Работая в обжимно-заготовочном цехе, Голубицкий в 1936 году для ведения диверсионной работы завербовал в члены троцкистской организации старших операторов блюминга Терехова А. Г. и Огородникова В. П. Арестованный за производственную крупную аварию на блюминге, Терехов на допросе показал: «В члены контрреволюционной троцкистской организации я был завербован тов. Голубицким Федором Ивановичем в октябре месяце 1936 года».
Будучи завербован для ведения диверсионной работы в обжимно-заготовочном цехе, обвиняемый Огородников В. П. о проводимой им по заданию Голубицкого подрывной работе в цехе показал: «В декабре месяце 1936 года мною, по заданиям Голубицкого, два раза был сломан ступенчатый ролик блюминга, вследствии чего блюминг простоял одиннадцать часов. Указанные аварии я совершил путем увеличения оборотов валков при прокате слитков, достигая таким образом сильного выброса слитков из валков блюминга и ударов по роликам. В январе месяце 1937 года таким же путем я произвел поломку третьего ролика и 9 февраля 1938 года, тоже посредством увеличения оборотов валков, сломал четвертый ролик. Задание на поломку шпинделя я имел от Голубицкого и, наконец, 14 февраля 1938 года — мной был сломан малый шпиндель, чем блюминг выведен из строя на 15 часов».
Участник нелегальной «польской организации войсково» поляк Островский Антон Адамович, работавший в прокатном цехе в качестве вальцовщика, на следствии показал, что по контрреволюционной деятельности он был связан с начальником цеха Голубицким: «От Голубицкого я получил задание — проводить среди населения контрреволюционную агитацию против мероприятий ВКП(б) и Советского правительства, дискредитировать вождей партии и советской власти, самому готовиться на военный период к проведению активной диверсионной деятельности. По заданию Голубицкого я собирал сведения о настроении рабочих, их материально-бытовых условиях. Согласно задания Голубицкого, я должен был принять активное участие в диверсионной деятельности на военное время, к чему я был готов».
Причем, несмотря на произведенные аресты двух операторов блюминга за совершенные ими диверсионные акты, Голубицкий диверсионную работу не прекращает. В марте месяце 1938 года Голубицким было совершено две крупных аварии.
На основании изложенного гражданин Голубицкий подлежит аресту и привлечению к уголовной ответственности по статье 58, пункты 8, 9 и 11 УК РСФСР.
Оперуполномоченный 3-го отдела, младший лейтенант госбезопасности — Степанов.
Начальник 3-го отдела, младший лейтенант госбезопасности — Бурдин».
Алексей Иванович Пушков заверил справку росписью в левом верхнем углу первого листа. Он, технарь по образованию, понимал, что Голубицкий и его рабочие, конечно же, не совершали никаких диверсий. Возможно, разгильдяйство и нарушение технологического режима в отдельных случаях имелись. Но ведь мог быть и заводской брак деталей, валков, шпинделей, как и усталость металла. Аварии на производстве были и будут. Неизбежна в промышленности и гибель рабочих. Можно легко вычислить, сколько человек погибнет на металлургическом комбинате в следующем году, сколько сгорит электромоторов, сколько сломается роликов...
Терехова, Огородникова и Островского допрашивали интенсивно, применяли физическое воздействие, пытали электротоком, подвешивали за ноги к балке подвального потолка, поэтому они и подписали все, что от них требовали. Но изменить в этом что-то было невозможно.
Прокурор Соронин в отличие от заместителя начальника НКВД Пушкова искренне верил в существование многочисленной рати шпионов, диверсантов, вредителей, врагов народа, но подписать ордер на арест Голубицкого опасался, хотя давно обещал это сделать со всей решительностью. Бывают в сигналах осведомителей и ошибки, и умышленные оговоры. На прошлой неделе Придорогин запросил ордер на арест начальника исправительно-трудовой колонии Гейнемана. А на каком основании? В НКВД поступило заявление от жены Гейнемана Марины Олимповой, что ее муж называет вождя мирового пролетариата — лысым маразматиком, а семейную квартиру превратил в место, где собираются тайно антисоветчики. Заявление подкреплялось доносами осведомителей Шмеля и Попика. Но всему городу было известно, что Олимпова пыталась отсудить квартиру у Гейнемана. Она и в прокуратуру приходила несколько раз именно по этому поводу.
