— Ошибки нет. Я еще тогда рассмотрел его, хотел шлепнуть.
— В каком смысле — шлепнуть?
— К стенке поставить, расстрелять. В других смыслах мы не шлепаем.
— Как выглядел в те годы Бабель?
— Выглядел, как все евреи, подозрительно.
— Каким бы вы хотели увидеть себя на портрете, на картине?
— Плывущим через реку, с наганом в руке, как Чапай.
— Вы когда-нибудь, Александр Николаевич, испытывали чувство страха?
— Было, однажды.
— В бою?
— Нет, в кровати. И рассказать неудобно. Смеяться будете.
— Интересно, хотелось бы услышать, — рисовала Мухина начальника НКВД.
— Могу и рассказать.
— Поведайте.
— Рассказ мой короткий: лег в постель с девицей, а она обернулась мертвой старухой, трупом страшным...
— Шутите, Александр Николаич?
— Не шутю, было наваждение. До сих пор, как вспомню, мурашки по коже.
Мухина сделала последний штрих к портрету. Она изобразила Придорогина сидящим за письменным столом, с оружием в руке. Будто он размышлял — выстрелить или нет в того, кто перед ним. Костистые руки были, однако, решительны, а сабельный шрам на лице требовал возмездия.
— Шрам у вас с гражданской войны?
— Белоказаки полоснули.
— Дарю вам портрет, Александр Николаич.
— Замечательно, очень похож! — поблагодарил Мухину Придорогин. — А начальнику ИТК Гейнеману я позвоню. И пропуск мы вам выдадим от НКВД. А прокурора нашего вы рисовать не собираетесь?
— Не собираюсь.
— И правильно. Свинья, а не прокурор. Он и говорить не умеет — хрюкает! И тайно доносы пишет!
— А на меня у вас доносов нет?
— Есть и на вас, Вера Игнатьевна.
— Донос от прокурора?
— Нет, не от прокурора. Одна девица сообщила, будто вы с нашим доктором Функом любовную связь образовали. Да мы сплетни не собираем. Однако советую быть осторожней. И с нашим лекарем в том числе.
— Но Юрий Георгиевич интересный и прекрасный человек.
— А вы знаете, Вера Игнатьевна, кто у него был в предках?
— Представления не имею.
— В том-то и дело. У Юрия Георгиевича Функа заграничное происхождение от Рембрандта!
— Вы имеете в виду голландского художника Харменса ван Рейна Рембрандта?
— Не знаю, ждем вот, сделали запросы.
— Александр Николаевич, вы меня потрясли! Если Функ — потомок Рембрандта, мой интерес к нему возрастет в тысячу раз.
— Вера Игнатьевна, у меня весь город забит этими дворянскими и княжеско-графскими отродьями, спецпереселенцами, заключенными колонии. Кадров не хватает следить за ними.
* * *
До ворот концлагеря Мухину провожал Функ. Она изредка поглядывала на его благородный профиль с трепетным любопытством. А он пытался ответить на ее вопрос, разгадывая, которая из девиц распространяет сплетни:
— Жулешкова и Олимпова не такие уж мелкие характеры, они горят идеями, политикой. Скорее всего это сделала Мартышка.
— Лещинская?
— Да, она. Но мне льстит этот слушок. Функ — любовник Веры Игнатьевны Мухиной! Таким забавным образом я могу попасть на страницы истории. А Мартышку вы напрасно впускаете в мастерскую.
— Я слышала, Юрий Георгиевич, что вы из дворян.
— Бог сподобил.
— А правда, что вы потомок Рембрандта?
— Вам известно и об этом?
— Об этом известно начальнику НКВД Придорогину.
— Вера Игнатьевна, наш Придорогин не может знать — кем был Рембрандт. Он темен, как квадрат Малевича. Но не загадочен, не гениален. Трубочист предрекает ему трагическую смерть.
— Вы, Юрий Георгиевич, верите предсказаниям?
— Я мистик в рамках разума.
Дежурный офицер провел Веру Игнатьевну в административный барак колонии по чистой песчаной дорожке, предварительно порывшись в дамской сумочке знатной гостьи:
— Извините, инструкция.
