За горлышко каждой бутылки, наполненной керосином, поджигатели привязали по пучку смолистой пакли. И не просто пакли, а пакли, вывалянной в самодельном казачьем порохе из васильков и селитры. Охотничьи ружья были и в станице, и у горожан. Дичь водилась в округе: зайцы, лисы, косули, волки. На Банном озере медведи из гор приходили. От станции Буранной до Карталов — сплошняк лесной, с могучими соснами. Раньше лес ближе был, но вырубили его на строительство завода, города, пожарами выжгли. Чтоб им ни дна, ни покрышки — этим проклятым коммунистам.
Гераська, Ромка, да все их друзья, запомнили тот горький день казачьего плача — 18 апреля 1937 года, когда большевики закрыли донные шлюзы на второй плотине и затопили место, где стояли церковь и станица. Комсомольцы-строители разломали храм, разобрали каменные постройки. Кой-кого переселили, перенесли поселок. А кто выражал недовольство открыто, того увезли на север. Напустили полный разор на казачью землю.
Меркульевы, Коровины, Телегины, Ермошкины, Хорунжонкины, Добряковы и некоторые другие казачьи семьи были выходцами из Яицкого городка. Прапращуры их поставили в 1743 году казачью крепость у горы Магнитной, влились в Оренбургское казачье войско. Оренбургское казачество делилось на три округа, отдела. Станица Магнитная гнездилась во втором округе, была богатой — хлебом, скотом, добычей железной руды и золота. Только с 1900 по 1917 год старатели намыли здесь 400 пудов золота. Большевики разогнали промысловиков, не заполучили их секретов, и сами, меняясь на должностях, прыгая по стране, как перекати поле, даже забыли, что захватили землю золотоносную. Впились они, будто рудожрущие вампиры, в гору Магнитную, построили завод, опоганили всю округу помойками, мусорными свалками, шлаковыми отвалами.
И Гераська Ермошкин, и Фролка Телегин, и Ромка Хорунжонок, и Кузя Добряков слышали с детства по адресу коммунистов только проклятия. И в городе не было людей, которые бы относились почтительно к Ленину или к Сталину, к советской власти. Ну, разве — начальство, партийцы, агитаторы разные, как Партина Ухватова. Остальные боялись, уходили от политики. Но в казачьей станице дух противоборства сломлен не был. В школе заставляли учить наизусть стихи о серпастом и молоткастом советском паспорте, а дома то и дело слышалось:
— Серп и молот — смерть и голод!
— Жить стало лучше, жить стало веселей. Шея стала тоньше, но зато длинней!
— Опять демонстрация!
— Хоть бы сдох этот усатый!
Что же могло произрасти на этой ниве? У многих подростков родственники или отцы были расстреляны, погибали где-то в лагерях и на великих Стройках. И память не выкорчевали: при царе всем жилось лучше и вольготнее. Всем было лучше — и казакам, и крестьянам, и рабочим, и служащим. Из всех составных новой системы пользовалась уважением только армия. Но не та армия, которая охраняла тюрьмы и колонии. Милицию, НКВД — народ не любил. Порошин совершил ошибку, поселившись в казачьем доме Меркульевых. И он должен был поплатиться за свою оплошку, за свою наивную веру, будто люди относятся к милиции хорошо.
— Попрыгает мильтон с красным петухом, — приговаривали Кузя, Хорунжонок, Афонька и Фролка Телегины, привязывая запалы к бутылкам с керосином.
Гераська заранее определял действия дружков:
— Ты, Фролка, залезешь на чердак. Лестница у них не убрана. Облей керосином стропила, рухлядь сухую и поджигай.
— А мне што вытворять? — рассовывал Афонька по карманам самодельные зажигательные бомбы.
— Ты войдешь в сени, подопрешь вход в кухню вагой, штоб никто не выскочил через дверь. И запалишь сени. А я с Кузей и Хорунжонком зажгу все запалы... И почнем метать бутыли горящие в окна!
— А Верка не сгорит? — натягивал полушубок Фролка.