Соронину было ясно, что Придорогин в большой политике разбирается плоховато. В связи с арестами в Москве таких евреев — как Ягода, Фриновский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман и многих других, Придорогин решил, что это новый курс партии. Он подсунул Соронину больше ста ордеров на арест евреев. Соронин ордера подписал, поскольку мелькали личности маленькие: бухгалтера, работники торговли, врачи, парикмахеры, портные, рядовые инженеры. Все они признались во враждебной деятельности, шпионаже, поэтому были расстреляны.
На одном из совещаний в Москве Соронин подал Вышинскому анонимную записку с вопросом: следует ли ужесточить борьбу с врагами народа среди еврейского населения? Вышинский ответил определенно:
— Мы, большевики, были и остаемся интернационалистами. Враги народа могут быть и чукчами.
Придорогина ответом Вышинского переубедить не удалось. Он рассуждал по этому поводу так:
— Кто ж тебе скажет с трибуны, што евреев надо уничтожать? Главную линию партии надо улавливать нюхом!
Прокурор Соронин не подписал ордер на арест Гейнемана. Заявление Олимповой в НКВД было клеветническим, хотя Гейнеман действительно называл Ленина — лысым маразматиком. Да вот Ленин был по объяснению Гейнемана не тот, не вождь, а лысый нищий-бродяга, который по случайности являлся однофамильцем великого переустроителя мира. К несчастью, у нищего придурка совпадала не только фамилия, но также имя и отчество: Владимир Ильич. И как потрясающе он был похож на вождя! На базаре, в очередях у магазинов грязный оборванец подходил к людям и говорил картавя:
— Вы знаете, кто я? Такому человеку можно подать и копеечку.
У некоторых граждан случались обмороки от явления вождя мирового пролетариата. Но чаще всего люди смеялись, подавали милостыню. Иногда мужики грубили:
— Пошел ты в жопу, Владимир Ильич!
— А говна тебе на лопате не надо, товарищ Ленин?
Партина Ухватова с бригадмильцем Разенковым притащили как-то нищего старика в НКВД и потребовали сменить ему документы.
— Он же называет себя Лениным, дискредитирует коммунизм! — возмущалась Партина.
Придорогин велел выдать инвалиду справку, будто он является гражданином Троцким Львом Давыдовичем. Идея Придорогина понравилась многим. Пусть бродит выживший из ума и позорит главного врага — проклятого Троцкого. Но фамилия Льва Давыдовича к нищему не привилась.
Гейнеман объяснил прокурору, что лысым маразматиком он обзывал именно этого бродягу. Соронин посоветовал начальнику колонии наладить отношения с женой, дал прочитать донос, который она настрочила, видимо, в запале.
— Отдам я квартиру змеюке, пущай она подавится, — заключил Гейнеман разговор с прокурором.
Бывали и другие случаи, когда Соронин категорически отказывался подписывать ордера на арест. К работе НКВД прокурор относился критически, пытался вмешиваться в расследования. Он потаенно обижался, что вся слава в борьбе с врагами народа достается таким тупицам, как Придорогин. Но на что они способны без хорошего прокурора? Не могут даже взять явного вредителя — Голубицкого.
Иван Петрович подписал ордер на арест, подал его Пушкову:
— Голубицкого следует схватить на рабочем месте, Алексей Иваныч. На улице и дома не троньте его. У нас должна быть мотивировка: арест на месте преступления. А его личную автомашину мы реквизируем для прокуратуры.
