— Заткнись, жид порхатый! А то обмакну твою морду жидовскую в парашу! — обрывал Коровин Золотовского.
— Может быть кому-то выгодно, чтобы мы ссорились? — спрашивал Золотовский, но замолкал, залезал под нары.
Старик Меркульев поправлял на глазу черную повязку, вступался:
— Не обижай, Гриша, человека. В одну яму ляжем.
Меркульева для устрашения, чтобы сломался, уже дважды вызывали на расстрел. Меркульевский пулемет не давал покоя следователям. Первый раз отправили старика на смерть с группой доменщиков — в сорок человек. Приговоренным к смерти бросили четыре лопаты:
— Кто желает размяться, тому руки развяжем. Тех, кто выкопает могилу, может и не расстрелям. Дадим закурить по цигарке.
Руки у всех приговоренных были связаны за спиной, проволокой. И ноги были опутаны, не убежишь. Желающие копать могилу всегда находились, им и закурить давали без обмана. Доменщики, ребята молодые, вырыли для себя яму, покурили. И тут им повязали руки и ноги, сбросили в могилу первыми, живьем. И остальных побросали в яму, стреляя в спину, в затылок. Конвой по численности был рискованно мал: семь человек. Но ведь приговоренные покручены проволокой. Меркульева подтащили к могиле последним, но не расстреляли, позабавились:
— Тебе, старик, места не хватило. И следователь твой показаний ждет. Закапывали могилу бригадмильцы Шмель и Разенков, сержанты Калганов и Матафонов.
Во второй раз казнили всего шесть человек, в том числе двух молодых женщин. Меркульев был седьмым. И ни у кого не были связаны руки и ноги. Начало было таким же: приговоренным дали четыре лопаты. Они сами себе вырыли могилу. На расстрел к яме подводили по одному, стреляли в затылок. Женщины голосили:
— Что вы творите? Изуверы!
Меркульева тоже подвели к могиле, выстрелили. Он упал в глинистый схорон на окровавленные трупы, но боли не почувствовал.
— Я же не умер! Или я умер? Красноармейцы и работники НКВД хохотали:
— Вылазь, хрыч старый! Не пришел твой час. Ты еще не все рассказал про пулемет.
Ох, уж этот дурацкий пулемет! Меркульев и для себя не мог объяснить, почему он его хранил и прятал. Можно ведь было утопить в пруду. Или просто вывезти в степь и выбросить, закопать. Сам себя погубил он этим проклятым пулеметом. И сокамерники Меркульеву не верят.
— Ты правильно прятал пулемет, дед! Нам бы сейчас тачанку да твой Максим. Через всю Россию пролетели бы. Покосили бы большевичков поганых! — потирал руки Эсер.
— Что-то ты на тамбовщине не покосил Тухачевского. И Завенягин твою банду бивал, — язвил из-под нар Золотовский.
— За это бог его и наказал, — перекрестился Монах.
— Его поди не пытали, как нас. Все-таки Тухачевский, — тронул Меркульев за рукав Гришку.
— Ему конфетку в жопу совали, — с улыбкой предположил Коровин. Меркульев пожалел Золотовского:
— Вылазяй с поднар, Израиль Абрамыч. Ты кашляешь. Поди на мое место, а я прохлажусь под настилом.
К Меркульеву под нары забрался и Гришка Коровин, потребно пошептаться стало, выведать еще раз подробности расстрелов. Яму могильную приговоренные, значит, копают сами. Дают им четыре лопаты, значит. А ежели секануть в четыре лопаты чекистов по башкам, оружие захватить, убежать? Монах и Золотовский не согласятся. Эсера и Курта можно, наверно, сподвигнуть.
— У меня, чать, рука не подымется, — сомневался Меркульев.
— Ты белякам ухи отрезал в гражданскую?
— Был грех.
— Вот и согреши еще раз: рубани по харе лопатой чекиста. И уйдем в горы. А там — видно будет. Мне помирать неохота.
Эсеру план побега показался реальным. Курту порешили не открываться, все-таки иностранец, может выдать.
