталина с раздутыми ноздрями:
— Может, хватит крови, Коба?
Ежов рассказал Молотову, что произошло далее. Серго и Коба ругались и спорили на своем грузинском, вероятно, не очень литературном языке. Имя Шота Руставели не прозвучало. Тщедушный, карликовый по сравнению с Орджоникидзе, Сталин прыгал возле наркома, как петух, крича и брызгая слюной. Серго схватил Кобу за грудки, приподнял и бросил на ковровую дорожку:
— Билядь! — и добавил еще какой-то, видимо, более обидный выкрик на горском наречии.
Сухорукий, узкоплечий Коба побледнел так, что его рябое лицо стало еще более щербатым, изрытым. Он поднялся с пола с трудом, отошел, хромая, к окну. Охранника, наблюдавшего за этой сценой через распахнутую дверь, расстреляли в этот же вечер. Тайны двора жестоки. Ежов позвонил вечером домой — Орджоникидзе:
— Григорий Константинович? Это я — Ежов. Вы должны меня понять: я не хочу вас видеть арестованным. Решайте свои проблемы — сами. Завтра за вами придут...
Серго Орджоникидзе застрелился. По радио и в газетах сообщили, что он умер от разрыва сердца. Авраамий Павлович Завенягин прилетел в Москву на своем личном самолетике в день смерти Орджоникидзе. Он узнал обо всем случившемся от Молотова еще до сообщений в газетах. Молотов прогулялся пеше с Авраамием возле Кремля, на дачу не пригласил, но проинструктировал:
— Сиди в гостинице тихо. Приказ Орджоникидзе о назначении тебя своим заместителем — не имеет силы. Заниматься тобой будет Каганович. Хитаров направлен в Челябинск. Директором комбината в твоей Магнитке будет Коробов, по твоей рекомендации. Секретарем горкома партии Каганович протащил Бермана. Лазарь лазарька — видит издалека. Мне не звони, Авраамий, не выходи на меня. Но знай: я буду держать тебя в поле зрения. На тебя много страшных доносов. Поклепы — от вашего прокуроришки Соронина, начальника НКВД Придорогина, от каких-то газетчиков — Печенкина, Олимповой, сексотов — Шмеля, Лещинской. Всех и не перечислить.
Феноменальной памяти Молотова не было предела. Он ознакомился с «делом» Завенягина бегло, но помнил все фамилии, детали. Авраамий Павлович поселился в «Метрополе», ожидая решения своей участи. Около месяца его никуда не приглашали, не вызывали, будто бы забыли и вычеркнули из большой жизни напрочь. Его одиночество и тревожное ожидание скрасила встреча с Верой Игнатьевной Мухиной, знакомой скульпторшей:
— Авраамий Палыч, вы меня пригласили в Магнитку, а сами — бросили город. Как я туда поеду?
— Вас там примут хорошо, ручаюсь. Я позвоню Коробову, напомню.
— А люди там интересные есть? Колоритные личности?
— Еще какие, Вера Игнатьевна! Доменщик Шатилин, сталевар Коровин, инженер Голубицкий, чудак Трубочист, стряпуха горкомовская — Фрося...
— А изгои водятся?
— Есть нищий один, очень похожий на Ленина.
Вызвали Завенягина в ЦК пакетом, с нарочным правительственной почты. Предстояла встреча с Кагановичем. Лазарь Моисеевич встретил его радушно:
— Хватит отдыхать, у нас к тебе поручение. Ежов подготовил материалы для ареста академика Губкина. По нашим сведениям, ты его знаешь хорошо. Ознакомься с делом, напиши объективное заключение. Но, по-моему, все ясно: он враг! Эту заразу надо искоренять огнем и мечом!
Авраамий знал Ивана Михайловича Губкина — крупнейшего ученого-геолога, ректора Московской горной академии. Он был учителем и наставником сотен инженеров, руководителей предприятий, ученых. От политики Губкин был далек, хотя состоял в партии большевиков с 1921 года. Его исследования по Курской магнитной аномалии и нефтеносных районов страны получили мировое признание, давали огромный практический результат. Неужели он так неосторожно встрял в какие-то политические споры, возню в борьбе за власть между группировками?
