Порошину в Челябинске не везло. Его там арестовали по навету старухи Манефы. Он просидел в тюрьме три месяца, потом перед ним извинились, освободили. Аркадий Иванович вернулся в Магнитку бодрым, с глубокой верой в торжество справедливости. Конечно, личное несчастье — арест Фроськи — угнетало. Но и при этом Порошин все же надеялся на благополучный исход, на какое-то чудо. А Мишка Гейнеман оказался истинным другом. Он вопреки всем инструкциям не отправил Фроську в другой лагерь с этапом. И сразу же пропустил Порошина в колонию, устроил свидание. И не просто свидание. Гейнеман оставил Порошина с Фроськой в своем кабинете, бросил им на диван две подушки, простыни, одеяло, организовал шикарный ужин с коньяком.
— Вся ночь в вашем распоряжении! — подмигнул Гейнеман и ушел.
Неизвестно, куда он ушел и где ночевал, ибо квартиру его захватила Мариша Олимпова. Появился Гейнеман только утром следующего дня, вскипятил чай, поджарил яичницу. После сладкого ночевья в колонии Порошин отправился на службу с отчетом, с докладом о своей жизни в Челябинске. В кабинет Придорогина он вошел лихо, козырнул, отрапортовал:
— Товарищ капитан, старший лейтенант Порошин прибыл в ваше распоряжение для продолжения службы!
Придорогину нравился Порошин. Начальник НКВД считал его своим учеником, почти сыном. И ни в какие оговоры на Аркадия Ивановича Придорогина не поверил, когда Порошина арестовали в Челябинске. Придорогин написал своему любимцу блистательную характеристику и потребовал освободить его, вернуть в Магнитку. И вот он приехал. Начальник НКВД шагнул навстречу Порошину, обнял его, похлопал дружески по плечу.
— Садись и ничего не рассказывай, мне все известно. Принимайся сразу за дело. Вчера мы арестовали тут одну московскую скульпторшу. Я чуть не пристрелил гадину. Понимаешь ли, она товарища Ленина нарисовала издевательски. Можно сказать, намалевала его собакой-тигрой. Ордер прокурором подписан, улики неопровержимые, преступница в злодеянии призналась, протокол допроса подписала. Но надо выявить ее сообщников. Дело, знаешь ли, перспективное, интересное, наверное, с выходом на Москву. Твой кабинет снова в твоем распоряжении...
Порошин не стал читать материалы, подготовленные Бурдиным. Он дал указание сержанту Матафонову привести арестованную на допрос. Она вошла спокойно, с каким-то безучастием, равнодушием.
— Присядьте, пожалуйста, — предложил Порошин. — Меня зовут Аркадий Иванович. Я только что из командировки, не вошел в курс дел. Ваши фамилия, имя, отчество? За что вас арестовали?
— Я Мухина Вера Игнатьевна.
— Наслышан. А где вы нарисовали Ленина собакой?
— Какой собакой?
— Я не знаю, Вера Игнатьевна. Поверьте, с вашим делом я действительно не знаком, не листал, не открывал даже папку. Извините, у меня такой стиль. Мне интересно, по какой причине вы задержаны? Слышал краем уха, будто вы изобразили товарища Ленина собакой.
— Я не рисовала Ленина собакой.
— Кем же вы его изображали, Вера Игнатьевна?
— Я Ленина не изображала.
В кабинет вошел сержант Матафонов:
— Аркадий Ваныч, мы токо што Ленина взяли, брыкался — паразит. И пришлось ему наподдавать. В КПЗ местов нет. Куды ево девать?
Порошин понял, что речь идет о бродяге-нищем, который давно будоражит город своей похожестью на вождя мирового пролетариата.
— Отпустите вы с богом этого лысого дурака, — отмахнулся Аркадий Иванович. — Надоел он всем.
У Мухиной глаза округлились, она не могла ничего понять. Порошин решил пошутить:
— Вы не верите тому, что услышали, Вера Игнатьевна? Я пока полистаю ваше дело, а вы подойдите к окну. И сами увидите, как его выведут, отпустят. Тошнит нас от него. Кому нужен он, лысый маразматик?