— И Золотовскому скажем в последний момент, когда повезут казнить. У меня подозрение к еврею, — заключил Коровин.
У Гришки под штаниной был привязан к ноге заточенный трехгранный напильник, подброшенный Трубочистом. И такое оружие могло сгодиться. Несколько раз в камере проводили шмон, нашли тайник с ножом, а напильник остался. Меркульев откровенничал с Коровиным:
— Ежли наш род Меркульевых погаснет, беда случится.
— Какая беда?
— Мы же тайну казачьего клада храним, Гриша.
— Какого клада?
— Золотого.
— Сколько золота в захороне?
— Двадцать бочат серебра, двенадцать — золота. И кувшин с драгоценными самоцветами, кольцами, серьгами.
— Не бреши, старый пим.
— Ей-богу, не брешу, Гриша. Энто казна казачья, старинная.
— А где клад утаен?
— Не ведаю.
— А кто ведает?
— Фроська.
— Не рассказывай байки, пердун старый. Лучше посоображай, как нам уйти от смерти. Чует мое сердце, что поволокут скоро.
Гришка Коровин не ошибся в своих предчувствиях и предположениях. Через три дня всю камеру смертников вывели во двор тюрьмы и затолкнули в черный воронок. Через решетку из окошка столярной мастерской выглянул Трубочист, помахал рукой. Ахмет вышел из тюремной конюшни с метлой, но его загнали обратно окриком.
— Куда нас повезут? — дрогнувшим голосом спросил Золотовский.
— Расстреливать повезли. Но ты держись, жидяра. Когда прикажут рыть яму, бери лопату. И как я заору — бей ближнего мильтона по кумполу. Ясно?
— Сказано в Писании: не убий! — возразил Монах.
— Гриша, я не смогу, — закрыл лицо ладонями Золотовский.
— Ну, ты хоть помаши лопатой, помельтешись, отвлеки от нас внимание.
Расстрельный конвой возглавлял подвыпивший Груздев. В кабину «воронка» сел боец с винтовкой. Другой красноармеец, тоже с винтовкой, поместился в задней, отгороженной клетушке машины. С Груздевым были сержант Матафонов и бригадмилец Разенков. Они ехали следом — в легковой машине.
— Нам повезло! — обнял Коровин старика Меркульева. — Они даже не связали нам руки.
— Дай бог, дай бог! — молился Монах.
«Воронок» чихал и колыхался по ухабистым дорогам долго, около часу. А остановился, показалось, неожиданно. В тишине заскрежетала открываемая дверца.
— Выходите, соколы, — скомандовал Груздев, держа в руке револьвер. Резенков бросил четыре штыковых лопаты.
— Копайте могилу, — распорядился Матафонов.
Коровин схватил две лопаты, одну подал Меркульеву. Завладел тяжелой лопатой и Эсер. Курт упал на колени, заплакал, начал биться лбом о землю. Поляну, где остановились машины, окружал березовый лесок. Голубело пронзительное небо, благоухали травы, зеленел густой конский щавель, по жаре носились быстрые, кусучие оводы. Один из них впился в шею Груздеву.
— Кровосос проклятый! — прибил он его.
Золотовский взял лопату, начал копать. Монах стоял величественно, не обращая внимания на ор. Разенкову почему-то хотелось унизить Монаха. Он отобрал лопату у Золотовского, совал ее в руки Монаха:
— Копай, ты, копай! Отродье реакционное!
Монах глянул на бригадмильца сверху вниз, как на карлика, отвернулся, начал читать молитву. Два бойца с винтовками, сержант Матафонов и Груздев как бы окружили то место, где начали рыть яму. Коровин оттолкнул Меркульева к другому краю начатой могилы, где стоял молоденький красноармеец с винтовкой.
— Ты того, я этого. Эсер — Груздева, и сразу бежим!
— Не разговаривать! — взвел курок револьвера Груздев.
Матафонов в побеги при расстрелах не верил, потому присел на кочку, револьвер сунул в кобуру. Как можно убежать? Срежут в спину из винта. Да и догнать любого доходягу не трудно, звездануть по башке рукояткой револьвера. И снова заставить копать. Кто же им будет рыть могилы? Пять мертвяков зарыть еще можно. А когда их тридцать-сорок?