Завенягин читал писульки осведомителей, студентов, преподавателей, партийных работников и приходил в ужас. Безграмотные заявления, дурацкие утверждения, нелепые домыслы, злобная и примитивная клевета. Особенно смешно было читать выпады студентов — представителей рабочего класса и колхозного крестьянства. Они изощрялись в доносительстве на волне массового психоза, спекулируя своим «пролетарским происхождением», цитируя Маркса и Ленина не к месту. Обо всем этом и написал в отзыве Завенягин, защитив академика Губкина.
Лазарь Моисеевич Каганович был шокирован заключением Завенягина. В неудобном положении оказался и Ежов. Авраамия Павловича выселили из «Метрополя», отобрали деньги и сберкнижку, поместили до особого распоряжения под домашним арестом в загородном бараке-общежитии школы НКВД. Судьбу Завенягина решало политбюро. Каганович потребовал суда и смертной казни за укрывательство врагов народа. Ворошилов был нейтрален. Молотов выступил в защиту Завенягина спокойно и аргументированно. Доводы Вячеслава Михайловича показались Иосифу Виссарионовичу основательными, убедительными. И не испытывал Сталин к этому человеку неприязни. Где бы ни появлялся Завенягин — начинались успехи. Магнитка в 1937 году выдала около семи миллионов тонн руды, почти два миллиона тонн кокса, полтора миллиона тонн чугуна. Вячеслав Михайлович Молотов любил точность.
— Кроме того, один миллион четыреста две тысячи тонн стали, один миллион сто шестнадцать тысяч тонн проката. Для сравнения — данные по ряду капиталистических стран: Италия — 800 тысяч тонн чугуна, Канада — столько же. Магнитогорский завод превосходит суммарную мощность двадцати уральских заводов с их тридцатью доменными печами. И большая заслуга в этом у Гугеля и Завенягина.
Отметил Молотов и недостатки Авраамия Павловича, его спорные идеи. Завенягин относился либерально к заключенным исправительно-трудовых колоний. Авраамий Павлович не соглашался с концепцией Нафталия Френкеля и Матвея Бермана, что осужденных можно использовать интенсивно и с экономической выгодой только в первые два-три месяца.
Сталин прикидывал:
— Ми не будем торопиться с выводами. Может, прав не Френкель, а Завенягин. Давайте отдадим часть концлагерей Завенягину. И посмотрим, кто принесет больше прибыли: Берман или Завенягин? Возможно, расстрелять нам надо не Завенягина, а Бермана и Френкеля.
— Вместе с Кагановичем, — дополнил, как бы шутя, Ворошилов.
— Нет, ми интернационалисты! — одернул Климента Ефремовича Сталин.
Молотов восторгался Кобой искренне, уважал его за мудрость, может быть, хитрость. Вячеслав Михайлович не чувствовал себя подхалимом, униженным человеком. Он умел подчиняться с достоинством, зная себе истинную цену. С устранением Зиновьева, Каменева, Пятакова, Рыкова, Орджоникидзе — его политические акции поднялись. Большой ум, интеллект гипнотизируют и вождя, если не вступают с ним в соперничество. Молотов не соперничал с Кобой, он был его верным соратником, помощником. Вячеслав Михайлович много читал, хватал знания на лету, изучал философию, литературу, искусство, обожествлял скрипку. Молотов сохранял и критическое мышление к действительности, анализировал статистику. Первая пятилетка была с треском провалена. Сказать об этом открыто было нельзя. Результаты коллективизации оказались тревожными и страшными, особенно для сельского хозяйства. Вторая пятилетка, 1933-1937 годы, украсилась некоторыми успехами. Но поголовье скота росло медленно, уровень 1928 года оставался недосягаемым. В 1928 году было 60 миллионов голов крупного рогатого скота, а в 1937 — всего 47,5. Лошади — соответственно: 32 миллиона и 16. Овцы — 97 миллионов и 47. Коба не осознавал этой катастрофической ситуации, но все же к советам прислушивался, пытался исправить положение. Не решал Сталин в одиночку и кадровые вопросы, не поддавался иногда давлению, доносам, скороспелым заключениям. Вот поэтому и удалось все-таки спасти Завенягина от крокодильей пасти Кагановича.
За Авраамием Павловичем подкатила правительственная автомашина. Завенягину вернули деньги, сберкнижку, повезли его к Молотову. Вячеслав Михайлович не сентиментальничал:
— Мы, Авраамий, решили тебя не добивать. Направляем тебя в Норильск, на строительство завода. Будут у тебя в распоряжении осужденные, тысяч так шестьдесят-сто. И полярные ночи — для раздумий. Духом, однако, не падай. Коба тебе явно симпатизирует.