Гейнеман встретил Мухину в своем неряшливом кабинете, заварил чай, поставил на стол тарелку с печеньем, вазочку с колотым рафинадом и медовыми вафлями:
— Чем богаты, тем и рады. К чаю будет и коньяк.
Вера Игнатьевна не знала, как начать разговор, потому раскрыла альбом, взялась за карандаш. Гейнеман ускользал от позирования.
— Вам ведь нужен не я, не бойцы охраны. Вам хочется увидеть Фросю.
— Да, именно так, — призналась Мухина.
— Сейчас она будет здесь, а я выйду по своим служебным заботам. Вы уж побеседуйте наедине, пожалуйста.
— Спасибо, Михаил. Вы кто по национальности: немец или...?
— Да, я Или... еврей. Но не жидовствующий еврей, с русским нутром.
Фрося вошла робко, руки закинуты за спину.
— Здрасьте, Вера Игнатьевна.
Мухина расплакалась, обнимая Фроську.
— Ты ведь, Фрося, ни в чем не замешана, ни в чем не виновата?
— Виновата я, Вера Игнатьевна.
— Неужели ты прятала пулемет, расклеивала прокламации?
—Да, Вера Игнатьевна. И пулемет я прятала, и листовку переписывала.
— Но ты, Фрось, делала это по глупости. Ты же еще дитя.
— Ой, не знаю, што и сказать. У меня такая судьба.
— Ты умеешь стрелять из пулемета?
— Умею, дед научил.
Вера Игнатьевна извлекла торопливо из карманов своей кожаной куртки бутерброды с ветчиной, завернутые в обрывки газет.
— Кушай, Фрося. И разденься, я сделаю несколько набросков.
— До гольности разболокаться? Нагишом быть?
— Да, Фрося, и побыстрей.
— Закройте тогда двери на крюк.
— Запру, но к нам никто и не войдет.
Фроська разделась, однако трусы не скинула. Мухина улыбнулась:
— Что это на тебе напялено?
— Энто панталоны императрицы, Вера Игнатьевна.
— Не смеши меня, сбрось. Никакие это не панталоны. Это парашют или, может быть, купол от бродячего цирка.
— Нет уж, оговор напраслинный. Этими панталонами сам Орджоникидзе восторгался, с удовольствием нюхал. Не даром нюхал — за деньги!
— Ты раздевалась перед Орджоникидзе?
— Зачем же обязательно разболокаться?
— Ах, да — понимаю...
— Ничего-то вы не понимаете, Вера Игнатьевна. На базаре, на толкучке я продавала эти трусы императрицы. А Серго Орджоникидзе подошел ко мне и понюхал.
— У тебя, Фрося, остаются силы для юмора? Это хорошо. Однако не будем терять время, сними штаны.
— Стыдно как-то, Вера Игнатьевна. И несогласная я на гольное запе-чатление.
Мухина сдернула с Фроськи нелепые панталоны, бросила их на стол начальника колонии, начала рисовать. В кабинете было прохладно, Фроська ужималась, стыдливо закрывала ладошками междуножье, приплясывала.
— Мне пересуд будет, Вера Игнатьевна. Наверно, расстреляют. А для чего вы меня изображаете? Для показу в Париже? Ежли для показу, то я несогласная. И после смерти — несогласная. Людям и после смерти — стыдно.
— Фрося, ты меня потрясаешь! Погоди, я запишу: «Людям и после смерти стыдно». Две тысячи лет мы говорили — мертвые сраму не имут. Ты перевернула мой мозг! Как ты свершила это открытие? Как проникла в эту суть?
— А я колдунья.
— Если ты колдунья, наколдуй, чтобы тебя освободили.
— Колдуньи не боятся смерти, идут по линии судьбы.
— Ты мне приснилась недавно, Фрося.
— Знаю, Вера Игнатьевна.
— Ты знаешь, что мне приснилось?
— Знаю: вам привиделась во сне гроза, молнии разбили вашу лепнину. Приснились вам вот эти! — показала Фроська на портреты вождей в кабинете.