— Ты прыгнешь на сержанта, который сидит, — шепнул Коровин Золотовскому. — А мы тебе поможем, не бойся.
Помогать Коровин и Эсер никому не собирались. Когда могила углубилась на полметра, Гришка издал звериный рык и со страшной силой рубанул по лицу лопатой стоящего вблизи красноармейца. Он упал, обливаясь кровью, но винтовку из рук не выпустил, накрыл ее своим телом. Старик Меркульев бросился на другого бойца, но он увернулся от удара лопатой, сбил с ног нападавшего прикладом. Меркульев, однако, вцепился бойцу в ноги, уронил его. Эсер побежал к лесу, бросив лопату.
— Беги, Гришка, беги! — хрипел Меркульев, с трудом удерживая упавшего, но ловкого и брыкливого красноармейца.
Коровин тоже ринулся к лесу крупными прыжками, по-лосиному, но оглядывался. Золотовский упал на сержанта Матафонова, опрокинул его на спину, извинительно приговаривая:
— Простите, но я должен, понимаете?
Матафонов схватил Золотовского за горло, придушил, отбросил в сторону, вытащил из кобуры револьвер и начал расстреливать его, лежачего.
— Ах ты, жид! Как ты посмел? Получай, на — тебе, на!
А Коровин и Эсер убегали, по ним никто не стрелял. Один боец лежал мертвым, другой барахтался с Меркульевым. У бригадмильца оружия не было. Да он и отскочил с перепугу, спрятался за автомашину. Груздев стрелял. Но он стрелял в идущего на него великана-монаха. Пятился и стрелял в упор. Пять раз выстрелил Груздев в грудь и живот рослого чернеца. А он пошатывался, останавливался на мгновение и снова начинал надвигаться на Груздева с распростертыми руками, будто живой крест.
— Если они умолкнут, то камни возопиют! — рыкающе булькал Монах.
После шестого выстрела святой отец изогнулся, откинулся и упал на спину. А Григорий Коровин и Эсер уже скрылись в леске, несколько раз мелькнув между стволами берез. Матафонов помог красноармейцу, которого начал одолевать старик Меркульев. Сержант сокрушил преступника ударом сапога в челюсть, оттащил его от бойца, прикончил выстрелом в голову. Курт все еще стоял на коленях, рыдал. Матафонов хотел его пристрелить, но Груздев удержал сержанта:
— А кто яму будет рыть?
Могилу выкопал Курт, помогал ему Разенков. Матафонов и Разенков сбросили в яму тела — Меркульева, Золотовского, Монаха. Курт нарвал травы, полевых лопухов, букетик цветов. Он сам спустился в схорон, лег, закрыв лицо травой. Груздев подал револьвер Разенкову, пополнив барабан патронами:
— Стреляй!
Разенков выстрелил шесть раз, но Курт продолжал стонать и дергаться.
— Закапывай, не вылезет, — подал Матафонов лопату бригадмильцу.
— Ужасный день! — сплюнул Груздев.
— Невезучий, — согласился Матафонов.
Разенков забросал могилу, притоптал. Шофер «воронка» расстелил на ковылях тряпку, подал стаканы, открыл две бутылки водки, разлил. Выпили молча, закусывали луком и хлебом. И все посматривали в сторону леска, где скрылись беглецы — Эсер и Коровин.
— Как же так получилось? Едри их мать! — сокрушался Груздев.
— Мож, промолчим. Подпишем бумагу, што расхлопали, — предложил сержант Матафонов.
Груздев помотал головой отрицательно:
— Нет, их могут поймать случайно. И мы тогда загремим.
Разенков дал дельный совет:
— Надо ехать на станцию Куйбас. Она — рядом. Коровин туда поползет к товарнякам. И Эсер за ним увяжется.
— Если мы Эсера и Коровина не возьмем, полетят наши головы, — подумал Груздев.