— В окно выпрыгнет, она шустрая, ничо с ней не станется. Возвернется к матушке жить.
Хорунжонок заопасался:
— А ежли мильтоны собаку привезут и накроют нас по следам?
Гераська хихикнул:
— Летом бы мы следы нюхательным табаком присыпали. А сейчас — ничего не надось. Буран густой, все следы заметет.
Гераськина ватага поджигателей вышла по огородам через ночную метель к меркульевскому дому. Издалека прозвучал прерывисто гудок паровозика, где-то лаяли собаки. Верочка Телегина ждала мужа с работы, хлопотала у русской печи. На лавке в корчаге поднималась квашня. В печи на железном противне зарумянивались картофельные и творожные шаньги. В чугунке допревал борщ. Аркадий любил шанежки. Для него, городского, они были блаженством — на вечность. Верочка подавала их обычно горячими, макала крылышко в топленое масло, обмазывала обильно сверху, накрывала полотенцем на пяток минут для обмягчения. Вот и сейчас — Аркаша вернется с работы и спросит:
— Шаньги испекла? Шаньги картофельные или творожные?
Жизнь понемножку налаживалась, они купили швейную машинку «Зингер», мясорубку, стеганое на синем шелку ватное одеяло и пальто для Верочки — с черно-бурой лисой. Штырцкобер — портной из тюрьмы шил костюм для Аркадия Ивановича. Но больше всего Верочка радовалась патефону и деревянной кукле — Трубочисту. Аркадий и Вера могли бы жить богаче, но много денег уходило на передачи в колонию для Фроси. Верочка предлагала:
— Надо взять у нее Дуню, девочка там замрет. Будем воспитывать дочку, запишем ее на свою фамилию.
Порошин обычно отмалчивался, от этих разговоров у него портилось настроение. Лучше уж не напоминать лишний раз о беде. Верочка ждала Аркадия, а он ехал через ночной буран под арестом, чтобы переодеться, распрощаться и отправиться в тюрьму. Верочка ждала Аркадия, а Фролка уже забрался по лестнице на чердак, обрызгивал керосином стропила и сухие плахи. Верочка вынимала из печи деревянной лопатой противень с шаньгами и не слышала, как Афонька подпер вагой выход в сени и запалил дом. Гераська махнул рукой вылезающему из чердака Фролке:
— Зажигай!
Кузя и Хорунжонок с Гераськой чиркнули спичками, воспламенили запалы на всех бутылках с керосином. И зазвенели разбитые стекла в окнах кухни и горницы меркульевского дома. Фролка скатился с лестницы:
— Бежим!
— Тикаем! — скомандовал Гераська, бросая последнюю зажигательную бомбу в окно горницы.
— Вот это пожар! — успел восхититься Хорунжонок.
Ватага поджигателей ринулась в буран через огороды и скрылась в снежной круговерти. Они бежали, оглядываясь. Там, позади, полыхал огромный оранжевый факел. С милицейского воронка первым заметил пожар Бурдин:
— Вроде бы порошинский дом горит... А?
Машина ткнулась в сугроб, остановилась. Пятистенок полыхал с треском, выбрызгами искр. Из распахнувшихся створок окна выпрыгнула Верочка Телегина. Она отбежала от пылающего дома — босая, в одном платье, прижимая к груди деревянную куклу, Трубочиста. Порошин выскочил из машины, бросился к Верочке... и увидел, как над огромным кострищем в снежных струях и клубах дыма пролетела в корыте плачуще — Фроська Меркульева. Огонь порождает видения и фантасмагории.
Цветь двадцать шестая
В тюрьме с Порошина сняли ремни, затолкнули его в общую камеру. Аркадий Иванович осматривался, подбирая место, чтобы присесть. В камере было душно и сумеречно, но удалось разглядеть и знакомые лица: поэты Василий Макаров и Миша Люгарин, орденоносец Виктор Калмыков, первостроитель Андрей Иванович Сулимов, базарный вор Крючок, братья-грабители Смирновы, священник Никодим. И еще десятка два — из рабочих.
