— В Москва у мавзолей часовой с винтовка. Штоб народ не украл чаго. А твой мавзолей без часовой, — посмеивался Ахмет.
Ленин рассуждал, подавая под водку пустые консервные банки:
— В Москве, Ахмет, народ другой, более культурный. Впрочем, убери часовых от мавзолея, и с вождя штаны снимут. Ничего святого не осталось.
Конь как бы прислушивался к разговору Ильича и Ахмета, кивал головой, отгонял хвостом надоедливых мух.
Цветь двадцать четвертая
Прошло полгода, город и всю округу с горой Магнитной забросала снегами уральская, буранная зима. В сугробах степных прятались тысячные стаи куропаток. Охотились за ними рыжие лисы. И бродячие городские собаки выходили в степь за поживой. Проворные горожане, знатоки степей, готовили сети на куропаток, добывали птицу — мешками, тушили ее в жаровнях, продавали на базаре. И в прежние времена куропатки спасали людей от голода. Но уметь надо охотиться за этой птицей.
Магнитогорский металлургический завод окрашивал снега по розе ветров — в черный и оранжевый цвета. Полгода минуло, а грозная комиссия из Москвы не приезжала. Аркадий Иванович Порошин за это время перегорел, успокоился и вновь наполнился энергией деятельности. Придорогин не принуждал его больше подписать отречение от родителей. А на службе были интересные находки, зацепки, начинания. Нарушая инструкции, Порошин многие дела не регистрировал, не вел записи, держал материал — в памяти. Но когда все факты и доказательства, показания очевидцев выстраивались в прочный ряд, он вдруг наносил по противнику удар. И невозможно было уйти от его цепкого окружения.
Порошин случайно нашел свидетеля, который знал подробности гибели Самуила Цвиллинга в станице Изобильной — в годы гражданской войны. Цвиллинг командовал тогда карательным отрядом. Да, был жесток, расстреливал сотнями казаков, их жен и детишек. Но в это время это было обычным явлением, выполнялись директивы. Ловушку для Цвиллинга и его отряда в станице Изобильной подготовил Эсер — Серафим Телегин. Он укрыл свои казачьи сотни в логах и перелесках, а боевикам приказал встретить красных хлебом и солью, самогоном, покорностью и угощениями. Боевики вышли навстречу Цвиллингу с поклоном и жалобами на белых бандитов, поднесли на рушнике пшеничный каравай, серебряную солонку и новенький маузер, правда, без патронов. Коварны казаки в поклоне. Цвиллинг не очень-то и поверил им сразу. Но они везли пшеницу мешками, били богатеев по морде, выгребая у них зерно из сусеков и схоронов. Пообещали и подводы к следующему утру. Цвиллинг дал команду своему отряду — на отдых с ночевкой. Хозяева в избах радушно подпаивали красноармейцев, топили для них бани, предлагали пуховые перины.
У Цвиллинга в отряде был всего один пулемет и сотня штыков. Ночью затвор пулемета сломали и сыпанули еще горстью золы. Да и в избах у многих красноармейцев затворы из винтовок исчезли. На рассвете конники Серафима Телегина сабельно ринулись на станицу. Часовой успел выстрелить, на площадь выскочило десятка два бойцов в исподнем, но с винтовками. И Цвиллинг — с револьвером в руке. Выкатили и пулемет, да сразу обнаружили, что он не работает. На кучку красных бойцов летели казаки с гиком и свистом, диким улюлюканьем. И в избах рубили полусонных красноармейцев топорами, пропарывали с ожесточением вилами. Цвиллинг стоял возле молчащего пулемета, отстреливаясь из нагана, пытаясь организовать отпор. И срезал одного бородача выстрелом.
Серафим Телегин рубанул Цвиллинга шашкой по лицу, наискось. Порубили и постреляли весь красный отряд довольно быстро, за семь-восемь минут. Мертвому Цвиллингу выкололи глаза, отрезали уши, только потом уже отрубили голову. Мертвые сраму не имут, мертвым — не больно. Тяжело было тем, кто по ранению попал в плен. Казаки вспороли им животы, насыпали в окровавленные утробы пшеницы:
— За пашаницей пришли, собаки? Вота вам и хлеб! Кушайте, живодеры!
