Мартышка-Лещинская лежала в клинике, залечивая сифилис. Шмель приходил к доктору Функу каждую неделю и уверял:
— Я тоже заразен, у меня все признаки — слабость, потливость, прыщи.
— Как ни странно, вы здоровы, — успокаивал его доктор.
— Почему же я заразил Олимпову?
— В практике такое, хотя и редко, наблюдается.
— Проверьте, пожалуйста, еще раз Жулешкову. Я с ней сожительствовал в те же дни, что и с этой Мартышкой-сифилитичкой.
— Мы проверили. Жулешкова здорова.
— У меня страх, доктор.
— Это естественно.
— Но я от страха утратил мужские способности.
— Не волнуйтесь, со временем все восстановится. И главное — с женщиной надо не сожительствовать, женщину надо любить.
И Шмель вскоре нашел объект для любви. Однажды к нему пришла Вера Телегина. Она принесла ему золотые динары, которые отдал ей Гераська. А продавать золотые монеты она боялась, за это могли арестовать.
— Помогите, ради бога, у меня нет денег, Аркадий в тюрьме, в Челябинске, мне надо ехать к нему.
— Хорошо, я дам вам пятьсот рублей, — ответил Шмель, замышляя таким образом заполучить просительницу в ложе любви.
— Просто так я денег не возьму, — горюнилась Верочка.
— Какие пустяки! Аркадий Иванович был моим учителем, покровителем. Он много делал мне добра. Так что берите деньги без какого-либо смущения. Со временем я добавлю еще. Буду помогать вам регулярно. У вас же на воспитании девочка, дочка Фроси Меркульевой. Как все это печально!
— Простите, я не знаю, как вас по имени-отчеству?
— Называй меня просто: Миша или Михаил Моисеевич.
— Михаил Моисеевич, у меня есть золотые монеты. Вы не могли бы помочь мне — продать их?
— Это интересно, покажите монеточки. Они с вами?
— Да, пожалуйста, посмотрите.
Вера Телегина подала Шмелю динары, украденные у него Гераськой. Хитрый Шмель утратил на некоторое время дар красноречия. Неужели оловянную сковородку со вплавленными в нее динарами похитил Порошин? Конечно, он! Кто еще мог отдать монеты Верочке? Но на всякий случай спросил:
— А где вы, Верочка, взяли эти монеты?
— Мне их подарил мальчишка, родственник.
— Как его зовут?
— Гераська.
— Это тот, которого арестовали в банде у Чертова пальца?
— Тот самый. Он тоже в тюрьме, в Челябинске.
— Должен вас огорчить, Верочка. Монеты эти краденые, они — в розыске. Хотя можно их переплавить, продать какому-нибудь зубному врачу. Но в наше время это ведь очень рисково. И за них много не дадут. Уйдут почти задарма. Еще лучше — пойти и сдать их в милицию. Или выбросить.
— Выбросьте их, — согласилась Вера.
— Хорошо, я сегодня же их брошу в пруд. Пойдемте вместе вечерком, чтобы на ваших глазах. А то ведь мысли могут возникнуть разные, подозрения.
— Что вы, Михаил Моисеевич, говорите? Я вам верю.
Верочка Телегина не была настолько глупой, чтобы поверить, будто Шмель и вправду выкинет монеты в пруд. Но ей было стыдно, что она принесла золото, где-то украденное. Сомневаться в этом не приходилось. Гераська был способен на воровство. Верочка Шмелю нравилась, и он ощутил желание быть с ней всегда. Разве можно было ее сравнить с Олимповой или Жулешковой, не говоря уж об уродице, Мартышке-Лещинской? Верочка выигрывала не только обаянием, но и юностью, чистотой. Она излучала ту редкую одухотворенность и непосредственность, которые встречаются, может быть, один раз в жизни.
— Наконец-то я встретил такую, на которой можно жениться. Не любовную связь завести, а именно жениться, построить семейный очаг, — искренне думал Шмель.
Верочка Телегина взяла у Шмеля пятьсот рублей.
— Я верну вам деньги, будем считать, что вы мне дали их взаймы, в долг, — сказала она уходя.
Мордехай долго любовался динарами — и принесенными Верочкой, и найденными в мусорной яме возле мавзолея нищего Ленина. Справедливость восторжествовала. Шмель не был жадным, скупым, никогда не дрожал над золотом и деньгами. Выиграв десять тысяч на облигацию, он отдал пять тысяч рублей Олимповой, а пять — Жулешковой. Не оскудеет рука дающего! За активное участие в поимке Эсера ему выплатили в НКВД большую премию: тысячу рублей! И накопления имелись приличные на сберкнижке. И все-таки в бумажные деньги нет веры. Золотые монеты — надежнее. Но где их прятать, хранить? Если оторвать плинтус, укрыть золото там? Вроде бы умно. Но так делают, скорее всего, многие. А в случае пожара богатство можно потерять. Можно было высверлить отверстие в стене, замуровать клад. Но во время обысков работники НКВД простукивают стены, обнаруживают упрятки. И не достанешь монету в любое время, когда подвернется случай продать с выгодой. Зашить в пояс, как это делают узбеки? Нет, риск слишком велик. Любой грабитель может оглушить, обшарить.
