Аркадий Иванович привез корыто в колонию. И Фроська обрадовалась, устроила стирку. Она установила свое долбленое чудо на два чурбака, во дворе — под окнами лагерной конторы. День был воскресным. Аркадию Ивановичу разрешили отдохнуть. И он впервые явился к любимой днем, не таясь. Она заставила его натаскать воды из пожарного чана, натянуть шнур для сушки белья между двумя корявыми карагачами. Весна была ранней, теплой. Холмистая округа зеленелась травой. Возле загороди из колючей проволоки желтел лепестками подснежник. Порошин видел цветок этот второй раз в жизни. Прошлой весной, когда еще не сошел снег, Фроська нашла такой же подснежник. Но тот цветок был удивителен тем, что вырос под коркой льда. В сугробе была полость с проталиной до земли. Сверху — тонкая, прозрачная линза льда. И под ледяной коркой, как под стеклом в парнике, цвел подснежник. Порошин не мог поверить в такое ухищрение природы, ткнув пальцем в ледяную линзу. Лед хрупнул, рассыпался.
— Зачем ты назлодействовал, Аркаша? Теперь он замерзнет ночью. Погибнет, бедненький, — укорила Фроська.
Порошин не знал названий трав и цветов. И завидовал Фроське, когда она показывала и объясняла ему:
— Медуница, чабрец, болиголов, сон-трава, цветок-одолень, мать-и-мачеха, смертянка, колдуница, синь-трава, солодуха...
В каждом этом названии, в травинке и цветке было больше смысла и значения, чем в таких понятиях, как — мартен, соревнование, социализм, партия, прокуратура... До прозрения Порошину было еще далеко, но разочарование и безверие иногда закатывались в его душу. Подснежник за колючей проволокой бросал в подсознание знаки — немые, но ищущие слово, обретение.
— Каждый цветок, каждая травинка на земле — это божья метафора, — тихо, сам для себя сказал Порошин.
Фроська озолотела за корытом от юного румянца и весеннего солнца. Она стряхнула с рук мыльную пену, выполоскала белье, развесила его для просушки.
— Подснежник, — кивнул на цветок Порошин.
— Тут много подснежников, — вздохнула Фроська. — По всей зоне подснежники.
Из-за колючей проволоки женского отделения лагеря на Фроську и Порошина смотрели с грустью и завистью потускневшие молодицы в отрепьях и чунях. Стирка белья заворожила их. И они, голодные, подавленные безысходностью, думали не о куске хлеба. Они лишены были радости — стирать белье для мужей и братьев, для отцов и детей.
— Белье постирать — счастье, — улыбнулась Фроська.
— Почему там так много молодых? Это же девчонки, дети — всматривался Аркадий Иванович в невольниц.
— Есть и старухи, — уклонилась Фроська от разъяснений. — Одной графине девяносто лет.
— Что она делает?
— Землекопка. А девчонки — дочки врагов народа, вредителей. Из раскулаченных много. Мрут они, как мухи.
Порошина скоробило: какая от них угроза советской власти? Изможденные голодом и горем девочки. Аркадий Иванович отвернулся от забора с колючей проволокой, начал разглядывать корыто. На торце колоды проявился от намокания какой-то рисунок. Резцом или лезвием ножа была вырезана карта незнакомой местности: озерко, три сосны, слий двух речушек, избушка и крест.
— Почему же я не заметил рисунка? Я ведь осматривал корыто внимательно, ощупывал, простукивал.
— Што глядишь? — загородила Фроська торец корыта подолом юбки.
— Меня заинтересовал пейзаж, рисунок на корыте. Уж не карта ли это?
— Угадал, Аркаша: на корыте — указание.
— Я так и подумал. Там, где крест, можно раскопать схорон.
— Да, схорон, Аркаша.
— Могу сказать, что спрятано.
— Попробуй, угадай.
— Там в дубовой бочке пулемет, маузер, патроны.
— Вам одни пулеметы видятся.
— Скажи, что утаено?