Завенягину приятно было надеяться и осознавать, что его скромная личность нравится и оценивается положительно Иосифом Виссарионовичем Сталиным.
Цветь пятнадцатая
Климент Ефремович Ворошилов на одном из совещаний похвалялся, что при чистке армии арестовано сорок тысяч врагов народа из командного состава. Николай Иванович Ежов расстрелял и бросил в тюрьмы около двадцати тысяч работников НКВД. Когда ликвидировали Ягоду, затем его заместителя Фриновского, начались аресты работников НКВД и в провинциях. Кровожадный и обезумевший ящер государства пожирал свои же когтистые лапы, но они у него тут же отрастали вновь.
Магнитка ничем особенно не отличалась от рабочих городов в других районах страны. Придорогин боялся, что его возьмут — хотя бы за тот нелепый случай в меркульевском доме. Пребывал в страхе и прокурор города Соронин. Завенягина, на которого он посылал десятки докладных как на вредителя, укрывателя врагов народа, не арестовали, а в сущности повысили, направили на строительство Норильска. В стенограмме пленума горкома партии от 17 декабря 1937 года по вопросу «О вражеской работе в Магнитогорске» сохранилось выступление Соронина: «О Завенягине уже несколько раз сигналы были: отмечал пленум горкома, состоялось специальное бюро и было предложено написать докладную обкому о делах Завенягина. Припомню вам два факта. Были аварии в течение трех лет 1-го мая на транспорте. Привлекают за это к ответственности беспартийного человека — Пиковского. Сейчас он сознался, что враг народа. Его защищал Завенягин как честного человека. Возьмите дело Булгакова — взрыв в машинном зале коксохима. Ведь дело дошло через область до Вышинского, что судить не следует. И наконец из Москвы получаем: вместо статьи 58-7 привлечь по статье 111, по ней и судили. Вот защита прямого врага. Много было таких фактов. Возьмите дело Морозова. Арестовали как врага народа. Вдруг телеграмма из Москвы — сообщить объяснение, почему арестовали Морозова? Откуда это? Почему в Москве узнали? От Завенягина! Дело Петрова, который привлечен по статье 58-7, опять телеграмма из Москвы...»
— Завенягин и есть укрыватель вредителей, враг народа! — гремел со всех трибун прокурор, повторяя эту фразу в докладных и письмах, адресованных в самые высокие инстанции.
Соронин опасался, что Завенягин может отомстить ему, ответить ударом. Прокурор сожалел о своих неосторожных нападках на Авраамия Павловича. Не оправдались подкопы Соронина и под Хитарова. Новость была неприятной: и Рафаэль Мовсесович пошел на повышение. Трудно предугадывать судьбы. Делаешь ставку на дружбу вроде бы с большим человеком, а его расстреливают как врага народа. Другой — вроде бы явно обречен, а идет на взлет, становится опасным недругом.
Прокурор мучился раздумьями, а Рафаэль Мовсесович Хитаров писал в это время своему отцу: «Ты, вероятно, узнал уже из газет о моем новом назначении — я избран вторым секретарем Челябинского обкома. Выдвижение большое, и я, конечно, счастлив, что партия оказывает мне такое доверие. Итак, приходится оставлять Магнитку и перебираться в Челябинск».
Из этого письма мы видим, что в любое время бывают счастливые люди. Инженер Голубицкий был рад по другому поводу. Новый директор завода намекнул, что его, Голубицкого, представили к ордену Ленина. Григорий Коровин тоже был человеком счастливым: он стал сталеваром, вступил в партию, женился на Леночке и купил велосипед. Недавно его пригласили в партком:
— Ты знаешь, Коровин, что к нам приезжает знаменитая скульпторша из Москвы, Вера Игнатьевна Мухина?
— Не знаю. А я здесь причем? Присутствовать должен на встрече с букетом цветов?
— Нет, Коровин! Задание более ответственное: мы представим твою фигуру и Шаталина, и еще два-три человека — для вылепления в бронзе! Ну, сначала тебя изваяют в гипсе, а после отольют в металле.
— Да ить у меня рожа вроде не очень баска...
— А ты потренируйся у зеркала, научись партийно-патриотический вид обретать. Штобы преданность социализму струилась в будущие тыщалетия! Понял, Григорий?