Казаки отвезли трупы с глумлением на скотское кладбище, закопали их вместе с падалью. После гражданской войны телегинцы разбежались, затаились. И никто не выдал вожака. Известна была только его кличка — Эсер, приметы. Порошину стало известно, что на станции Шумиха, что между Челябинском и Курганом, живет некий Яковлев, а в станице Зверинке — дед Кузьма, которые могли бы опознать Эсера. Но сначала его надо было поймать. Аркадий Иванович не доложил никому, что ухватился за важную нить.
Вторым, тоже важным для себя делом, Порошин считал материал, относящийся к поэту Борису Ручьеву. Он уже был арестован как враг народа, сидел в челябинской тюрьме. Однако обвинения против него были слабыми, так сказать, липовыми. А его можно было зацепить смертельно.
Ручьев — псевдоним. Настоящая фамилия стихотворца — Кривощеков. Порошин в свободное время любил почитать подшивки старых газет и журнальчиков, которые изымались при обысках и хранились в НКВД. Однажды Аркадию Ивановичу попала в руки газетка «Оренбургский казачий вестник»,? 66 от 31 октября 1917 года. Из потрепанной газетки и узнал Порошин, что 5 ноября 1917 года в здании окружного суда Троицка состоялся съезд казачьих депутатов под председательством какого-то Александра Ивановича Кривощекова. За подписью этого председателя была отправлена в Оренбург телеграмма Александру Ильичу Дутову, пославшему приветствие съезду. Кривощеков отвечал Дутову: «Окружной съезд сердечно благодарит за приветствие и шлет горячий привет батьке Атаману и всему войсковому правительству. В грозный час смертельной опасности Родине и свободе пусть ваши действия будут решительны и мудры. Мы все с вами от безусого юнца до седой бороды. Да здравствует вольное могучее казачество и коалиционное Временное правительство. Долой изменников и предателей, и германских прислужников».
— Кривощеков! Уж не отец ли это стихотворца Бориса Ручьева? — почуял удачу Порошин.
Аркадий Иванович рылся в архивах, делал запросы в Оренбург, Троицк, в станицу Звериноголовскую, где жили Кривощековы. Правда, там их уже не было, уехали в Киргизию, заметали следы. Предположения подтвердились. Отец Бориса Ручьева был белогвардейцем, возглавлял в штабе Дутова идеологический отдел. По профессии он учитель, директор гимназии, краевед, автор брошюр по истории оренбургского казачества. По характеру, видимо, сильный: с властью советской конфликтовал до 1930 года, уйдя демонстративно из учителей в священники. Но затем понял, вероятно, бесперспективность позиции своей, снова стал учителем.
Два дела, по Эсеру и Ручьеву, были уже сконструированы в замыслах Порошина. Он готов был нанести удары. Но отвлекали пока еще другие дела. Возникла необходимость арестовать Шмеля. Он продал зубному врачу три золотых динара. Такие же монеты лежали в местном банке — из клада, который нашел Трубочист на кладбище. Значит, тогда Шмель и доктор Функ вытащили горшок с динарами из гроба, отсыпали по горсти монет в карманы, выждали и начали их продавать. Надо провести обыски. А может, замять это дело? Люди они хорошие, проявили слабость. И кто удержится от соблазна ухватить при возможности горсть золотых монет? Таких людей, пожалуй, не найти. А Шмель — хороший помощник, талантливый сыщик-доброволец.
На следующий день Порошин пригласил Шмеля:
— Мордехай, ты зачем вытащил из гроба горшок с динарами?
— Аркадий Ваныч! Как вы могли подумать? Я с рождения уже честный человек. У меня заслуги, я изобрел вошебойку.
— Сколько у тебя осталось монет сейчас?
— У меня не было и нет ни одной золотой монеты.