Шмель решил оторвать каблуки у своих ботинок, вырезать в них изнутри полости, спрятать золотые динары таким наихитрым способом. Главное — богатство всегда при себе, ты на нем как бы стоишь, возвышаешься. А люди ничего не подозревают, не ведают о твоем источнике уверенности. Гениально!
На богатство Шмель был везуч. Вернулись к нему и те пять тысяч рублей, которые он отдал Жулешковой. Шмель заходил к Верочке Телегиной почти каждый день, приносил то печенье, то конфеты и манную крупу для Дуняши, а иногда и дорогие продукты — копченности, сливочное масло, колбасу.
— Я должник перед Аркадием Ивановичем, — объяснял Шмель.
Он не торопил события, не ухаживал за Верочкой, даже не говорил ей комплиментов, ждал, когда Порошина осудят. Верочка Телегина напрасно надеялась на благополучный исход. Но когда Порошина загонят лет на десять в концлагерь без права переписки или расстреляют, что вполне вероятно, тогда и можно будет предложить сломленной молодице покровительство, руку и сердце. Жулешкова каким-то образом проведала, что Мордехай бывает часто в доме Телегиных. Скорее всего, Попик насплетничал. Она выбросила ему гордо всю пачку денег:
— Возьми! И ко мне больше не приходи! Не забывай, что из-за тебя меня проверяли на сифилис!
Шмель не стал оправдываться, подобрал деньги и ушел. А гордости и благородству Жулешковой подивился. Она могла бы и не отдать деньги. Непостижимы женские натуры. Жулешкова дарила ему свободу! Она, быть может, не понимала, какой богатый подарок делает этим. А что деньги? За деньги счастье не приобретешь! Шмель был рад, что так легко разорвались отношения с Жулешковой. Теперь он думал только о Верочке. Она ездила в Челябинск несколько раз, у нее принимали передачи для Порошина, а свидание не полагалось. Шмель отправил с Верочкой две богатые посылки для Аркадия Ивановича. В последней посылке было килограммов пять шоколадных конфет, копченая колбаса, лососевая икра, медовые вафли, осетровые балыки. Вера не удержалась в поезде от соблазна, полакомилась шоколадом. После ей стало неудобно как-то. Мол, вот — забылась, съела из посылки так много конфет, а они могли пригодиться Аркадию в тюрьме.
Шмель уловил смущение Верочки, когда она вернулась из Челябинска:
— Презабавная ты, смешная!
— Почему?
— Глянула на меня и застеснялась.
— Разве вы знаете, почему я засмущалась?
— Знаю, Верочка.
— Тогда скажите, мне очень даже интересно.
—А ты, Верочка, конфеты шоколадные из посылки Порошину в поезде кушала. И вот — приехала, увидела меня, вспомнила про поезд и покраснела!
Верочка была поражена проницательностью Шмеля.
— Вы чародей, Михаил! — воскликнула она, впервые назвав его просто по имени, без отчества.
Мордехай Шмель наполнился тихой радостью. Постепенно, не торопясь, он приучал к себе Верочку. Еще два-три месяца, и можно будет... Нет, нет! Не сексуальное вожделение, а объяснение в любви, сватовство! Хоть бы уж расстреляли этого Порошина поскорей. Не дай бог, чтобы его выпустили, Верочка доверяла Шмелю, проникалась к нему уважением. Однажды она показала ему рисунок на листе, вырванном небрежно из блокнота Порошина.
— Что это такое? — не понял Шмель.
— Карта старинного казачьего клада.
— Наверное, выдумка, — как бы с безразличием ответил Мордехай.
— Нет, не выдумка, клад существует.
— Откуда это известно, Вера?
— Известно от Фроси Меркульевой.
— А что в тайнике?
— Двенадцать бочек золота, двадцать серебра и кувшин с драгоценными самоцветами, кольцами, серьгами.
— Верочка, кто поверит в эти сказки? И знай: это не карта, а рисунок, схема. По этому эскизу тайник не обнаружить, если он даже существует. Должны быть дополнительные данные.
Металлургический завод, все эти мартены, домны — подавляли и разрушали, испепеляли романтическую, былинную легенду о казачьей казне, как ромашку, которая всходит на стыке двух горячих цехов, железных гигантов. Огнедышащие монстры были в прямом смысле дьяволами для убиения душ, народного богатства, памяти поколений. Против народной души, памяти народа, казачьих былин, религии и поэтичных суеверий выступала активно и наука. Во все времена наука претендует на истину в последней инстанции и начинает злобно лаять, когда кто-то сомневается в ее выводах. Наука — это самая злая собака идеологии, а не поиск и утверждение истины.