Пушков улыбнулся:
— Автомашина будет конфискована для НКВД.
— Неблагодарные! — выразил недовольство прокурор.
Директор комбината Павел Иванович Коробов сидел поздно вечером в цеховом кабинетике Голубицкого, когда в прокатном пролете появились три зловещие фигуры: офицеры госбезопасности Бурдин и Степанов — плечом к плечу, а за ними сержант Матафонов. Раньше из кабинета цех не просматривался, Голубицкий полгода тому назад указание дал: прорубить в стене окно.
— С НКВД к вам, — заметил Коробов.
Голубицкий заугрюмился:
— Они у меня выкосили лучших специалистов. Как же не быть авариям? Мне скоро придется ставить операторами уборщиц. Они никогда не уходят с пустыми руками. Даю слово, что они сейчас возьмут еще двух-трех спецов. Надо что-то предпринимать, Павел Иванович...
Степанов и Матафонов остановились у порога цехового кабинетика. Бурдин отчеканил четыре шага, щелкнул каблуком, козырнул и сказал, не обращая внимания на директора завода:
— Гражданин Голубицкий, в соответствии с постановлением НКВД и ордером, подписанным городским прокурором, вы арестованы. Имеется ли у вас оружие?
Голубицкий начал заикаться:
— Это ош-шибка. У ме-меня нет оружия.
Коробов, угнетенный и униженный арестом Голубицкого, позвонил на следующий день в Москву наркому Меркулову:
— Что происходит? Есть же установка — без нашего согласия не арестовывать начальников цехов... Кто санкционировал арест Голубицкого? Мы же его только что премировали легковой машиной. Неужели Вышинский подписал ордер на арест или дал указание?
— Я выясню, сообщу, — пообещал Меркулов. Служба НКВД прослушала телефонный разговор Коробова с Меркуловым. В госбезопасности Коробова именовали «Ботинком». Такое прозвание Павел Иванович получил еще в то время, когда он был начальником доменного цеха. Все руководство ходило в сапогах, а Коробов носил полуботинки. Потому он и получил кодовую кличку «Ботинок». Придорогин позвонил прокурору Соронину:
— Прими к сведению, Иван Петрович. Ботинок позвонил Меркулову. Значит ихний нарком обратится к Ежову, к Вышинскому. Не намылят ли нам с тобой шею? Не сядем ли мы в лужу?
Соронин спросил:
— А как ведет себя Голубицкий? Он признался во вредительстве?
— Признался полностью. Протокол допроса подписал. На очных ставках с Тереховым и Огородниковым плакал. Но эксцессов не было.
— Прекрасно! Это успех! — бросил телефонную трубку прокурор.
Соронин взял лист чистой бумаги, обмакнул перо в белоснежную мраморную чернильницу:
«Совершенно секретно.? 32-с. Прокурору СССР тов. Вышинскому.
11 марта с. г., будучи в горотделе НКВД, я прочитал показания прокатника Терехова и старшего оператора блюминга Огородникова, арестованных с обвинением по статье 58-7, 8, 9, 11 УК. Прочитав их показания, я предложил немедленно арестовать начальника обжимного цеха Голубицкого и, с моей санкции, в ночь на 12-е марта он был арестован. Согласно закона от 17 июня 1935 года на его арест должна быть Ваша санкция. Но в этом случае я допустил сознательное отступление по следующим мотивам:
а) Обвиняется он по статье 58-7, 8, 9, 11 УК.
б) Санкция на него Горотделом была запрошена 5-го и 16-го февраля, но ответа до сих пор не получено.
в) Голубицкий же, как враг народа, окончательно обнаглел и продолжал вредить изо дня в день, и даже после ареста его соучастников — двух операторов блюминга. Причем на те или иные знаменательные дни нашей Родины или события он отвечал вредительством — в день открытия 8-го съезда Советов, пятилетие завода, в день объявления приговора параллельно троцкистского центра и тп (см. справку).