— Не морочь мне голову, Мордехай. Зубной врач арестован, дал показания. Ты продал ему три динара. Мы уже провели экспертизу. Монеты из одного горшка. Как они попали к тебе? Пойдем сейчас к тебе с обыском, найдем.
— Аркадий Ваныч, не надо обыска. Я напишу заявление о явке с повинной. Я уже сам принесу эти никчемные монеты. Они мне, можно сказать, не нужны. Поверьте, совесть и честь дороже. И горстями я не хапал. У меня дома всего четыре монетки.
— Где хранишь золото? В подоконнике дыру высверлил? И замазал, закрасил? Да?
— Я не такой дурак, Аркадий Ваныч. Монеты я бросил в банку с масляной краской.
— Ты зря признался, Мордехай. Мы их не нашли бы при обыске. Ума бы не хватило.
— Вы издеваетесь надо мной, Аркадий Ваныч?
— Нет, Шмель. Я отпущу тебя, и не приходи с повинной. Пусть четыре динара будут моей платой тебе за хорошую работу. Ты ведь мой ученик, лучший помощник. А зубной врач умер при допросе. Его показания на тебя я не зафиксировал.
— Вы пытали протезиста?
— Нет, у него было больное сердце. Сам окочурился от страха. Но у меня к тебе еще один вопрос: ты крал золотые монеты из горшка на кладбище вместе с доктором Функом?
— Нет, Аркадий Ваныч, Функ ничего не знает, он куда-то уходил, а после вернулся и уснул. Я не могу оговорить человека.
— Ладно, Шмель. У меня к тебе просьба, задание важное.
— Какое задание?
— Установи наблюдение за мавзолеем.
— За Лениным последить?
— Да, за ним и за водовозом Ахметом.
— В чем они подозреваются?
— Мне кажется, они как-то связаны с Эсером. Чутье мне подсказывает. А Эсера нам нужно взять обязательно. В помощь тебе я выделю сексотов Попика и Разенкова. Узнайте обо всех, кто приходит в землянку к Ленину. Видел я недавно возле мавзолея Гераську Ермошкина, пацана из казачьей станицы. И сестра Гераськи — Грунька зачем-то к нищему приходила. Грунька, говорят, по-девчачьи романтично была влюблена в Гришку Коровина. Улавливаешь цепочку?
— Нет, не улавливаю, Аркадий Ваныч.
— Поражен тупостью твоей, Мордехай! Если Груня Ермошкина влюблена в Гришку Коровина, она будет стремиться увидеть его. Эсер и Коровин скорее всего укрываются в одной берлоге.
— Теперь все ясно, Аркадий Ваныч.
— А как у тебя с личной жизнью, Шмель? Женился на Жулешковой?
— Бракосочетания официально не было.
— Ты намекни ей, чтобы не писала доносы на студентов. Жалко ребят, за какие-то стишки в тюрьму идут.
— Так вы не отправляйте их в тюрьму, Аркадий Ваныч.
— Когда поступает сигнал, Шмель, мы остановить ничего не можем.
— И Жулешковой поступают сигналы, и она не передать их вам побоится. Вы должны понимать ситуацию.
— А ей-то кто сигналы подает?
— Лещинская, Аркадий Ваныч. И не одна она.
— Ох, уж эта обезьянка Лещинская!
Заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург вышел от заместителя начальника НКВД окрыленным и счастливым. Он искренне пожалел, что недели две тому назад написал в Москву о родственниках врагов народа, работающих в НКВД. Вероятно, письмо затерялось. Слава богу, что пропало. По этому сигналу в первую очередь арестовали бы Порошина. И тогда бы протезистом и золотыми монетами занимался другой работник милиции. И ему, Шмелю, пришлось бы сидеть за решеткой. Никто бы его не пожалел, тем более никто бы не осмелился пожертвовать ему золотые динары. Удивительный все же и благородный человек — Порошин. Как его понимать? Наверное, две монеты надо отдать ему. Без корысти он не мог укрыть похищение динаров. Но не такой уж и умный Аркадий Иванович. Кроме четырех монет, в банке с красным суриком у него, Шмеля, было еще шесть желтых кругляшей. Они были заплавлены искусно в тело фальшивой, массивной, оловянной сковороды. И никакие, даже самые изощренные сыщики не нашли бы их. Специально закопченная сковородка валялась в чуланчике с рухлядью. Она была грубоватой и нелепой, на нее никто бы не позарился.