— Бочки есть, ты угадал. А пулеметов и маузеров нет. А што укрыто в схороне, тебе ведать не положено. Ты не казак, не нашего роду. И на тебе нет креста.
— А может я в бога верю.
— Што ж молитвы не творишь?
— А я тайно верю. Даже от себя втайне.
— Тайной верой облегчение ищут, а не душу спасают.
— А ты истинно веришь в бога, Фрося?
— Верую истинно.
— Если веришь, зачем сатанинством связана? На корыте летаешь.
— Я, Аркаша, с дьяволом не повязана. Мы по роду колдуньи из третьего круга, из третьего куреня.
— Что означает третий круг? Каковы функции первого и второго круга?
— Первый круг — слуги сатаны, нечистая сила. Второй курень — люди, днем принадлежат богу, ночью — дьяволу. А третий круг — под богом, добро творит, людей исцеляет, тайнами великими ведает, колдовством.
— Неуж, Фрося, ты и взаправду колдунья?
— Колдунья, стало быть.
— И на корыте в самом деле летаешь?
— Ты же сам видел, не единожды.
— Видел, но не верю.
— Ну и не верь, мне от этого ни холодно, ни жарко.
— А карту с твоего корыта срисовать можно?
— Срисуй, Аркаша. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.
Порошин скопировал нарезной рисунок с торца корыта в свою записную книжку, жгло его любопытство:
— Сказала бы, Фрося, что под крестом таится.
— Под крестом нет ничего, крест на камне вырублен.
— Правое плечо креста указывает направление?
— Указывает левое плечо, Аркаша.
— Сколько шагов надо отмерить?
— Не выдам, да и камень ты не найдешь.
— Если не найду, чего боишься? Скажи, что закопано в схороне, в укрытии?
— Там два клада, Аркаша.
— В одном укрыты двадцать бочек серебра и двенадцать золота...
— Да, Аркаша, на этот раз ты угадал.
Порошин оживился искрометно, начал пересказывать давний донос Шмеля, то, что сексот вычитал тайком в рукописной книжице Меркульевых:
— А во втором схороне, насколько мне известно, спрятан кувшин с драгоценными камнями, кольцами, серьгами.
— Откуда тебе это известно, Аркаша? — насторожилась Фроська.
— Я тоже немножко волшебник.
— Ты не волшебник. Тень тебе нашептала. Позавчера на ночь она под трамвай попала. Ногу ей отрезало. Да ить, Аркаша, та тень проклята. Ей никогда не найти казачий клад. И тебя, и Гейнемана тень эта погубит. Она следит за вами.
— Ты, Фрося, имеешь в виду Шмеля?
— Шмеля.
— Шмель — мой сексот, он выполняет мои поручения. Не может он следить за мной. И за Гейнеманом наблюдают сексоты лейтенанта Груздева, а не мои. Мы ведь все под перекрестным наблюдением, система у нас такая. Но ничего серьезного в этом нет. Меня не смущает контроль. Например, в Челябинске я от Федорова поручение имею: наблюдать за Придорогиным. Мы и за прокурором следим, и за секретарями горкома партии, и за директором завода...
— И не противно?
— Работа, служба такая.
— Ты и меня выследил, Аркаша.
— Тебя бы накрыли и без меня, Фрось. Но мы с Мишкой устроим тебе побег, достанем новые документы.
Фроська выплеснула из корыта воду, спросила тихо:
— Как мой дед в тюрьме?
— Бабка Телегина и Починские носят ему передачи. Мне нельзя, Фрося.
— А што с Гришкой?
— Коровина расстреляют. Он убил на допросе лейтенанта.
— Гришку не расстреляют, — расчесывала Фроська гребнем свои золотые струи волос, спадающие волнисто на плечи.
— Почему же не расстреляют? — сорвал травинку Порошин.
— На роду у него не начертано, — обняла Фроська Порошина.
На крыльцо конторы вышел Гейнеман:
— Пойдемте обедать, я плов сварганил.