г) Голубицкий продолжал организовывать умышленные, вредительские аварии и выпускать недоброкачественную продукцию вплоть до марта месяца, т. е. до дня ареста, причем каждая авария очень дорого обходилась заводу.
д) При всех этих условиях оставлять его в цехе дальше было невозможно. Я решил допустить сознательное отступление от закона и санкционировал арест Голубицкого, приравнивая этот случай к аресту на месте преступления.
Если я неправ, прошу дать указания с тем, чтобы впредь не допускать ошибок. В связи с этим случаем и проводимым процессом над право-троцкистским блоком я хотел бы наложить свои мысли о том, что надзор прокуратуры за УГБ о преступлениях по статье 58-1, 8, 9, 11 УК является неудовлетворительным. По существу наш надзор за УГБ НКВД оторван от основных вопросов классовой борьбы, от борьбы по разгрому главных врагов социализма — троцкистов и правых. Причем этому способствует сама организационная система надзора. Как Вам известно, преступления правых и троцкистов теперь, как правило, квалифицируются по статье 58-1, 6, 8, 9, 11 УК. По всем этим статьям осуществляет надзор военная прокуратура. Аппарат военной прокуратуры для осуществления надзора по этим делам за местными органами НКВД организационно не приспособлен и физически не способен осуществить этот надзор. Это я утверждаю на основании опыта работы.
Горотдел НКВД за 1937-38 годы провел огромную работу по разгрому врагов. В Магнитогорске под руководством врагов Рындина, Ломинадзе, затем Хитарова созданы были многочисленные вражьи право-троцкистские гнезда. При всех этих опасных условиях орган надзора, военный прокурор 85-й стрелковой дивизии, резиденция которого находится в Челябинске, был в Магнитогорске всего лишь 2-3 раза и по одному дню. Это пародия о надзоре, а не надзор. Гражданские же прокуроры по этим делам — не в праве иметь надзор за этими делами и поставлены в очень неудобное положение. Прокурор санкционирует арест на основании справки с общими фразами, основываясь только на доверии к органам и работникам НКВД. А между тем, последний процесс над право-троцкистским блоком убедил нас в том, что не всегда можно доверять работникам УГБ НКВД. Троцкисты, а теперь и правые, превратились в банду, в разбойников с большой дороги. Последний процесс над Бухариным констатировал, что эти разбойники пробрались и в органы НКВД, в которых они играли даже наиболее предательскую, гнусную и опасную роль.
Прокурор должен быть активным, инициативным в борьбе с вредителями, диверсантами и т. п. врагами. Исходя из вышеизложенного, прошу Вас рассмотреть вопрос о перестройке прокурорского надзора за органами УГБ НКВД.
Прокурор города Магнитогорска — Соронин».
Иван Петрович отдал подготовленный текст письма машинистке. Она напечатала послание Вышинскому довольно быстро, вроде бы в трех экземплярах. Прокурор Соронин внимательно вычитывал напечатанные строки, восторгался своим умом, предусмотрительностью. И лишь одного не предполагал Иван Петрович: четвертый экземпляр письма, адресованного Вышинскому, к вечеру уже лежал на столе начальника НКВД — Александра Николаевича Придорогина.