— Боже! Кто к нам пожаловал! Позвольте представить, господа: заместитель начальника НКВД Порошин Аркадий Иванович! — закривлялся Крючок.
Порошин сбил его с ног ударом по шее.
— Не пройдет, — поднялись на ноги бандюги Смирновы.
К ним присоединились еще пять-шесть озлобленных личностей. Аркадий Иванович отчаянно отбивался, пинаясь, бросая их через себя, но его свалили, побили всласть, придушили основательно и затолкнули полумертвого под нары. Старший из братьев Смирновых сдернул с Порошина сапоги. На следующий день Аркадий Иванович снова попытался отстоять свою независимость. Он первым набросился на старшего из братьев Смирновых — Держиморду. И одолел бы его в одиночной борьбе. Но камера не симпатизировала новичку, работнику НКВД. Порошина вновь жестоко избили, испинали, сняли с него и гимнастерку. Аркадий Иванович понял, что в этой камере ему не выбраться из-под нар. А если станет артачиться, окунут башкой в парашу, прибьют.
— Смири гордыню и молись, — посоветовал ему батюшка Никодим.
— Я не уверен, что бог есть, — простонал Порошин.
— Сомневаешься или горишь безверием?
— Сомневаюсь.
— Значит, сын мой, путь к богу для тебя еще не закрыт.
Поэты над Порошиным насмешничали, правда, без озлобления. Аркадий Иванович выглядел и в самом деле смешным. В синяках и ссадинах, в исподней окровавленной рубахе, взъерошенный. Вместо сапог ему выделили рваные ботинки, забрызганные известью и цементом. Новые брюки галифе не сочетались с этими ботинками, которые к тому же еще были слишком велики. Надзиратели делали вид, будто и не заметили перемен в новичке-заключенном. И самое поразительное: через два дня в камеру пришел прокурор Соколов, спросил:
— Есть ли жалобы?
Жалоб ни у кого не было. Просили только об одном: чтобы пропускали чаще с воли передачи, не крали из посылок продукты. Соколов скользнул взглядом по Аркадию Ивановичу, будто бы и не узнал. Когда представитель надзора ушел, Порошин не удержался, воскликнул:
— Сволочь, а не прокурор!
Камера на это восклицание ответила дружным гоготом. Странная особенность России — в тюрьмах люди смеются больше, чем на свободе. Хохочут до упаду и слез даже в камерах смертников, если там собирают хотя бы по три-четыре человека. А поводов для веселья там много! То матерный анекдот, то таракан в миске сокамерника, то неудачное выражение товарища по несчастью, то высказанная по глупости надежда на освобождение.
— Они этим смехом защищают себя, снимают нервные перенапряжения, — догадался Порошин.
Через три недели Аркадий Иванович освоился, бить его перестали. Привык и к новому прозвищу.
— Садись, Контра, в карты сыграем, — предложил ему мирно Держиморда.
— У меня нет денег, — хотел было отказаться Порошин.
— Играй на галифе.
Брюки Аркадий Иванович проиграл, но в борьбе упорной, честной, если допустимо так назвать игру шулеров. Сначала он даже начал выигрывать, и по-крупному. В конце концов вместо галифе пришлось одевать рвань. Теперь бы его в городе не узнали. Он оброс, стал походить на заправского бродягу. Этап в Челябинск в ближайшие два месяца не предвиделся. Порошина беспокоила судьба Верочки. Она не приносила передачи. Что же с ней могло случиться? Обгорела на пожаре и лежит в больнице? Но вроде бы ожогов у нее не было. Или слегла от потрясения? Порошин знал из практики, что жены арестованных часто заболевают очень тяжело, их разбивают параличи, они умирают, оставляя детей сиротами. В тюрьму к Аркадию Ивановичу не приходил никто. Вроде были друзья-товарищи. А может, и не было друзей. На одной из прогулок в тюремном дворе к Порошину приблизился с метлой в руках водовоз Ахмет:
— Твой молодая баба сидит в тюрьме, в женской камера. Што передать твоя приказал?
— Скажи, что я ее люблю, — сглупил Порошин, краснея от своей неловкости и беспомощности.
