— Можно, Сан Николаич? — стукнул в приоткрытую дверь Порошин.
— Входи, Аркаша, — раскрыл священное писание Придорогин. — И садись-ка супротив, беседа долгая предстоит.
— Я внимательно слушаю, Сан Николаич.
— Ты вот мне скажи, Аркаша, какое изречение в этой реакционной книге можно признать самым правильным и мудрым? — не решился шеф начать разговор сразу по делу.
Порошин как бы отшутился, процитировав четко:
— Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей. Псалом первый!
— Ты шуткуешь, Аркаша. А я сурьезно спрашиваю. Ты из этой книженции такое — самое главное проговори, штобы ко всему миру и на все времена пророчески относилось.
— Надо подумать, сразу ответить не могу.
— Вот и помысли не спеша. И когда-нибудь приди с ответом. Я не тороплюсь, подожду. А сейчас давай делом займемся. Ты видел Телегина, который из Челябы прибыл?
— Видел, Сан Николаич.
— Знаешь, для чего он с командой приехал?
— Догадываюсь. Кто-то из больших руководителей будет арестован, отправлен в Челябинск.
— Я тебя, Аркаша, в помощь Телегину назначил. Он с ордером на арест. Угадай, кого брать будем?
— Наверное, Бермана или Гуревича, в последнее время мы все больше евреев подметаем.
— Не угадал, Аркаша.
— Неужели возьмем самого Коробова?
— Нет, не Коробова.
— Тогда мне не угадать, Сан Николаич.
— Ты возьми в подмогу Бурдина и Матафонова. Арестуешь прокурора и передашь его Телегину.
— Арестовать Соронина? А кто подписал ордер?
— Ордер на арест подписан Вышинским.
— Какова мотивировка ареста?
— То, што мы разрабатывали против него: враг народа! Он ведь все копал яму под нами, кляузничал, клеветал, сообщал...
— А может его Завенягин сокрушил? Он ведь обливал его грязью.
— Я, Аркаша, супротив Завенягина поболе воевал, а меня не трогают. Порошин решил, что деловой разговор окончен, хотел уже уйти — выполнять задание, но Придорогин задержал его:
— И еще один пустяк, Аркаша. Тебе потребно подписать бумагу.
— Какую бумагу?
— Ты знаешь, што арестована твоя мамуля? Не только отец, но и мать!
— Знаю, Сан Николаич.
— Вот и напиши мне заявление, што отрекаешься от родителей, желаешь изменить фамилию. Надо, понимаешь ли.
— Я не могу совершить это, не могу.
— Аркаша, сие потребно для формальности. Не тебе, а мне это надобно. Штобы я не пострадал за тебя. К нам комиссия из Москвы недели через три прикатит. У меня указание дополнительное есть: очистить ряды НКВД от родственников белогвардейцев, жандармов, дворян и врагов народа.
— Мои родители никогда не были врагами народа. А дворянство наше условно. И ведь Ленин был из дворян.
— Про товарища Ленина такие разговоры не веди, запрещаю категорически! В дворянство он мог внедриться, штобы взорвать его изнутри. У меня указание — карать безжалостно всех, кто намекает, што Ленин из евреев и дворян. Твой дружок Гейнеман в основном за это и пострадал.
— Мишка — прекрасный человек, мы зря его арестовали.
— Забудь про своего дружка, не спасешь ты его. Забудь про своих родителей. Я ценю тебя высоко. Мне сохранить потребно тебя. Подпиши бумагу об отречении от родителей. Я же в сейфе твое заявление спрячу. Никто и знать не будет об этом.
— Нет, не подпишу, Сан Николаич. Есть же другой выход.
— Какой, Аркаша?
— А вы увольте меня. Я уйду в рабочие, на завод. Или уеду в Москву.
— Не хочу я тебя терять, Аркаша. Ладно, поговорим еще раз, опосля. Иди брать прокурора. Обыск проведите поосновательней. И опечатайте квартиру.
— А прокуроршу куда?
— Выбросьте свыню на улицу, но с вежливостью.