Но перед глазами его стояли не Эсер и Коровин, а великан-Монах с распростертыми руками, будто черный крест. Груздев стрелял и стрелял по нему в упор. А Монах не падал, а надвигался и надвигался, как обещание возмездия.
Цветь двадцать третья
Ранним утром, когда город еще не проснулся, Владимир Ильич Ленин рылся на помойке, чтобы найти на завтрак хоть какую-нибудь корку хлеба. И ему сразу повезло: кто-то завернул в газету и выбросил ржаную горбушку, три вареных, еще не прокислых картофелины, полселедки и обкусанный крендель. В другом свертке вкусно пахли кости плохо, небрежно обглоданной курицы, на них было предостаточно мяса. Однако Владимир Ильич еще не утратил окончательно чувство брезгливости. В курьих костях валялись окурки, сургуч от водочной бутылки и рваный женский чулок. Пришлось данную находку отбросить. Не очень культурны все-таки люди, обязательно бросят в остатки пищи какую-нибудь пакость! Просто кощунственно! И никакой заботы о тех, кто питается отбросами! Разве можно с такими людьми построить коммунизм?
Но ведь когда везет, то жди удачи. И порывшись на помойке, Ленин обнаружил еще несколько корок хлеба и большой кусок колбасы, покрытой плесенью. Насколько все же расточителен русский народ! Плесень можно стереть тряпочкой, пропитанной постным маслом. В конце концов, колбасу можно отварить, прожарить. Она — копченая! Плесень не проникает в глубины этого чудного продукта. И человек, кудесник, мастер, который изобрел копчености, выше на голову того, кто разработал теорию научного социализма.
При этой крамольной мысли Владимир Ильич смутился, черт попутал. Ленин продолжал копаться в отбросах. И снова — счастье! Они были измазаны красками всех цветов, дырявые, левая штанина оторвана, но немножко, не до колена, как на имеющихся. Ленин нашел приличные штаны.
— Почему пролетариат все время отрывает левую штанину? — вопросил вождь, не ожидая ответа.
И все же это — уже прогресс. В таких брюках можно было выйти на Первомайскую или Октябрьскую демонстрацию. И не прогонят начальник милиции Придорогин и новый прокурор Соколов. Он, Владимир Ильич Ленин, захлебнется от счастья, спрашивая людей в колонне:
— Вы знаете, кто я?
И люди будут совать ему пятаки, гривенники и даже рубли. Они любят Ленина, они жалеют его, не предали, как партийцы. О, это гнусное племя душегубов, живоглотов, держиморд, угнетателей! Вместо социализма они укоренили госкапитализм с тоталитарной системой управления экономикой и общественными процессами. Госкапитализм — это успех для короткого этапа. Они, сталинисты, не реагируют на требования времени.
По теории вероятности после радости — неприятности. Владимир Ильич огорчился, когда увидел в мусорном ящике свою книжку с наименованием «Что делать?». Еще больше его травмировала крыса, которая вылезла нагло из хлама, отбросов и зловония помойки.
— Здравствуйте, коллега! — оскалилась крыса, шевеля усиками.
— Здравствуйте, мадам, но я не имел чести познакомиться с вами раньше, — начал прятать трофеи Ленин.
— Верни мне мою пищу, штаны я тебе жертвую, — крутнула носиком крыса.
— Частная собственность ликвидирована социалистической революцией. Я прикажу Феликсу Эдмундовичу арестовать вас, мадам, — закартавил вождь мирового пролетариата.
— Вы экспроприируете мою помойку? — рассердилась грызунья.
— В наше время помойка дает продуктов питания больше, чем колхоз.
Крыса поднялась на задних лапках, почистила довольно мордочку:
— Да, мы, крысы, живем сытно. Наш род размножается стремительно. Мы очень вам признательны. Россия через несколько десятков лет будет переименована в Крысию. Не могли бы вы написать обращение — гражданам Крысий?