— Как не понять? Сомнения, однако. Боюсь вот, не справлюсь.
— А ты не сумлевайся. Вообрази нашу светлую и близкую коммунистическую жизнь, улыбнись, руку вперед выбрось бодро.
— Как Ленин?
— Нет, не как Ленин, а чуточку поскромней.
Гришка Коровин целую неделю, приходя с работы, вертелся перед зеркалом, изобретал позы и спрашивал то у своей жены Лены, то у соседской девчонки Груни Ермошкиной:
— Впечатляет? На кого я похож?
— А сейчас?
— А ежли вота так?
— А тебе на кого надо быть похожим? — интересовалась Лена.
— На Илью Муромца, который получил профсоюзный билет и талон на приобретение галош.
— Тогда тебе и тренироваться не потребно.
Искренняя радость и жизнелюбие захлестывали Гришку Коровина. О несчастных людях рассуждать нет смысла. Страдальцев в России всегда много. Но еще больше людей, которых нельзя отнести к удачникам или противоположно — к бедолагам. Начальник НКВД Придорогин не причислял себя к людям счастливым, однако, не ходил и в горемыках. Смысл жизни он видел в работе, в кипучей деятельности по разоблачению врагов партии. В городе в последнее время кто-то опять начал распространять самописные антисоветские листовки. Очень уж знакомым был их текст: «За то, что они пролили кровь пророков... кусали языки свои от страдания».
Листовку принес в НКВД осведомитель Емельян Попов, по кличке — «Попик», кареглазый, хилявый вьюноша, часто выступающий в газете со статьями о нравственности и поэзии. В милиции знали, что Попик ворует книги в библиотеках, выводит штампы, продает редковинки на базаре. Но антисоветчики опаснее, чем какие-то хмыри-жулики... А у Попика, как и у Шмеля, и у Лещинской, было тонкое чутье на врагов народа. Он пописывал стишки, легко втирался в доверие к местным членам литобъединения, к студентам.
Придорогин пригласил Порошина:
— Аркаша, ты помнишь: года три тому назад заводилось у нас дело о прокламации? Мы тогда запурхались, не стали вести расследование. Поройся-ка в архиве, найди ту писульку. И за дело возьмись лично. Попик — осведомитель серьезный, перспективный, природный. Я бы даже сказал — потомственный!
— Не нравится мне Попик, — вздохнул Порошин. — Вертлявый он, подленький, стишки вот недавно украл у одного пиита, опубликовал в «Магнитогорском рабочем» под своей фамилией.
— Аркаша, все наши осведомители — подленькие. Но мы без них не обойдемся. Тебе и Шмель когда-то не нравился. А теперь это — лучший сексот в городе, твой друг и помощник. Признайся в своей ошибке!
— Да, Шмель у нас молодец.
Аркадий Иванович искренне раскаивался, что относился когда-то к Шмелю с высокомерием, чувством неприязни. Заведующий вошебойкой, выполняя поручения НКВД, бегал иногда и таился в засадах по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. Он помог раскрыть и арестовать около ста вредителей, диверсантов, шпионов. Порошин в шпионов не очень верил. Но ведь они сами признавались, называя руководителей, состав организаций. И далеко не все делали это под битьем и пытками. Неужели просто от страха, от представления о мучениях? А где же нравственность и сила духа? Пока что из пяти тысяч, прошедших через допросы НКВД в городе, испытание выдержали всего два человека: дед Меркульев и его внучка Фроська. А пытки, то бишь физическое воздействие на врагов народа, не самостоятельность, не местная инициатива. Сам товарищ Сталин объяснил, почему необходимы ужесточенные допросы. За Иосифа Виссарионовича Порошин согласился бы отдать жизнь: «Сталин — великий вождь! Какое дело вершит! Построим социализм, и все будут равны. В магазинах лет через десять появятся колбаса, мясо, конфеты, одежда. Рабочие будут жить в благоустроенных квартирах, ездить на работу в легковых машинах, летать на дирижаблях. Гейнеман и Трубочист говорят, будто все это — утопия. Но ведь жить с каждым днем все лучше. Вот уже отменили и карточки...»
— Прибыл в ваше личное распоряжение! — отрапортовал Шмель. Порошин улыбнулся дружески:
— Садись, Мордехай, отдохни. Я рад видеть тебя. Извини за то, что относился раньше к тебе холодновато.