Вера Игнатьевна встала неуверенно, приблизилась к окну с оглядкой. Из подъезда НКВД, вышибленный пинком, вылетел и упал в лужу... Ленин. Одетый в лохмотья, он не утрачивал величия, жестикулировал обличительно. Порошин прочитал протокол и акт об изъятии у Мухиной контрреволюционного рисунка и... расхохотался.
— С вами что-то случилось? — спросила Вера Игнатьевна.
Порошин закрыл картонную папку, сунул ее подмышку и направился к Придорогину, улыбнувшись Мухиной:
— Вы подождите меня здесь, Вера Игнатьевна. Начальник НКВД слушал Порошина, окаменев. Аркадий Иванович весело разъяснял:
— Мухина арестована по нашей глупости. Рисунок, где Ленин изображен котом, исполнен соратником Владимира Ильича — старым большевиком Лепешинским. Этот дружеский шарж называется «Как мыши кота хоронили». Маркса там нет. Известно, что Ленину рисунок нравился. И шарж Пантелеймона Лепешинского опубликован в его книге «На повороте». Книжка, правда, редкая. Широкому кругу читателей не очень известна. У Веры Игнатьевны Мухиной изъята копия рисунка Лепешинского.
— А может, этот Лепешинский из троцкистов, арестован? — хватался за соломинку Придорогин.
— Нет, Сан Николаич, не арестован Лепешинский. Он сегодня утром выступал по радио. У товарища Сталина он в любимцах.
— Што же делать, Порошин? Мы не можем отпустить скульпторшу. Она же задавит нас кляузами, опозорит перед Москвой.
— Извинимся и освободим. Попросим простить нас за необразованность и глупость.
— А может, мы ее по другому обвинению протащим? Она ляпала статуи врагов народа, — пытался спасти положение начальник НКВД.
Порошин и этот слабый довод разбил:
— Коровин, Калмыков, Трубочист и все остальные прототипы, кроме какой-то девочки, были рекомендованы Мухиной парткомом завода, а ранее — Завенягиным. Вера Игнатьевна не отвечает за выбор.
— Едри твою мать! Ладно уж я глупый дурак: не изучал разных Лопушинских и других шуржистов. Но ить с нами был Соронин, он подписал ордер на арест. Он-то куда глядел? Свинья безграмотная, а не прокурор! Што же делать?
— Я не вижу драмы, Сан Николаич.
— Ты не ведаешь, Аркаша, об одной мелочи.
— Какой именно мелочи?
— Я стрелял в Мухину, в лоб ей стрелял.
— На Вере Игнатьевне нет и царапины.
— А меня толкнули, вот и мимо выстрелил.
— Я все улажу, Сан Николаич. Выстрел можно оборотить шуткой. Мол, слегка попугали. Вера Игнатьевна настроена мирно.
— Выручи меня, Аркаша. Покайся перед ней, задобри ее, купи ей билет на поезд, дай денег на дорогу. У нее шиш в кармане. Эти идиоты с комбината выгнали скульпторшу, не заплатили за работу и копейки. Вот от меня лично деньги — дай ей двести рублей. И главно — уговори слезно, штобы от нее не написалась жалоба. Мы же не звери. Для народу стараемся, для партии. Случаются оплошки, конь о четырех ногах — спотыкается. А с прокурору я сниму шкуру. Кстати, в разбитии мухинских скульптур я не участвовал. Берман кувалдой размахивал.
Придорогин начал звонить Соронину. Порошин вернулся в свой кабинет, где ожидала решения судьбы Вера Игнатьевна Мухина. Как же начать с ней разговор? Она еще не вышла из потрясения, шока.
— Что там у вас за выстрел был в мастерской, Вера Игнатьевна?
— Какой выстрел?
— Говорят, кто-то целился вам в лоб, стрелял.
— Не помню. Такого не могло быть. Я не слышала выстрела. Возможно, стреляли позднее, когда меня увели...
Мухина не лгала, она не слышала выстрела, не помнила, что Придорогин в нее целился, угрожал, кричал.