Гейнеман никогда и никому не доверил бы изготовление плова.
— Хороший плов приготовить может только мужчина! — часто подчеркивал Мишка.
Хозяин выставил на стол бутылку водки, запечатанную сургучом. Выпили, разговорились.
— Недавно был в гостях у Функа, — рассказывал Порошин. — Оказывается, доктор вынес одну гипсовую скульптуру Мухиной: девочка двух-трех лет. Как живая! Я не мог оторвать от нее глаз — завораживает. И сегодня ночью она мне приснилась. Будто бы ожила, спрыгнула с комода, подбежала ко мне и говорит: «Я — Дуня, колдунья!»
— Сон близкий к реальности, — глянул Гейнеман на пухловатый от беременности живот Фроськи.
— У нас будет сын, — снова наполнил чарки Порошин. Фроська блеснула глазом колдовски:
— Нет, Аркаша. У нас будет скоро дочка. И я назову ее Дуней. Будет она похожа, как две капельки воды, на ту гипсовую девочку, которую ты видел у доктора Функа. Считай, што ты уже видел свою дочку.
— Опять мистика? — вздохнул Аркадий Иванович.
— Перестань, — одернул его Гейнеман. — Фрося, погадай нам, предскажи судьбу. А мы запишем в дневник, через несколько лет проверим.
— На чем погадать: на картах, на огне или на воде со свечой? Могу по глазам, по линиям на ладони.
Гейнеман раскраснелся от второй чарки:
— Картам не очень верю. В гадании по глазам и линиям на ладони не вижу волшебства. Мне кажется, что в рисунке глазной сетчатки и на линиях ладоней может природой отражаться предрасположенность... Правда, у меня эта идея на уровне догадки. А вдруг — так оно и есть! Тогда где же волшебство, колдовство? За тысячи лет эти особенности можно изучить, передавать их из рода в род.
— Миша, ты меня потрясаешь. Все рисунки на ладонях и в глазах, на лице я знаю от бабки. А бабка моя — от прабабки. И так вот идет боле тысячи лет. Ин не колдовство это, а приложение к ворожбе. Но я умею и колдовать.
— Поколдуй! — попросил Порошин.
— Занавесьте окна, зажгите свечу, налейте в чашку свежей воды.
Гейнеман принес два байковых одеяла, гвоздочки, молоток, заглушил окна своего кабинета. Порошин зажег свечу, наполнил чашку водой. А сам посмеивался:
— Трубочист предсказывает судьбы без затемнения окон, без воды и свечки.
— Трубочист все видит, все знает. А я открываю будущее токмо через колдовство, через гадание, Аркаша.
Фроська поставила горящую свечку в чашку с водой, распустила волосы, закрыла глаза, забормотала.
— Романтично, под ворожбу не грех и третью чарку осушить, — улыбался Порошин. — Пей, Миша! Не напрягайся!
Гейнеман отмахнулся раздраженно:
— Колдуй, Фрося. Не обращай на него внимания. Скажи, что меня ожидает? Я ведь женился, расписался в загсе.
— Вот это новость! Когда ты успел? На ком ты женился? — удивился Аркадий Иванович.
Фроська открыла глаза — обезумевшей, заповодила ладонями над пламенем свечи:
— Тебя, Миша, окружают черный огонь, черные тени. Тебе надо бежать из города сегодня, сейчас. И мы с Аркашей не будем вместе. Он женится на другой. Он меня бросит...
— Довольно, хватит! — ударил кулаком по столу Порошин, дунув на свечу.
Гейнеман чиркнул спичкой о коробок, вновь зажег свечку.
— Он мне мешает, — сказала Фроська, приходя в себя.
Порошин начал разливать водку:
— Не кликушествуй, Фрося, не порти настроение, мы отдыхаем.