Не было никакого смысла вступать в полемику с крысой. Владимир Ильич окинул страдальческим взором окрестность и удалился. По городу уже трезвонили первые трамваи, люди ехали на работу. На Ленина эти люди не обращали внимания. Они давно привыкли к его ремкам и лохмотьям, к оторванной до колена штанине. Левая нога вождя была намного богаче и зажиточнее правой ноги, ибо обута была в новую галошу. На правой ноге трепыхался старый лапоть, подвязанный марлевыми бинтами не первой свежести. Обстоятельство это в какой-то степени смущало Владимира Ильича. Но в магазинах не было одежды и обуви. Все эти трудности надо было переносить вместе с народом. Нельзя же уподобляться руководителям, которые жиреют на спецпайках, приобретают хорошие вещи в спецмагазинах, разъезжают на легковых машинах и называют себя слугами народа.
Нет, Ленин не изменил своего мнения: партия — это ум, честь и совесть эпохи. Как мало все-таки осталось настоящих коммунистов. Когда-то умница Мартов воскликнул: «В России только два коммуниста — Ленин и Коллонтай!» А теперь? Владимир Ильич начал вспоминать своих друзей, знакомых. Все настоящие коммунисты сидели в тюрьме: и татарин-водовоз Ахмет, и портной Штырцкобер, и художник-фантазер Трубочист. Слава богу, режим у них не строгий, и они изредка появляются в городе, заходят в гости. Ленин жил в заброшенной землянке на пятом участке возле горы Магнитной. У него часто ночевали бродяги и личности, которых разыскивало НКВД. На прошлой неделе, например, пришли ночью два беглеца — Эсер и Коровин. С Эсером Владимир Ильич был знаком по тюрьме, они просидели больше года в одной камере. Довольно приятный и умный собеседник, хотя по взглядам — идеологический противник, дружок Марии Спиридоновой. Ленин сходил на конспиративную квартиру к родственникам Эсера, побывал и у бабки Коровиной. Родственники снабдили беглецов деньгами и одеждой, переправили их следующей ночью в горы.
Одежду и деньги в землянку Владимира Ильича принесли — племянница Эсера Верочка Телегина и подросток Гераська Ермошкин. Черноокая девушка с косой была очаровательна и жива, она очень понравилась Ленину. И он, оказывая ей внимание, в знак особого уважения протер влажной тряпкой свою единственную галошу. Верочке вождь мирового пролетариата тоже пришелся по душе, она не могла оторвать глаз от его зажиточной левой ноги, пообещала подарить сапоги дедовы. Но Владимир Ильич отказался принять пожертвование.
— Мне так лучше, удобнее. Одной ногой, которая в галоше, я стою как бы в капитализме. Другая нога, которая в лапте, создает безусловную предпосылку для победы мировой революции.
— А где ваша Надежда Константиновна? — спросила Верочка.
— Я живу без Надежды! — патетически воскликнул Ленин. — Я потерял Надежду!
— Но вы еще крепкий мужчина. Если бы у вас была жена, она бы ухаживала за вами, навела бы порядок в землянке.
— Женщины ко мне относятся хорошо, не жалуюсь. Познакомился я как-то в НКВД с московской скульптуршей — Мухиной. Она мне дала сто рублей. Прекрасная женщина!
— А других знакомых женщин у вас нет?
— Есть одна: Партина Ухватова. Но она психически больна. Мне неудобно с ней общаться. Что скажет народ? Ленин якшается с дурочкой. Нет, это подорвет мой авторитет.
— Я бы не сказала, что Партина Ухватова психически больна.
— Что вы миленькая?! Она страдает политической маниакальностью. Да, пришла ко мне, понимаете ночью, тайно, укутав лицо платком. Мол, меня взамуж все равно никто не возьмет по причине страхолюдной физиономии. А я, мол, хочу иметь ребеночка. А раз уж ребеночка, то не простого, а похожего на Ленина! Так и сказала: «Я мечтаю родить Лениненка». Какой ужас, мадмуазель! Какая пошлость! Политическая маниакальность — и никакого достоинства. За кого она меня принимает? А вы-то хоть знаете, кто я?
— Вы Владимир Ильич Ленин. Вас все знают.
— Народ ко мне относится хорошо?
— Люди вас жалеют. Люди все понимают.