— А Трубочист был в сновидении?
— Как же ему не быть?
— А что он делал?
— Забрасывал вождей тухлыми яйцами и гнилыми помидорами.
— Фрося, я сойду с ума...
— Нету у вас этого в линии судьбы.
— Фрося, как ты узнала содержание моего сна?
— Я ведь и вправду — колдунья.
— А ты можешь предсказать судьбу одного моего друга?
— Завенягина?
— Фроська, я рехнусь...
— Не заарестуют вашего друга и не расстреляют, долго он будет жить.
— А мне что-нибудь угрожает?
Фроська не ответила на вопрос Веры Игнатьевны, оделась, накинула на плечики лагерную телогрейку. Гейнеман пришел с офицером охраны, который и увел Фроську в барак. Мухину трясло ознобом, она отказалась от чая, попросила проводить ее к выходу из колонии. Гейнеман повел скульпторшу к воротам — с дорожкой на тринадцатый участок. Возле забора из колючей проволоки стояли две телеги, а рядом громоздилась куча-груда примерно из сорока-пятидесяти обнаженных трупов. Оборванец татарин из лагерников запрягал коней. Лошади сердито фыркали, боялись мертвецов. Два других зэка пробивали ломами грудь каждого трупа и только потом забрасывали мертвяков на телеги. За всем этим наблюдал молоденький красноармеец с винтовкой. Иногда он командовал:
— Проткни его еще раз!
— Что это такое? — ужаснулась Мухина.
Гейнеман ответил с провокационным показом безразличия:
— Они вывозят умерших на захоронение, за территорию лагеря.
— Но зачем умершим протыкать грудь ломом? — не своим голосом спросила Мухина, ощущая подступающую рвоту.
— Инструкция, Вера Игнатьевна. Чтобы не вывезли кого-то живым. Разумеется, не обязательно брать в руки лом. Можно бить кувалдой по черепам. В большинстве концлагерей используют кувалды. От меня лично ничего не зависит. Я сам сослан в этот ад на мучения. Я ведь — москвич.
Гейнеман понимал, что видит Мухину в последний раз. Она побрезгует, не пожелает больше встречаться с ним. И он мог бы вывести Веру Игнатьевну через другие ворота, чтобы она не увидела этой омерзительной операции. Но ему хотелось ткнуть носом художницу в жестокую действительность. Может, поведает когда-нибудь миру о том, что увидела и ощутила, хотя вероятность этого — мизерна.
Мухина бежала от концлагеря к заводу, спотыкаясь и падая. Возле гостиницы ее встретили Жулешкова, студентка Лещинская, Емеля Попов.
— Вера Игнатьевна, мы просим вас выступить с лекцией в нашем институте, — лизала мороженое Жулешкова. — Что-нибудь о социалистическом реализме в искусстве...
Мухину тошнило, она не могла говорить, не могла видеть и внешне элегантную Жулешкову, и Мартышку-Лещинскую, и подобного иудушке Попика.
— Мне нездоровится, я приболела, — процедила сквозь зубы Вера Игнатьевна, уходя в гостиницу.
Больше недели провалялась Мухина в кровати с горячкой. Выхаживал ее доктор Функ, приходил раза два Григорий Коровин со своей Леночкой и Трубочист. Каждый день забегала и Люда Татьяничева. Вера Игнатьевна на каждом из посетителей испытывала фразу: «Людям и после смерти стыдно». Реагировали все по-разному:
— Не знаю, — уклонялась Леночка Коровина.
— В смысле ответственности перед будущими поколениями — это хорошо, правильно! — развивал мысль по своему видению Гришка.
— Людям, если они — люди! — уточнял Функ.