Гейнеман был подавлен:
— А я верю Фросе. Дела порохом пахнут, Аркаша. Сталин поголовно истребляет евреев. Где твой шеф Ягода? Где Фриновский? Арестованы Берман, Френкель, Коган, Рапопорт. Все руководство гулага арестовано. Армия обезглавлена. Казнены Уборевич, Якир, Корк, Эйдеман, Фельдман, Тухачевский... Евреев уничтожают!
Порошин с другом не соглашался:
— Русских арестовано больше. И меня дважды брали. А я на свободе. Значит, есть она — справедливость служения классовым интересам.
— А у меня предчувствия тревожные, — пьянел Гейнеман.
— Я успею тебя предупредить, Мишенька! — хвастался Порошин. — Я все-таки при должности. Как-никак заместитель начальника НКВД. Придорогина, говорят, скоро повысят. Федорова из Челябинска возьмут в Москву, Придорогина — на его место. Я тогда начальником стану. И не выдам я тебя никому!
За окном послышалось урчание мотора. Гейнеман встал из-за стола, откинул одеяло, закрывающее окно:
— Кого там черт принес? Груздев приехал. Матафонов с ним. Это за тобой, Аркашка. Наверно, срочное дело у них. Чепэ, так сказать.
Порошин спрятал недопитую бутылку водки за диван. Груздев вошел строго, козырнул:
— Гражданин Гейнеман, вы арестованы. Прошу сдать личное оружие. Сопротивление бесполезно.
Цветь девятнадцатая
Если хорошо присмотреться, многие люди похожи или напоминают какое-нибудь существо. У Сталина — профиль оптимистической, бодрой крысы. Молотов смахивал на довольного, благополучного бобра. Ворошилов — на симпатичную, хотя и беспородную дворнягу русских деревень. Калинин походил на козла, которому для смеха надели в цирке очки. Хрущев — на подвижного и агрессивно хрюкающего борова. Суслов напоминал ленточную глисту. Жданов — побритого бульдога. Каганович — питекантропа.
Андрей Януарьевич Вышинский — прокурор СССР — не был похож ни на одну зверюшку, ни на одно насекомое. У него было много общего с трактирным лакеем дореволюционного периода, т. е. он все-таки походил на человека. Вышинский понимал, что бог не дал ему осанки, внешних признаков достоинства, внушительного вида, благородства. Однако играют же лицедеи королей. Научиться можно всему. Надо только отработать жест, интонации голоса, позы, управлять выражением лица. Андрей Януарьевич обратился за помощью к Мейерхольду. Выдающийся, модный режиссер ответил с утонченным издевательством:
— Ваше внутреннее содержание, товарищ прокурор, соответствует форме, то бишь внешности. И ничего менять не надо! Нарушится гармония.
Паршивый еврей возомнил, будто нельзя ущемить его за язвительность, иронию. И сам-то на кого похож? На обезьяну! Когда Ежов принес ордер на арест Мейерхольда, Вышинский подписал его с чувством большого удовлетворения и выдал экспромт:
— Мейерхольда надо умейерхольдить!
Андрей Януарьевич гордился своей остротой, повторял ее иногда на пирушках уже по отношению к другим фамилиям:
— И Булгакова, и Платонова потребно умейерхольдить.
Вообще-то Вышинский не был инициатором арестов и злодейских расстрелов. Он вел только крупные дела, исполнял волю Сталина. Лично, по своему начинанию, совершил он, может быть, всего одну-две подлости. Посадил вот соседа-профессора, чтобы захватить у него дачу. Очень уж хороша была усадьба — обихожена, пол паркетный, печь изразцовая. Не дача, а княжеский терем. Вышинский намекнул Ежову наветно, будто профессор заводит часто сомнительные, политически ущербные разговорчики. Соседа-профессора ликвидировали вместе с его женой, детьми и родственниками. Дачу его Вышинский купил по цене символической. Да ведь подобное происходило с другими часто. У многих работников ЦК и НКВД дачи и квартиры из реквизиций.