Ахмет поднял метлой облачко снега:
— Любовю передавал, а деньга? Любовя без деньга умирала, копыта отбросала.
— У меня нет денег, Ахмет.
— А ты Штырцкоберу костюму шить заказывала, тряпка и деньга ему давала?
— Да, Ахмет.
— Штырцкобера твоя деньга возвращала, я роняла, ты подобрала тихо.
Тюремный водовоз бросил тряпичный сверток под ноги Порошину, замахал метлой, подметая двор. Аркадий Иванович изловчился — подхватил сверток. Охранник прогнал Ахмета:
— Пшел вон, татарва, подметешь двор опосля.
Аркадий Иванович вернулся в камеру богатеем, удивляясь честности и благородству портного Штырцкобера. В первую очередь Порошин выкупил у Держиморды сапоги. Без сапог Аркадий Иванович не мог чувствовать себя человеком. С деньгами в тюрьме можно было жить сносно и без родственников, приносящих передачи. Надзиратели брали у заключенных деньги, половину присваивали, на остальные покупали и приносили папиросы, продукты, а иногда даже и водку. Не впервые Порошин попадал в тюрьму. Везде нравы и порядки были одинаковы. Одни надзиратели были садистами, другие сочувствовали или хитрили, наживались на незаконной помощи заключенным. Деньги, полученные от Штырцкобера, вроде бы должны были облегчить существование. Но известие о нахождении Верочки в тюрьме — угнетало. Порошин вспомнил, как он сам настаивал на необходимости ареста жен врагов народа.
— Я же говорил это не очень искренне, для показухи, чтобы утвердиться в глазах Придорогина верноподданным партии. Для чего это я делал? И за что арестована Вера? Я ведь еще не осужден. Может быть, меня оправдают, освободят? — рассуждал про себя Аркадий Иванович, пытаясь породить искорки надежды.
Он предполагал, что к Вере ходит в тюрьму матушка, что она не так страдает, как те, кто не имеет родственников. Уязвляло другое — никто не признал его за родича, за друга, за товарища. И кого можно было назвать настоящим другом? Пожалуй, одного человека — Мишку Гейнемана. Порошин счел бы за радость оказаться с ним в одной камере. Но Мишку уже отправили в Челябинск. Сокамерники Аркадию Ивановичу не нравились. Крючок зарился на сапоги Порошина, просил Держиморду вновь отобрать их у поднарника-мильтона. Держиморда не соглашался:
— Он их купил честно, хошь завладеть, выиграй в очко.
Крючок несколько раз садился с Порошиным играть в карты, но Аркадий Иванович обыгрывал его жестоко, до кальсон. Но когда Держиморду с братьями перевели в другую камеру, Крючок запыжился, начал угрожать бритвой:
— Сымай прохоря, штифты выколю, попишу, сука, век свободы не видать!
— Не отдам! — решительно отказал Аркадий Иванович, оттолкнув блатаря.
Крючок запрыгал по-петушиному, закружился, изловчился и полоснул Порошина лезвием бритвы по щеке. Порез оказался не глубоким, но кровь заструилась, закапала на рубаху, на пол камеры.
— Поддай ему, — посоветовал Порошину поэт Люгарин.
Переведенный из соседней камеры американец Майкл выхватил из рук блатного бритву:
— Бой честный должен быть, как русские говорят. Окей!
Крючок прыгнул, ударил противника головой в переносицу. Порошин упал неловко, но быстро вскочил и сбил с ног вора в законе. Он пинал его остервенело, пока тот не посинел, не затих. В тюрьмах бьют и лежачих. Отец Никодим остановил разъяренного Порошина, но было уже поздно. Крючок лежал мертвым, смотрел остекленевшими глазами в потолок. Вечерний надзиратель вытащил труп из камеры волоком, за ноги. Допросов по поводу смерти Крючка не было.
— Он сам упал с нар, — утверждала камера в один голос.
— Да, я видел лично в глазок, как он упал с нар, — подтвердил надзиратель, взявший до этого у Крючка пятьсот рублей.
