— Не встревай!
Серафим Телегин улыбнулся:
— Мы товарищей не выдаем.
— Чья это рубашка? — тряхнул Придорогин тряпьем Коровина.
— Моя рубашка, — прищурился Эсер.
— Врешь, Серафим. Это рубашка Гришки Коровина. Где банда скрывается?
— Не скажу, не ждите.
— А мы и без тебя знаем. НКВД все видит, все знает.
— Ну и где мои други-товарищи?
— В Горном ущелье, Серафим, возле Чертова пальца.
— Нет их там, ушли они, ищите ветра в поле.
— Почему ты полагаешь, што они ушли?
— А я такое распоряжение дал.
— И кто там за тебя, Эсер? Кто у них главный без тебя? Гришка Коровин или Держихаря?
— Там все главные, Придорогин.
— В этом беда их, Серафим. Они не выполнили твое распоряжение о переходе на новое место. Мы вашу банду давно окружили, ведем наблюдение.
— Под видом геологов?
— И под видом геологов, Серафим.
— Не зазря я хотел их порешить.
— Их голыми руками не возьмешь.
— У моей армии руки не голые, дорогой мой Придорогин.
— Так уж и не голые! Один ручной пулемет, да два десятка обрезов. Нам все известно, Серафим. Кстати, што за девка у вас в банде?
— Вам ведь все известно. Зачем спрашивать?
— О каких-то мелких деталях мы пока не знаем, Серафим. Почему, например, ваша девка при налете на арестантский вагон прикрывала харю тряпкой?
— Не скажу, Придорогин. Хоть огнем жги, не скажу.
— А почему бы тебе, Серафим, не помочь нам? Суд учтет содействие твое. И не расстреляют тебя, в тюрьме не будешь сидеть: мы завербуем тебя в сексоты.
— И что я должен сделать в первую очередь?
— Ты выдашь конспиративные связи, Эсер. Напишешь в банду записку, какую мы продиктуем. И заманим дружков твоих в ловушку. Сумка вот у в землянке — с водкой. Пятнадцать бутылок. Ты собирался, Серафим, отправить горилку в банду. А мы пошлем с энтой сумкой своего человека, оперативника. В конце концов, умные люди всегда сумеют договориться. Мы ведь — русские.
Эсер осмотрел Придорогина через свое единственное стекло пенсне ног до головы:
— Никогда мы с тобой не договоримся, Придорогин. И не русские вы люди. Вы погубители России, разорители.
Серафим Телегин надеялся, что его отряд ушел из Горного ущелья. Информация у НКВД, кроме того, не такая уж точная: они знают только о пулемете. О Гераське, который ушел туда с двумя пулеметами, Придорогин не упомянул. Значит, не поймали, не взяли пацана. И на случай внезапного нападения — план разработан. Отряд разобьется на три группы. Одних уведет Коровин, других — отец Никодим, а третью ватажку через горные тропы — Фарида. Уйдут с боем в разные стороны, а после вновь соберутся.
Придорогин сунул револьвер в кобуру:
— Хрен с тобой, Серафим. Твою банду мы уничтожим сегодня ночью, под утро. У меня в распоряжении три роты. Никто не уйдет, не надейся. А тебя мы и допрашивать не станем, отправим в Челябинск, к Федорову. Он тебя живьем шкуру снимет.
— Как вы меня выследили, Придорогин? — заковылял к выходу из мавзолея Серафим Телегин.
— От нас никто не уйдет, — подтолкнул его Бурдин пистолетом в спину.
К землянке подкатился задом милицейский «воронок». Придорогин распоряжался:
— Матафонов, арестуй Партину Ухватову. Не зазря ееный патрет здеся висит. А где Ленин? Взять его немедленно, набить морду и ко мне на допрос. Я из энтого вождя мирового пролетариата сделаю отбивную бифштексу.
— А что с мавзолеем будем делать? — подошел лейтенант Рудаков.
— Взорвать!