— Вот вам деньги, Вера Игнатьевна, на дорогу. Билетик до Москвы я вам куплю, провожу вас. Вы уж извините нас, ради бога.
— Спасибо, но мне неудобно...
— Мы должны помогать людям, вы не смущайтесь. У вас же нет денег, нам все известно. Начальник НКВД Придорогин беспокоится о вас. Подпишите, пожалуйста, заявление, что у вас нет к нам претензий...
—Да, я подпишу, с удовольствием. Меня здесь никто не обижал. Правда, ваша камера сыровата. Но я ведь не спала. Я вам благодарна.
— Вы говорите искренне, Вера Игнатьевна?
— Да, чистосердечно. Здесь меня никто не обижал. Убивали меня там...
— Вы огорчены тем, что у вас разбили скульптуры?
— Мне жалко только Фросю и Трубочиста. Я не смогу их восстановить.
В дверь кабинета постучали просительно:
— Позвольте войти?
— Да, войдите! — разрешил Порошин, пожалев об этом через мгновение.
Прошмыгнув мимо дежурного по горотделу, к Порошину закатился нищий в облике Владимира Ильича Ленина. Не зря Придорогин предлагал несколько раз — пристрелить это наваждение. Неудобно перед людьми, особенно перед гостями города, высокими комиссиями из области и Москвы. С лохмотьев оборванца капала грязь.
— Рабоче-крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, свершилась! — прокартавил торжественно вошедший.
— Очень интересно! — просветлилась Вера Игнатьевна.
— А вы знаете, кто я? — блеснул косовато оком пришелец.
— Да, разумеется, — не осмелилась Мухина назвать посетителя по имени и отчеству.
— А вы, миленькая, задумывались, для чего мы совершили переворот?
— Для ликвидации частной собственности на орудия и средства производства, для установления диктатуры пролетариата, построения социализма, утверждения советской власти! — отчеканил, шутейничая, Порошин.
— И что мы имеем в результате, молодой человек? Вместо социализма — уродливый госкапитализм! Вместо диктатуры пролетариата — тоталитарный режим Сталина. Полный распад экономики, деградация общества. Вы даже меня, Ленина, бьете под зад пинком, бросаете в лужу. Вы уничтожили, расстреляли всех моих соратников по партии, революции. Вы превратили Россию в страну рабов, лжецов, негодяев, кровососов...
— Вы нам надоели, Владимир Ильич. Если вы не раскланяетесь, то через десять секунд сержант Матафонов проводит вас к выходу. Желаю вам всего доброго! — металлически произнес Порошин.
Мухина опять потускнела:
— Если вы позволите, я пойду с ним, товарищ следователь.
— Не возражаю, Вера Игнатьевна, — погрустнел и Порошин.
Ему было досадно, что за все время общения Вера Игнатьевна Мухина даже не поинтересовалась, откуда он родом. Она посочувствовала какому-то придурку, внешне похожему на вождя, но не поблагодарила по-настоящему тех, кто творит справедливость и добро. Порошин купил Мухиной билет на челябинский поезд и предложил Гейнеману пойти на вокзал вместе, чтобы проводить Веру Игнатьевну. Но Мишка от проводов отказался:
— Первый удар кувалдой по голове Веры нанес я, Аркаша.
— Каким образом?
— Она ведь побывала у меня в колонии. Я умышленно показала ей, как мы протыкаем трупы ломами.
— Ты садист, Мишка. Зачем ты это сделал?
— Они, художники, оторваны от жизни, Аркаша. Я окунул Мухину в действительность, в реальность.
— Так можно и убить художника.
— Приходи вечером, Аркаша. Фрося ждет тебя. Там и поговорим о художниках.
— Разумеется, приду. Рискуешь ты, Миша, из-за меня. Вдруг настучит кто-нибудь.
— Извернемся как-нибудь. И есть у меня задумка — освободить Фросю.
— Не думаю, что это возможно, Миша.
— До встречи, Аркаша!
Провожали на вокзал Веру Игнатьевну — Порошин, Функ и Шмель, подошла и Людмила Татьяничева. Шмель ведь не участвовал в разрушении скульптур. И напротив — он загораживал грудью одну из гипсовых фигур. Мухиной показалось, что Шмель пытался спасти Фроську.