Порошин завладел имуществом Крючка, где были его, порошинские, брюки-галифе, гимнастерка, кожаная куртка. Совесть за совершенное убийство не заедала. Время озверения давно вовлекло его в общий поток.
— Большой грех ты принял на душу, кайся, молись, — убеждал Порошина Никодим.
Аркадий Иванович исповедывался:
— Разве это грех, батюшка? Прибил по ярости ворюгу. Он же у вас кусок хлеба отбирал, измывался над вами. На душе моей есть более тяжкие грехи: я сотни людей послал в тюрьмы и на смерть. А теперь кусаю свой язык от страдания, ибо служил престолу зверя, красному дракону.
— Вы читали «Откровение» Иоанна Богослова? — спросил священник.
— Я знаю его наизусть, батюшка.
— Что же вас озаряет в евангелии, что ближе к сердцу?
— Метафоры, пророчества.
— Прочтите мне по памяти из «Откровения» главу двенадцатую. Если помните, разумеется. Там ведь сказано, кто победит, одолеет красного дракона.
Поэты — Миша Люгарин, Василий Макаров тоже просили:
— Прочти, хотя бы отрывки.
Майкл подбодрил Аркадия Ивановича, похлопав его по плечу:
— Давай, давай, как русские говорят!
Камера затихла, когда Виктор Калмыков скомандовал:
— Тихо! Послушаем!
Порошин закрыл глаза, закинул руки за голову:
— И другое знамение явилось на небе: вот, большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадем. Хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю. Дракон сей встал перед женою, которой надлежало родить. Дабы, когда она родит, пожрать младенца. И родила она младенца мужеского пола, которому надлежит пасти все народы жезлом железным... И произошла на небе война: Михаил и ангелы его воевали против дракона.
Батюшка Никодим ткнул перстом в потолок тюремной камеры:
— Михаил одолеет красного дракона — сказано в Писании!
— Я верю, верю! Окей! — воскликнул Майкл.
Но камера молчала угрюмо. Просвета в судьбе ни у кого не предвиделось. Порошин понимал, что отец Никодим душевен и чист, силен христианской моралью доброты, всепрощения. Такой и на костре будет молиться за тех, кто его убивает. И не поступится верой. Батюшка подарил Аркадию Ивановичу нагрудную иконку из латуни с изображением Владимирской Богоматери:
— Да будет она тебе защитницей, — осенил он крестом Порошина.
Латунная иконка на медной цепочке отеплила душу. И перед сном Аркадий Иванович загадал:
— Помолюсь и, если исполнится желание, поверю в бога на веки вечные.
Молитву он обратил на спасение своей Верочки:
— Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое! Господи, боже великий, пресвятая мать-богородица, спаси мою Веру, вызволь ее из темницы!
Порошин молился искренне, но чуда не ждал. Каково же было его изумление, когда на следующий день он узнал, что Верочку освободили. На прогулке в тюремном дворе к Аркадию Ивановичу подошел Штырцкобер:
— Здравствуйте, Аркадий Иванович. Вам Ахмет деньги передал? Ну и слава богу. А вашу юную супругу сегодня освободили, я узе видел сам.
И прокатилась по сердцу теплая волна радости. И рябое лицо батюшки Никодима от этого просветлело.
— Я молился за вашу Веру, — как бы мимоходом подчеркнул Никодим.
Но чуть полегчало на душе, и закрутился возле Порошина бес неверия, логика материализма. Мол, совпадение получилось. Де, так вот церковники и улавливают наши души. Батюшка явно прочитал мысли Аркадия Ивановича и процитировал из евангелия:
— Итак, смотри: свет, который в тебе, не есть ли тьма? Человек с двоящимися мыслями не тверд во всех путях своих.
Виктор Калмыков вклинился в разговор язвительно:
— Какое может быть раздвоение у красного дракона? У дракона и без раздвоения — семь голов!
— Я дракон? — обиделся Порошин. Вася Макаров снисходительно уточнил:
— Ну, не сам дракон, а коготок провинциального дракончика. Люгарин напомнил ернически о хвосте дракона, который увлек с неба третью часть звезд.