После болезни работа у Мухиной пошла споро. Скульптура сталевара Коровина в полный рост, с мартеновской кочергой, привлекала внимание многих. Он как бы декламировал строки Микеланджело: «Войди в огонь, которым я горю». Доменщик Шатилин держал бугристую ладонь над лохматыми бровями, всматриваясь в расплавленный чугун, видя в нем опору державы. Виктор Калмыков и Евгений Майков олицетворяли рабочую молодость. Трубочиста Вера Игнатьевна исполнила улыбчиво: на голове шляпа-цилиндр, в руке — трость. И вроде бы никто не возражал против такого образа, тем более что Трубочист действительно ходил в такой шляпе, раздобыв ее в театральном реквизите. Конечно, от привкуса клоунадности в образе Трубочиста избавиться не удалось. Но эта улыбка смягчала плакатность других фигур, вносила противоречивую непонятность, таинственность иносказания.
Фросю Меркульеву Мухина изваяла скрытно, пряча заготовку за фанерным щитом в углу мастерской. Вера Игнатьевна изобразила девушку не по эскизам, а такой, какой она явилась в сновидении: с кастрюлей, с поварешкой, с лицом — поднятым к небу, с дочкой Дуней-колдуньей. Скульптурная группа была готова к выставке, к приему на комиссии. Состав комиссии известен: директор завода Коробов, секретарь горкома партии Берман, прокурор Соронин, начальник НКВД Придорогин, комсомольский вожак Рудницкий, преподаватель института Жулешкова, инструктор горкома Ухватова, от журналистов — Олимпова и Татьяничева.
Мухина пригласила на предварительный осмотр своей работы и друзей, и знакомых, и тех, кого видеть не хотелось. До комиссии оставалось три дня. Рабочий-подсобник Разенков и Шмель с Попиком взяли у Веры Игнатьевны деньги и купили дюжину шампанского, печенья, конфет, яблок. Вечеринка состоялась в мастерской. Все восторгались, шумели, каждому хотелось высказать свое мнение.
— Это гениально! Я рыдаю от счастья! — обнимала Мухину Олимпова.
— Партийно, патриотично, содержательно. Лишь одно маленькое замечание: шляпа на Трубочисте буржуазна, лучше бы надеть на него рабочую кепку, — басила Партина Ухватова, расставив свои длинные ноги циркулем.
— Я из иноверцев, — заигрывала Жулешкова. — Я не против шляпы. Но на случай изменения политической ситуации рабочую кепку надо держать в запасе, может пригодиться.
— Поздравляю! — поцеловал руку Веры Игнатьевны Функ.
Мартышка-Лещинская и хилявый Попик вежливо молчали, поедая конфеты. Шмель крутился у скульптуры, которая изображала его. Он никак не мог понять, почему ему оказано такое высокое доверие? Гипсовый двойник Шмеля держал в руках книгу «История ВКП(б)». Вообще-то Шмель мечтал и просил Мухину, чтобы она вылепила его на бочке-вошебойке, как Ленина на броневике. Но Вера Игнатьевна не прислушалась к его совету. Все эти художники и писатели оторваны от народа. Одним словом — гнилая интеллигенция. Нет у них истинной преданности партии. Но социализм овладел умами миллионов людей, и он непобедим. А Мухина политически ущербна: изваяла врагиню народа — Фроську Меркульеву, отбывающую срок без права переписки. Все смотрят, восторгаются, будто не узнали гадину. Надо срочно сообщить об этом в НКВД.
Шмель ошибался, полагая, будто он один не утратил революционной бдительности. Жулешкова выпила шампанского за успех Веры Игнатьевны и ушла, сославшись на занятость. А торопилась преподавательница института в НКВД, чтобы первой сообщить о вражеском умысле московской скульпторши. Спешила бдительная дама напрасно. Она не могла стать первой, ибо рабочий-подсобник, бригадмилец Разенков уже известил Придорогина о том, что Мухина пытается увековечить арестованную и осужденную буфетчицу горкома партии.