— Спасибо вам, в тот страшный час вы были моими единственными защитниками, — благодарила Вера Игнатьевна Татьяничеву, Функа и Шмеля.
— Какие мы защитники? Струсили мы, — вздохнула Татьяничева.
— А комиссия находилась в состоянии коллективного психоза. Как наблюдатель и врач — констатирую, — отметил Функ.
Порошин не знал подробностей события, но рассуждал:
— Виновных, наверно, нет. Стечение обстоятельств, ситуация. Председатель комиссии Коробов — хороший человек, но в искусстве — ни в зуб ногой. Берман испугался, что изваяли врагов народа. Я бы не нашел выхода из такого положения. Сложное время. Обострение классовой борьбы.
Шмель не согласился:
— Врагов народа и надо было разбить. А почему крушили Шатилина, меня, Женю Майкова?
— Я не верю, что Григорий Коровин — враг народа, — сказала Мухина.
— И я не верю! — поддержал ее доктор Функ.
Шмель провоцировал:
— НКВД не арестовывает безвинных.
Порошин пожалел, что взял на вокзал Мордехая. Сексот явно переигрывал, вносил дискомфорт в беседу.
— А вы знали, Вера Игнатьевна, в Москве профессора Порошина? — начал отвлекать внимание Аркадий Иванович от своего верного сексота.
— Кто же не знал в Москве Порошина? — посмотрела пристально Вера Игнатьевна на Аркадия Ивановича. — Но ведь профессора арестовали. Между прочим, вы похожи на него. Наверно, родственник, племянник?
— Я сын профессора Порошина.
— Извините, — замолчала неловко Вера Игнатьевна.
Шмель заповодил своими круглыми ушами:
— Разве ваш батюшка арестован?
— У меня нет о нем никаких сведений.
— Несчастье-то какое, просто беда, — засокрушался Шмель.
Сочувствие Шмеля было настолько слащавым и фальшивым, что вызывало раздражение. Порошин отвел под локоть своего сексота в сторону и дал ему задание:
— Видишь вот там, Мордехай, женщина в мехах?
— Вижу, Аркадий Ваныч.
— Ты знаешь, кто это?
— Известно, сие супруга секретаря горкома партии Бермана.
— Выясни, кого она провожает, о чем говорит? Не спускай с нее глаз, это очень важно, ответственно. В общем покрутись возле нее два-три дня.
Шмель засеменил по перрону, надвинув кепку на глаза, оттопырив еще больше свои уши-лопухи. Он не удосужился даже попрощаться с Мухиной, ушел, как охотничья собака, по следу.
— Какая неприятная личность, — брезгливо поморщился Функ. — У него физиономия подлеца.
Порошин вступился за своего помощника:
— Внешность часто обманчива. Шмель — хороший парень.
— Значит, сын его будет подлецом или внук. Из его рода должно выползти насекомое! — не унимался Функ.
Мухина села в вагон, уехала, не имея никаких претензий к НКВД. Она была приятно удивлена, что в органах есть такие чуткие и вежливые люди, как заместитель начальника милиции Порошин. Про выстрел Придорогина Вера Игнатьевна действительно не помнила. Она его в мастерской тогда просто не услышала — от нервного потрясения. И когда Татьяничева позднее начинала при встречах в Москве напоминать Мухиной о событиях в мастерской, Вера Игнатьевна отвечала честно:
— Я почти ничего не помню...
Порошин проводил Мухину и сразу же вернулся в горотдел. Ему хотелось узнать, как держится на втором допросе Григорий Коровин. Бурдин рассказывал, что Голубицкий подписал признание в сущности без физического воздействия. В крайнем случае — синяков на его теле и лице никто не видел. Бурдин подвесил Голубицкого в камере-тире ногами к потолку, голого. Лейтенант ударил арестованного ребром увесистой деревянной линейки в междуножье всего один раз. Голубицкий завопил, будто с него живого сдирают кожу, заплакал, заскулил:
— Я во всем признаюсь! Я все подпишу!