— Вы считаете себя звездами? — лениво отбивался Порошин, а сам тем временем расшифровывал метафору. — В городе третью часть населения составляют заключенные, спецпереселенцы, родственники репрессированных. Такое соотношение почти по всей стране. Вот и получается, что библейское пророчество сбылось. Но не видно было даже на горизонте никакого Михаила, который сокрушит красного дракона.
Отец Никодим все так же прочитывал мысли Порошина и отвечал на вопросы, которые он не задавал вслух:
— В Библии не сказано точно, когда архангел Михаил повергнет красного дракона. Но ежели пророчества Священного писания замерцали перед нами особо, бысть!
В Челябинск Порошина не отправляли, на допросы не вызывали почти четыре месяца. Таково было указание Федорова, и ждали ответов на запросы по службе Порошина в Москве, информации о преступной деятельности его родителей. Первый допрос провел сам Придорогин. Он отводил взгляд в сторону, в глаза не смотрел:
— Ты бы, Аркадий, подписал кое-какие признания: не очень значительные — лет на пять. Сверху указание есть. Мы не можем тебя отправить этапом в Челябинск без должного оформления дела.
— В чем я должен признаться?
— Напиши, как скрывал какие-то факты о родителях, про тайную связь с антисоветчицей этой, Фроськой. Я ить за тебя болею. Неуж у тебя и признаться не в чем? Ты што ли ангел?
— Нет, не ангел, грехи были.
— И показания есть, Аркаша.
— Меня выдал мой друг?
— Нет, Аркаша, Гейнеман тебя так и не выдал. Но есть свидетельства Шмеля, Попика и самой Фроськи.
— Она пошла на признания?
— Да, призналась во всем.
— Пусть меня накажут за моральное разложение, уволят из НКВД.
— Нет, Аркаша, так легко ты не выкрутишься. И ежли мы не состряпаем для тебя легкое дело, ты пожалеешь. В Челябе Федоров или Натансон подведут тебя к вышке. И будь честным: блудил в колонии с Фроськой в незаконности? Блудил! Вот и подпиши. А я тебе за то устрою свидание с Веркой Телегиной. Исплакалась она, рвется к тебе. Можно сказать, погибает.
— Подпишу, — сдался Порошин.
— Вот и хорошо, — обрадовался Придорогин.
Не было смысла утверждать, будто он не встречался с Фроськой в колонии. Свидетелей много. За свидание с Верочкой Телегиной можно было принудить Порошина пойти и на другие «признания», Придорогин понимал это, но не был злодеем. И Верочку Телегину Придорогин мог с легкостью подвести под 58-ю статью. К тому же из Москвы пришло разъяснение: указания Глузмана о женах врагов народа считать устаревшими. Они подлежали арестам — без предъявления обвинений, поиска доказательств, свидетельских показаний. Прокурор Соколов освободил гражданку Телегину ошибочно. Придорогин возражать не стал, ему нравилась эта кареглазая юница.
— Везет же Порошину на баб, — вздыхал Придорогин. — А у меня не жена, а страхила. Хоть на охрану артиллерийских складов ставь: ни один диверсант не подойдет.
Грязной мыслишки — прихлестнуть за Верочкой — у начальника НКВД не появлялось. Торчала в памяти ежом та проклятая ночь, когда он увидел в постели рядом с собой мертвую старуху, выбросился из окна и переплыл пруд с наганом в руке. Придорогину не хотелось вспоминать даже и мимоходом о рыжей ведьме — Фроське. Он не сообщил Аркадию Ивановичу, что на днях гражданка Ефросинья Меркульева умерла в лагере. Дочку ее передали каким-то родственникам. Но ведь стерва и помереть не смогла нормально, как все люди. Труп ее исчез из загороди для мертвых в ночь перед захоронением. Часовые заявили, что умершая в заключении прачка села в корыто и улетела в небо. Они, разумеется, открыли стрельбу из винтовок и даже из пулемета, поскольку ночь была лунной, а беглянка скрылась не сразу, нахально совершив прощальный круг над колонией. При проверке оказалось, однако, что все часовые были пьяны. Можно было бы их простить: мол, ничего не произошло. Но для захоронения не хватало по количеству одного женского трупа. Шума по этому поводу поднимать не стали. Охранники схватили в городе первую попавшуюся под руки бабу, приволокли ее в лагерь, убили ударом приклада и похоронили вместо Фроськи. Придорогину было известно об этом через свою оперативную сеть, но он не стал вмешиваться. По документам и отчетам в колонии царил полный порядок. А убитая охранниками баба была нищенкой — бездокументной, никому не нужной. Нищие портят вид победившего социализма. Хорошо бы от Ленина избавиться как-то. Уж больно много с ним беспокойства.