Замыслили просигналить в НКВД и Мартышка с Попиком. И все же Шмель имел перед ними большое преимущество. Они не знали, что НКВД установило жесткое, круглосуточное наблюдение за Коровиным, Калмыковым и Трубочистом. Коровин и Калмыков были дружками Терехова и Огородникова, бывали не единожды в гостях у Голубицкого. Трубочиста засекли на самой наинаглейшей контрреволюции. Он нарисовал картину под названием «Ад», где изобразил оскорбительно Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Свердлова, Дзержинского и других выдающихся деятелей партии и советского государства. Маркс и Энгельс на полотне Трубочиста кипели в котле со смолой, рвали друг другу бороды. Ленин жарился на вертеле со Свердловым. Дзержинский подбрасывал уголь в топки, работая у чертей кочегаром. А Сталин пьянствовал с дьяволом, закусывая живыми детьми.
Трубочиста не арестовали, чтобы выследить его связи, контакты. Коровина и Калмыкова не взяли сразу по этой же причине. Что же получается в итоге? Не сегодня-завтра их арестуют, ордера прокурором уже подписаны. И скульптурная группа Мухиной превратится в галерею врагов народа: Фроська Меркульева, Трубочист, Григорий Коровин, Виктор Калмыков. Ха-ха! Придется Вере Игнатьевне подбирать для позирования других людей, настоящих героев труда. Много места освободится. И Шмель поднимется на вошебойке, как Владимир Ильич на броневике.
Однако Шмель ошибался, будто НКВД доверило только ему тайну о предстоящем аресте Трубочиста, Коровина и Калмыкова. Придорогин не был таким уж коварным. Он побеседовал в горкоме партии с Берманом, изложил подробно ситуацию и директору заводу Коробову. Они уже знали, что Мухина изваяла плеяду местных врагов народа. Не ведала ни о чем только Вера Игнатьевна. Она спокойно ожидала день, когда в мастерскую явится приемная комиссия. В связи с этим теплились надежды на получение аванса по договору: поиздержалась, была стеснена безденежьем. Последнюю сотню истратила на шампанское. Ожидая прихода комиссии, Мухина продолжала работать, вносить в композицию поправки. Одна из новинок была особенно дорогой. Вера Игнатьевна вылепила из гипса свою голову и поместила ее на ладонь Трубочиста. Теперь его фигура стала еще аллегоричней.
Коробову не хотелось участвовать в комиссии по оценке скульптур Веры Игнатьевны Мухиной. Семью Коробовых — металлургов знал и опекал сам Сталин. Павел Иванович Коробов был талантливым инженером, организатором производства, совестливым человеком. А в искусстве он ничего не понимал, чувствовал себя беспомощным. Поэтому он и позвонил секретарю горкома партии Берману.
— Лев Захарович, друг мой дорогой, может без меня обойдетесь там? Мне некогда! Домну закозлили!
Берман решительно возражал:
— Нет уж, Павел Иванович. Мухину приглашал в город ваш металлургический завод. Договор она с вами подписывала. И кандидатуры для монументальной пропаганды в основном вы рекомендовали. Горком партии не несет ответственности за ваших Коровиных и Трубочистов. Они у вас в штате заводском, зарплату получают. Принципиальную оценку творчеству Мухиной должны дать вы. А я лишь поддержу идеологически.
Комиссия собралась в мастерской Веры Игнатьевны Мухиной в точно назначенный час, даже раньше. Были и приглашенные, посторонние. Щелкали фотокамеры, журналисты записывали первые отзывы. Официальное открытие не начиналось, задерживались где-то Берман и Коробов. Соронин, Придорогин и Рудницкий присутствовали.
— Вера на протянутой ладони — это гениально! — сказала тихо и задумчиво, как бы для себя, Людмила Татьяничева.
— О какой Вере идет речь? — прищурилась Партина Ухватова.
— О вере в коммунизм, — озорно блеснул глазами доктор Функ.
— Не скоморошничайте, — оборвала его Олимпова.
Жулешкова общалась с отдельной группой, где были Шмель, Попик, Лещинская и Рудницкий:
— На предварительном осмотре этой вариации не было. Женская голова на ладони — формализм, декадентство. И не так уж это ново.
— Мы, комсомольцы, декадентское искусство не приемлем, — поддакнула Лещинская своей преподавательнице.