Арестованные подписывали самые нелепые признания не только потому, что не выдерживали истязаний. Они общались в камерах с заключенными и быстро понимали: отрицание вины ничего не дает, не спасает. К высшей мере наказания приговаривали и тех, кто не признавал себя вредителем, шпионом, врагом народа. И даже напротив, кто помогал следователям, называл побольше сообщников, тот мог остаться в живых, получив десять лет, хотя бы в виде обещания. Терехов и Огородников дали показания на своего начальника Голубицкого. Тяжелые аварии в цехе были, за них надо было отвечать. Огородников ожидал, что начальник цеха быстро докажет несостоятельность обвинений. Он человек умный, грамотный, в почете. И тогда — освободят всех. Терехов чуял — насколько бесполезно сопротивление. Сталевара Коровина и Огородников, и Терехов сначала назвали при вопросе: «Кто ваши друзья, знакомые? С кем проводили вместе выходные дни, выпивали?» Но уже через два часа согласились: Григорий Коровин был членом подпольной организации, имел задание — взорвать мартеновский цех, предварительно сбросив в ковш с расплавленной сталью — директора завода Коробова и секретаря горкома партии Бермана.
В НКВД избивали арестованных не так уж часто. Пушков и Двойников умели уговаривать подследственных, убеждать их в необходимости подписать какое-нибудь признание. Степанов тоже не бил подследственных, он просто не давал им воды, держал их на ногах по двое-трое суток. Круто обращались обычно с упрямцами, гордецами, личностями буйными, которые бросались в драку, оказывали сопротивление, норовили ударить следователя. Григория Коровина привязали к опорной бетонной стойке, колотили, пинали его часа три, пытали электротоком. Дважды он обманывал Бурдина:
— Отвяжите, все подпишу!
Но как только его освобождали от пут, сразу же бросался бешено в драку. Коровин выбил Матафонову зубы, проломил череп Степанову, подбил глаз Бурдину, переломил ребра бригадмильцу Разенкову. И Степанова, и Разенкова увезли в больницу на машине скорой помощи. Коровина оглушили ударом приклада по голове, снова прикрутили колючей проволокой к бетонной опоре.
— Плесни ему водичкой в рыло, — попросил Бурдин сержанта. Коровин очнулся, промычал что-то, попытался вырваться из проволочных вязей, но сил уже не было.
— Ну и вражина ты! — сплюнул Бурдин.
— Я коммунист, — прохрипел Коровин. — А вот вы и есть враги народа. Вы позорите нашу советскую власть!
— Значится, ты большевик? — достал Матафонов из кармана свое надежное оружие допросов: плоскогубцы.
В камеру вошел следователь Двойников:
— У меня два упрямца есть. Пусть поглядят, как вы Коровина щекотите. Может, выводы сделают для себя.
— Веди, поставь их в угол, — согласился Бурдин.
Упрямцами оказались поэт Михаил Люгарин и секретарь горкома комсомола Лев Рудницкий.
— Гляди, морда жидовская, — сказал Матафонов Рудницкому.
— Начинай! — скомандовал Бурдин, охлаждая влажным носовым платком свой подбитый глаз.
Матафонов разорвал на Коровине рубаху, ухватил плоскогубцами кожу возле ключицы, рванул:
— Кто ты, падла? Коммунист или враг народа?
— Коммунист! — не сдавался Коровин.
— Рви у него мясо из подмышек, там больнее, — посоветовал Бурдин.
Поучать Матафонова не нужно было, он знал, где больнее, свирепо рвал кожу с мясом и снова спрашивал тупо:
— Ты кто?
— Коммунист!
— И сдохнешь в обмане?
— И умру коммунистом.
— Дружки твои сознались.
— Вы запытали их, сломили. На оговор толкнули.
— Врешь, Коровин! Мы не пытали их. И пальцем не тронули. У них совесть заговорила. Сами покаялись.
— Сейчас тебя к столбу привяжем, — пугнул Люгарина Бурдин.