Телегин уговорил Порошина отложить арест прокурора на пару дней:
— Оформите необходимость наблюдения, выявления связей. А я гульну, отдохну у родственников. Приходи в гости — погудим, подымим, плеснем на каменку. А то — никакой личной жизни!
О Гришке Коровине — своем друге Антон Телегин не спрашивал, он уже все знал. Вечером Порошин пришел к Телегиным, просто хотелось выпить, расслабиться, забыть обо всем. Антон дрова колол во дворе, матушка его стол накрывала в приогородье, под раскидистым тополем. Сестра Антона — Верочка, юница лет шестнадцати, топила баню, заваривала веник, носила из колодца воду. Кареглазая стройная девчонка была рада гостю, улыбалась приветливо, угощала Порошина холодным квасом. Аркадий Иванович помогал ей носить воду.
— Вы и коромысло-то неправильно держите, — смеялась девчонка. Порошин почувствовал к ней влечение, шутя обнял ее и окатился жаром, совестливым устыжением:
— Фроська за колючей проволокой мучается, а я уже забываю ее, почти изменил.
Верочка присела рядом с Аркадием Ивановичем на груду бревен, начала переплетать свою темную девичью косу.
— Я вас, Аркадий Иванович, давно знаю.
— Вера, миленькая, прости, но не помню, где мы сталкивались. Разумеется, что твои красивые глаза я где-то видел. Будь настолько добра, насколько ты очаровательна, напомни, когда мы встречались.
— Аркадий Иванович, вы же у нас в школе выступали. Вы только на меня и смотрели. И мы с Груней Ермошкиной в больницу к вам приходили, пельмени приносили. На вокзале мы рядом стояли, когда вы с доктором Функом провожали скульпторшу Мухину.
— Да, да, вспомнил, — соврал Порошин. — После выступления в школе твои черные очи мне почему-то два года снились. Ты обладаешь магией красоты.
— Ой, как интересно! — захлопала в ладошки Верочка. — Как загадочно! Я никогда не слышала таких чарующих слов.
Порошин игриво наслаждался легкой забавой с девочкой:
— Что тут загадочного?
— Загадочное в том, что вы мне вчера приснились.
— А как я тебе приснился?
Верочка Телегина чуточку смутилась, но ответила с наивной простодушностью:
— Мне приснилось, будто мы с вами целовались.
— А вообще-то Верочка, тебе приходилось с кем-нибудь целоваться?
— Если честно, не приходилось. Но я видела в кино, читала... И приметы знаю: целоваться во сне с кем-то, значит, это к ссоре.
Порошин не мог удержаться, рассмеялся:
— Ох, ты меня уморишь!
— Вы почему смеетесь, Аркадий Иванович? Вы не верите приметам?
— Как мы можем повздорить, Веронька, если мы не общаемся? Мы же в сущности не знаем друг друга.
— Вы полагаете, Аркадий Иванович, что не могут поссориться люди, которые живут далеко друг от друга, никогда не встречались, пребывают в незнакомстве?
— Для меня это сложно, Вера. Ты не могла бы привести пример?
— Сколько угодно, Аркадий Иванович. Я часто ссорюсь с писателями, которых погибают в романах мои любимые герои.
— Теперь все ясно, Вера, — снова обнял девчонку Порошин, прижав по-дружески ее нос к своему холодному ордену Красного Знамени.
Верочка ощупала свое милое лицо.
— Вы же мне, Аркадий Иванович, нос испортили, расплюснули. Антон Телегин бросил топор, утер пот с лица рукавом гимнастерки:
— Быстро вы снюхались.
— Мы не снюхались, мы сдружились, — подбоченилась артистично Верочка перед братом.
— Сдружайтесь, я не против, — присел на завалинку Антон.
— Гостю первый жар в бане, — поклонилась Порошину хозяйка.
Матушка Телегина проводила Аркадия Ивановича до бани, подала ему махровое полотенце:
— Парьтесь на здоровьице, а я принесу с ледяного погребу самогончика, грибков, огурчиков.