Цветь шестнадцатая
Московская художница-скульпторша Вера Игнатьевна Мухина до революции училась в Париже у Бурделя. Советскую власть она приняла как надежду на творческую свободу. В 1920 году Мухина была уже признанным мастером за исполнение проектов по ленинскому плану — «Монументальная пропаганда». Звездным взлетом для Мухиной стала 24-метровая скульптура из нержавеющей стали под названием «Рабочий и колхозница», выполненная в 1937 году. Слава, почет и сталинская премия за эту скульптуру пришли не сразу: через четыре года. Кому-то показалось вначале, будто «рабочий» Мухиной весьма похож на Рыкова. Слух о вредительском замысле скульпторши расползался не только по Москве, но и по всей стране. И в ЦК ВКП(б), и в НКВД, и в газеты приходили возмущенные письма от советских трудящихся, старых большевиков. Николай Иванович Ежов трижды лично осматривал «Рабочего и колхозницу». При определенном ракурсе в непогодь лик мухинского рабочего действительно напоминал ненавистное мурло расстрелянного Рыкова, а пресловутая колхозница была схожа с Марией Спиридоновой. Пришлось доложить об этом в неопределенной форме товарищу Сталину. Такое уж было время. Люди находили фашистские знаки на рисунках обложек школьных тетрадей, обнаруживали в «Трех богатырях» вместо Поповича — врага народа и шпиона Тухачевского, Илья Муромец уподоблялся — в богатом воображении — Блюхеру, а Добрыня Никитович смахивал, как утверждали некоторые, на Троцкого, у которого украли очки, сбрили усы и бородку, да еще и набили морду.
Сталин, Молотов и Жданов после расплывчатой информации Ежова приехали, чтобы разглядеть скульптуру Мухиной еще раз, более основательно. Иосиф Виссарионович постоял молча минут пять, поглядывая изредка на Молотова и Жданова. Лицо Жданова выражало готовность подтвердить любое заключение вождя. Молотов был настроен явно саркастически. На Рыкова был похож каждый второй русский мужик, но только не мухинский рабочий. А уж колхозница и вовсе могла напоминать эсерку Спиридонову только тем, что имела подол платья.
— Ми не видим здесь сходства с врагами народа, — сказал Иосиф Виссарионович подъехавшим — Ежову и Вышинскому.
Вышинский осклабился верноподданно:
— Да-с, у Спиридоновой не было никогда таких титек. Сталин тряхнул левой полупарализованной рукой:
— Ми в отличие от вас, товарищ Вышинский, не имели счастья созерцать титьки Марии Спиридоновой.
Жданов захохотал, показывая свой восторг остроумием Иосифа Виссарионовича. Молотов только чуточку двинул уголками губ в подобие улыбки, из вежливости. Вышинский верещал, изображая смех. Ежов прилизывал расческой свой пробор кабатчика. Коба сделал кой-какие замечания, адресуя их Жданову, посоветовал убрать «крылья развевающихся одежд». Сталин не терпел в искусстве условности и символические порывы. Диктаторы не любят абстракций, не очень понятного языка художников, предпочитают реалистический гигантизм, превращение образа — в категорию. Точно так же относился к искусству и Гитлер. Сталин и Гитлер были родными душами, близнецами, но с разными религиями. Иосиф Виссарионович часто восхищался действиями Адольфа Гитлера, ставил его в пример.
И прокатилась гроза стороной: пришлось ликвидировать ордер на арест Мухиной, подписанный лично Вышинским. Обстоятельство это не огорчило Ежова, лично он и не утверждал ничего, просто по долгу службы передавал поступающую в НКВД информацию. Вера Игнатьевна Мухина знала, что ее могут обвинить и арестовать. Об опасности ее предупредил Завенягин. Но не ударила молния. Однако до славы и большого признания было еще далеко. Не водились и деньги, а молодость уходила...
Мухина приехала в Магнитогорск, поскольку нуждалась в ярких прототипах, а Максим Горький в свое время сказал, что «многообразный опыт героического Магнитогорского строительства, в котором участвуют десятки национальностей СССР, тысячи рабочих-ударников, сотни специалистов, имеет всемирно-историческое значение». И Завенягин настойчиво приглашал Веру Игнатьевну, обещал создать хорошие условия и заключить договор на солидную сумму. У Мухиной давно вызревал замысел изваять сюжетную группу из двенадцати апостолов новой эры. Она замышляла вылепить Авраамия Завенягина, молодого магнитогорского доменщика Алексея Шатилина, с которым познакомилась на съезде комсомола. Выезд из Магнитки Завенягина и направление его в Норильскую тундру не предвещало ничего хорошего. Без опеки влиятельного человека на периферию ехать было рискованно. Нового директора завода Коробова и секретаря горкома партии Бермана она не знала. Но Завенягин заверил Веру Игнатьевну, что ее встретят заботливо и дружелюбно.