Леночка Коровина в дискуссии участия не принимала, стояла у окна мастерской одиноко. А ее муж Гриша был на работе. Не видно было и Трубочиста, хотя он обещал подойти. Станичные девчонки — Груня Ермошкина и Вера Телегина хихикали беспричинно, вызывая осуждающие взгляды почтенной публики. Но все разговоры и хихиканья стихли сразу, когда в мастерскую вошли Берман и Коробов. Они ходили вокруг скульптур минут пять молча, хмуро переглядывались. Странным было и появление вслед за директором завода и секретарем горкома партии рабочего-подсобника Разенкова с двумя кувалдами в руках.
— Зачем это? — шепотом спросила Мухина.
Разенков ответил тихо, чтобы другие не слышали:
— Беда, Вера Игнатьевна. Арестованы как враги народа — Трубочист, Коровин, Калмыков. Придется разбивать скульптуры. Я указание получил. Вы уж не держите на меня обиду. Сами понимаете, я человек маленький.
Берман прикашлянул, поднял руку:
— Внимание, товарищи! Начнем работу. Мы уже посовещались в горкоме партии. Выражая нашу коллективную оценку, выступит председатель комиссии товарищ Коробов. Пожалуйста, Павел Иванович.
Директор завода подошел к фигуре доменщика:
— Что это такое, товарищи? У него не лицо, а рыло разбойника. Такой харей токмо японцев пужать... Неуважение к рабочему классу.
Жулешкова выпрямилась хищно, переглянулась с Олимповой. Попик перешепнулся о чем-то с Мартышкой-Лещинской. Татьяничева выронила из рук синий карандашик. Берман заполнил паузу:
— Спокойно, товарищи!
— Очень интересно! — тонко иронизировал Функ. Коробов продолжил тираду:
— А вот этот сталевар, посмотрите на него. Почему он обнажен по пояс? Стоит с мартеновской кочергой в руках без рубахи, без спецовки. Это же чушь! Такой сталеплавильщик сразу обгорит, получит ожоги, попадет в больницу. А кто держит в руках «Историю ВКП(б)»? Какая-то тонкошеяя ушастая обезьяна.
При этих словах побледнел и покачнулся полуобморочно заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург — Шмель. Оскорбительный выпад директора завода против скульптуры он принял на свой счет. Коробов не заметил этого, подошел к центру композиции:
— Девочка вот маленькая за юбку мамы держится. Хорошая девочка. Но какое она имеет отношение к теме рабочего класса? А прототипная мама этой девочки сидит в тюрьме, о чем известно всему народу. И другие тут — враги народа, вредители...
Коробов замолчал, засопел. Начальник НКВД Придорогин встал рядом с ним:
— Да, товарищи! Только что, прямо на рабочих местах, арестованы как враги народа — сталевар Коровин, инструктор соцсоревнования Калмыков, гражданин Бродягин, именуемый Трубочистом, и многие другие. Прокурор Соронин присутствует здесь, может подтвердить.
В дверях мастерской появился сержант Калганов:
— Гражданка Коровина, прошу на выход.
Леночка стояла, не двигаясь, не понимая, что происходит, смотрела на свою преподавательницу института Жулешкову, будто ожидала от нее сочувствия и защиты. Жулешкова демонстративно отвернулась от Леночки, заговорила о чем-то с Лещинской. Разенков и Попик вывели Лену Коровину из мастерской, передав ее сержанту Калганову.
— Есть предложение продолжить обсуждение скульптур Мухиной, — сказал секретарь горкома партии. — Кто желает выступить?
Всплеснулась белая, музыкальная рука Жулешковой:
— Я скажу несколько слов. Концепция композиции ортодоксальна. Но обострите внимание на Трубочисте. Партина Ухватова обратила свой взгляд на буржуазность шляпы. Подход к искусству в данном случае упрощенный. Не в шляпе дело. Суть в женской голове, которую он держит на ладони. Это не голова, а декадентская бомба под социалистический реализм.
Татьяничева и доктор Функ пытались вступить в полемику, но секретарь горкома партии не дал им выступить:
— Поступило предложение прекратить прения и уничтожить гипсовую лепню немедленно, разбить кувалдами. Кто — за? Кто — против? Против два голоса.