Весь мир, вся наука принимала Трою за миф. А гениальный Генрих Шлиман один, вопреки всему миру и науке, верил в существование реальной, а не мифической Трои. И он нашел ее, организовав раскопки. Шмель не мог сказать — верит или не верит он в то, что где-то вблизи от Магнитной горы зарыта в земле сказочная казачья казна. Но золотые динары, спрятанные в каблуках ботинок, подсказывали ему: клад существует!
— Если уж любить, то королеву! Если уж украсть, то миллион! — поцеловал руку Верочки Шмель. — Я согласен взяться за розыск казачьей казны.
— Мы сдадим сокровище государству, получим хорошее вознаграждение, построим дом, купим корову. Аркашу к тому времени освободят...
— Верочка, не будем делить шкуру неубитого медведя. Лучше скажи, кто может дать хоть какие-то пояснения к этому рисунку?
— Где закопана казна, ведает до точности Аркаша. Фроська ему рассказала, разъяснила.
Шмель подумал, что ему надо срочно попасть по какому-нибудь не весьма тяжелому обвинению в челябинскую тюрьму, где сидел Порошин. Или забросить туда своего сообщника. Но кто согласится на такую авантюру? В тюрьму дорога широкая, из тюрьмы — узкая. И заводить сообщника не желательно. А если сочинить донос на самого себя? Написать заявление левой рукой. Мол, заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург был связан с Аркадием Ивановичем Порошиным, состоял с ним в одной подпольной организации. Конечно же — арестуют, допрашивать станут, устроят очную ставку, но ведь оправдают, отпустят!
Шмель в тот же вечер накарябал левой рукой письмо в НКВД. Арестовал Мордехая сержант Матафонов. Бурдин объяснил задержанному:
— Есть указание отправить вас в Челябинск.
— По какому праву? Я буду жаловаться! У меня заслуги: я помог вам арестовать опасного преступника — Эсера.
Бурдин успокоил Шмеля:
— У нас к вам нет претензий. Возможно, вас в Челябинск затребовали как важного свидетеля.
В арестантском вагоне до Челябинска Шмель ехал вместе с Ахметом, Штырцкобером, Эсером, Майклом, священником Никодимом, Фаридой, Гераськой. Больше всего удивляло Шмеля то, что среди арестантов были председатель горсовета Гапанович, Партина Ухватова. Круговорот событий свивался стремительно в один большой узел, в гигантскую воронку, которая должна была втянуть в себя и утащить ко дну, во мрак, десятки жизней. И невозможно было предсказать, кто вырвется из этого смертельного круговорота, останется в живых. Шмель жалел только об одном: он ушел за решетку в ботинках, с каблуками — рискованно утяжеленными золотыми динарами.
Цветь тридцать пятая
Вера Телегина не могла объяснить: привиделось это ей во сне или пригрезилось наяву по причине расстройства нервной системы? Она с вечера искупала Дуняшу, накормила ее, уложила спать. Дуняша росла и здоровела не по дням, а по часам. Она уже бегала, лепетала, вертелась перед зеркалом, играла с деревянным Трубочистом, называла Верочку мамой. Девчонка уснула поздно, разбросав на подушке пшеничные кудри. Бабки и матушки Телегиной в этот вечер дома не было, уехала в Верхнеуральск с Афонькой и Фролкой. На семью Телегиных за последние двадцать лет несчастья обрушивались часто. В гражданскую войну они почти все воевали на стороне белых, постреляли их и порубили. Во время коллективизации в тридцатом году советская власть выкосила поднявшуюся поросль Телегиных, добила стариков, родственников. В люди выбился только один — Антон. Но и он — отрезанный ломоть, служит в НКВД, живет в Челябинске, о родичах своих в анкетах не упоминает.
Взошло было солнышко счастья для Верочки Телегиной, да быстро закатилось; арестовали Аркашу — ее любовь, надежду и опору. Поэтому и не спалось Верочке, она то закрывала глаза, то вновь смотрела в окно на сиреневую луну. Из горницы было слышно, как в кухне за русской печью свиристел сверчок. В подполе мышь прошуршала.
— Надо набросать в погреб чернокорня, чтобы мыши ушли, — подумала Верочка. — Была бы живой Фроська Меркульева, она бы пришла и сразу выгнала мышей заговором. Ой! Как я глупо мыслю! Ежли бы Фроська была живой, то Аркадий был бы ведь ее мужем...
В этот момент деревянный Трубочист зашевелился, спрыгнул мягко с комода на плетеный тряпичный коврик. Он подошел к окну, взобрался на табурет и открыл створки.
— А Вера спит? — спросил кто-то за окном знакомым голосом с высоты ночного неба.
— Спит, без задних ног, — хохотнул деревянный Трубочист.
Верочка глянула через прищур в звездное небо, благо — кровать ее находилась супротив окна. А в небе при лунном свете плавало, приближалось медленно корыто, в котором сидели Фроська и живой Трубочист.