Коробов показался Мухиной человеком ограниченным, неуклюжим. А Берман и вовсе не понравился по причине своей ящероподобности. Но ведь первые впечатления могут быть обманчивы. И устроили ее по приезду с должным вниманием: выделили лучший номер в гостинице, просторную мастерскую в здании заводоуправления, обеспечили гипсом и всеми необходимыми материалами, приставили рабочего-подсобника, сохранив ему зарплату на комбинате. По настоятельному совету начальника НКВД Придорогина подсобником стал бригадмилец Разенков.
— Знатную гостью мы должны охранять, оберегать, — объяснил Придорогин Коробову и Берману.
Для Мухиной были назначены и кураторы: от горкома партии — инструктор Партина Ухватова, от комсомола — Лев Рудницкий, от интеллигенции — Олимпова, Жулешкова. Навязывались в приятели молодые люди — Лещинская, Попов, но было в них нечто скользкое, неприятное. Сердце выбрало других в друзья — Люду Татьяничеву, Михаила Гейнемана, поэта Василия Макарова, Трубочиста, Фросю Меркульеву, Голубицкого... Арест Фроськи и Голубицкого парализовал работу Мухиной надолго. Две недели она была не в себе, ждала благополучного исхода, но, в конце концов, смирилась, вошла в струю творчества. Не с руки вмешиваться в дела чужого города. И кураторы не советовали. Зависима была Вера Игнатьевна. Такой мастерской у нее не было и в Москве. За проживание в гостинице деньги не брали, в столовой кормили по талонам — бесплатно. Рабочий-подсобник Миша Разенков отличался старательностью, не мешал. Вера Игнатьевна часто запиралась в мастерской, посетителей не пускала. И от некоторых рекомендуемых прототипов Мухина отказывалась. Но ей нравился колоритный, рубленый топором жизни Алеша Шаталин, вдохновенный организатор стахановского движения Виктор Калмыков, строители Хабибулла Галиуллин и Женя Майков, инженер Лена Джапаридзе, бригадир Александр Бутяев... Десять апостолов нового времени Вера Игнатьевна нашла довольно быстро. Для образа Иуды Мухина определила сразу двух человек — Емельяна Попова и Мордехая Шмеля. Они были очень похожи, как родные братья. Заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург не уловил умысла скульпторши, согласился позировать. Вера Игнатьевна не относилась к нему отрицательно. Шмель был доброжелательным, вежливым. Не виноват же он в том, что природа наградила его внешними признаками Иуды. От Емели Попова пришлось отказаться: он был болтлив, вороват, от него часто пахло спиртным. А разговоры его быстро надоедали.
— Когда у меня родится сын, я назову его Борисом, — мечтал Попик.
— В честь поэта Бориса Ручьева?
— Нет, в память царя Годунова, — провокационно отвечал Емеля, пытаясь узнать — не монархистка ли скульпторша?
Скульптурная группа называлась у Мухиной для всех не «Апостолами», а условно: «Двенадцать героев труда». Впрочем, Вера Игнатьевна и не замышляла реализовать художнически в новой интерпретации христианскую идею. Двенадцать апостолов эпохи должны были выразить в основном величие рабочего класса, но без отрыва от земли, от жизни. Крупной находкой для Мухиной стали два прототипа: Григорий Коровин и Трубочист. Они были поистине великими антиподами времени и человеческой натуры.