Берман взял кувалду из рук подсобника Разенкова и шагнул к фигуре Трубочиста. Он помедлил чуточку, раздумывая — в какое место ударить. Низкорослый, толстенький, короткорукий — он бы не дотянулся до шляпы-цилиндра. Трубочист был высок, протягивал Берману ладонь с головой Веры. Функ подумал, что кувалда стукнет в первую очередь по девочке. Доктор быстро и проворно подскочил к приговоренной к разрушению гипсовой композиции, схватил ребенка, оторвав его от фанерного постамента.
— Пусть возьмет, — разрешительно махнул рукой Коробов.
Функ отошел, держа на руках гипсовую Дуню-колдунью. Мартышка-Лещинская размышляла вслух:
— У горкомовской буфетчицы ведь нет никакой дочки. Она выдумана.
Секретарь горкома партии взмахнул кувалдой коротко, от своего лба, ударил по голове Веры. Коробов вышел из мастерской, бросив своим помощникам:
— Скульпторшу из гостиницы выгнать, она нам больше не нужна.
А в мастерской кричали, толкались. Многим хотелось ухватить кувалду, ударить по какой-нибудь скульптуре. Наиболее неистовыми разрушительницами оказались Партина Ухватова, Жулешкова, Лещинская. Они раскрошили гипсовую Фроську на мелкие куски, топтали ее ногами, не жалея туфли. Прокурор Соронин и Придорогин до таких страстей не опускались. Они переглядывались, наслаждаясь патриотическим буйством провинциальной интеллигенции.
Вера Игнатьевна Мухина сидела в это время в мастерской на низком березовом чурбаке с закрытыми глазами, обхватив голову руками. Дикая фантасмагория казалась ей каким-то ужасным сном, бесовством. Она ждала, когда Берман подойдет к ней и ударит кувалдой. Придорогин начал выпроваживать членов комиссии и посетителей:
— Прошу всех покинуть помещение. Останутся для составления протокола только Шмель, Разенков и Ухватова.
Когда лишние разошлись, в мастерской появился лейтенант Бурдин:
— Извините, Вера Игнатьевна, но мы должны произвести обыск. Вы не обижайтесь. Обыск — для формальности.
— Не дипломатничай, Бурдин! — поправил лейтенанта начальник милиции. — Скажи прямо: гражданка Мухина, к нам поступил сигнал, будто вы занимаетесь контрреволюцией, рисуя вождей нехорошими животными — крысами, кошками, собаками. Наш осведомитель мог што-то напутать, академий он не заканчивал. А мы на сигнал должны отреагировать, проверить.
— Да, да, пожалуйста, проверьте, — смотрела Мухина в одну точку.
— Ежли осведомитель соврал, я ему дам по морде при вас, — пообещал Придорогин.
— А к разгрому ваших скульптур мы не имеем никакого отношения, Вера Игнатьевна, — поклонился вежливо прокурор Соронин.
Обыска в сущности не было. Лейтенант госбезопасности пошарил небрежно по углам, затем подошел уверенно к стопе картонных листов, извлек из-под него фибровый чемоданчик. Придорогин не сводил глаз с удрученной скульпторши. Она вроде бы не изменила своего поведения.
— Чемодан ваш, гражданка Мухина?
— Да, разумеется, мой. Замка на нем нет, он открывается свободно.
Бурдин поставил чемоданчик на стол, поднял крышку, начал перебирать бумаги, эскизы, рисунки. На самом дне лежал ополовиненный лист ватмана с рисунком, который привел всех в оцепенение...
— Ленин котом нарисован! С хвостом, с когтями! — воскликнула в ужасе Партина Ухватова.
Придорогин выхватил из кобуры револьвер:
— Сволочь! Я тебя без суда и следствия расстреляю!
Начальник НКВД ткнул Мухину дулом в лоб и нажал на спусковой крючок. Выстрел прогремел в помещении — оглушительно. Но прокурор Соронин успел толкнуть руку Придорогина вверх. Вера Игнатьевна осталась живой. Но на выстрел она не среагировала, как бы и не слышала его, не заметила, все так же смотрела в одну далекую точку.