Дачи хорошо охранялись, была и прислуга. С топорами и лопатами на усадьбах любили повозиться только Молотов и Калинин. Но и они бросили обихаживать свои грядки самостоятельно после ареста их жен. Вышинский подписал ордер на арест жены Молотова с некоторым волнением и трепетом. Если эта злоязычная и волевая баба вырвется из тюрьмы, многим не сдобровать. Но судьбу жен Калинина и Молотова решал Хозяин. И не единолично решал, решение об аресте подписывали все члены Политбюро. Жалкий Калинин поплакал с полгода и смирился, хотя иногда канючил, прося Сталина:
— Ёсиф, отпусти жену! А?
У Молотова, как говорится, ни один мускул на лице не дрогнул. Он не подписал решение об аресте своей супруги. И вопросов никому не задавал, в глаза просительно не заглядывал, оставался таким же спокойным, гордым и независимым. Сталину не удалось сделать из Молотова фигляра, хотя он его и унизил.
Вышинский понимал, что после ликвидации Зиновьева, Каменева и Бухарина самой крупной личностью рядом с Кобой становится Молотов. Умер бы случайно Иосиф Виссарионович — и партию, государство возглавил бы Вячеслав Михайлович.
— Простил бы он меня или нет? Оставил бы возле себя? — вычислял Вышинский. — Меня бы, пожалуй, простил. Я — человек маленький, исполнитель. И я бы ему пригодился, чтобы убирать таких, как Ежов. А може, и не помиловал бы, убрал с глаз, как свидетеля своего унижения, юридического крепителя неправедной воли.
Выбрав удобный момент, Андрей Януарьевич сказал Молотову:
— От меня ничего не зависело.
Вячеслав Михайлович не ответил Вышинскому, будто и не слышал его слов, не заметил извинительного поклона.
— Капля камень точит, — рассудил прокурор.
В судебном процессе над Бухариным Вышинский уже не был простым исполнителем сталинской воли. Он сдавал экзамен на право быть в первом кругу стаи. Андрей Януарьевич был охотником-знатоком, знал много секретов из жизни волков. Их стаи всегда делятся на три круга. Первый круг — это самые сильные и умные звери, дублирующие вожака и в погоне за добычей, и в пиршестве. Почти каждый из первого круга мог стать вожаком. В кругу втором Вышинский видел наркомов, секретарей республик и крайкомов, обкомов ВКП(б), директоров крупных предприятий. Все они были кандидатами в первый круг. Третий круг составляли секретари горкомов и райкомов партии, председатели исполкомов, прокуроры, начальники НКВД и прочая партийная челядь. По законам звериной стаи и жили три круга власти. Впрочем, звериные стаи были мудрее и устойчивее человеческих. Они сохраняли природное равновесие. А стаи человеческие равновесие сохранять не умели. Каждый нарком пытался наращивать силы своей стайки, с тремя своими кругами.
Система человеческих стай в обществе была аномальной, но при сильном и умном вожаке — жизнеспособной, могущей организовать силы народа. А все понятия о равенстве, справедливости, нравственности весьма относительны. Разговоры о равенстве — для романтиков и дураков. Болтовня о свободе — для идиотов. Дай свободу народам нищих стран. И народы взбесятся, передерутся, начнется хаос. Уровень свободы соответствует уровню экономического развития. Свобода и демократия не могут восторжествовать в слаборазвитой стране. А там, где нет свободы, важно делать правильные ставки.
Неудачник и демагог Бухарин всю жизнь делал ошибочные ставки, опаздывал с правильным выбором. Он пропагандировал и доказывал необходимость репрессий, расстрелов, когда Ленин уже понял всю бесперспективность военного коммунизма. Бухарин носился с нэповщиной, экономическими законами, когда Сталин отказался от этого пути окончательно. Бухарин полагал, что Коба в 1934 году рухнет. И пытался подлить масла в огонь. Самый сильный удар по Сталину он нанес, когда огласил его высказывание: «Мы с тобой — Гималаи, а остальное — пигмеи».