Через полчаса уже саперы заложили в логово бандитов взрывчатку. Прогремел на пустыре взрыв, полетели в небо комья земли, плахи и камни. Закружились над Магнитной горой испуганные вороны. И на месте ленинского мавзолея возникла воронка, яма.
Цветь тридцать первая
В тот же день, когда без единого выстрела и без потерь схватили главаря банды Серафима Телегина, в городе произошла трагедия, которой, в общем-то, и не заметили. Впрочем, такова жизнь... Мариша Олимпова сбежала из больницы в полосатом халате, в тапочках-шлепанцах. Особого внимания люди на нее не обращали, а в трамвае даже уступили место. Страдалицу, видно, болезнь гложет шибко: бледная, лик окаменелый, глаза в другой мир глядят.
Мариша действительно умирала, но не от болезни, а от беды, от страдания. Для чего люди приходят в этот мир? Почему они так беспомощны в нем? И зачем человеку стремиться к открытиям и прозрению, к истине? Нет и не может быть счастья без доброго здоровья и семьи. Мариша вспоминала с отвращением свой роман с Мордехаем. Шмель не годился ни в любовники, ни в мужья. Он слащав и слюняв, вызывает чувство омерзения, будто по телу ползает ящерица с ушами летучей мыши.
Олимповой нравились в городе несколько мужчин. Особую симпатию вызывал директор металлургического завода Григорий Иванович Носов. Лобастый и не очень разговорчивый, он, по слухам, заглядывался на жену арестованного Пушкова, которая работала в заводской библиотеке.
— Если его очаровала какая-то библиотекарша, то по справедливости я должна ему показаться чудом, — рассуждала про себя Мариша.
Мариша трижды пробивалась как журналистка к директору завода, брала у него интервью, оголяла свои красивые коленки, якобы ненароком приподнимая подол платья. Однако Носов эти хитрости озорной соблазнительницы даже и не заметил. Он оказался человеком слишком занятым и серьезным. Притягивал своим обаянием Олимпову заместитель начальника НКВД Порошин. Дружба с ним тоже не состоялась: бабник, развратник, путался с горкомовской буфетчицей Фроськой, а после с какой-то девочкой из казачьего поселка. Вспоминать о Порошине не было смысла, его арестовали. И еще одно увлечение было неудачным. Мариша ощутила однажды влюбленность к Трубочисту. Но общаться с ним было просто опасно. На одной из вечеринок Трубочист прочитал свое стихотворение:
Жить весело, однако
пляшет синий дождь.
А супротив барака
бронзовеет вождь.
Дождь — сеянный на сите,
гром ходит ходуном.
Но у крыльца, простите,
стоит ведро с говном.
Хочу покуролесить,
побегать по дождю,
ведро с говном повесить
на руку вождю.
Во-первых, стишок вульгарный. Истинная поэзия, по мнению Олимповой, не могла совмещаться и даже соседствовать с грубой материей, с дерьмом и т. д. Во-вторых, политическое хулиганство могло завершиться арестом, тюрьмой, расстрелом. Пойти в тюрьму вместе с Трубочистом за какие-то стишки Мариша бы никогда не согласилась. Но встречи с Трубочистом подтолкнули Олимпову к раздумьям. Так ли уж действительно все хорошо в этом запутанном мире? Может, и вправду протекает по времени Черная река, о которой часто говорил Трубочист? Может, и в самом деле люди могут гореть черным огнем?
Мариша жалела искренне, что потеряла первую любовь — Мишку Гейнемана, не оценила его, выжила из квартиры. Из всех близких он был, пожалуй, самым умным и благородным человеком. Но и о нем вспоминать было поздно, он тоже арестован. А в голове вертелись неотступно стихи Трубочиста:
Веселится над бездной
ожиревшая тля,
паутиной железной
оплетется земля.
Черный червь в человеке,
злоба черного пса.
Обезрыбеют реки
и вымрут леса.
Вас казнят по наветам,
вы умрете с тоски,
и по вашим скелетам
поползут пауки.