— Нельзя! Все должно быть по закону, — отодвинул прокурор Придорогина. — И требуется допросить, провести следствие, выявить сообщников.
— Дайте мне наган, я ее расстреляю! — рвалась к действию и Партина Ухватова, возмущенная глумлением над вождем мирового пролетариата.
Шмель произнес свою жизненно важную фразу:
— Социализм овладел умами миллионов людей, и он непобедим!
И увлажненно поблескивали глаза заведующего вошебойкой имени Розы Люксембург. Он искренне ощущал себя выразителем многомиллионного советского народа — рабочих, крестьян, интеллигенции. Бурдин рассматривал рисунок с любопытством: восемь мелких фигурок с хвостами мышей. Вверху — три. Одна из верхних фигурок походила на Маркса. Под рисунком текст, который прочитать было невозможно. Три верхние мыши с человеческими головками сидели на какой-то балке-матице. А в центре, крупным планом, было изображено тело жирного по-тигриному полосатого кота с головой Ленина. Могучий кот держался правой лапой за балку-матицу, как бы висел на лапе. На кошачье-тигрином хвосте вождя мирового пролетариата сидел какой-то суслик в одесской шляпе-плоскодонке. Вообще-то кот был довольно симпатичным, с олицетворением силы, здоровья, хищного духа.
— Какое кощунство! Гнуснейшее оскорбление Владимира Ильича! Я не вынесу! — заламывала руки Ухватова.
— Там изображен крысой и Маркс, — выглядывал Шмель из-за плеча Разенкова.
— Вроде не Маркс, — засомневался прокурор.
— Маркс! — утвердил Придорогин.
— Маркс показан крысой! — расплакалась Ухватова.
— Ваш рисунок, гражданка Мухина? — строго спросил Бурдин, составляя протокол допроса.
— Мой, — кивнула головой Вера Игнатьевна.
— Прошу подписаться под актом об изъятии данного вещественного доказательства.
Мухина расписалась, заверили акт своими подписями и понятые: Ухватова, Шмель, Разенков. Партина поинтересовалась:
— А кто первым разоблачил злобствующую преступницу? Разенков ответил с гордостью, но скромно:
— Я выполнял поручение НКВД, следил за Мухиной. Помогали мне Попик и Мартышка-Лещинская. Вчера вечером Веры Игнатьевны не было в мастерской, мы втроем обыскали чемоданчик, нашли контрреволюцию.
— Чего разболтался? Помолчи! — одернул осведомителя Придорогин. По указанию начальника НКВД обыск провели и в номере гостиницы, где проживала Вера Игнатьевна. Но обнаружили там только одну полузасохшую селедку и два пирожка с капустой. Мухину увезли в НКВД и бросили в камеру-тир, поскольку другие были заняты, набиты битком.
Цветь семнадцатая
Придорогин ждал, когда появится вернувшийся из Челябинска Порошин. Начальник НКВД читал доставленную ему копию письма прокурора Соронина. Копию, добытую тайно:
«Совершенно секретно. Прокурору СССР, прокурору РСФСР, прокурору области. Сообщаю Вам, что горотделом НКВД вскрыта контрреволюционная повстанческая, шпионско-диверсионная организация, действующая в городе Магнитогорске по заданию одного из иностранных государств. С моей санкции 1-го и 2-го апреля арестовано 240 человек — участников этой организации. Все постановления для осуществления надзора направлены военному прокурору 85-й стрелковой дивизии, т. к. действия всех обвиняемых квалифицированы по статье 58-6,9 и 11 УК.
Прокурор города Магнитогорска — И. Соронин».
Письмо это не вызывало недовольства, как некоторые другие письма Соронина. Городской прокурор часто посылал депеши Вышинскому. Он подхалимски хвалил его за процесс над Бухариным, называл прокурора СССР — своим Учителем, жаловался на НКВД, подозревая, что там засели враги народа. Соронин становился опасным. Нужно было его как-то устранить или обуздать, поставить в зависимость.