Порошин помылся, нахлестал себя веником, насладился баней. Антон парился дольше, до изнеможения, вышел красным, пот с него катился струями. Он сбегал к пруду, поплавал. Зимой бы в сугробе повалялся, но лето на дворе. За стол сели, когда солнце близилось к закату. Выпили сразу по стакану первака, принялись за пельмени, разговорились. Порошин вспомнил, что оставил кобуру с пистолетом в бане, вскочил из-за стола, вылетел из избы. Он ворвался в баню, замер с опыхом: перед ним стояла растерянно с полотенцем в руках голая Верочка. Она заужималась, прикрываясь рушником, затрепетала испуганно.
— Вы, вы что, Аркадий Иванович?
— Эй, Аркаша! Я взял твою пушку, — крикнул с крыльца избы вышедший Антон. — Вот она, не ищи там.
У Порошина подрагивали руки. За утерю оружия карали жестоко. Соседские мальчишки могли утащить пистолет. И без этого жизнь на волоске висела. Пушков потерял револьвер, теперь ждет кары, хотя оружие нашлось. Любая нелепость могла оборвать карьеру и существование на земле. Верочка после происшествия в бане к столу не подошла. К ней пронырнула через дыру плетня подружка — Груня Ермошкина, и они убежали в клуб, где крутили киноленту «Джульбарс».
— Интересно, застеснялась она или кино для нее привлекательнее, чем я? — ревниво подумал Порошин.
Антон Телегин подцепил вилкой груздок:
— Значит, Гриху Коровина к вышке приговорили?
— К вышке, — опрокинул чарку Порошин. — И старика Меркульева к расстрелу. Пулемет прятал.
— Помочь нельзя? Выручить как-нибудь.
— Каким образом, Антон?
— Мне иногда удается, Аркаша. Я ведь начальник спецконвоя.
— Ты и в расстрельной команде?
— В расстрельной. За сутки по двести человек расхлопываем.
— Тяжелая у тебя работа, Антон.
— Отказаться не можно. Самого грохнут.
— Как же вы ямы роете на двести душ?
— Мы ямы не роем, Аркаша. Мы расстрелянных в старые шахты сбрасываем, на Золотой горе.
— У нас нету шахт, Антон. Приговоренные сами себе ямы роют.
— Вы им лопаты доверяете в руки?
— Они ж под конвоем.
— Лопатами можно и порубить конвой.
— Что-то никто не пытается. Приговоренные, Антон, покорны.
— А что же ты, Аркаша, о Фроське — ни слова. Как она там?
— У меня теперь нету доступа к ней. Раньше Мишка Гейнеман выручал, друг мой хороший.
— Побег бы устроили.
— Замышляли, но не успели.
Хозяйка подала поросенка с хреном, квашеной капусты, колбаски, самодельно копченые в печной трубе. И калачи у нее были сдобные, пышные, вкусные — не чета городскому хлебу. Разве может быть в городской пекарне такая заквась-опара, такие дрожжи? Там дрожжи воруют для бражки. Там не хлеб делают, а мыло. А после животами маются, гастритами и язвами. Не народ, а мертвяки ходячие. Добрые люди опару блюдут, дрожки травами духмяно настаивают, хлеб с молитвой пекут.
Антон налил еще по стакану самогона, профильтрованного через древесный уголь и мох, сдобренного травой душицей и заманихой.
— Скажи, Аркаша, почему не сдал меня и Гриху в НКВД, тогда еще?
— Когда, Антон?
— Когда мы электролинии замыкали, бригадмильцев избили и в яму с говном сбросили.
— И гадать нечего, Антон. Не взял я вас из-за Фроськи. Она ведь с вами была, соучастницей.
— Какая она соучастница? Так себе, с боку-припеку.
— С вами, Антон, был дед Меркульев и стихотворишка этот — Ручьев.
— Ручьев у нас, в челябинской тюрьме. В одной камере с Гейнеманом Голубицким.
— Мне их не жалко, Антон. Мишку Гейнемана жалко. Помоги ему, если |не трудно.
— С кой стати я еврею помогать буду?