Да, прекрасный человек — Аркадий Иванович. Разумеется, с недостатками, ущербинками. Одна из его любовниц — Фрося Меркульева родила в колонии девочку. Другая любовница совсем молоденькая, черноглазая Верочка Телегина. Развратник он, этот Порошин. Да бог с ним. Интим не подвластен законам нравственности, морали и правительственным постановлениям.
Шмель сам сожительствовал с тремя любовницами: с Олимповой, Жулешковой и Лещинской. Последняя — Лещинская по внешности отвратительна, сексуальная извращенка, но с перчинкой. Жулешкову и Олимпову Шмель любил. И нельзя унижать любого, даже самого ничтожного человека понятием — сожительство. Мордехай любил по-своему нежно и преданно Олимпову и Жулешкову. Они были одинаково красивы, интересны, интеллектуальны. Они дополняли друг друга темпераментами, изящным умением ублажить, создать микроклимат спокойствия и отдыха. Этот редкий талант женщин оценивают не все мужчины. Еврей понимает женщину тоньше. Женщина для еврея, как скрипка для великого музыканта.
Шмель шел по заснеженному городу, подняв каракулевый воротник зимнего пальто, думая о двух любимых женщинах. Порошин в это время ходил по своему кабинету и тоже думал не об одной. У Фроси родилась в заключении дочка, девочка очень живая, синеглазая, с белыми кудряшками. Мать нарекла девочку Дуней. Отчество в метрике поставили за взятку порошинское: Меркульева Евдокия Аркадьевна. Новый начальник колонии изредка устраивал Порошину короткие свидания с Фросей. Но свидания официальные, с оформлением встреч в журнале, в грязной комнатушке, в присутствии охраны. При этих встречах Фроська смотрела в никуда, разговаривала механически, устало и холодно.
— Скоро я улечу. Отдай Дуню на воспитание Телегиным, — сказала при последнем свидании Фроська.
— Неужели она знает про нашу любовь с Верой Телегиной? Нет, этого не может быть. Да и я ее, Фросю, люблю не меньше. Почему нельзя иметь две любимых жены? Зачем разрываться сердцу?
— Ты слышал, что я сказала? — посмотрела Фрося через решетку в небо.
— Не говори глупости. Я тебя люблю, Фрося.
— Знаю, что любишь и меня, Аркаша. Не о любви речь, о судьбе, о Дуне.
— Фрося, я написал письма Калинину, Молотову. И ты знаешь: бывают амнистии, помилования. Все еще может уладиться.
— Ничего, Аркаша, не уладится. Обними меня, поцелуй. Мне холодно.
Порошин прижал Фроську к своей груди, поцеловал, поерошил рукой ее рыжие кудри. И попытался перевести разговор в шутливое русло:
— Фрося, а где твое корыто? Села бы в него с Дуней и прилетела ко мне в гости.
Фроська глянула на Порошина так пристально и пронзительно, что у него даже холодок по спине пробежал мурашками.
— Корыто при мне, Аркаша. Я в прачечной спину гну. А Дуне пока летать нельзя.
— Она вырастет колдуньей? — улыбнулся Порошин.
— Аркаша, она родилась колдуньей. А про тебя мне все наперед известно. Я все знаю.
— Фрося, тебе что-нибудь наговорили? Ты не верь сплетням.
Фроська порозовела, оживилась:
— Я не сержусь на тебя, Аркаша. Я тебя люблю. Дуню сбереги. Она тебе покажет, где клад казачий захоронен. А может, и не покажет.
— Фрося, не пророчь прощание. А сокровища мне не нужны. И не до сказок нам с тобой. Ты знаешь, что твой дед расстрелян?