У Рудницкого подкосились ноги, упал. Двойников улыбался. Мол, вот — смотрите, упрямцы, что вас ждет. Порошин, проходя мимо дежурного по горотделу, услышал печальную новость: только что в больнице скончался младший лейтенант госбезопасности Степанов.
— Его убил на допросе этот бандит, Коровин, — сообщил дежурный. Аркадий Иванович спустился в подвальное помещение, где допрашивали Коровина, но не узнал его — настолько он был изувечен.
— Кто это? — спросил у Бурдина Порошин.
— Известно кто, Коровин-сволочуга! — продолжал рвать плоскогубцами Матафонов буйного арестанта.
Порошин распорядился:
— Отвяжите его. И ко мне в кабинет. Я сам его допрошу.
— Он же убьет вас, — опасливо засомневался Бурдин.
Аркадий Иванович отобрал у Матафонова плоскогубцы, перекусил ими в нескольких местах колючую проволоку, которой Коровин был привязан к бетонной стойке-опоре.
— Позовите фельдшера, пусть он его умоет, перевяжет. И сразу ко мне на допрос, — обошел брезгливо Порошин липкую кровяную лужу.
К удивлению Бурдина и Матафонова бандюга Коровин присмирел. Он вскрикивал, когда фельдшер прижигал йодом его рваные раны, бинтовал тулово. Матафонов ухмыльнулся:
— Когда пытали молчал. А йодом мазнули — застонал.
В кабинет к Порошину арестованного привели через полчаса.
— Садись, Григорий, — указал Аркадий Иванович на стул. — Хошь закурить?
— Я не курю.
— Твои дела очень плохи, Гриша.
— Чем дела мои плохи?
— Младший лейтенант Степанов умер в больнице. Зачем ты его убил?
— Я его долбанул по башке, штобы отник.
— Ты понимаешь теперь, что вышка тебе обеспечена?
— Значит, судьба такая... Ленку вот жалко. Она у меня на сносях.
— И себя бы пожалел, Гриша.
— В каком таком смысле?
— Все равно тебе умирать. Подписал бы, что Бурдин просит. Что там он требует?
— Будто я хотел мартену взорвать.
— Ну и подпиши.
— Не подпишу, хоть огнем жгите, не распишусь. Не приму напраслину. Срамно. Стыдно будет потом. Чо люди-то подумают обо мне? Не стану я марать себя, помру честно.
Порошин открыл сейф, достал бутылку водки, налил стакан сполна:
— Выпей, Григорий. Наверно, не встретимся больше. Помочь я тебе не смогу. Сам понимаешь.
Коровин выпил водку махом:
— Плесни ишо!
— Пей, — снова наполнил стакан Аркадий Иванович.
Порошин закурил, подсунул пачку с папиросами и Гришке. Он отодвинул курево:
— Нет, вредно для здоровья. И я ж сказал — не курю!
— Значит, вредно для здоровья? — переспросил Порошин.
— Вредно.
— Тебе сколько жить-то осталось, Гриша?
Коровин закрыл глаза, запокачивался, по щеке его скользнула слеза:
— Коль не трудно, Аркадий Ваныч, передайте при случае моей Ленке, што жалею ею, сердце стонет... Ежли родится сын, пущай назовет Григорием. Нету для меня, стало быть, счастливой звезды.
— Моя звезда не лучше, Гриша.
— О Фросе горести?
— И о Фросе.
— А слухи ходют, што это вы ее в тюрьму упрятали.
— И я приложил руку, нечаянно.
С портрета на Коровина смотрел весело Иосиф Виссарионович Сталин. Вождь как бы подбодрял арестованного: мол, держись, будь коммунистом!
— Укол какой-то сонный ваш доктор воткнул, — пожаловался Коровин.
— Морфий тебе ввели, без этого укола ты бы сейчас выл от боли, Гриша.
— Хороший укол, ан боюсь шприца.
Порошин начеркал протокол о смерти Степанова от удара по голове:
— Подпиши, Григорий.
— Ладно уж, подпишу, моя вина.
— Тебе, Гриша, и этого достаточно.