Сталин предлагал Бухарину вторую роль, возводил его до «гималайских высот политики». А Николай Иванович предал Кобу. Бухарин рассчитывал, что после его обличения «пигмеи» сметут Сталина. А делегаты партийного съезда и впрямь оказались пигмеями, побоялись выступить открыто против генсека. Иосиф Виссарионович выстоял, а от своих слов «о Гималаях и пигмеях» — отказался. Мол, я такого не говорил! И после этого Бухарин еще полагал, будто выживет, останется в стае. Волк укусил вожака, хотел вцепиться ему в горло мертвой хваткой, но был отброшен. И пришлось ему ползать, предавая Зиновьева, Каменева, Рыкова, не надеясь остаться в первом кругу стаи, лишь бы просто сохранить жизнь, хотя бы в опале, на задворках.
Бухарин начеркал поспешно письмецо Ворошилову: «Каменев омерзительнейший из людей, падаль человеческая... Что расстреляли собаку — страшно рад». Николай Иванович, разумеется, слова сии адресовал не Клименту Ефремовичу, а Сталину. Но Иосиф Виссарионович подхалимаж и суетливую подлость оценивал не так уж высоко, не забывал обид, не прощал предательства.
— Если Каменев — собака, то Бухарин — помесь шакала и свиньи, — сказал Сталин Ворошилову.
Вышинский проведал о высказывании Сталина и на суде назвал Бухарина перед всем честным миром — «помесью шакала и свиньи». Иосиф Виссарионович не возразил против такого заимствования. И у Молотова появилась в глазах теплинка. Своей деятельностью, ретивостью Андрей Януарьевич возвышал Вячеслава Михайловича, выводил его окончательно на второе место в партии и государстве. А благорасположение Молотова гарантировало безопасную жизнь, вхождение в первый круг стаи, в крайнем случае — приближение к нему.
Андрей Януарьевич думал, что он похож на волка, такое сопоставление было ему по душе. Просматривая спецпочту, он вспоминал рассказ Ежова о том, как жалко и трусливо умирал Бухарчик. Николай Иванович не мог даже выйти из тюремной камеры, у него подкашивались ноги. К месту казни его пришлось тащить на носилках. Бухарин повизгивал по-бабьи, плакал, бормотал что-то невнятное о верности революции, красному знамени, Ленину, просил свидания с Кобой. Погибать ему, конечно, было тяжело: жена молодая! И не имел на всякий случай яду.
Вышинский всегда имел при себе ампулу с цианистым калием. И расспрашивал Ежова, как ведут себя в последние минуты приговоренные к смерти. Ежов рассказывал с удовольствием, он был циничен и глуповат:
— Умирают по-разному, Андрей Януарьевич. Некоторые из комсомольцев и военных брыкаются, не подписывают признаний. Косарев следователя чуть не убил. Блюхер сопротивлялся отчаянно, глаз ему выбили при допросе, ребра переломали. Приходится кой-кому раскаленный железный прут в задний проход втыкать... десна электродрелью сверлить.
— Помилуйте, Николай Иванович! Но после такого приема человек не выживет, умрет.
— Дня три-четыре может прожить, потом заражение крови начинается, агония. Зато уж ничего не скроет, во всем признается.
— Вы и Ягоде это самое... раскаленный прут вводили?
— Не было такой необходимости. Ягода подписал все, что от него требовалось. Единственное, чего он просил, мы ему давали без ограничений: морфий. Он ведь наркоманом был. И под действием наркотиков умирать очень легко.
— Что он сказал перед смертью?
— Мавр сделал свое дело, мавр должен уходить. И подмигнул мне так по-дьявольски...
Вышинский раздумывал: «Неужели мы мавры? Нет, мы необходимы Хозяину. А Ягода не выполнял свою миссию, евреизировал кадры НКВД. Генрих надеялся на свое породнение с семейным кланом Свердлова. Зыбкая это основа».