— Знаю, Аркаша. Я видела, как деда казнили.
— Как ты могла видеть?
— Я колдунья, Аркаша. Ты всегда забываешь об этом.
— Ты колдунья, Дуня — колдунья. А мне — хоть с ума сходи.
— Тебя спасет вера.
Порошин не понял, что сказала Фроська. Если Вера с большой буквы, то это намек на Верочку Телегину. Если вера с буквы прописной, то предсказание нацеливает на религию, на бога. А может, бог все-таки есть? Или в одном слове объединяется и Вера Телегина, и вера в бога, и вера в людей, в жизнь? Какое емкое и многозначительное понятие — Вера! Без веры жить невозможно. Но люди часто ошибаются, верят истуканам, ложным учениям, утопиям, мистическим сказкам. И как не поверить?
В одной из командировок в Москву Порошин разыскал руины сгоревшего склада чекистов, в котором хранились когда-то вещи, конфискованные у Трубочиста. Аркадий Иванович откопал в золе кой-какие оплавленные останки металлических предметов и сдал их на экспертизу в закрытую лабораторию Завенягина. У Авраамия Павловича была шарашка, где работали осужденные профессора, академики, ученые. Завенягин помнил Порошина, расспрашивал о жизни Магнитки, обстановке на заводе. Ученые из шарашки Авраамия Павловича сделали определенный вывод: металлические оплавки — титановые, с добавками редкоземельных элементов. В нашей стране такого производства не имеется. Следовательно, огарыши имеют зарубежное происхождение, да еще и засекреченное.
— Вот и раскрылась тайна! Трубочист заброшен через границу. Он просто шпион, агент иностранной разведки. Разоблачить его — и слава! — навострялся Аркадий Иванович, возвращаясь в город у Магнитной горы.
Через три дня Трубочиста доставили к Порошину. Он красовался в голубом костюме, в белоснежной сорочке с бабочкой, в шляпе-цилиндре, с диковинной тростью.
— Здравствуйте, господин Порошин, — приподнял шляпу Трубочист.
— Здравствуйте, садитесь.
— На сколько лет?
— Возможно, лет на десять.
— За какие прегрешения на этот раз?
— За нелегальный переход государственной границы, как минимум.
— Аркадий Иванович, в небе по пути к звездам нет границ.
— Вас, Трубочист, забросили воздушным путем, на большой высоте? Так надо понимать?
— Боже мой, Аркадий Иванович! Я прилетел с планеты Танаит. Вы забыли об этом? По-моему, мы с вами на эту тему беседовали.
— Я обследовал склад чекистов, в котором сгорели ваши вещи. И останки обнаружил, предъявил их на исследование.
— И что же показала ваша экспертиза?
— А то, родной мой Трубочист, что оплавки — из титана и других редкоземельных элементов. Ученые предполагают признаки зарубежного производства. Так что признавайтесь, какой разведкой вы к нам заброшены? Немецкой, английской, французской? И для чего вам был нужен водолазный костюм? Может, вы прибыли вовсе не по воздуху, а через подводный мир? Допускаю, что водолазный костюм прибыл и самолетом, для проведения диверсий на шлюзах Беломорканала.
— У меня не было водолазного костюма. И об этом я вам заявлял. Неужели у вас такая плохая память, Аркадий Иванович?
— Что же у вас было?
— У меня был скафандр астронавта. Кстати, место, где он сгорел, очень опасно. Смертельно опасно.
— Чем оно опасно?
— Ваши чекисты будут умирать от белокровия, саркомы, рака. Место, где сгорели мой скафандр и передатчик, радиоактивно. В этом можно будет легко убедиться и через триста лет. Но, может быть, в этом для вас, гепеушников, заслуженное возмездие?
— В моих силах, дорогой Трубочист, провести экспертизу и в этом плане. Если радиоактивность не обнаружат? Тогда — что?
— Обнаружат, Аркадий Иванович: стронций.
— Тогда у меня есть и другой вариант обвинения.