Аркадий Иванович вызвал конвой, отправил Коровина в тюрьму, а сам заторопился в колонию Гейнемана, где его ждали. Там был верный друг — Мишка. Там бедовала Фрося, любовь полынная. А течение жизни изменить было невозможно. И не предвиделось никакого просвета. Порошин шел под ночными звездами и не замечал, что за ним крадется какая-то тень. Привидение это было смертельно опасным. И не было скользящее наваждение человеком, ибо оно увлеклось слежкой и попало под трамвай. Бренчащий трамвай отрезал у тени колесами левую ногу и улетел за поворот. Привидение бросило сердито свою отрезанную часть тела вслед уходящему трамваю, погрозило ему кулаком и вновь запрыгало за Порошиным на одной ноге.
За каждым человеком в жизни всегда крадется тень беды. И у каждого человека есть ангел-хранитель. Порошинский ангел-хранитель был бессилен перед злой тенью.
Цветь восемнадцатая
За неимением квартиры Гейнеман поселился в своем концлагере, в бараке охраны, отделенном колючей проволокой от общей зоны. Сама зона разделялась еще на три участка: мужской, женский и производственно-складской, где находились мастерские, землянки для продуктов, а рядом — загородь для трупов, столовая и санчасть. Женская зона граничила с отгороженным островком, в котором был барак охраны и контора управления. Между мужской и женской зонами лаяли овчарки, стояли на вышках часовые. Колючая ограда женского отделения со стороны барака охраны контролировалась слабо. И в этой загороди было много лазеек. Охранники имели возможность приглашать на ночь заключенных женщин и девиц. Гейнеман смотрел на это сквозь пальцы.
Фроська Меркульева могла бы с легкостью проникать на пятачок, где располагались барак охраны и управление ИТК. Но об этом бы знали все заключенные женщины, а среди них сильна сеть осведомительниц НКВД. Гейнеман поступил хитрее: назначил Фроську на должность уборщицы конторы лагеря, с правом проживания в здании управления. Уборщице полагалась маленькая кладовка, каморка без окна, душная и темная. Но должность была престижной. Уборщицы не спали в клетушке, а барствовали ночами в кабинете начальника колонии, на кожаном диване. Уборщицам лагерного управления перепадало много объедков, а иногда и цельных, довольно дорогих продуктов. На должность поломойки управления ИТК попадали обычно дворянки, графини, княгини.
Днем поломойка выполняла роль кухарки, готовила обед и ужин для начальника колонии, была и рассыльной по территории концлагеря. Гейнеман пристроил Фроську в прислугу, чтобы она могла встречаться с Порошиным. Замышлял Гейнеман устроить Фроське побег. Отношения с НКВД у Гейнемана все время портились, обострялись. И Порошин не мог помочь своему другу. Гейнемана раздражало, что у него в колонии часто «раскрывали» заговоры, подготовку восстаний. Таким образом Придорогин и Соронин выполняли успешно план по количеству арестов, по расстрелам. Однако для уничтожения не брали больных, доходяг, умирающих. Хватали людей, которые нужны были в колонии: врачей, прорабов, специалистов. Брали тех, кого Гейнеман оберегал, выдвигал на какие-то должности. И летели в Москву из НКВД и прокуратуры такие вот письма:
«Совершенно секретно. Спецдонесение. Сообщаю Вам, что органами НКВД вскрыта среди заключенных исправтрудколонии контрреволюционная повстанческая группа. Группа ставила своей задачей свержение советской власти вооруженным путем. Мною дана санкция на арест сорока одного человека этой группы. Непосредственным исполнителем, руководителем этой организации в ИТК являлся Золотовский Израиль Абрамович, 1887 года рождения из гор. Запорожья УССР, из служащих, еврей, в 1937 году привлекался как участник вредительской организации и за связь с троцкистами. Кроме того в этой же ИТК арестовано четыре японских шпиона: Комиков В. И., судимый по статье 162 тройкой, Эльмейд Вольдемар Карпович, судимый по статье 162 «л», Шефф Эйнард Иванович, судимый по статье 116, Юйбауэр Карл Годлобович, судимый по статье 162. Действия их квалифицированы по статье 58-6 УК. Все постановления и справки на них отправлены в Челябинск военному прокурору 85-й стрелковой дивизии.