Спецпочта прокурора СССР состояла из пакетов с докладными от областных и районных прокуроров. Много было и жалоб якобы на несправедливые приговоры. Жалобы Вышинский не рассматривал, они отсеивались к заместителям, в отделы. Рассматривая донесения, Андрей Януарьевич остановился на знакомой фамилии:
«Совершенно секретно. Спецдонесение. Сообщаю, что прокуратурой и органами НКВД гор. Магнитогорска вскрыта повстанческая контрреволюционная организация, состоящая из командного штаба ИТК, а также из заключенных. Группа создана бывшим начальником штаба ИТК Гейнеманом, который завербован бывшим секретарем горкома Хитаровым. 29 апреля 1938 года мною дана санкция на арест членов этой группы, обвиняемых по статье 58-2, 6, 9, 11 УК: на помощника начальника ППЧ — Иванчука, начальника 8-го участка — Петрова, начальника 5-го участка — Бажутина, начальника ППЧ МИТК — Варенникова и на трех заключенных: бригадира Хобарова, из кулаков, отбывал наказание по статье 136 УК, бригадира Бармина и др. Группа проводила контрреволюционную, диверсионно-вредительскую работу на магнитогорском комбинате и строительстве. Умышленно снимали рабочую силу с важнейших объектов, организовывали разоружение кранового хозяйства на комбинате. Целым рядом действий сознательно провоцировали недовольство заключенных.
Прокурор города — И. П. Соронин».
На отдельно приложенном листе городской прокурор сообщал дополнительные данные о безобразиях: «Гейнеман превратил колонию в публичный дом для работников НКВД. Заключенных девиц он отдавал на ночь для разврата работникам госбезопасности. Так, например, заместитель начальника НКВД Порошин А. И. сожительствовал систематически с заключенной Меркульевой, распивал там водку, занавесив окна в дневное время для темноты».
Заштатный прокуроришка беспокоил Вышинского подозрениями и жалобами то на Завенягина и Коробова, то на местного начальника НКВД Придорогина. Вышинский передавал кляузы Соронина — Николаю Ивановичу Ежову. Мол, разберись, жалуются на твоих людей и на тех, чью деятельность я не проверяю.
Ежов встретил как-то случайно в приемной у Сталина — Авраамия Павловича Завенягина, заинтриговал его:
— Хошь, покажу тебе доносы? На тебя поклепы, Авраамий!
— Любопытно.
— Загляни ко мне часика через два.
Завенягин зашел к Ежову, с полчаса читал письма Соронина, Придорогина, каких-то осведомителей — Шмеля, Печенкина, Жулешковой, Лещинской... Но страшнее всего были выдержки из показаний арестованных руководителей, партийных работников. Все они показывали, будто были завербованы в антисоветские организации лично Завенягиным. Авраамий Павлович отбросил с отвращением писульки мелких доносчиков, а бумаги, подписанные Сорониным и Придорогиным, аккуратно сложил в стопочку:
— Они и есть фактические враги народа, — сказал он Ежову. — Угробили сотни лучших специалистов. Там же завод лихорадит, выпуск металла сократился. Урон страшный! Они обезумели и вышли из-под вашего контроля. Начальника цеха Голубицкого они не имели права брать без визы Вышинского. Если уж бороться с вредителями, то в первую очередь надо посмотреть на них.
— Что ж ты не просигнализировал? — сокрушенно покачал головой Ежов.
Когда Завенягин ушел, Ежов позвонил Вышинскому:
— Януарьич, у меня достоверная и важная информация.
— О чем?
— Твой прокурор в Магнитке — враг народа! Ну и мои кадры там замешаны. Я комиссию направлю туда. Ты мне заверь несколько ордеров на аресты.
— Нет проблемы, можешь взять там всю мою прокуратуру.
— Мы и начальника НКВД ликвидируем. Завенягин считает, что он враг народа.
— Ты имеешь в виду Придорогина?
— Януарьич! Ты знаешь мои кадры?
— Я знаю даже о том, с кем спит заместитель начальника НКВД в Магнитогорске Порошин.
— И с кем он спит? У меня такой информации не имеется.