— Гейнеман в большей степени русский, чем ты, Антон.
— Не рассказывай сказки. Все евреи одинаковы. Я их с удовольствием расстреливаю, с наслаждением.
— А еще кого ты уничтожаешь с наслаждением?
— Вас, коммунистов, комсомольцев. По вашему же указанию.
— Ты пьян, Антон. Давай условимся: ты мне ничего такого не говорил, ничего не слышал. А на твоей сестре Верочке я женюсь! Она мне понравилась!
Порошин не заметил, как открылась калитка, во двор вошла Верочка. Она остановилась, услышав, что говорят о ней.
— Ты женишься на моей сестре, на Верке? — пьяно переспросил Антон.
— Да, я женюсь на Верочке. Можно сказать, я влюбился в нее с первого взгляда! — жестикулировал не менее пьяно Порошин.
— Аркаша, у нее же титечки еще не взбугрились. Она, как стручок бобовый. Шея — соломинкой. И ноги, как лучинки. Ха-ха!
— Я люблю Верочку. Я не могу без нее жить.
— Ну и женись, ежли она пойдет за тебя. Но у тебя же морда простоквашная! И ты бабник!
— Если она за меня не пойдет, я застрелюсь.
Верочка подошла к столу с шутливым реверансом:
— Я согласна, Аркадий Иванович. Я согласна стать вашей женой.
Порошин протрезвел чуточку, напрягся:
— Извини, Веронька. Мы опьянели, говорим глупости.
— Вы от меня отказываетесь, Аркадий Иванович? — озоровала девчонка.
— Я больше не пью, — встал из-за стола Порошин.
Вера помогла убрать матери со стола посуду, оставшуюся закуску, графин с горячительным напитком. Хозяйка пригласила Аркадия в дом:
— Темно на дворе, переходите в горницу. И гуляйте там, хоть до утра.
Мать была рада приезду сына — Антона. И каким он большим начальником стал! Фуражка из красного хрома, куртка из кожи, сапоги дорогие, портупея офицерская, при нагане и планшете. Она еще с утра обежала станицу, сообщая бабам:
— Мой сынок Антоша с ливольвером заряженным приехал. Приходите глянуть через плетень. Во двор к нам заходить без особого разрешения не можно. Усадьба наша под охраной инкеведы.
Порошин прошел с Антоном в горницу, на улице было темно, комары досаждали. Телегин ворчал, продолжая пить горилку:
— Хиляк московский. Зачем я тебя в гости привел? С тобой и не выпьешь по-казачьи.
Матушка Телегина присела за праздничный стол, налила себе чарочку и дочери, перекрестилась:
— Выпей, Веруня, не кажной день Антон навещает нас.
Порошин разглядывал висящую на стене рамку с фотокарточками. Казачий есаул с усами, рядом красавица, чернобровая молодайка.
— Инто муж мой, голова дома нашего, — объяснила матушка Телегина.
Порошину было известно, что есаул Телегин воевал сначала на стороне белых у Дутова, потом перешел к большевикам. В 1930 году он был мобилизован на лесозаготовки и там погиб. В списке неблагонадежных семья Телегиных не числилась. Под наблюдением были — Починские, Хорунжонкины, Харламовы, Добряковы, Ковалевы, Ермошкины, Сорокины. Теперь в опале Меркульевы и Коровины.
— Я выпью, если меня поддержит Аркадий Иванович, — подняла чарку Верочка. — За нашу с ним помолвку.
— Как бы свадьба што ли у вас? — спросила матушка.
— Да, мать, благослови их! — утвердил Антон.
Порошин присел на табурет рядом с Верочкой, выпил.
— Мы все шутим. А со мной что-то произошло. Я переступил какую-то колдовскую границу, попал в другой мир. Мне кажется, что меня спасет Вера, именно Вера!
— Верочка или Вера? — острил Антон.
— Я не Верочка, а Вера! — выпрямилась гордо сестренка Антона.
— Боже мой, будь Верой. Но за Веру люди идут на костер.
— Я согласен пойти за нее в огонь, — пьяно внешне, но трезво внутренне произнес Порошин.