— Проверь, спит ли? — приказала Фроська.
— Я же сказал, что дрыхнет, — пристукнул деревянный Трубочист тросточкой о подоконник.
— Я не уверена, — сомневалась Фроська.
— А я уверен!
— Деревянные всегда уверены! — усмехнулся живой Трубочист.
— Перестаньте насмехаться, не унижайте моего достоинства! — обиделась кукла.
— Извиняюсь, прости меня, Малыш, — примирительно произнес большой Трубочист.
— Не ссорьтесь по пустякам, — попросила двух Трубочистов Фроська Меркульева.
Корыто приблизилось к открытому окну, опустилось, видимо, на завалинку. Живой Трубочист и Фроська залезли через окно в горницу.
— Могли бы вообще-то зайти, как порядочные люди, через дверь. Я бы открыл, встретил вас поклоном, хлебом и солью, — ворчал деревянный Трубочист.
— К чему нам этикет? Мы люди свои, близкие. И половицы в сенях скрипят.
— Где ты так долго пропадал? — поинтересовался деревянный Малыш.
— Я был в Москве.
— Ты вернулся с Лениным?
— Нет, его арестовали, отправили в Челябинск по делу банды. Он же был дружен с Эсером, укрывал его.
— Почему ты не вызволил его, не помог ему?
— Нельзя, такова уж его звездная судьба. Мы все вершим, что нам предпишут звезды. Да, да, Малыш! А ты вот, негодник, нарушаешь законы Вселенной. И за это заслужил встрепку.
— Я ничего не нарушаю, — начал оправдываться деревянный Трубочист.
— Не лги, Малыш. Какое ты имел право ударить молнией Шмеля?
— Но он негодяй.
— Если мы будем бить молниями каждого негодяя, вся земля покроется трупами.
— А закон возмездия? Разве он уже не действует?
— По закону возмездия подлец пострадает во втором или третьем колене своего рода. Молния проклятия настигнет негодяя без твоей помощи, Малыш. Радиация презрения и проклятия действеннее твоих ударов.
Фроська подошла к детской кроватке, взяла спящую Дуняшу, поцеловала ее. Дуня проснулась, обняла Фроську, замурлыкала.
— Мать не обижает? — спросила шепотом Фроська Дуняшу, кивнув на спящую Верочку.
— Мама не бижаеть, мама холосая, — вздохнула Дуняша.
По Верочке Телегиной озноб промурашил, она чуть было не вскрикнула от счастья, с трудом удержалась. Очень уж не хотелось разрушать то, что происходит. Большой Трубочист разговаривал с Малышом:
— Как тут Вера?
— Верочка — дура.
— Почему она дура, Малыш?
— От рожденья.
— А поконкретнее не можешь выразить? Или твоя деревянная голова на сие не способна?
— Опять насмешки? Это просто возмутительно. Сотни людей носят на плечах пустые головы, а занимают большие руководящие посты, восседают в правительстве, возглавляют страну. О них вы почему-то умалчиваете. А я, между прочим, умнее их в тысячу раз.
— Я с этим согласен, Малыш. С твоей деревянной головой вполне можно стать секретарем горкома и даже обкома партии. Можно взять и повыше: многие члены ЦК и Политбюро гораздо глупее тебя. Но ведь они идеологические инвалиды, людишки ничтожные и преступные. И не о них мы рассуждаем. Я спрашиваю тебя: почему Верочка, по-твоему, дура?
— Она запускала в дом Шмеля. А Шмель охотится за казачьей казной. И на Верочку зарится.
— Почему же ты, Малыш, не отвел в сторону этого мутантика?
— Я кое-что предпринял: внушил ему идейку — сочинить донос на самого себя, пойти в тюрьму добровольно. А энергию молний я экономлю.
— Прекрасно, Малыш. Ты оправдал наше доверие.
— Не совсем, но стараюсь. Кстати, поставьте мне в голову новые батареи питания. Конденсаторы основательно разрядились. И проверьте соленоиды.
— Сам учись, Малыш. Производи подзарядку от обычной электросети. Или лови в грозу молнии.
— Страшно ведь, боюсь.
— Не бойся, Малыш. Привыкай к полной самостоятельности.
— Вы бросаете меня? Улетаете на звезду Танаит?
— Да, Малыш. Но не скоро, годика через полтора. Мы с тобой еще увидимся, и не один раз.
— Я не смогу жить без вас.
— У тебя есть Вера.
— И главное — Дуняша! — добавила Фроська Меркульева. — Ты должен быть охранителем, домовым этой семьи. Как они тут живут?
— Плохо они живут. Нет у них денег. А Большой Трубочист не научил меня печатать деньги.
Трубочист извлек из кармана пиджака пачку денег, положил ее под подушку в детскую кроватку:
— Дуня, передай утром деньги маме.
— Сколько там? — поинтересовался Малыш.