— Жалость я не принимаю, мадмуазель. Но прекрасно, что люди все понимают! Мне было так приятно с вами побеседовать. В следующий раз к вашему приходу я намажу свою галошу вазелином. Я заметил, что она вам понравилась. Целую вашу ручку, до свиданья!
После отправки Эсера и Коровина в горы в землянку к Ленину пришла угловатая, тонконогая девочка. Владимир Ильич усадил ее на ящик из-под макарон:
— Как вас зовут? Вы по какому вопросу ко мне?
— Я Груня Ермошкина. Пришла по сугубо личному вопросу.
— По личным вопросам я принимаю в понедельник, с пяти вечера до семи. Так что — извините!
— Но у меня вопрос не совсем личный.
— Хорошо, я слушаю вас.
— Как мне найти Григория Коровина?
— Миленькая, Коровин перешел на нелегальное положение. Вам известен пароль для конспиративной встречи?
— Какой пароль?
— Ах, вы ничего не знаете о пароле? А как вы попали ко мне? Кто дал вам адрес моей конспиративной квартиры?
— Гераська, братишка мой.
— И по какому вопросу вам необходимо встретиться с Коровиным?
— Я люблю его.
— Но вы же еще совсем ребенок, девочка... Вам, по-моему, нет и пятнадцати лет. Вам надо еще — учиться, учиться и учиться!
Груня Ермошкина действительно была давно влюблена в Гришу Коровина, но Владимир Ильич выставил девочку за порог землянки. Ленин шел по утреннему городу, вспоминая о Верочке Телегиной, о Груне Ермошкиной, прижимая к груди газетный кулек с едой, добытой так удачливо на помойке. Проходя мимо горкома партии, он плюнул некультурно в его сторону. На площади Заводоуправления вождь мирового пролетариата остановился у памятника. На постаменте возвышался Иосиф Виссарионович Сталин.
— Здравствуй, Иосиф, — сказал с ехидством Ленин.
— Здравствуйте, Владимир Ильич, — ответил бронзовый истукан.
— Стоишь?
— Стою.
— Крепко держишься?
— Пока не шатаюсь.
— Ты же, нахал, мое место занял.
— Каждый в этой жизни на своем месте. Вас мы не обижаем, Владимир Ильич. Возле каждой помойки ваш памятник или бюст.
— Слазь, Иосиф, я морду тебе набью.
— Ми, руськие, только это и умеем делать.
— Иосиф, ты преступник.
— Идите, Владимир Ильич, в свой мавзолей и лежите там смирно. Иначе привлечем к ответственности за бродяжничество.
— Почему ты, Иосиф, уничтожил цвет партии, моих соратников?
— Они могли сместить меня, расколоть партию, посеять смуту в стране.
— Но ты, Иосиф, уничтожаешь народ.
— Что вы имеете в виду, Владимир Ильич? Согласно марксизму и вашему учению у нас ко всем явлениям — классовый подход. Какой же класс пострадал больше всего?
— Крестьянство, Иосиф.
— Вы, Владимир Ильич, всегда ненавидели крестьян. Вспомним ваши слова: «Мы стояли, стоим и будем стоять в прямой гражданской войне с кулаками». Том-38, страница-145.
— Иосиф, в России было 24,5 миллиона крестьянских хозяйств. Из них 15 миллионов — середняцких, 8,5 — бедняцких. И всего один миллион — кулацких. А ты репрессировал, раскулачил, расстрелял, загнал в тюрьмы и переселил 10 миллионов. Ты же разорил и оставил без хлеба всю страну. Поголовье скота упало катастрофически!
— У нас были ошибки, перегибы, головокружение от успехов. Но ошибки ми по мере возможности исправляем. Государство наше монолитно.
— Какой ценой, Иосиф? И единство на штыках — шатко!
— Ми идем по пути, который указали ви, Владимир Ильич.
— Не кощунствуй, Иосиф. Не лги!