Мариша раскрыла тайну Трубочиста. Он был гипнотизером и умел зашифровывать свой гипноз в поэтических образах, в зарифмованных строках. Но такая поэзия опасна. Какое он имеет право пользоваться в стихах гипнозом? Мало ли какие идеи взбредут ему в голову... И он будет утверждать и внедрять их с легкостью.
— Ты владеешь шифром гипноза в графическом слове, фонетике, а выдаешь себя за поэта, — сказала как-то Мариша Трубочисту.
Он, удивленный глубиной ее ума, начал оправдываться. Мол, гипнотические строфы есть у Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Есенина... Мариша с этими доводами согласилась лишь частично:
— У Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Есенина, Пастернака гипнотические строфы рождены вдохновением, талантом, подсознанием. А ты шифруешь умышленно. Я могу тебя разоблачить.
— Мариша, по этой теме ты могла бы защитить докторскую диссертацию. По своему уму ты выше многих академиков. Но именно поэтому дорога в науку тебе будет перекрыта. Мир не узнает о твоем открытии, хотя оно заслуживает Нобелевской премии.
Около года Мариша Олимпова излагала свои мысли о гипнозе художественного мира, так вот возникла рукопись, которую она решилась показать доктору Функу. Юрий Георгиевич заинтересовался работой Мариши, они часто встречались. Он сделал несколько серьезных замечаний, посоветовал переработать некоторые главы. Мариша приходила к Юрию Георгиевичу все чаще и чаще, с новыми разделами, идеями. И не поняла она, когда влюбилась в доктора Функа. Впрочем, в молодого доктора влюблялись многие. Очень уж он был обаятельным, искрометным, галантным.
Однажды Юрий Георгиевич спросил Маришу:
— Как самочувствие? На здоровье не жалуетесь?
— Я абсолютно здорова. Хотя иногда лихорадит.
— Не хочу пугать вас, но мне кажется, вам необходимо сделать анализы.
— У вас какие-то подозрения, доктор?
— Интуиция.
Анализы показали — сифилис! Болезнь перешла к Марише от Лещинской через Шмеля. Самое поразительное было в том, что Шмель сифилисом не болел. Перенос болезни произошел через элементарную антисанитарию. Других своих любовниц Шмель не заразил, только Олимпову. Мариша сбежала из больницы, не зная, для чего она пошла на побег. У нее не было никакого плана, никакого замысла, хотя мысли появлялись злые и сумасбродные.
— Заразить бы сифилисом всех мужчин, всю страну!
В трамвай вошли воровато Трубочист и нищий Ленин. Они уселись напротив Мариши, не узнав ее сразу. Она тронула Трубочиста за колено:
— Что происходит в городе? Почему так много военных, милиции?
Трубочист кивнул в знак приветствия:
— Простите, я не узнал вас. Почему так много красноармейцев, милиции? Ищут опасного преступника.
— Кого?
— Ленина.
— Да, да, ищут именно меня! — закрылся газетой Владимир Ильич.
Трубочист признался:
— Мы укрылись было у доктора Функа, но пришлось выпрыгнуть в окно. И в больницу пришли с облавой.
— Я приглашаю вас в гости, мой дом на следующий остановке. Вам нельзя разъезжать в трамвае, если вас ищут.
— Мы не возражаем, — принял Трубочист приглашение Мариши.
— Инессе Арманд можно верить, — подтвердил Ленин.
Они вышли из трамвая, миновали арку и двор, заросший карагачом, тополями. Возле помойки вождь мирового пролетариата остановился было, но Трубочист подхватил его под руку:
— Владимир Ильич, нас ждет более изысканное угощение.
Гейнемановская квартира Мариши Олимповой была хорошо известна Трубочисту, он ведь здесь жил. И с тех пор почти ничего не изменилось. Мариша приняла ванную, переоделась, причесалась, вышла в белом платье.
— В тебе погас черный огонь, — улыбнулся Трубочист.
— Я о многом жалею, во многом раскаиваюсь, — вздохнула хозяйка.
— Мне обо всем известно, Мариша, — посмотрел через окно на улицу Трубочист, чтобы не смутить собеседницу взглядом.