Придорогин сунул револьвер в кобуру, вытащил из полевой сумки газетный сверток, подал Порошину:
— Верка тебе передала шаньги.
— Она где живет?
— У матушки, знамо.
— Когда я увижу Веру?
— Завтра к вечеру, привезу самолично.
— Как у нас там дела, Сан Николаич?
— Дела неважнецкие, Аркаша. Все идет сикось-накось.
— Почему?
— Комиссия из Москвы шерстит нас. Пришлось Пушкова уволить.
— А Груздев как?
— Груздева арестовали. В остальном все хорошо. По твоей разработке возьмем, наверно, скоро Эсера и Коровина. Твоя версия оказалась правильной: тогда они уползли в горы. Но кто-то им помог в городе. Как ты мыслишь, Аркаша?
— Я бы обыскал мавзолей, последил за Лениным, Ахметом, за шпаной из казачьей станицы, которой верховодит Гераська Ермошкин.
— Мавзолей мы взяли в клещи, Аркаша. Кое-что проклевывается.
— Надо бы присмотреться и к доктору Функу.
— За ним наблюдают твои сексоты — Шмель, Жулешкова, Попик, Лещинская.
— Попик виляв, Мартышке-Лещинской я не верю.
Придорогин сдал Порошина тюремному конвою и уехал в хорошем настроении. И Аркадий Иванович шел в камеру улыбчиво. Отец Никодим молился, бормотал, стоя на коленях. Люгарин читал по памяти стихи Есенина. Возле параши играли в карты американец Майкл, Виктор Калмыков, Вася Макаров и Андрей Сулимов.
— О чем, батюшка, молимся? — спросил Порошин у священника.
— Молюсь, дабы соединились вы с Верой, сын мой.
— С какой Верой? С Верой Христовой или с Верой Телегиной?
— Вера Христова может явиться и в образе Веры Телегиной. Бог — это любовь!
— Если бог есть любовь, то я давно верю в бога, отец Никодим.
— Верующий должен жить по заповедям божьим, сын мой.
Виктор Калмыков побил козырной шестеркой крестового туза:
— Никакого бога нет! Ерунда все это: ни бога нет, ни правды. Был я крестьянским парнем, стал рабочим-ударником, коммунистом. Никому зла не делал, не грешил, не пакостил. А меня в тюрьму упекли. За что?
— А мож, тебя за жану зацапали, за жидовку, — предположил доходяга из-за плеча.
Калмыков, не поворачиваясь, ударил его в нос тычком кулака, опрокинул. Завертелась по камере потасовка. Каждый день драки, кому-то выбивают зубы, обмакивают головой в парашу, сплошное озверение. А кто же по национальности жена Калмыкова — Эмма Беккер? Может, она вовсе и не еврейка, а немка? Порошин никогда раньше не задумывался: кто и какой национальности? В камере недавно появился новичок — латыш Даргайс. Аркадий Иванович знал его хорошо. Ян Оттович Даргайс был горняком-инженером, а в молодости — чекистом, охранял Ленина. В камеру его затолкнули вместе с американцем Майклом, сыном миллионера. Майкл был заядлым туристом, объехал весь мир, побывал и в Африке, и в Австралии, и в Индии. На Урал он приехал тоже как путешественник, но влюбился в русскую деваху, женился на ней, принял гражданство СССР. Майкл числился на спецучете НКВД, работать нигде не желал, не признавал закона — «Кто не работает, тот не ест». Русским языком он владел в совершенстве, хотя говорил с акцентом:
— Окей! Я не хочу быть рабочим, трудящимся. Я — путешественник, профессиональный скалолаз.