— Ви, Владимир Ильич, тоже не либеральничали. Расстреляли царскую семью, уничтожили священников, философов, наиболее талантливых писателей, более миллиона казаков, ну и, разумеется, дворян, офицерский корпус, оппозиционные партии. А жертвы гражданской войны? А массовые расстрелы по вашему указанию при рабочих и крестьянских волнениях? Если хорошо поскрести, Владимир Ильич, то и на вашей совести окажется около двенадцати миллионов смертей.
— Иосиф, революции не подсудны! И тогда было сложное время, царила неразбериха. Мы вытаскивали страну из хаоса. Мы экспериментировали, не знали, как управлять государством. Но у нас был и нэп, начало процветания.
— Не занимайтесь демагогией, Владимир Ильич. Ви всегда были демагогом. А сейчас ви — больной человек.
— Иосиф, все, что вы построили, не имеет никакого отношения к социализму, коммунизму.
— Ну, почему же, Владимир Ильич? У нас нет частной собственности на орудия и средства производства. Нет эксплуатации рабочих капиталистами. Все — по Марксу.
— Иосиф, ты говоришь о параметрах госкапитализма.
— Владимир Ильич, когда-то ви считали за счастье утвердить госкапитализм. Ви — жалкий утопист: отменяли деньги, запрещали иметь личные огороды, расстреливали демонстрации рабочих. В 1924 году ваша супруга Надежда Константиновна Крупская, будучи председателем Политпросвета при Наркомпросе, запретила читать и приказала изъять из библиотек произведения Карамзина, басни Крылова, роман Достоевского «Бесы», повести Лескова, статьи Льва Толстого и даже Вальтера Скотта! Если народу сказать всю правду, то ведь вытащат за ноги из мавзолея, растопчут.
— Ты хам, Иосиф. Ты всегда был неотесанным грубияном. Теперь ты, за всю историю человечества, самый крупный негодяй. Придет время — и тебя сбросят с этого пьедестала. Ты погибнешь и рассыплешься в прах от народного проклятия!
— Если меня сбросят с пьедестала, то доберутся и до вас, Владимир Ильич. И до нашего паршивого — социалистического выбора. Так что давайте-ка не будем ссориться. Система наша пока еще жизнеспособна.
— Иосиф, ты держишь в концлагерях девять миллионов человек.
— Дорогой Владимир Ильич, кто же будет валить лес в тайге, добывать золото на севере, задыхаться в шахтах? У нас нет средств, чтобы организовать все это на основе материальной заинтересованности. А на энтузиазме далеко не уедешь. И почему надо видеть в нашей жизни только недостатки? Разве у нас мало успехов?
— Где успехи, Иосиф?
— Посмотрите, Владимир Ильич, какой металлургический завод перед вами. В голой степи ми возвели гиганта промышленности. Разве это не радует?
— Завод радует. Безусловно, это успех, Иосиф.
— А двести тысяч наших колхозов? Некоторые хозяйства пока бедны. Но завтра ми дадим колхозам миллион тракторов. Ви когда-то мечтали о ста тысячах тракторов, Владимир Ильич. Разве это не движение вперед, не победа?
— Пожалуй, да: движение вперед, победа, Иосиф.
— А стахановское движение? А Чкалов?
Владимир Ильич все чаще кивал головой, соглашаясь с доводами оппонента. А бронзовый Иосиф продолжал наваливаться:
— Ми отменили карточки на хлеб. В магазинах есть мясо, масло, колбаса, икра черная, красная, осетрина. Вот ви, Владимир Ильич, держите под мышкой кулек. Наверняка, там сосиски, балык, копченая севрюжка, сыр и грудинка с ломтем белого хлеба. Да еще бутылка прекрасного сухого вина! Ха-ха-ха!
Владимир Ильич не мог признаться, что раздобыл еду на помойке. Это его бы унизило. Да и убедительно говорит Иосиф, что в стране есть успехи. Бронзовый Сталин улыбнулся:
— Жить стало лучше, жить стало веселей!
После этого афоризма нищий Ленин и совсем застыдился. Действительно ведь жить стало лучше: на левой ноге новая галоша появилась. А раньше ступня была босой. Не сразу люди прибарахляются, богатеют. Окружение империалистическое мешает, деньги на оборону требуются. Надо быть патриотом своей родины. Что-то бы сделать для земли родимой. Построить электростанцию, провести субботник, показать пример. У здания заводоуправления лежала куча бревен.