— Почему такое несчастье выпало именно мне? — спросила она.
— Но такая же беда и у Лещинской.
— Для грязной мартышки это не такая уж и беда. Но не будем больше говорить о мерзостях. Вымойте хорошо посуду, фужеры, откройте бутылку вина, поджарьте яичницу. Давайте устроим прощальное застолье!
Трубочист поджарил яичницу с луком и красными ластиками помидоров, накрыл стол. Ленин разлил вино по фужерам:
— Поднимем первый тост за нашу Инессу!
— Вы прекрасны, Мариша! — звякнул фужером Трубочист.
Они пили вино, беседовали, как друзья. Ленин спрятал стыдливо под скатертью ногу с галошей, с укороченной до колена штаниной. К такой очаровательной даме лучше бы явиться в лаковых штиблетах. Но страна переживает большие трудности. Вождь не имеет права жить лучше, чем живет его народ. Хозяйка завела патефон, поставила пластинку с фокстротом.
— Чем вы озабочены, Владимир Ильич? Я приглашаю вас на танец.
— Нет, это несерьезно, сударыня. И я не умею танцевать, — пытался воспротивиться Ленин. — Что подумает обо мне пролетариат?
Но Мариша вытащила вождя из-за стола:
— Я вас научу, это так легко. Прекрасно, у вас есть чувство ритма.
— Но я наступил вам на ногу, сударыня.
— Ничего, это хорошая примета.
— Нет, нет! Танцы — это удел загнивающего империализма. Так сказать, последние судороги перед торжеством мировой революции.
Трубочист подкрутил пружину патефона, поставил пластинку с вальсом. Мариша танцевала с Трубочистом, закрыв глаза, по щекам ее катились слезы:
— Скажи, Трубочист, если я умру, душа моя улетит на твою звезду Танаит?
— Да, Мариша, твоя душа была создана для этой высокой звезды. Но время зажгло твое сердце черным огнем. Как хорошо, что он погас!
— Поздно, Трубочист. Почему ты не погасил во мне этот черный огонь раньше?
— Я не волен над судьбами.
— Но я погибаю, Трубочист.
Она подошла к шкафу, достала из бельевого ящика толстую пачку сторублевок:
— Возьмите, здесь пять тысяч, мне не нужны деньги. Часть из них отдайте жене Гейнемана, она ведь ребенка ждет.
— Мы исполним вашу просьбу, — принял деньги Трубочист.
Владимир Ильич воспользовался тем, что Трубочист отвлек хозяйку, и сунул в карман брюк серебряную ложку. Украденная ложка, однако, выпала через дыру в кармане, прозвенев обличительно. Ленин смутился, даже покраснел:
— Черт попутал! Извиняюсь! С детства страдаю клептоманией. Руки так и тянутся, чтобы стащить что-то.
— Красть вообще нехорошо, а в гостях тем более, — укорил Трубочист Ленина.
Хозяйка подняла ложку, подала ее устыженному гостю.
— Я дарю вам ее, Владимир Ильич.
— Спасибо, премного благодарен. Прекрасная ложка! Не ложка — а произведение искусства!
— Серебро, — уточнила Олимпова.
Ленин размечтался:
— При коммунизме все ложки будут делаться из серебра. И никто воровать их не станет. Люди будут кушать манную кашу и петь «Интернационал».
Вечер катился к ночи, за окнами сгущались сумерки. Трубочист поклонился хозяйке:
— Нам пора уходить, Мариша. Спасибо за угощение, за приют, за деньги. Мы не увидимся, наверно, больше, прощай!
— Да, мы уходим в глубокое подполье, едем в Разлив, будем скрываться в шалаше. Мой мавзолей захвачен ревизионистами, — затопотал Ленин.
Когда гости ушли, Мариша глянула в окно. В небе зажглась большая, яркая звезда. И с этой звезды послышался голос:
— Люди, я звезда Танаит! Люди...