Интеллектуал Трубочист потрясал Веру Игнатьевну своим отрицанием действительности, пророчествами, фантазиями. Он был безвестным гением критической мысли. Но мысли не бесовской, а идущей с высот бога. Он пришел на эту землю слишком рано. Коровин как антипод, прямая противоположность Трубочиста, был переполнен просветлением и радостью дикаря, который окрещен не так давно, но уже велик в своей вере. И не так уж важно, какая это вера. Наверно, в годы гражданской войны Коровин командовал бы дивизией белоказачества, если бы судьба толкнула его к ним. А если бы участь свела Коровина с красными, он бы поверил в них, стал бы фанатичным комиссаром. Душа такой личности жаждет большой веры. И если приобретает ее, то идет с ней — хоть в огонь.
Сталевар Гриша Коровин поверил в социализм, в переустройство мира, в справедливость и великую миссию советской власти. И он полыхал этой верой. Жена его — Леночка казалась цветочком, растущим на склоне вулкана. Коровин признавался Вере Игнатьевне:
— По юности был я глуповат. Поджигал степь, штобы горели в пожаре бараки и склады первостроителей. Бросал камни с привязанной проволокой — электролинии замыкал, вредил большевикам. И более тяжкий грех был, чуть ли не убийство... Сгинул бы я в мелкой ненависти. Да вот рабочий класс поставил меня на ноги.
— На голову поставил, кверху ногами, — посмеивалась его жена Лена.
С первого взгляда сивый, белесобровый парень-увалень казался простоватым. Но Мухина разглядела его цельность, глыбность, предугадала силу его духа, казачьего — русского. Коровин и Трубочист хорошо вставали по краям скульптурной композиции. На правом фланге — Коровин, на левом — Трубочист. Однако объединяющего центра Вера Игнатьевна не находила. Решение пришло во сне. Мухиной привиделось ночью, будто она закончила работу в гипсе. И все эти апостолы: Трубочист, Коровин, Калмыков, Шатилин, Бутяев и даже Иуда — притянулись вдруг к одному солнышку — Фроське. Она, Фроська Меркульева, стояла в центре, держа в одной руке кастрюлю, в другой — поварешку. А у ног ее — дочка, девочка трех лет.
— Как тебя зовут? — спросила Вера Игнатьевна у девочки.
— Дуня-колдунья! — ответила девчонка.
Сновидение Веры Игнатьевны было длинным и сумбурным... Будто собрались люди, важная комиссия, чтобы оценить и принять скульптурную композицию, выставленную на площади, под открытым небом. В составе комиссии были Сталин, Молотов, Ворошилов, Калинин. Играли два оркестра: один на трубах медных, другой — на железных, черного цвета. И милиция конная окружила площадь. Завенягин из толпы знаки подает: мол, уходите, Вера Игнатьевна! И тут небо неожиданно заклубилось темными тучами, засверкали молнии, хлынул ливень. Дождь был красным. И малиновые змеи молний прыгали из туч, жалили апостолов, разбивали их на куски. Вскоре все гипсовые статуи превратились в бугры белого месива. Но три фигуры уцелели: Трубочист, Коровин и Фроська с дочкой.
— Я Дуня-колдунья! — прыгала под дождем девочка.
На Сталина и его высокое окружение дождь не попадал, они стояли на сухом солнечном островке площади.
— Иди ко мне, девочка! — поманил Иосиф Виссарионович маленькую шалунью. — Я дам тебе конфетку, подарю счастливое детство.
Дуня наклонилась, задрала подольчик платьица и показала товарищу Сталину голую задницу. Да еще и плюнула в сторону вождя. А Трубочист начал бросать в членов правительства сырые яйца и гнилые помидоры. Одно яйцо угодило Сталину в лоб, растеклось по лицу, оклеило нос и усы разбившейся скорлупой.
— Народ голодает, испытывает затруднения, а он бьет куриные яйца! Совершенно безответственное поведение! — резюмировал Сталин.
— Троцкист! — теребил козлиную бородку Калинин.
Трубочист забросал яйцами Молотова, Ворошилова и Калинина, намеревался бросить помидором в Иосифа Виссарионовича, но Григорий Коровин заслонил вождя грудью.