Ленин быстро растолкал по карманам еду, добытую на помойке, подошел решительно к бревнам. Он ухватил самое большое и тяжелое бревнище, забросил его на плечо и зашагал, пошатываясь, к своему мавзолею. Бронзовый Сталин усмехнулся в усы:
— Опять спер бревно, старик. И что у него за мания: бревна таскать? Мавзолеем в уральском городке металлургов называли землянку, в которой жил ненормальный бродяга-дед, похожий на Ленина. Трудно сказать, смог ли бы донести старик похищенное бревно до своего жилища. Но Владимира Ильича догнал едущий на телеге татарин Ахмет.
— Добрая утра, Илич. Бросай лесина на телега, довезу до мавзолей. Ленин погрузил бревно на телегу, присел рядом с Ахметом.
— Что нового в тюрьме, Хан?
— Ничаво новый нету. Начальник отпустила на свободу Трубочиста. Дохтура его списал. Больной псих по гумаге — Трубочист. С пичатью гумага.
— С гербовой печатью?
— Моя не видела.
— У меня тоже есть справка, документ.
— Гумага, што твоя — псих?
— Нет, что я вождь мирового пролетариата, Владимир Ильич Ленин.
— Зачем гумага, Илич? Хороший человека так видна.
— Эсера и Гришку Коровина не словили случаем?
— Не слыхно, Илич.
— У тебя, гляжу, конь другой, белый.
— Чалый лошадь умер, машина сбил.
— Ты меня прости, Хан.
— За какая грех прости?
— За революцию, за то, что коней у тебя отобрали.
— Простю. Революция твоя делал по глупости.
Но горько и больно было Ахмету вспоминать о своем разоренном конезаводе. Если бы попали кони в добрые руки, хорошему хозяину. Пришли к власти пьяницы и лентяи, дурни из города — большевики, инородцы. Порушили они церкви и мечети, хлебные угодья, торговлю, закрыли татарские школы. И сами начали мереть с голоду, судить и расстреливать друг друга. В 1920 году восстали оренбургские казаки под зеленым знаменем в станицах Велико-Петровской и Неплюевской. Татары и башкиры лихую дивизию против коммунистов организовали. Возглавили татаро-башкирские полки — Юнасов, Юломанов, Курамышев. Ахмет воевал в отряде Курамышева. Много побили они поганых большевиков. Глаза им выкалывали, брюхи вспаривали, кишки выпускали. В одном из отрядов атаманил у зеленых казаков Эсер — Серафим Телегин. Полыхнуло бы пламя на всю страну, да большевики схитрили, отменили продразверстку, еще раз поклялись отдать землю крестьянам. Обманули народ коварные инородцы. И стали затихать мятежи. Красный командир Галунов разбил и башкир, и зеленых казаков. Под Баймаком, где полегли татаро-башкирские полки, Ахмету удалось прорваться в горы. С тех пор он и бродит по земле, сидит в тюрьмах.
— Приходи тюрьма жить, Илич. Твоя мавзолей плоха, тюрьма лучша, — понукал коня Ахмет.
Бревно сбросили у землянки. Ахмет достал из мешка булку хлеба, пучок зеленого лука, бутылку водки.
— Помянем, Илич, казака Меркула, Монаха, иврея Золотовского. Были хорошая человека.
— Если бы не старик Меркульев, Монах и Золотовский, не перешли бы на нелегальное положение Эсер и Коровин. А Золотовский-то молодец! Извините, говорит, сержант, я должен у вас отобрать револьвер! Ох, уж эта интеллигенция!
— Где стакан-рюмка? — шарил Ахмет в груде рухляди и пустых бутылок.
— Опять обокрали! — всплеснул руками Владимир Ильич.
Землянка-мавзолей на замок не закрывалась. И когда Ленин уходил добывать пищу на помойках, другие бродяги обшаривали его жилище, крали последние тряпки, посуду, стаканы.