Мариша взяла бельевую веревку, привязала ее к трубе под потолком ванной комнаты, изладила петлю, сунула в нее голову. Ноги сами скользнули с бортовых загибов ванны, в глазах потемнело. Но Мариша успела увидеть мысленно, как ее душа в белом платье взмахнула руками и, роняя слезы, полетела к последней надежде, далекой звезде Танаит. И не ведала Мариша, что на всех семи планетах звезды Танаит души самоубийц не принимают.
Цветь тридцать вторая
Операция по разгрому банды в Горном ущелье была разработана тщательно. На озеро Яктыкуль, которое со времен Емельяна Пугачева русские называют озером Банным, приехала под видом рыболовецкой бригады большая группа сотрудников НКВД, опытных сыщиков и самбистов. Еще более дерзкой была маскировка оперативников под строителей, приехавших якобы для возведения нового пионерского лагеря. Это звено было сформировано из работников челябинского НКВД, но в него включили несколько магнитогорских бригадмильцев из рабочих, в том числе Разенкова.
В замысле операции по ликвидации банды было два ключевых направления. Во-первых, использовать маскировку и внезапность. Во-вторых, продемонстрировать силу, вызвав для окружения преступников две-три сотни красноармейцев. В качестве политических мятежников банда не квалифицировалась. Просто — убийцы, грабители, налетчики. Расчет Придорогина по вызову двух-трех рот из дивизии НКВД был верным. Если внезапно банду арестовать не удастся, кольцо окружения сожмется и уничтожит жалкую кучку негодяев. После ареста Эсера они не представляли большой опасности. Ни Гришка Коровин, ни Держиморда не годились в предводители.
Добродушный Коровин не подозревал врагов ни в геологах, ни в рыбаках, ни в строителях, которые разбили палатки в километре от Чертова пальца. Более того — Гришка средь бела дня спустился с пригорья к ним в лагерь, чтобы поболтать, пообщаться.
— Гришка Коровин идет! Это он, я узнал его! — подбежал панически Разенков к лейтенанту, переодетому в прораба.
— Он тебя знает?
— Знает.
— Тогда прячься в палатке, не кажись ему.
— Его надо схватить, товарищ лейтенант.
— Нельзя, мы спугнем остальных. А у них пулемет, винтовки, обрезы. Начало операции по захвату банды назначено на утро. Красноармейские роты еще не подошли, не окружили Чертов палец. Если мы скрутим Коровина, бандиты уйдут.
Разенков юркнул в палатку, спрятался за ящиками, где хранилось оружие. Гришка Коровин подошел к «строителям» без опаски:
— Привет, мужики! Чо вы тут колышки вбиваете?
— Пионерский лагерь строить будем, — спокойно ответил прораб.
— Лето на исходе, а вы лагерь строить...
— Лагерь для следующего года, столовую загодя ставить надобно, да склад, кой-какие домишки...
Возле палатки был вбит в гравий кол с фанерным листом, на котором выделялась крупно надпись: «Пионерский лагерь — «Горное ущелье».
Гришка Коровин осматривал по-хозяйски лежащую рядом горку красного кирпича, добротные бревна, тес, выражал удовлетворение:
— Лагерь — это хорошо. Детишкам нужен воздух, смена воды. Задымили мы город, запоганили. А смена воды — заглавно.
— Что значит «смена воды»? — не понял прораб.
— Из одного и того же колодца здоровья на всю жизнь не начерпаешь. Секрет есть такой в народе. В прямом смысле. Но место выбрали вы не самое лучшее, — присел Гришка на бревно рядом с лейтенантом.
— Чем же место плохое?
— Место не плохое, по красоте сказочное. Но до озера детишкам далековато бегать. А огольцы купаться любят. Да и здеся дожди чаще — из Гнилого угла.
Лейтенант мотнул головой в сторону Чертова пальца:
— Твой костер там ночью горел?
— Мой, в отпуску мы, как бы туристы.
— А как тебя зовут-кличут?
— Гришка я.
— А я Алексей Рудаков, прораб.
— Чой-то я тебя не видел в городе. И работяги твои не знакомы по лицам, не нашенские.