— Четыре тысячи, — подсказала Фрося.
— А можно мне украсть на мороженое рублей пять? — жалобно посмотрел деревянный Малыш на Фросю.
Большой Трубочист покачал головой сокрушенно:
— Зря мы тебя запрограммировали с человеческими слабостями.
Фрося не согласилась:
— Ежли ребенок стащит пятерку на мороженое — вовсе не значит, что из него вырастет преступник. И он, Малыш, не запрограммирован, а заколдован.
— Для тебя, Фрося, заколдован, а для меня — запрограммирован.
— Мабуть, и мое летающее корыто запрограммировано? Дак в нем же нет и в помине твоих диодов, триодов, соленоидов.
Трубочист поднял руки:
— Сдаюсь! Твое корыто действительно заколдовано. Я до сих пор не могу объяснить, почему оно у тебя не подчиняется законам всемирного тяготения. Колдовство ведь существует только на вашей планете. Возможно, в этом отношении вы на одну ступень выше космической цивилизации.
За окном мелькнул белый призрак, какая-то молодица с распущенными волосами, в белом платье.
— Кто это? — насторожилась Фроська.
Трубочист выглянул в окно:
— Это бродит неприкаянная душа Мариши.
— А она корыто мое не сопрет? — взяла со стола Фроська морковку, откусила, захрумкала.
— Нет, Фрося. Она ищет кладбище.
Верочка Телегина не могла понять, что происходит. Если Фрося жива, значит, она просто сбежала из концлагеря, скрывается. Если она умерла, явилась призраком, то почему же она хрумкает взятой со стола морковкой? Неужели привидения употребляют в пищу морковь? И Фрося совсем не похожа на подобие духа. Когда она ходит по горнице, под ней скрипят половицы. Вот и снова — откусила морковку, огрызок подала Дуняше:
— Хошь? Грызи — сладкая, сочная.
Верочка подумала:
— Что произойдет, если я встану с постели? Испугаются они или нет? Почему они не желают поговорить со мной?
Она совсем расстроилась, чуть не расплакалась. И все-таки ей было интересно наблюдать за гостями, проникшими в горницу через окно. Фроська поставила Дуняшу на стол, зажгла свечу:
— Держи, стой тихо и слушай. Мы свершим обряд посвящения в колдуньи.
— Мы тебя, Дуня, запрограммируем, — поправил свою шляпу-цилиндр Трубочист.
Деревянный Малыш зажег еще три свечи: для Фроськи, Трубочиста и себя. Они ходили вокруг стола с горящими свечами, пританцовывая, приговаривая: «Егда в небе горели две красных луны, озарились прозрением мы, колдуны. Не потребно ни злата нам, ни серебра. Мы, колдуны, рождены для добра. Мы знаки читаем и в небе, и в бездне. Мы ведаем тайны и лечим болезни. Дай нам, Горыныч, и хлеба и дым, знак разреши передать молодым. Три молнии злыдню, три ветра в огонь. Воду живую ведунье в ладонь. Дай нам для спасу цветок-одолень, спрячь за горами бедующий день. Дай в синюю пятницу белую соль, бабушку Веду увидеть позволь!»
И хотя никакой бабушки Веды не было, они кланялись:
— Бабушке Веде низкий поклон!
Дуняша повторяла за Фроськой:
— Бабушка Веда, ведьма-ведунья, я тоже колдунья, я тоже колдунья!
Фроська протянула Дуняше на ладони черный камушек величиной с печень или сердце молодого петуха. На черном камушке виднелся прожилками от природы — белый крестик.
— Храни камушек, Дуня. Он волшебный, колдовской. Называется он «Ермошкин камушек».
Деревянный Малыш разъяснил Дуняше:
— Камушек золотые клады находит, родники целебные, от злых оборотней оберегает, позволяет видеть невидимое. С этим камушком ты можешь стать сама невидимкой, перелететь в другое царство.
Трубочиста явно не устраивала интерпретация такого уровня:
— Дуняша, это не просто камушек, это биоволновой детектор, связанный с планетой Танаит. С этим камушком ты сможешь перемещаться во времени и пространстве.
Фроська отстранила Трубочиста:
— Не забивай девчонке голову. Она не поймет этого. Дуня, миленькая, ты теперь — колдунья!
— Я Дуня-колдунья! Я Дуня-колдунья! — заприплясывала Дуняша на столе, глядя на пламя своей свечи, сжимая в ручонке черный камушек с белым крестиком.
Фроська прошептала:
— С этим камушком, Дуняша, ты могутна летать в корыте.
— И даже на обыкновенном венике, — не удержался от юмора Трубочист.
— Хочу летать в колыте! — дунула и погасила свечу Дуняша.
Верочка Телегина забеспокоилась:
— Что еще за глупости? Ребенок может выпасть из корыта. Неужели эти фокусники разрешат маленькой Дуне летать в корыте? Нет, я встану и закричу. Я буду протестовать. Надо прекратить это безобразие!