Антон Телегин приказал матушке:
— Благослови их иконой!
— Не можно с иконой шутейничать, — поджала губы матушка Телегина.
— Мам, благослови нас, — встала на колени Верочка.
— Нет, потребно блюсти обычаи, не скоморошничай. Икона выше тебя, гостя, жениха, власти. Веселитесь в другой простокваше.
Фраза эта поразила Порошина, будто гвоздок в череп забили: «Веселитесь в другой простокваше». Не затрагивайте бога, священную высоту: кривляйтесь, смейтесь, завидуйте, суетитесь, возмущайтесь — в другой простокваше. Вот он — язык народа!
Неловкость возникшей ситуации разрядила Верочка. Она открыла сундук, вытащила из него деревянную куклу.
— Глядите, бабка Коровина мне подарила днись.
— Трубочист? — подлил себе самогонки Порошин.
Верочка поправила на кукле шляпу-цилиндр, начала вращать заводной ключ, поясняя:
— Куклу Гриша Коровин изладил. Он с ней цельный год возился. Кукла умеет ходить, вертит головой. У нее рот раскрывается. Глаза — как живые. Она может ударить тросточкой.
— Не она, а он! — ткнул пальцем в куклу Порошин.
Вера согласилась:
— Да, куклу зовут Трубочистом. Очень забавный Трубочист. Мне кажется, он умеет разговаривать. Вчера ночью он сам вылез из сундука, ходил по горнице, плакал.
Деревянный Трубочист при этих словах ожил, протянул руку к стакану с горилкой:
— Помянем Лену Коровину.
— Господи, прости душу ее грешную, — слезливо осенила себя крестным знамением матушка Телегина.
— Дура она, — отмахнулся Антон. — Зачем в огонь бросилась? Лучше бы столкнула туда какого-нибудь сексота.
В полночь, когда Антон упал и уснул, Порошин пошел домой, в хоромы Меркульевых. Он сам еле стоял на ногах.
— Спасибо этому дому, пойдем к другому.
— Я провожу вас, Аркадий Иванович, — накинула на плечики шаль Верочка.
Трубочист весело взмахнул тросточкой:
— Благословляю вас!
— Верочка, я очень пьян. Мне показалось, будто кукла что-то сказала. Впрочем, я слышал отчетливо.
— И я слышала.
Они шли по темной улочке, обнимались, целовались. И дальше — пропасть полного беспамятства. Проснулся Порошин с лучами утреннего солнца. Рядом с ним в постели лежала обнаженная девчонка. Она спала сладко-сладко, тихо посапывая. А по белому ее плечу и еще не оформленной по-женски груди струилась пушистая черная коса.
— Это же Вера Телегина! Что я натворил? — ужаснулся Порошин.
Она проснулась, застыдилась, натягивая на себя простыню. В окно постучали. Аркадий Иванович подошел к подоконнику с ощущением страха, отдернул занавеску. Там стоял с опухшим сердитым лицом Антон Телегин.
— Кто там? — спросила испуганно Вера, торопливо напяливая платье.
— Твой брат, Антон, — шепотом ответил Порошин.
— Я спрячусь, — полезла Верочка под кровать.
Антон Телегин вошел шумно, что-то пряча за пазухой. Он имел право убить Порошина. Может быть, прибежал с топором. Как все глупо получилось. Аркадий сел на табуретку, навалился грудью на стол, стукнулся лбом о какую-то книгу, закрыл глаза. Пусть рубит! А сестра его, Верка, красивая. И просто обнять ее, поцеловать — счастье.
— Ты чего? — пророкотал Антон. — Я тебе похмелиться принес.
— Я никогда не похмеляюсь, — поднял голову Порошин.
— Ну и зазря, будешь болеть.
Антон оглядел горницу, увидел шаль и туфли своей сестры.
— Вылазь, Верка.
— Не вылезу.
— Почему не вылезешь?
— Стыдно.
— Ладно уж, я не скажу матери.
— Все равно не вылезу.
— Ну и лежи там, дура.