— А мы приезжие, из Челябстроя, в командировке. По всей области дома отдыха и пионерские лагеря строим, — загасил лейтенант папиросу о каблук сапога.
— Кормежкой снабжают хорошо?
— Нормально. Приходи вечером, Гриша, с друзьями приходи. У нас уха будет с водочкой. Много вас там, туристов?
Коровин хохотнул:
— Не так много, но и водки, и ухи у вас не хватит.
— Мы народ запасливый, Гриша. У нас цельный ящик водки припрятан. Да и грузовик в нашем распоряжении. В городе каждый день бываем.
— Продай, Лексей, коли горилка в избытке.
— А сколь тебе пузырей надо?
— Сколь дашь, стоко и возьму.
— А деньжата имеются? Учти, за каждый пузырь трешку сверх цены.
— Ты шкуродер, Лексей, однако.
— Без навару не прожить, Гриша. Вы, металлурги, деньги лопатой гребете. А мы Челябстрой, хоть работай, хоть стой, карман пустой!
— Ну, ладно: давай дюжину пузырей. Денег у меня навалом.
— Куда тебе так много, Гриша? Одуреешь, чать?
— Я ж не один, с кумпанией.
Лейтенант, переодетый в робу прораба, подмигнул подошедшему лохматобровому здоровяку:
— Принеси, Комар, пятнадцать сургучных головок, в рогожном куле.
Строитель Комар был, разумеется, работником госбезопасности — сержантом Комаровым. В часы досуга он гнул на шее рельсы, поигрывал связками двухпудовых гирь, а по пьянке опрокидывал оставленные без присмотра грузовики и колесные трактора.
— Глаз у него нехороший, — неодобрительно отозвался Коровин о Комарове, когда тот ушел за водкой.
Гришке очень хотелось быть прозорливым, читать мысли на расстоянии, как батюшка Никодим. И несколько опытов оказались удачными.
— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал как-то Коровин Держиморде.
— О чем?
— Тебе хочется плеснуть на каменку, выпить.
— Точно ить, — удивился Держиморда. — А с другой стороны, я мыслю о том завсегда. Не трудно и угадать.
— А мои мысли открой, — попросил Гераська.
Коровин точно угадал, о чем беспокоится мальчишка:
— Ты, значится, Гераська, сидишь и мыслишь, как спрятать лисапед здесь, когда пойдешь с нами через горы на Сундук.
— Волшебник! Колдун! — вскочил и запрыгал Гераська.
Угадыванием разных мыслей Коровин покорил всю банду. И виноваты в этом были Держиморда и Майкл. Держиморда поставил условие:
— Признаем тебя, Гриха, за чародея, ежели угадаешь — куда, в какое место Гераська умыслил ухоронить лисапед. А Гераська кажному из нас на ухо прошепчет заране свой умысел. Штобы без обману было.
— Валяйте, шептайтесь, — согласился Коровин.
Отец Никодим участие в игре не принимал, молился. Гераська что-то пошептал на ухо каждому и поднял руку:
— Чародействуй, Гриха!
Коровин поскреб затылок, закрыл глаза, развел согнутые руки, выставив указательные пальцы. Он сближал кончики указательных пальцев, приговаривая:
— Карды баба, карды дед... Где он будет — лисапед?
— Где? — нетерпеливо прищурился Гераська.
Гришка Коровин приложил ухо к скале, шепча приговорку, услышанную когда-то от Фроськи: «Стрижи, стрижи — над полем ржи. Ты, камень, тайну не держи. Я маков цвет заворожу и уроню зерно в межу. В зерне яйцо, в яйце — желток, а в камне — огненный цветок». Гришка не понимал смысла этой колдовской приговорки, не знал, что в ней зашифровано, но часто произносил ее — просто так.
— Не тяни, Гриха, говори! — потребовал Держиморда.
Коровин ответил Гераське:
— Ты спрячешь лисапед в пещерке, завалишь его там камнями. Ватага ответила на чародейство восторженными кликами, хотя велосипед, кроме пещерки, спрятать было просто негде! Майкл выкрикнул:
— Гриша, окей! Угадай, о чем думал я?