Вера попыталась встать, но не смогла и пошевельнуться. Она хотела закричать, но голоса не было. Полный паралич и бессилие. Деревянный Малыш подошел к ней, стукнул ее легонько по голове тросточкой:
— Спи, не трепыхайся и не подглядывай.
Но Вера не подчинилась деревянной кукле, продолжала смотреть через прищур на происходящее безумие. Фроська поставила горящую свечу на комод, хлопнула в ладоши:
— Бабушка Веда, вот моя мета!
В раскрытое окно медленно вплыло корыто. Прокричала ночная птица. За окном в саду замелькали светлячки. Корыто прилегло на стол перед ликующей Дуняшей. Фроська злодействовала:
— Садись, полетай, Дуня. Да высоко не упорхни. Сделай два-три круга для пробы. И не вывались, держись крепче.
Дуняша села в корыто, лизнула черный камушек с белым крестиком:
— Вот моя мета, бабушка Веда! Я тоже ведунья, я Дуня-колдунья!
Корыто с Дуняшей выплыло в окошко, поднялось над ветвистым тополем, закружилось плавно под луной в ночном небе. Когда Дуня хлопала по деревянному борту корыта ладошкой, оно убыстряло ход, лихо разворачивалось. Верочка холодела от ужаса. Разобьется же ребенок!
— Ну, хватит, возвертайся! — потребовала Фроська.
— Хи-хи-хи! — показала Дуняша кукиш.
— Я тебе обдеру вичкой задницу, — пригрозила Фроська.
Непослушница улетела за облако, спряталась.
— Пусть порезвится, — улыбнулся Трубочист.
Фроська отошла от окна, принесла с кухни примус, поставила на огонь сковородку.
— Малыш, сходи в огород, поймай лягушку, — распорядилась она.
Деревянный Малыш явно перенимал дурные манеры гостей. Он борзо выпрыгнул через окно и вскоре вернулся с лягушкой, доложил:
— Я выпотрошил ее, вымыл. И укропу принес, лучку зеленого, чесночку.
Фроська бросила лягушку на сковородку, начала накрывать стол, принесла с кухни тарелки, вилки, ножи. Малыш плеснул на сковородку постного масла, перевернул скворчащий деликатес, посыпал его мелко нарезанным луком и укропом.
— Малыш, я уступаю свою порцию тебе, — отошел от стола Трубочист.
— Напрасно, это очень вкусно. И без лягушатины не постичь колдовства, чародейства.
— Хорошо, я съем одну лапку, — поморщился брезгливо Трубочист.
— Надо чуточку подсолить, — попробовала пакость Фроська.
Корыто с Дуняшей лихо влетело в окно, опрокинув горшок с геранью, который стоял на подоконнике.
— У, неумеха! — обругала Дуню Фроська. — Иди, вымой руки, садись за стол, лягушатина поджарена.
Верочка Телегина бурлила от негодования. Они замыслили накормить ребенка лягушатиной! Какой ужас! Ни стыда, ни совести у них нет! Разве может нормальный человек поднести ко рту лягушку? В книжках, правда, пишется, будто французы едят лягушек, устриц. Но ведь это — французы. Народ, можно сказать, не очень серьезный. Да и мало ли что не употребляют в разных странах. Кое-где саранчу едят, червей, осьминогов, змей и другую нечисть.
— Мне лапку, — попросила Дуняша, будто она пробовала эту дрянь не в первый раз, поэтому знает, что выбрать.
Шабашное застолье при зажженных свечах продолжалось долго. Фроська посадила Дуняшу на колени:
— На синюю пятницу, Дуня, мы с тобой слетаем на корыте к месту, где схоронена казачья казна: двенадцать бочек золота, двадцать серебра, кувшин с драгоценными самоцветами, кольцами, серьгами. Ты там, Дуня, оглядишься, место запомнишь.
— Будешь хранительницей сокровища, — жевал лягушатину деревянный Малыш.
Трубочист звякнул вилкой о тарелку:
— Неужели двенадцать бочек золота?
Фроська посмотрела на Трубочиста иронически:
— Ты полагаешь, что бочки большие такие, столитровые?
— Все бочки, Фрося, примерно — одинаковы.
— Бочата казачьей казны всего-то с ведро, но толстые, ядреные.
— Не гниют?
— Нет, они из лиственницы излажены.
— А Верочке нельзя ли почерпнуть с горсть из того клада?
— Не можно, и она не из круга колдунов. Дуняша вот может взять из кувшина ко дню своей свадьбы колечко, нательник и серьги.
— Я женюсь на Дуняше, — застучал в деревянные ладоши Малыш.
— Твою невесту зовут Матрешкой, — объяснил своему двойнику Трубочист.
— Не хочу быть деревянным, хочу быть живым!
Трубочист философствовал:
— Живых людей мало. Люди в большинстве — деревянные, поэтому и загораются с такой легкостью черным огнем.