— Там начальник лагеря устроил в колонии публичный дом. Твои молодцы развлекаются с девицами, осужденными по 58-й статье.
— Спасибо, Януарьич, за сигнал. Я их всех там в порошок сотру. Я им воткну по раскаленному пруту в каждую задницу.
— Ну, ты не торопись, проверь информацию.
— Проверим.
В кабинете Ежова, слева от его стола, висела карта страны, где многие города были обозначены маленькими красными флажками: гнезда контрреволюции. Крохотный красный флажок с иголкой вместо древка втыкался на карте лично Николаем Ивановичем. И далеко не по пустякам, а только в том случае, когда врагами народа оказывались работники НКВД, прокуратуры, партийных органов. Ежов нашел точку с надписью «Магнитогорск» и вонзил в карту красный вымпелок. Далекий и прославленный в прессе город начинал привлекать внимание. Там найден на кладбище склад оружия: пулемет, маузер, патроны. У старика, казачьего офицера, который прятал пулемет, хранились фотокарточки Блюхера, братьев Кашириных. В Магнитке раскрыта организация «Польское войско», повстанческие сотни в колонии. Арестована банда сосланных махновцев за рулями грузовиков — под руководством эсера Сулимова. И в НКВД кадры грязные. Затаился там заместителем начальника милиции некий Порошин — сынок одного арестованного профессора, лютого врага партии, советской власти. Пребывающий в лагере бывший профессор Порошин переправил недавно каким-то образом письмо Вячеславу Михайловичу Молотову. Когда-то Молотов лечился у профессора. И, видимо, на этом основании ученый муж считает необходимым направлять свои клеветнические послания непосредственно Вячеславу Михайловичу:
«Уважаемый господин Молотов! Практика показала, что задуманная Вами реализация социалистической утопии — проваливается. Вы бросили в тюрьмы и концлагеря миллионы людей. Сначала большевики уничтожали дворян и буржуазию, купечество. Затем казачество, духовенство, крестьян, ученых. Но государство не сможет существовать без купца, без культуры торговли. Купец по Вашим понятиям — спекулянт, преступник. А на самом деле купец лишь посредник между спросом и предложением. Экономика должна работать автоматически — по законам рынка. Вы же создали систему принуждения и распределения. Эта система убивает заинтересованность в труде, в техническом и научном прогрессе. Ваш эксперимент неминуемо кончится крахом. Теория классовой борьбы — это теория коллективного людоедства. Правильнее было бы предать Маркса проклятию, а труп Ленина сжечь и выстрелить его пеплом из пушки в сторону зарубежья. А Вы забальзамировали этого негодяя как фараона. Репрессии и расстрелы Вам необходимы, чтобы народ пребывал в рабстве. Ваши палачи добрались до рабочего класса, членов ВКП(б), военной, промышленной и партийной элиты. Все злодеяния по разрушению России осуществлены Лениным и евреями. Только вторжители, наемники, евреи и большевики были способны на такие апокалиптические разрушения. Но меня радует, что Вы начали пожирать самих себя. Как сказано в Священном Писании: «За то, что они пролили кровь святых и пророков, ты дал им пить кровь. Они достойны того... И они кусали языки свои от страдания».
В Магнитогорске были обнаружены листовки примерно с таким же содержанием. Может быть, профессор пописывает, а его сынок распространяет тексты, прикрываясь формой работника НКВД? И почему у профессора Порошина там много энергии? Где он находится: на курорте или на лесоповале? Какие у него есть родственники? В каких городах проживают? На каких должностях трудятся?
На все эти вопросы Ежов пожелал получить обстоятельные ответы. И получил их без промедления. Профессор Порошин лесоповалом не занимается, а возглавляет санчасть в норильском концлагере у Завенягина. Ученого мужа должны были расстрелять в одной группе с Мильчаковым. Но Завенягин сохранил им жизнь. Жена профессора проживает в Москве, имущество и квартиру у нее не реквизировали. Сынок профессора Порошина процветает на должности заместителя начальника НКВД в Магнитогорске.