— Народ любит товарища Сталина, — размазывал по лицу яичный желток Иосиф Виссарионович.
Вера Игнатьевна проснулась и попыталась осмыслить сновидение. Она была, как все талантливые художники, обостренно суеверной. Что бы мог означать этот дурацкий сон? Какая в нем скрыта метафора подсознания? О чем предупреждает подкорка? Ответа из сновидения извлечь не удалось. Сны интересно разгадывают доктор Функ и Трубочист. Но ни тому, ни другому Вера Игнатьевна не решилась бы рассказать, что видела во сне, как Иосифа Виссарионовича забрасывали яйцами и гнилыми помидорами. Просто было бы не очень серьезно говорить о такой чепухе. Трубочиста Мухина уважала, испытывала перед ним чувство застенчивости, легкой влюбленности и преклонения. Трубочист рисовал профессионально и лучше некоторых известных в стране художников. Но где он учился? Не на звезде же Танаит. И почему о нем ничего и никому неизвестно? Может, он из рода князей Мстиславских? Уж очень похож... А дворяне, князья сейчас в могилах, в тюрьмах, в бегах, скрывают свою родословную. И саднила судьба Фроси.
Мухина знала: девушка уже осуждена выездным военным трибуналом и переведена из тюрьмы в концлагерь Гейнемана. Однако не верилось, будто она могла распространять какие-то антисоветские прокламации, прятать пулемет, хранить яд для руководителей города и страны. Невозможно было представить Фроську за пулеметом. Зачем ей это? Вера Игнатьевна надеялась, что невиновность девушки будет установлена, ее освободят. Трудно было перебороть желание как-то исхитриться и увидеть Фросю. В один из вечеров, когда в мастерской было много гостей, Мухина подошла к начальнику исправительно-трудового лагеря:
— Михаил, я хочу попасть в вашу колонию.
— В наше время это не так уж и трудно, — сострил Гейнеман.
— Михаил, я говорю серьезно.
— Если серьезно, то к нам категорически запрещено приходить и журналистам, и фотографам, и художникам.
— Но я намереваюсь набросать эскизы, зарисовки с бойцов вашей охраны, — начала лукавить Вера Игнатьевна.
Гейнеман догадался, что Мухина подсказывает ему, как можно будет оформить разрешение на вход в концлагерь, чтобы встретиться с Фросей. Он не мог отказать Вере Игнатьевне, но опасался за последствия. Рисковать не хотелось даже ради Мухиной. По инструкции Фроську давно надо было отправить этапом на север, в другой лагерь. Он держал ее ради Порошина, своего друга, ждал его возвращения из Челябинска.
— Поговорите, пожалуйста, Вера Игнатьевна, о своем намерении с начальником НКВД. Намекните ему, будто планируете отлить в бронзе и его бюст, в чугуне — его заместителей.
Как ни странно, Придорогин встретил Мухину радушно, выслушал внимательно. Увековечить в бронзе работников НКВД, охрану ИТК? Прекрасная идея! Возражает Гейнеман? Да он просто перестраховщик и трус. Мухина прошлась по отделам НКВД, сделала несколько мгновенных эскизов-зарисовок. Карандашные наброски портретов Пушкова, Груздева и Бурдина начальнику милиции понравились. Матафонов и Степанов выглядели звероподобно, да такие уж у них страхолюдные хари. Для испуга на допросах пригодны, для высокого искусства — жутковаты.
— А меня изображать не надо, — вздохнул Придорогин.
— Почему? — спросила Вера Игнатьевна.
— Недостатки у меня были. И невезучий я. Сочинил про меня правду один писатель. Да и тот врагом народа оказался.
— Какой писатель?
— Бабель. Читали такого?
— Вы были знакомы с Бабелем?
— В одной армии были, — покручивал барабан револьвера Придорогин.
— Может быть, Бабель — не враг? Арестован по ошибке?