* * *
На следующий день Порошин, Телегин, Бурдин и Матафонов поехали брать прокурора Соронина. Антон, выбрав момент, пробросил:
— Ты не согруби, Аркадий. Женись на Верке. А Фроська — ломоть отрезанный. Да и не жена она тебе была.
Порошин промолчал, но его молчание было ближе к согласию, а не к возражению. Матафонов суетился возбужденно:
— Неуж прокурора возьмем? Просто не верится.
Бурдин организовал понятых, поставил пистолет на взвод, постучал в дверь. Оружие должно быть готовым к бою. Некоторые при аресте впадают в состояние аффекта, могут в окно сигануть с пятого этажа, броситься в драку с ножом, выстрелить. Дверь открыла жена прокурора. Она увидела Порошина, заулыбалась:
— Здравствуйте! Пожалуйста, входите. Вам ведь срочная подпись требуется. Иван Петрович, Ваня, к тебе из НКВД.
Прокурор вышел в шлепанцах, в дырявом, неряшливом халате, жуя колбасу.
— Гражданин Соронин, вы арестованы. Прошу сдать личное оружие, — занудно произнес Бурдин.
— Не имеете права, — фыркнул прокурор, — предъявите ордер на арест. Порошин извлек из планшета ордер на арест, подписанный Вышинским.
— Это фальшивка, я не верю, — задергался Соронин. — Это какая-то ошибка, недоразумение.
Порошин успокоил прокурора:
— Возможно, это и ошибка, Иван Петрович. Но сами понимаете — служба. Мы обязаны вас арестовать и доставить в Челябинск. А там разберутся, освободят вас.
— И увезут к Золотой горе, — издевался Телегин.
Но прокурор Соронин не знал о существовании Золотой горы и о старых шахтах, в которые сбрасывали расстрелянных.
Цветь двадцать вторая
Знаменитое изречение Молотова о дорогах, ведущих в коммунизм, родилось лет на пятнадцать раньше, чем было произнесено с высокой трибуны. Да, уважаемые историки и потомки! Лозунг этот сочинил, сформулировал и собственноручно начертал над воротами магнитогорской тюрьмы заключенный Трубочист. Основу плаката изготовили из листового железа, окаймили деревянной рамкой, покрасили суриком. Высота рамки — один метр, протяженность — двенадцать. И на красном фоне огромные белые буквы: «Все дороги в наше время ведут к коммунизму».
Оптимистический лозунг над входом в тюрьму у обычных людей в то время не мог вызвать двучтения, двусмыслия. А работники НКВД, прокуратуры, партийных и советских органов всегда видели в жизни только одну дорогу — дорогу в коммунизм. Начальник тюрьмы приказал выдать художнику премию — булку черного хлеба. Трубочист жил в тюрьме вольготно. Он был всего-навсего под следствием. Выездная коллегия военного суда отказалась рассматривать его дело. Можно сказать, в тюрьме держали невинного человека.
В магнитогорской «бутырке» были три бесконвойных зэка: водовоз Ахмет, портной Штырцкобер и Трубочист, занявший должность мастера в столярной. Татарин Ахмет попал в тюрьму за конокрадство. Штырцкобер за то, что еврей, да еще с такой ужасной фамилией. Не фамилия, а диверсия, хоть сразу к стенке ставь. Начальник тюрьмы был человеком добрым, но и то возмущался:
— Штырцкобер! Што это такое? Будто кобель штык проглотил.
Друг еврея Штырцкобера татарин Ахмет сидел в тюрьмах безвылазно с 1919 года. Ни одной похищенной лошади он не продал. До революции у него под Троицком был племенной завод на четыре сотни скакунов и тяжеловозов, конюшни, лабазы, небольшая мельница. Ахмет не мог жить без коня, без запаха конского пота, без ласкового общения с лошадкой. Ахмет крал коней при советской власти в сельских районах, у начальства. Он подкрадывался к райкомам днем, распутывал коновязь и прыгал в кошевку, издавая разбойничий свист. И летел Ахмет по дорогам от погони, крича восторженно:
— Уля-ля-ля! Уля-ля-ля!