— Приятно слышать, Аркадий Ваныч.
— Хочу тебе поручить ответственное дело.
— Какое?
— Возьми вот эту прокламацию, сходи в школу казачьей станицы. Поговори с учителями, попроси у них старые тетрадки, если они сохранились. Надо найти по почерку девочку-школьницу, которая нацарапала сию пакость три года тому назад. Срок на розыск — двое суток. Девицу, кем бы она ни была, хватай и волоки сразу ко мне или к Придорогину.
Для Матафонова задание было более трудным: объехать с фотокопией почерка конторы, базы, учреждения. Девица, нацарапавшая антисоветскую прокламацию, вероятно, окончила школу, устроилась на работу. Институт и техникумы Аркадий Иванович уже проверил, там следы не обнаружились. Значит, паршивка сидит в какой-нибудь конторе, если не уехала за пределы города. В рабочий класс девица с таким почерком — не пойдет! Весь ее характер на виду! Змея!
На другой день Порошин засел в паспортном столе. Расчет его был прост. Антисоветчица должна была получить паспорт, заполнив анкеты. Паспортов на жителей из казачьей станицы выдано не так уж много. Первым на след вышел сексот Шмель. Учительница сразу опознала почерк своей любимой ученицы. И тетрадки с ее сочинениями сохранились. Шмель вырвал тетрадку из рук учительницы и побежал в НКВД. Матафонов по случайности обнаружил сразу на одной из продуктовых баз накладную с почерком антисоветчицы. Она здесь получала продукты почти ежедневно. Порошину долго не везло, но когда он взял учетную карточку с разыскиваемым почерком, то сердце его оборвалось... Сомнений быть не могло. Карточка-анкета была заполнена гражданкой — Меркульевой Ефросиньей Владимировной. Нет, к великому горю — не однофамилицей, а Фроськой. Она подмигнула с фотокарточки: мол, вот я и попалась!
У Порошина теплилась слабая надежда, что Шмель и Матафонов ничего не найдут. Тогда можно еще что-то предпринять, пустить розыск по ложному следу, уничтожить листовку, фотокопии. Но в паспортный стол позвонил Придорогин:
— Порошин? Срочно ко мне! Мы нашли гадюку, которая прокламации пишет. Я уже направил Бурдина на задержание. И знаешь — кто это? Твоя Фроська! Но ты не переживай. Я тебе доверяю. Напиши объяснительную, будто это одна из твоих шлюшек. Што ты сам за ней следил, подозревал. Не падай там духом. Ты ведь с ней не расписан в загсе...
Лейтенант госбезопасности Бурдин не арестовал Фроську сразу. Он пришел в буфет горкома партии, заказал обед, присматривался. Приехавшая из Москвы скульпторша Мухина зарисовывала Фроську.
— Боже, какой материал! Я потрясена! — кружилась завороженно московская знаменитость возле буфетчицы горкома.
Народу в зальчике было многовато. Олимпова, Жулешкова и Лещинская метали презрительные взгляды и на буфетчицу, и на скульпторшу. Бурдин слышал их реплики:
— Что она нашла в этой рыжей телке?
— Для прообраза колхозницы она подходит.
— Скульпторша в общем-то бездарна, утонченные души она не заметит.
За одним из столов обедали вместе новый директор металлургического завода Павел Иванович Коробов и начальник строительного треста Константин Дмитриевич Валериус. На скульпторшу они даже не глянули, хотя знали о ее приезде, а с лейтенантом госбезопасности поздоровались улыбчиво. Бурдину было приятно, что перед НКВД стали заискивать даже люди, которые находятся на таких высоких должностях. Директор комбината Завенягин был слишком независимым, слава богу, что его куда-то перевели. Загнали, говорят, к черту на кулички. А Хитарова арестовали вчера в Челябинске. Бурдин догадался, что Коробов и Валериус говорят за обедом вполголоса, с оглядкой, именно об аресте Рафаэля Мовсесовича.
У буфетной стойки весело переговаривались Виктор Калмыков, поэты Василий Макаров и Михаил Люгарин. Они не знали и ведать не могли, что сегодня прокурор Соронин подписал ордера и на их арест.
Из-за двери служебного хода выглянула секретарша Бермана:
— Фрося, тебя к телефону.