Русская жена не могла прокормить путешественника, а папаша-миллионер от сына отказался. Мол, возвращайся! Майкл писал заявления с просьбой на разрешение выехать в США. Но советским гражданам разрешения на выезд за пределы счастливой родины не полагалось. Майкла арестовали, обвинили в шпионаже, агитации против советской власти. Шпионажа, конечно, не было. Но антисоветские высказывания Майкла фиксировались в НКВД без искажений: «Я не могу жить в стране нищих и рабов, в государстве ужасной диктатуры. Никакого социализма у вас нет, господа. Отпустите меня домой. Вы боитесь, что я поведаю миру о вашем идиотизме. Но я не политик. Я еще не побывал в Антарктиде. Отпустите меня ради бога к пингвинам!»
Порошин не мог понять, почему сын миллионера отказался от американского гражданства. Впрочем, Майкл не был единственным в своей судьбе. Турецкий еврей Нафталий Аронович Френкель тоже приехал в СССР, отдав большевикам свои миллионы. Вроде его бросили в тюрьму, отправили на Соловки. В заключении Френкель разработал проект, как превращать труд арестантов в богатство. Сталину идея Френкеля понравилась. Нафталия Ароновича освободили и назначили одним из руководителей ГУЛАГа. Убыточные концлагеря стали приносить государству прибыль. Но когда Френкель запустил в ход машину прибыли, его снова арестовали. Сидел бы он лучше в своем Стамбуле, наслаждался бизнесом, богатством и свободой. Что его толкало к нам? Глупость или какая-то тайная зависимость, авантюризм или все-таки преданность идеям? Гейнеман говорил, что — глупость! Если даже миллионы Френкеля имели чекистское происхождение, можно было бежать с ними в какую-нибудь Аргентину. И скрыться не мошенником, а выплатив большевикам долги с процентами.
Мишка Гейнеман знал Френкеля по роду своей службы, бывал у него в Москве дома, надеялся на его высокое покровительство. И вот — оба за решеткой. У Порошина покровителей не было, заступничества он не ожидал, радовался доброте Придорогина. Завтра встреча с Верочкой. Придорогин в слове своем тверд, пообещал — исполнит. Как переждать предстоящую длинную ночь и после этого еще день? Каким словом встретить Веру? Как утешить ее, чем обнадежить?
На вечерней прогулке в тюремном дворе произошло чрезвычайное происшествие. Шофер оставил без присмотра заведенный грузовик. Братья Смирновы прыгнули в кузов, а Держиморда — в кабину. И не успели часовые щелкнуть затворами, как машина скрежетнула включенной скоростью, взревела мотором и устремилась к воротам тюрьмы. Охранники начали стрелять, вслед за машиной побежали и другие заключенные. Майкл почти догнал полуторку, чуть было не вцепился за ускользающий борт. Но его догнал Порошин и в прыжке с падением схватил беглеца за ногу. Грузовик выбил тюремные ворота и улетел в степь. Майкл отпинывался от Порошина лежа и плакал:
— Зачем ты меня задержал? Ты украл у меня свободу, идиот. Выслуживаешься? Да?
Порошин и сам себе не мог бы ответить, почему он побежал за Майклом, схватил его за ноги? У Аркадия Ивановича не было и мыслишки — отличиться перед тюремным начальством. И он жалел, что помешал убежать американцу. Как собака не может сказать, почему она кидается за бегущим человеком, так и Порошин не мог ответить, по какой причине он бросился за Майклом. Аркадий Иванович не считал его преступником, жалел, понимал обостренно несправедливое к нему отношение. В камере для Порошина были симпатичны, может быть, только два человека: отец Никодим и Майкл. И вот он, Порошин, совершил такую подлость.