Фроська встала из-за стола.
— Пора нам навестить кладбище. До первых петухов не так далеко. А Дуняшу надо показать бабке.
Трубочист вылез через окно в сад, принял Дуняшу. А она, глупая, радовалась:
— Хочу на кладбище к бабке, к бабушке Веде.
Следом за Трубочистом в окно выскочили Малыш и Фроська. До кладбища — рукой подать, с полкилометра. Верочка Телегина поднялась с постели и тоже вылезла через окошко под ночное, лунное небо. Она пригибалась, пряталась за кустами и плетнями, шла крадучись за шайкой Фроськи. За одним из камней Верочка Телегина прилегла, затаилась. На кладбище буйствовал шабаш скелетов, оборотней, мертвецов и нетопырей с танцевальным ансамблем голых ведьм. Один скелет наигрывал изощренно на балалайке, другой — на гармошке, третий — на скрипке. Упыри-вурдалаки стучали в такт по дырявым тазикам и ведрам. Молодые голые ведьмы исполняли канкан под визги и свист всей собравшейся нечисти. В центре оголтелого шабаша у костра стояла с посохом бабка Меркульева, труп которой исчез из морга и разыскивался милицией.
— Значит, она не умерла, скрывается на кладбище, — подумала Верочка Телегина.
Бабка Меркульиха ударила посохом по пустому ведру, которое держал услужливо перед ней скелет в шляпе и с галстуком — на позвонках шеи. Волосатый леший из Карагайского бора объявил:
— Господа скелеты, товарищи покойники, упыри, ведьмы и прочие оборотни! Сегодня у нас торжественная ночь. Мы решили создать на кладбище партийную организацию. Кто из вас желает стать коммунистом, подходите к вампиру, записывайтесь. Прошу по утвержденному ритуалу поднять хоругви, портреты-реликвии, транспаранты.
Нечисть подняла на палках портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Молотова и Ворошилова. Скелеты и трупы раскачивали лозунги-плакаты: «Да здравствует мировая победа нечистой силы!», «Догоним и перегоним Америку по количеству вампиров!», «Социализм — это нечистая сила плюс массовые расстрелы», «Бесы всех стран, объединяйтесь!»
По предложению какого-то чудища, похожего на Карла Маркса, сборище вдохновенно заиграло на своих музыкальных инструментах и запело: «Вставай, проклятьем заклейменный весь мир голодных и рабов. Кипит наш разум возмущенный, на смертный бой пойти готов!»
Особый восторг у заклейменных проклятьем вызвал выехавший броневик, на котором стоял нищий Ленин. Скелеты умилялись тем, что одна штанина у вождя была оторвана до колена. На левой ноге — галоша, на правой — лапоть. Отрепья, дыры и заплаты у Владимира Ильича были еще живописнее.
— Учение Маркса всесильно, потому что оно верно! — провозгласил перед нечистью Ленин.
Скелеты зааплодировали бурно, один из трупов завыл по-собачьи. Молоденькие ведьмы запели хором, вскидывая ноги в танце:
— Учение Маркса всесильно, всесильно...
Ленин разволновался, снова выкрикнул:
— Социализм овладел умами миллионов, и он непобедим!
Ушастые нетопыри вопили:
— Социализм овладел умами миллионов! Умами трупов, скелетов, вампиров! Да здравствует Ленин!
— Слава вождю мирового пролетариата!
Владимир Ильич исторг последний свой афоризм:
— Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи!
— Ни ума, ни чести, ни совести! — сказал вдруг леший, который ощупывал броневик вождя, постукивал по нему.
На кладбище воцарилась предскандальная тишина. Авторитет лешего среди нечисти был весьма высок. Вурдалаки и нетопыри сразу сгрудились возле своего лидера.
— В чем дело, товарищи? — спросил Ленин с броневика.
— А то! — начал объяснять леший. — Броневик-то у тебя поддельный, не настоящий: из фанеры он излажен, а не из железа.
Баба-Яга внесла ясность окончательно:
— Броневик украден с площадки детского садика, я тамо его видела надысь, когда в ступе пролетала мимо.
— И галоша у вождя краденая, видно ить! — воскликнул водяной, отряхивая тину.
— Слазяй с броневика! — приказал леший.
— И уходи из эпохи! — добавил какой-то упырь.
Правительница шабаша бабка Меркульиха спасла вождя от низвержения и позора:
— Чаво пристали к нему? Где энто мы добудем вам настоящего Ленина да ишо с настоящим броневиком? Радуйтесь, што энтого обалдуя на ночь из тюрьмы заполучили! И он ничем не отличается от настоящего. Даже ишо лучше всамделишного!
Самый толстый труп, поднявшийся из гроба запоздало, поддержал бабку Меркульиху:
— Товарищи, не надо забывать — для какой цели мы собрались! Наша задача создать на кладбище партийную организацию. Давайте не будем отвлекаться от повестки дня.