Бурдин сделал вид, будто внимательно разглядывает вилку. Кто же звонит Фроське? Впрочем, можно было не беспокоиться. Все телефоны прослушивались. Разговор горкомовской буфетчицы по телефону мог выявить нового сообщника. Бурдин чувствовал неудобство лишь по одному обстоятельству: Фроська была невестой и любовью Порошина. Но это — его проблемы. Пусть выкручивается сам. К тому же осложнений для Порошина не предвиделось. Фроську разоблачили и арестовывают по наводке и оперативной разработке самого Аркадия Ивановича. А может, она надоела ему, и он решил таким способом избавиться от любовницы? Чужая душа — потемки.
Фроська вернулась в буфет после телефонного разговора оглушенной. Она роняла ложки и ножи, разбила стопу тарелок, отвечала посетителям столовой невпопад. Скульпторша Мухина закрыла свой альбом:
— Что случилось, Фрося? Ты — погасла, умерла. Где твое колдовское излучение? Такой ты мне не нужна. Встретимся завтра. Гуд бай!
— Мы не встретимся больше, Вера Игнатьевна. Прощайте! — шепнула ей Фроська.
— Что за глупости? — не поверила Мухина.
Когда буфетчица наливала борщи в тарелки, Бурдин встал из-за стола, заглянул за шторку. Фроська ведь могла сыпануть яду в тарелку. Предположение оказалось верным. Правда, яда не было. Но действо ее было не менее преступно и отвратительно. На подносе стояли четыре тарелки: две голубых и две белых. Фроська высморкалась в две голубые тарелки с борщом, плюнула туда же... Бурдин отошел от занавеси, снова сел за свой стол. Кому же предназначены две голубые тарелки с борщом и соплями буфетчицы? Кого она так ненавидит?
Голубые тарелки Фроська подала Жулешковой и Лещинской.
— Приятного аппетита! — кивнул им Бурдин, не желая разоблачать Фроську раньше времени.
Минут через сорок все отобедали, разошлись. Бурдин сидел за столом, просматривал газету, изредка поглядывал на свои кировские часы. Фроська вместе с посудомойкой, рябой бабой Глашей, навела порядок в зале, подошла к Бурдину покорно:
— Вы ведь за мной?
— Да, Фросенька, нас ожидает машина. Аркадий просил подвезти тебя после работы прямо к нему, в НКВД.
— Ладно уж, зачем врать...
— А разве не он звонил, недавно вот?
— Не он звонил.
— Кто звонил, узнать не так уж и сложно, Фрося. Телефоны у нас на контроле. Ты убедишься в этом через полчаса.
— Вы подозреваете и Аркашу?
— Нет, Фросенька, Порошина мы не подозреваем.
— А меня за какие грехи берете?
— А за то, что ты сморкалась в тарелки с борщом для Жулешковой и Лещинской.
— Вы и это увидели?
— НКВД все видит, все знает!
Придорогин не пожелал даже взглянуть на гражданку Ефросинью Меркульеву. Дело ее контролировал Пушков. Следствие затянулось на полгода. И не было никакой связи между прокламацией, написанной три года тому назад девочкой Фросей Меркульевой, и листовками, которые принес в НКВД осведомитель Попик. Совпадала только часть рукописного текста. Перед арестом звонил Фроське Трубочист, предупреждая ее об опасности. Но предупреждение его было туманно, не основывалось на точной информации.
Бурдин и Пушков были довольны тем, что Фроська призналась, рассказала, как прятала вместе с дедом пулемет. Степанов уговаривал Фроську мягко, ласково:
— Подпиши, Фросенька, признание, будто хранила в буфете горкома яд для отравления Орджоникидзе и Ворошилова. И для товарища Сталина — на случай его приезда. Тебя с дедом так и так расстреляют за схорон пулемета. Какая тебе разница — за что умирать?
— Вам-то зачем этот оговор?
— У нас, Фрося, в отчете появится раскрытие серьезного вражеского умысла, заговора.
Фроська противилась:
— Про товарища Сталина не подпишу.
— Почему не подпишешь?
— Он был человеком уважительным.
— Аркадий просит подписать, — обманывал Степанов. — Как подпишешь, устроим тебе с ним свиданку. Получишь право на получение передач, посылок.
Свидания с Порошиным для Фроськи они организовать не могли. Придорогин опять отправил своего любимца в командировку — в Челябинск. Начальник НКВД спасал Порошина от неприятностей. Фроська подписала в протоколе, что готовилась отравить стрихнином весь горком партии во главе с новым секретарем Берманом, а также директора металлургического завода Коробова и товарища Сталина, Молотова, Кагановича и Ежова, если бы они приехали в Магнитогорск.