— Какой, смею вас спросить?
— Ты, Трубочист, самый изощренный диверсант: доставил контрабандно радиоактивные вещества, чтобы уничтожить советское правительство, руководителей партии, товарища Сталина.
— Аркадий Иванович, уничтожение таких личностей, как Сталин, ничего не изменит. У вас создана саморегулируемая, самовоссоздающая система. У вас надо взрывать или перестраивать систему, а не менять человечков. Сталин — не самый тяжелый вариант. Троцкий был бы страшнее.
— Меня радует весьма, Трубочист, что ты отвергаешь троцкизм. Мы с ним и боремся.
— Вы внедряете троцкизм.
— Нет, наше знамя — ленинизм.
— Ленинизм и троцкизм — это одно и то же. Аркадий Иванович. Троцкого вам придется когда-нибудь реабилитировать. Он — ленинец.
— Не кощунствуй, Трубочист. Лучше признайся, с какой целью ты к нам прибыл?
— Я прилетел как прогнозист, с правом корректировки некоторых личностей. Но у вас пророков и предсказателей не терпят, казнят.
— Будущее, Трубочист, прогнозировать можно, а предсказать — нельзя.
— Сие положение верно для вашей земной цивилизации, для вашего весьма низкого уровня интеллекта и науки.
— Коль ты на более высоком уровне развития, предскажи: мы арестуем Эсера или нет?
— Эсера вы арестуете.
— Спасибо за веру в наши силы.
— У вас, Аркадий Иванович, нет оснований для радости.
— Почему нет?
— Вам еще придется посидеть в одной камере с Эсером.
— Я этого не боюсь. Если меня и арестуют, то разберутся, освободят. Я верно служу своему обществу, партии, государству. Иди, Трубочист, домой. Но помни: я разгадаю твои тайны, попрошу провести экспертизу на радиоактивность, где сгорел твой скафандр.
— Прощайте, молодой человек! Мне вас жаль, но помочь ничем не могу.
Трубочист раскланялся, пристукнув тростью о пол. Он удалился так же артистично, как и появился. Порошин увидел из окна кабинета, что Трубочиста на улице ждал доктор Функ. Что между ними может быть общего? Возможно, и Функ является агентом иностранной разведки. Надо установить за ними жесткое наблюдение. Очень уж они подозрительны. Доктор дружит с личностью психически больной.
Судьба Порошина приближалась стремительно к излому. А он не предчувствовал этого, готовился к ударам по Эсеру, поэту Ручьеву, Трубочисту. Он думал о Верочке, о том, что принесет сегодня домой два килограмма вермишели, кус жирной баранины и шпроты, купленные в Немецком магазине. Бурдин и Матафонов открыли дверь в кабинет:
— Пойдем к начальнику, вызывает.
— Что там случилось? — недовольно спросил Аркадий Иванович.
— Не знаем.
Придорогин сидел, выложив перед собой револьвер, и читал циркуляр из Москвы, переданный ему новым прокурором Соколовым:
«Прокуратура СССР. Москва, Пушкинская ул., дом 15-а, 10 декабря 1938 года.? 13/ 043105/44902 «К». Секретно. Прокурору гор. Магнитогорска. Если женщины, жены осужденных, действительно совершили какое-либо контрреволюционное преступление — надо дела расследовать в полном соответствии с УПК и направлять для рассмотрения в суд. Если они арестованы только как жены осужденных и конкретных преступлений с их стороны следствием не установлено, надо дела прекращать, арестованных освободить, а находящимся на свободе вернуть паспорта. Заместитель начальника отдела по спецделам — А. Глузман».
— Вот уж поистине: левая рука не ведает, что творит правая. По линии НКВД поступали указания противоположные. Жены врагов народа должны арестовываться с конфискацией имущества и выселением из квартир. Что же делать? — недоумевал Придорогин. — Кто прав? НКВД или прокуратура?