— Ты проклинал, Майкл, Сталина и Молотова за договор о ненападении с Германией. Тебе охота, штобы фашисты начали с нами войну. И драпанул бы ты к фронту, и переполз через границу. Штоб окиян переплыть и попасть в загнивающий империализм.
— Окей, Гриша! Так и есть, как русские говорят!
— Про меня не угадывай, — залилась румянцем Фарида.
Такими вот детскими забавами занимались они в канун своего разгрома и погибели. Гришка Коровин не был провидцем, хотя учуял в лохматобровом Комарове недруга. Простодушным и глуповатым Гришка не был. И к строителям пионерского лагеря он шел не один. На березе с дальней поляны за его визитом наблюдал Гераська. И за пазухой у Коровина был пистолет. Лейтенант Рудаков улыбнулся хитровато:
— Так почему полагаешь, Гриша, что у Комара глаз нехороший?
— Чую, да и я немножко колдун.
— А у меня глаза какие?
— У тебя, Лексей, глаза хорошие. Ты мне понравился.
— Тогда приходи с друзьями на уху.
— Нет, мы сами по себе.
— А может, Гриша, принести вам завтра утром короб рыбы? Мы с рыбаками в дружбе. А щуки — во! Как бревна! Рыбаки продают улов на сторону.
— Принесите, коли не лень.
— Добро, на зорьке притащим короб. Но не задаром, Гриша.
— Заплатим хорошо, деньги пока имеются.
Лейтенант заметил на дальней березе Гераську, отвернулся. Значит, следят, наблюдают: не схватим ли мы Коровина? Но когда появился в банде мальчишка? Откуда он? Не связной ли из города? Как правильно, что он, Рудаков, решил не трогать Гришку. Незамеченный чекистами наблюдатель-мальчишка убежал в банду. И головорезы могли атаковать внезапно лагерь. А у них ручной пулемет. Опасны ошибочные решения. Бандитов надо перехитрить.
— На рассвете завтра приволокем короб рыбы. Давай деньги наперед, не бойся, не обманем, — снова закурил лейтенант.
— А хлеба у вас не найдется? Булок пять-шесть, — решил разжиться провиантом Коровин.
— Комар, брось в куль четыре буханки хлеба, — крикнул Рудаков сержанту, вышедшему из палатки.
— С какой стати лейтенант взялся подкармливать бандитов? — не понимал Комаров.
— А сдачи? — заскупился Гришка, считая, что Алексей берет лишние деньги за рыбу и водку.
— Сдачи завтра утром отдам, вместе с рыбой.
— Не вздумай схитрожопить, — угрозил Гришка.
Из березового лесочка к лагерю строителей приближался конский табун. Пастух-башкирин Миндихан из поселка Кусимово был известен работникам НКВД. За ним наблюдали, подозревая его в связях с бандитами. Почему он держит табун так долго в Горном ущелье вблизи от Чертова пальца? Не на его ли конях Эсер совершил налет на арестантский вагон? Рядом с пастухом на коне деваха-башкирка. Но у Миндихана нет дочерей и молоденьких родственниц. И в Кусимово такая не проживает: платье — с нашитыми монетами. Надо бы подойти к пастуху, как бы за кумысом, присмотреться к башкирке. Комар принес рогожный куль с бутылками водки и хлебом. Гришка начал пересчитывать бутылки. Одна оказалась лишней. Комар ошибся: вместо пятнадцати сунул в куль шестнадцать бутылок водки. Коровин радовался: мол, вот и обманем вас, барыг, на одну головку! Лейтенант заметил обсчет, но промолчал, сказал сержанту:
— Сходи, Комар, к Миндихану. Может, продаст кумысу.
Комар пошел к табуну по-медвежьи вразвалку:
— Эй, бабай, дай кумысу! Мы тебе — таньга, ты нам — кумыс.
Гришка Коровин забросил тяжелый рогожный куль за плечо:
— Спасибочки, люди добрые, до свиданьица.