Фроську перевели из подвала НКВД в тюрьму. Гейнеман тайно готовил для нее продуктовые передачи, передавая посылки через Трубочиста. Приходили в тюрьму к страдалице и старухи-казачки Починская, Коровина. И девчонки из станицы — Верочка Телегина, Груня Ермошкина. Гришка Коровин запрещал своим родичам навещать в тюрьме Фроську:
— Дороги наши с Меркульевыми разошлись. Не позволю подкармливать контру. И замараться можно о них. Я, промежду прочим, член партии, сталевар-стахановец!
Судила Фроську выездная военная коллегия, она отказалась от своих прежних показаний. Ей дали десять лет и тут же переправили в гейнемановский концлагерь. В городской тюрьме, рассчитанной на 400 заключенных, задыхались в тесноте и вони более двух тысяч арестованных. И тюрьма не разгружалась, хотя почти каждый день вывозили на расстрел по 35-40 человек, приговоренных к ВМН.
Придорогин побывал в Москве на совещании работников НКВД, где выступал Николай Иванович Ежов. Худощавый, прилизанный, небольшого ростика — нарком не производил впечатления личности грозной. Но инструктаж его был жестким, нацеливал четко на усиление борьбы с врагами народа.
— Не цацкайтесь с теми, кто укрывает вредителей. Проведите чистку своих кадров. Ягода засорил органы государственной безопасности. На службе у нас не могут быть бывшие белогвардейцы, жандармы, эсеры, родственники репрессированных и прочая шваль. Семьи арестованных выселяйте из квартир, имущество конфискуйте. У нас коммунисты, герои труда ютятся в бараках, в землянках. А мы либеральничаем с выродками.
Придорогин вернулся в Магнитку окрыленным. Он окончательно убедился, что его линия поведения была правильной. Работать стало легче. Конечно, затруднения возникали. Без согласия директора завода не так просто было арестовать начальника цеха, мастера. Требовалось и проводить собрания в коллективах, где арестовывали вредителей. На собраниях иногда разгорались горячие споры. Рабочие пытались брать под защиту своих товарищей и руководителей. Порой и Москва ставила местные органы НКВД в нелепое положение. Не дали вот разрешение на арест главного инженера строителей Гуревича. Вся вредительская организация на второй плотине, которой он руководил, была расстреляна. А он повысился, процветал. Неужели таким же образом вот не позволят взять начальника обжимного цеха Голубицкого? После его ареста можно было реквизировать личную автомашину врага народа для НКВД. А сигналы из цеха поступали серьезные — авария за аварией, явное вредительство. Прокурор Соронин пообещал Придорогину:
— Мы арестуем Голубицкого и без согласия Коробова, без разрешения Москвы. Были бы убедительные доказательства, показания свидетелей.
Марина Олимпова выступила по местному радио с пламенными обвинениями против вредителей, которые свили гнездо в обжимном цехе металлургического завода. Она назвала диверсантами операторов блюминга — Терехова и Огородникова. Фамилия Голубицкого в радиопередаче не прозвучала. По критическому материалу в газете или на радио НКВД имело право начать расследование. Тем более, что по информации осведомителя Попика — Терехов и Огородников высказывались в ресторане отрицательно по отношению к советской власти. Бурдин в тот же день с одобрения Придорогина арестовал и Огородникова, и Терехова. Через два дня был заверен документ «МС-4»:
«Совершенно секретно. Справка — на арест гражданина Голубицкого Федора Ивановича. Составлена 11 марта 1938 года. Голубицкий Федор Иванович — 1904 года рождения, уроженец ст. Зольская Северо-Кавказского края, происходит из семьи рабочего, русский, член ВКП(б) с 1928 года, образование высшее, женат, ранее не судим. Работает начальником обжимно-заготовочного цеха Магнитогорского металлургического комбината. Проживает: гор. Магнитогорск, поселок «Березки», дом.? 59, кв. 6. В Магнитогорском горотделе НКВД имеются материалы, указывающие о том, что Голубицкий Ф. И., проживая в гор. Магнитогорске, входит в состав контрреволюционной, троцкистской, диверсионной, террористической организации и по заданию последней проводит на Магнитогорском комбинате диверсионную работу.