Бурдин, Порошин и Матафонов вошли в кабинет начальника НКВД с военной бравостью, щелкнули каблуками, лихо козырнули, выражая готовность выполнить любое задание. Придорогин дал почитать бумагу из прокуратуры Бурдину и Порошину. Мол, посоветуйте, как поступать? Было в его просьбе что-то фальшивое, неестественное. Понятно, не для совета пригласил, время оттягивает, присматривается.
— По-моему, указанием прокуратуры надо руководствоваться, — высказал мнение Бурдин.
Порошин не согласился:
— У нас другие указания. Мы должны подчиняться своему ведомству. Жен врагов народа следует арестовывать, как и прежде.
— А ты, Порошин, оформил брак с Телегиной? — вроде бы не к делу спросил Придорогин.
Аркадий Иванович кивнул утвердительно:
— Да, Александр Николаич. Вчера нас расписали, в порядке исключения. Моей Верочке ведь нет восемнадцати.
Придорогин крутнул барабан револьвера:
— Значит, Порошин, жен врагов народа будем арестовывать?
— Я твердо убежден в необходимости этих акций. И есть ведь указания. Глузман для нас — не начальство.
Придорогин посмотрел на Порошина как-то странно:
— Ты оружие чистишь, Аркаша? Говорят, у тебя пистолет заржавел.
— Поклеп, оружие мое в полном порядке.
— Дай-ка я погляжу, лично проверю. И вы приготовьте пистолеты для проверки, — сказал Придорогин Бурдину и Матафонову.
— Пожалуйста, — положил свой пистолет Аркадий Иванович на стол начальника НКВД.
Придорогин разрядил оружие Порошина, разобрал его, проверил ствол на свет...
— Пистолет в порядке, но я изымаю его.
— Почему?
— Поступило распоряжение, Порошин, арестовать тебя и отправить в тюрьму, с последующей пересылкой по этапу в Челябинск. Указание дал сам Федоров. Так што извини. Сам понимаешь, служба.
— А домой можно заглянуть, к Верочке? Господи, мне ведь сегодня и к портному надо, я у Штырцкобера костюм заказал... И вермишель купил, мясо, шпроты.
— Нельзя, Порошин. Мясы твои и мермишели Верочке доставят. Пошлем твоего сексота — Шмеля. Нельзя домой. Насчет тебя указание строгое.
— Я подчиняюсь, — встал Порошин по стойке смирно. Придорогин спрятал свой пистолет в кобуру, порошинский в сейф и произнес устало:
— Бурдин, Матафонов, доставьте арестованного в тюрьму. Исполняйте.
Порошин закинул руки за спину, как и положено арестанту, шагнул к выходу. Придорогин сказал вслед так же тихо и устало:
— Бурдин, забери у него ключи от сейфа.
В коридоре Бурдин высказался по адресу начальника НКВД:
— Пошел он в жопу! Мы тебя подбросим сначала к дому. Ты переоденься. В тюрьме тебя забьют за одну только форму. Там ведь не пылают к нам страстью нежной.
Цветь двадцать пятая
Металлургический завод обозначался через буран всполохами огней. И за снегопадом кровоточили в городе гнезда отчаяния и ненависти: поселки спецпереселенцев, концлагеря, тюрьма. Одним из таких гнезд была и казачья станица Магнитная, оказавшаяся в черте города. В доме Меркульевых здесь проживал чужак — заместитель начальника НКВД Порошин. Всем было известно, что он загнал Фроську в тюрьму, подвел деда под расстрел, захватил избу с имуществом, да еще и соблазнил соседку — Верку Телегину. И живет он припеваючи в чужом доме, и привел туда обманутую юницу, назвал ее женой. До какой же гнусности докатились эти проклятые коммунисты!