Он зашагал широко, но неторопливо в сторону Чертова пальца. Мальчишка спрыгнул с березы, скрылся в кустах. Башкирка пригнулась к шее коня, шлепнула ладошкой по крупу, отъехала рысью в перелесок. Она явно не пожелала встречаться с Комаром. Лейтенант Рудаков сидел на бревне, анализировал то, что произошло. Обстоятельства складывались не в пользу банды. Преступники явно не знали, что Эсер арестован. Коровин отдал деньги за рыбу, которую пообещали принести утром следующего дня. А сам по характеру зажимистый, знает цену копейке, без купеческих замашек. Значит, до завтрашнего утра банда из Горного ущелья не уйдет. А по плану Придорогина к четырем часам утра окружение Чертова пальца завершится. Вместо рыбы в плетеном коробе можно будет укрыть оружие, подойти к логову бандитов вплотную. И не удержатся мужики от соблазна, когда Коровин принесет им водку. Они напьются, уснут. Может быть, удастся повязать их без единого выстрела.
Лейтенант Рудаков был доволен своей сообразительностью, хотя не он, а Придорогин придумал переодеть группы оперативников не только в геологов, но и в рыбаков, и в строителей пионерского лагеря. И ящик с водкой для операции выдал Придорогин.
— Бандюги не удержатся, придут к вам за хлебом. Пресные лепешки не в радость. А вы горилку выставьте напоказ, для соблазнения. Мабуть клюнут, выманят у вас и напьются.
Конечно, почти все детали по ликвидации банды продумал начальник НКВД Придорогин. Но молниеносная идея с коробом рыбы принадлежала лейтенанту Рудакову. Как вот только вместить в короб ручной пулемет?
Можно, пожалуй, частично его разобрать, обернуть тряпьем, замаскировать под вагу. Короб понесут на двух вагах — вчетвером. Гениально! Подойди к Чертову пальцу вплотную, быстро собери пулеметы и скомандуй:
— Руки вверх! Вы окружены, сопротивление бесполезно!
Лейтенант Рудаков насвистывал мотив песенки «Красная армия всех сильней» и пытался понять, почему он не ощутил чувства неприязни к бандиту Гришке Коровину? Даже не верилось, что такой добродушный русский увалень мог убить офицера госбезопасности, зарубить лопатой красноармейца, участвовать в налете на арестантский вагон. Напротив — Коровин понравился ему, весьма симпатичен, прост. Если бы поставить перед психологами сержанта Комарова и Коровина, попросить ученых по внешним признакам определить на выбор убийцу, то они бы указали, скорее всего, на сержанта — честного, отважного и старательного работника НКВД.
Комаров побалакал с пастухом, вернулся в лагерь:
— Не удалось к девке присмотреться, увильнула стерва. А Миндихана не стал спрашивать, чтоб не насторожить. Кумыс будет к вечеру.
— Не могу эту дрянь пить, больно уж противно, — фыркнул лейтенант.
— Говорят, пользительно. Кто кумыс пьет, тот сто лет живет.
— Ох, Комар, не прожить нам по сто лет. Завтра вот придется опять рисковать. На рассвете будем брать банду.
— Товарищ лейтенант, какой риск? Они налакаются, уснут. Сонными их повяжем.
— Не все у них там, наверно, пьющие. И рисковать придется. Мы с тобой завтра утром свежую рыбу им понесем в коробе.
— Свежую рыбу этим сволочам?
— Нет, Комар. В коробе будут гранаты, два пулемета. Пойдем вчетвером. Они же подпустят нас вплотную. Понятно? Может быть, мы их возьмем без красноармейских рот.
— А если они нас прижмут?
— Группа поддержки будет ползти за нами в сотне метров. Все решат секунды. Лишь бы они подпустили нас к Чертову пальцу.
— А кого вы, товарищ лейтенант, возьмете окромя меня?
— Не знаю, кто уж вызовется добровольцем. Дело это опасное. Очень даже опасное. И тебя еще, может быть, не возьму на операцию.