Через неделю-другую в каком-нибудь лесочке конокраду Ахмету скручивали руки, пинали его сапогами, били палками и снова отправляли в тюрьму на два-три года. В тридцатые годы за кражу коня давали уже десять лет и расстрел. Но Ахмет и при таких строгостях не угомонился. Он побывал во многих концлагерях, натерпелся, но магнитогорской тюрьмой был доволен. Здесь он обрел настоящую радость. Ему впервые за последние двадцать лет доверили коня, назначили его водовозом, извозчиком. Ахмет ездил в город и на станцию за продуктами, фанерой, тесом. Не всегда ведь автомобиль у начальства под рукой. В городе Ахмет приворовывал: то бочку из-под квасу в тюрьму привезет, то железо листовое, то кирпич, то бревна. Однажды привез на телеге даже ларек, в котором мороженое продавали. Все, что оказывалось на территории тюрьмы, для мира пропадало бесследно и навсегда.
Портной Штырцкобер тоже выходил из тюрьмы беспрепятственно. Таково было указание начальства. Он шнырял по магазинам, барахолке, знакомым — покупал иглы, пуговицы, нитки, конский волос и холст, отрезы шелка, сукна и шевиота. Все городское начальство шило костюмы в тюрьме. По этой причине в ближайшие тридцать лет Штырцкобер не мог быть освобожден. Когда срок заключения у него заканчивался, ему добавляли сразу три-четыре года. Штырцкобер относился к этому с юмором:
— Я узе самый увазаемый человек в стране: когда я сплю, меня охраняют.
И Ахмет, и Штырцкобер, и Трубочист не спали в тюремных камерах. Ахмет ночевал и зимой, и летом в конюшне. У Штырцкобера и Трубочиста были в распоряжении мастерские. Конечно, каморку еврея-портного назвать мастерской было трудно. Но у Трубочиста была приличная мастерская с тремя станками. В столярной ладили иногда добрую мебель — по чертежам Трубочиста. Он был и краснодеревщиком, и художником, и радиомехаником, и фокусником. Начальник тюрьмы приводил Трубочиста даже к себе на квартиру, не боялся и не стыдился этого. Кто же лучше отремонтирует радиоприемник?
Через Ахмета, Трубочиста и Штырцкобера заключенные имели постоянную связь с волей. Они изредка передавали письма от родных, приносили передачи и новости. Ремонтируя нары в камере смертников, Трубочист передал Коровину печальное известие: его Ленка окончила жизнь самоубийством, бросилась на заводе в нагревательный колодец. Григорий Коровин после этого сник, ждал исполнения приговора с безразличием, признался в нераскрытых преступлениях. Но именно это и задержало исполнение приговора. Коровина и старика Меркульева вновь начали допрашивать, надеясь, что они выдадут какие-то связи, сообщников. Но никаких новых фамилий они не называли. В камере смертников сидели шесть человек: Меркульев, Коровин, Золотовский, Монах, Эсер и Немец.
Немца звали Куртом, по-русски он говорил плохо. Курт бежал от Гитлера в легендарную страну победившего пролетариата, был принят за шпиона, приговорен к расстрелу. Да и как его не приговорить к высшей мере наказания, если он говорил:
— Комрад! Хитаров есть мой друг. Мы с Хитаровым есть в загранице тайный связь.
Хитаров в это время уже был арестован и расстрелян как враг народа. Монах сокамерников не замечал. Огромный, ростом в две сажени, сильный и костлявый, он был безобиднее малого ребенка. На глупые вопросы Монах не отвечал, начинал читать молитвы. Но от Монаха веяло такой силой духа и веры, что в камере он был самым уважаемым человеком. Монах, Эсер и Золотовский знали друг друга, они попали в камеру смертников из гейнемановского лагеря.
Золотовского заставили признать себя руководителем подпольной «Польской организации войскова», хотя он был запорожским евреем. Правда, польский язык он знал, дружил в концлагере с поляками, был бригадиром землекопов. А бригада состояла сплошь из поляков и немцев. Все они были сразу расстреляны. Золотовского же ликвидировать не торопились, чтобы выявить его связи с городом. В камере смертников никто не считал себя врагом советской власти, кроме Эсера.