Племянники Веры Телегиной — Афонька и Фрол, станичные подростки — Кузя Добряков, Митя Починский, Ромка Хорунжонкин и Гераська Ермошкин сговорились поджечь меркульевские хоромы. Надо было досадить как-то и Верке Телегиной, и холеному мильтону. Ватагой руководил Гераська, который боялся на всем белом свете всего только одной фигуры — своей старшей сестренки Груньки. В тринадцать-четырнадцать лет большого ума у мальчишек не бывает, но хитрости и коварства предостаточно. Гераська Ермошкин и Кузя Добряков обворовали в городе несколько квартир и ни разу не попались. Их налеты на городские квартиры иногда назвать кражами было трудно. Они брали складные ножички, папиросы, колбасу, если таковая попадалась, конфеты. И разумеется, деньги, драгоценности. Осенью они проползли с тыльной стороны в особняк директора завода Коробова, стащили у него пятьсот рублей, золотое кольцо и карманные часы.
— Доказу не можно оставлять! — учил воришек Гераська.
Часы загнали цыганам, а кольцо расплющили молотком, порешили расплавить, чтобы после продать зубному врачу. С расплавкой ничего не вышло. Золотая расплюска на огне не плавилась, только закоптилась. На следующий день Гераська и Кузя обшарили квартиру заведующего вошебойкой — Шмеля. Ни денег, ни золота, ни папирос в квартире не нашли. Гераська прихватил банку масляной краски и тяжелую сковородку из чулана Краска требовалась по хозяйству. Бабка канючила:
— Где бы краски достать? Пол в горнице покрыть надобно.
Сковородку Гераська взял тоже не просто так. Толстенная сковорода, в ней можно попытаться расплавить украденное золотое кольцо. Гераська ведь не знал, что сковородка фальшивая, отлита из олова, на огне расплавится. Краску он отдал бабке:
— Перелей в другую посудину, банку мне вернуть потребно.
— А кто красочкой-то одарил? — умилилась бабка.
— Фрося, — соврал Гераська.
— А как она из лагерю-то вынесла?
— Через дырку в заборе передала.
— Дай бог ей здоровья! — перекрестилась бабка.
Упоминая Фросю, Гераська не так уж много и врал. Он действительно переговаривался с ней несколько раз через дыру в заборе колонии. Фрося просила его:
— Герась-герасенок, подпали ночью мои хоромы. Облей керосином и подожги. Но сестре своей Груне ничего не говори.
Гераська обещался выполнить просьбу Фроси, но долго не решался на поджог, и керосину не было. Канистру с керосином раздобыл Кузя Добряков, спер у тракториста. Гераська и Ромка Хорунжонкин разлили керосин в бутылки, а канистру и освободившуюся банку из-под краски отнесли подальше от хаты, выбросили, на помойку возле дурдома. Золотые монеты в банке с краской — не заметили. Они влипли в осадок на дне посудины. Гераська покружился возле помойки с полчаса, видел, как его банку из-под краски подобрал бродяга Ленин. Пустую канистру схватила еще раньше санитарка дурдома. Можно было пойти и попробовать расплавить золотую расплюску на сковородке. Бабки дома не было, ушла на базар. Гераська разжег примус, поставил на него украденную сковородку, бросил на дно расплющенное кольцо. Кузя Добряков направил сверху для подмоги огонь паяльной лампы. К великому изумлению Гераськи и Кузи сковородка просела, начала плавиться, роняя на медные бока примуса золотые монеты.
— Один, два, три, четыре, пять, шесть!
— Сковородка-то волшебная, — шмыгнул носом Кузя.
— Хитрый схорон, — приземлил Гераська выводы дружка.
Золотые монеты были непонятны для подростков своим происхождением. Никто не знал, как они называются. Ценность их казалась весьма сомнительной.
— Я одну червонцу возьму, крестик нательный излажу али колечко. Другие бери себе. Не к потребе они мне, — отмахнулся от динаров Кузя.
Гераська спрятал монеты в погребе. Мол, пущай полежат, а там поглядим. Оловянные остатки и оплавыши от сковородки он утопил в проруби, не поленился, сам на пруд сбегал. К вечеру подошли Афонька и Фрол, Ромка Хорунжонок. И Гераська предложил:
— На дворе темь, завьюжило. Самый раз пустить красного петуха. И наши следы заметет. А Митьку Починского не ждите, он забоялся, не придет.