Прокурор — И. Соронин».
Прокурорский бред о японских шпионах, вооруженном восстании и свержении советской власти был бы забавен, если бы обвиняемых не расстреливали. Но два грузовика с арестованными заключенными уехали в сторону Куйбаса. Исполнение приговора для Золотовского временно отложили. Он томился в тюрьме.
— Золотовский — добрейший и безобидный человек, — вздыхал Гейнеман. — Он всегда был далек от политики, не был знаком ни с одним троцкистом. Кому нужна его смерть? Изя — хороший бухгалтер. Как вы умудрились из него нарисовать руководителя восстания?
— Не знаю, дело вел Пушков. Но они вину признали сразу, без нажима. Даю тебе честное слово — их не пытали, — объяснил Порошин.
Ни прокурор, ни начальник НКВД не понимали, что жизнь и деятельность колонии нуждались в организации. Органы НКВД несколько раз подряд выгрызали всю внутреннюю структуру управления лагерем. Гейнеман метался, все работы останавливались, наступал паралич. Господи, что уж рассуждать о колонии? Придорогин и Соронин умудрились арестовать сразу сорок доменщиков. И одна из домен остановилась, на другой произошла авария.
Отец Гейнемана писал из Москвы: «Миша, что происходит? Может, в органы НКВД пробрались враги народа? Может, они таким образом сеют ненависть к нашей родной советской власти?» На письма отца, на его вопросы Гейнеман не отвечал. И поговорить ему, кроме Порошина, было не с кем. Аркадий за последний год поутратил свой ультрапатриотизм, все чаще задумывался, соглашаясь в спорах с другом. С интересом выслушал он и предложение Гейнемана устроить побег Фроське.
— Как ты, Миша, видишь это в деталях?
— Очень просто. Она выпьет снотворного. Фельдшер у меня из зэков — мой друг. Мы оформим акт о смерти гражданки Меркульевой, вывезем ее с трупами. Ты сделаешь для нее документы, отправишь ее в другой город.
— А вы по ошибке проткнете ей грудь ломом.
— Не шути так мрачно, Аркаша. Фросе ведь нельзя оставаться здесь, она ждет ребенка.
Фроська задумку Гейнемана осмеяла, не приняла план побега:
— Снотворного пить не стану, с мертвяками не лягу!
— Можно вывезти тебя в бочке водовоза, — предложил Гейнеман. — Оформим смерть на другом трупе.
Но Фроська и от бочки отказалась:
— Привезите мне из дому мое корыто. Боле ничего не надо. А как я из колонии исчезну, то уж не ваше дело.
Гейнеман и Порошин в корыто не поверили. Ну, допустим, умеет она фокус продемонстрировать с гипнозом. Обманет одного, другого. Вспорхнет якобы на своем чертовом корыте. А часовые для чего стоят на сторожевых вышках? Они же стрелять начнут. И полетят щепки от корыта. Не очень серьезно, просто шуточки.
— Аркаша, привези мне корыто, — настаивала Фроська.
— Наверно, в корыте высверлены полости, а в них укрыты золотые монеты, — подумал Порошин. — Она подкупит охрану и улизнет.
— Привези ты ей, Аркаша, корыто. Она хоть рубашки стирать нам будет. У нас на всю колонию три тазика, — поддержал Фроську Гейнеман.
Порошин жил в доме Меркульевых, деревянное корыто стояло в сенях, привезти его на машине было не так уж трудно. Но для чего оно потребовалось Фроське? Какая тайна может быть в почерневшей, треснувшей колоде? Аркадий Иванович на другой же день тщательно обследовал корыто, поскоблил торцы и бока, отыскивая тайник. В дереве ведь легко спрятать драгоценный камень: бриллиант, изумруд. Если бы Порошин обнаружил сокровище, он бы передал его Фроське. Но в корыте богатства не содержалось. Оно было вырублено из тополя довольно аляповато и грубо. И потемнело по древности. Возможно, Фроська хотела заполучить этот предмет по мотивам психологическим, чтобы ощутить связь с домом родным.