Владимир Ильич почувствовал поддержку, оживился:
— Прошу проголосовать, поднять руки — тех, кто считает себя членом нашей партии, одобряет большевистскую платформу!
За ленинские идеи кладбище проголосовало единогласно. Секретарем парторганизации избрали лешего. После этого — вождя мирового пролетариата отпустили. Ему предстояло за ночь объехать еще несколько десятков крупных кладбищ, где создавались партийные организации. Броневик с Лениным фыркнул мотором, пустил струю вонючего дыма и укатил в темноту великой России. Нечисть начала задавать вопросы своему партийному вожаку:
— Можем ли мы создать фракцию полусгнивших трупов? — прозвучало из толпы.
— Фракции во избежание раскола партии запрещены, — пояснил леший товарищам. — Мы не можем отступать от ленинизма.
— А могут ли труп избрать в ЦК, в Политбюро? — спросил толстый мертвяк, отмахиваясь от ночных комаров.
— Почему же не могут? В первую очередь туда будут выдвигаться именно трупы.
Но при этом разъяснении возмутились шумливые скелеты:
— А чем это хуже мы, скелеты? Мы протестуем! У нас гораздо больше опыта. Мы обратимся с жалобой в Коминтерн!
— А мы вам черепа раздробим, объявим вас вредителями, врагами народа, троцкистами! — пригрозил леший.
Скелеты притихли, отступили, успокоились. И вскоре вся нечисть задвигалась у костра в хороводе с возгласами:
— Да здравствует социалистический выбор!
— Большевистская платформа защищает интересы мертвецов и рабочего класса!
— Смерть ревизионистам!
— Да здравствует коммунизм!
— Превратим земной шар — в общий коммунистический гроб!
Бабка Меркульиха заметила, что за шабашом наблюдают подошедшие — Трубочист, деревянный Малыш, Фроська с Дуняшей. Старуха подбежала к ним, замахала посохом:
— Зачем приперлись? Вон — с глаз долой! Некогда мне: политическо мероприятие у нас. Опосля встренемся.
Бабку Меркульиху отвлекла какая-то фанатичка. Она выбежала из ночи к огню костра с пистолетом в руке, спрашивая:
— Где Ленин? Вы не видели Ленина?
— А вы кто такая, гражданка? — взялся за дубину леший.
— Я Фанни Каплан. Мне нужен Ленин.
— Владимир Ильич уехал на броневике.
— Куда?
— На другое кладбище, — объяснил леший.
— На историческое! — добавил Трубочист.
Фанни Каплан бросилась, должно быть, в сторону исторического кладбища, сбив с ног скелета и двух вурдалаков.
— Не промахнитесь! — крикнул ей вслед Трубочист.
Наблюдать за этим безумием было трудно. Верочка встала и пошла к дому. Она залезла в горницу через окошко, улеглась в кровать, ожидая, когда с кладбищенского шабаша вернется Дуняша. Но потрясение от всего увиденного было таким сильным, так измотало ее, что она впала в сумеречное состояние и уснула. Проснулась Вера Телегина утром, когда уже взошло солнце. Она боялась встать с постели, осмысливая наваждение.
— Какие глупости! Все это мне, конечно же, приснилось, — решила она, поднимаясь с кровати, оглядывая горницу.
Створки окошка были открыты, на полу валялся разбитый горшок со сломанной геранью. На столе — четыре тарелки, вилки, ножи, остатки зеленого лука и укропа. На одной из тарелок — лягушачья голова. Дуняша сидела в детской кроватке, перебирая кучу денег, бросая красные тридцадки на пол. На шее у нее висел прикрепленный к медной цепочке черный камушек с белым крестиком.
— Ты где это взяла, Дуня? Кто тебе дал деньги? — дрожащим голосом спросила Верочка.
— Он дал! — показала Дуняша на деревянного Трубочиста-Малыша, который стоял на комоде, сжимая в кулаке украденную пятерку.
К полудню Вера с Дуняшей уже сидела в кабинете доктора Функа. Она хорошо знала Юрия Георгиевича. Он был известен в городе больше как психиатр, а не в качестве венеролога. Веру смущала в кабинете доктора фигура гипсовой девочки, очень похожая на Дуняшу.
— Это работа Мухиной, — пояснил доктор. — Она поразительно похожа на вашу дочку.
Функ внимательно выслушал рассказ о ночном происшествии, о летающем корыте, о посвящении Дуняши в колдунью, о шабаше на кладбище.
— Какая прелесть! Какой сюжет, Верочка! Я ведь сам неисправимый мистик. По-моему, в этом не надо ничего менять. А в корыте и мне приходилось летать. Это же счастье! Успокоительные таблетки я вам выпишу, разумеется. Но не от болезни, а от эмоциональных перегрузок, треволнений, которые вы пережили, испытали.
— Но такого не может быть, — не согласилась Верочка.
— Вам требуется материалистическое истолкование события? — улыбнулся доктор. — Е