— Вам тяжело будет умирать, вы как бы ни в чем не виноваты. А я не жалею ни о чем. Я действительно враг этих преступников-большевиков, — открыто признавался Эсер.
Эсер — Серафим Телегин — был родственником Антона Телегина, но в его деле это обстоятельство не отмечалось. Богатырем он не выглядел: сухонький старичок, белая бородка клинышком, пенсне. Он, старый подпольщик, при царе легко уходил от жандармов. От чека и НКВД Эсер уйти не мог. Коровин часто спорил с Эсером:
— Ты ошибаешься, Эсер. Дело Ленина — светлое. Да и Сталин, наверно, не знает о злодеяниях НКВД. Ленин — гений, вождь!
— Не сотвори себе кумира, — басил Монах.
— Что ты, Гриша, знаешь о Ленине? За всю историю человечества не было более жестокого и гнусного правителя. Бирон — дитя шаловливое по сравнению с Лениным.
— Не скажи, Эсер. Цари тоже Россию расстреливали, не зазря вы в них бомбы метали.
— Я тебе, Гриша, такую цифирь приведу: с 1826 по 1906 год, то бишь за восемьдесят лет, в России было казнено 894 человека. Вот и получается — одиннадцать смертных приговоров в год. И это вместе с убийцами, бомбометателями, кровавыми маньяками, каторжниками-людоедами. А большевики уничтожают народ сотнями тысяч, миллионами.
Эсер не покачнул убеждений Григория Коровина. Заставили Гришку задуматься книжки-брошюрки ленинцев. В камере пребывали несколько печатных работ Ленина, Сталина, Дзержинского, Данишевского и Крыленко. Двух последних авторов надо было изъять, ибо они сами были расстреляны как враги народа. Но по недосмотру тюремного начальства брошюрки Данишевского и Крыленко оставались в камере, хотя и похудевшие, полуискуренные. Коровин прочитал книжонку Данишевского «Революционные Военные Трибуналы», изданную еще в 1920 году. Главный казнитель-чекист утверждал: «Революционный военный трибунал — это необходимый и верный орган диктатуры пролетариата, долженствующий через неслыханное разорение, через океан крови и слез провести рабочий класс в мир свободного труда, счастья трудящихся и красоты».
Дзержинский вторил ему: «Я предлагаю оставить эти концлагеря для использования труда арестованных, для господ, проживающих без занятий, для тех, кто не может работать без известного принуждения. Или, если мы возьмем советские учреждения, то здесь должна быть применена такая мера наказания за недобросовестное отношение к делу, за опознание"...
Коровин и предполагать не мог, что большевики были такими откровенными изуверами. Оказалось, все они одинаковы: от Ленина, Троцкого и Бухарина до Иосифа Виссарионовича. Угнетали и рассказы Эсера об условиях на царской каторге и в ссылках. При царе над заключенными не глумились, не пытали их, не морили голодом. Золотовский кроме польского владел и немецким языком, пересказывал в камере исповеди гамбургского коммуниста Курта. Гитлер и его гестаповцы истребляли оппозицию, коммунистов, евреев. Но в Германии не могли пытать человека лишь только для того, чтобы он признал себя врагом.
— Такой уничтожение не есть выгодно государству, — говорил Курт, дополняя пересказы Золотовского.
У Коровина сердце холодело. Как же так? Сталин оказывается глупее и преступнее Гитлера. Может, врет этот немец Курт? Или Золотовский переводит с умышленным искажением. Евреям верить нельзя. Они разорили и разграбили Россию. Возможно, и в камеры смертников подбрасывают их, как подсадных уток. Меркульева и меня расхлопают. Монаха и Курта тоже пустят в расход. Эсер сам просится на эшафот. А этот Золотовский выживет, снова будет подсажен к приговоренным. Евреи были и остаются у власти. Каганович — правая рука у Сталина.