Папе к вечеру стало лучше. Он пошел на вокзал прогуляться. Он всегда ходил на вокзал прогуляться. Уж очень любил он вокзалы! Сядет там где‑нибудь на перроне и все сидит, отдыхает.
Вернулся он очень быстро. Мой папа вошел и сказал одно слово:
– Война!
Он не любил говорить много слов. Такой был человек мой папа!
Домой
Мы уезжаем с дачи.
Мне очень жалко дачу. Жалко мне виноград – он еще не поспел… Жалко мне расставаться с морем…
Но мы уезжаем. Завтра едет на фронт наш папа. Мы будем его провожать. А сейчас мы садимся в машину. И едем в обратную сторону.
Мы едем по той же дороге. Опять еду я с папой в кузове. Но почему мне не весело? Мне даже не интересно. Хотя еду я в том же кузове. И мне могут опять все завидовать…
– Дождь будет, – говорит папа.
– А как же мы?
– Так же, как и сейчас.
– Но ведь дождь…
– Ну и что же?
– Но мы ведь промокнем…
– Промокнем…
А небо уже совсем серое. И дождь пошел.
Папа мой достает одеяло. И мы накрываемся. Мы сидим под одеялом. А дождь хлещет и хлещет на нас. Всюду льется вода. Наши вещи, наверно, промокли…
Мы почти в темноте. Я гляжу в щелку и вижу дождь – больше я ничего не вижу.
– Дурацкий дождь, – говорит папа, – черт бы его побрал…
– Плохо, – говорю я, – когда едешь и ничего не видишь.
– Это верно, – говорит папа, – не очень хорошо…
– И когда дождь тоже плохо.
– Тоже плохо, – говорит папа.
– И когда ноги мокрые.
– Тоже верно, – говорит папа.
– Почему ты мне так отвечаешь?
– Как?
– Ну, как‑то скучно…
– А тебе весело?
– Нет, мне почему‑то не весело.
– Потому что дождь?
– И дождь и война. Все вместе.
– Но мы победим? Ведь верно?
– А как же!
– Эх, – говорю, – интересно все же! Трах‑бах! – самолеты, танки…
Одеяло с нас чуть не свалилось. Папа поправил его и сказал:
– Ну, ну, ну, не махай руками.
– Тебе каску дадут? – говорю.
– Дадут, – говорит папа, – все дадут.
– Она ведь железная. Даже стальная. Как ты думаешь, каска стальная?
– Стальная, – говорит папа.
– Ты ходи в каске, – говорю, – раз она вся стальная.
– Обязательно, – говорит папа.
А дождь льет и льет.
А мы все едем.
16. До свидания, папа!
Я, мама, Боба стоим на балконе.
Мы глядим в темноту – вокруг темно, в нашем городе затемнение. Там в темноте мой папа. Мы слышим папины шаги, мне кажется, я его вижу, вот он обернулся, махнул нам рукой… Он только что вышел из дому. Только что с нами простился. Он уходит все дальше, туда в темноту.
– До свидания, папа! – кричу я.
– До свидания, папа! – кричит Боба.
Только мама стоит с нами молча.
Я кричу в темноту:
– До свидания!
Боба машет двумя руками. Темнота‑то какая! А он все машет. Будто папа его увидит…
…Шагов папы не слышно. Наверное, он свернул за угол. Мы с Бобой кричим:
– До свидания, папа!
Мой папа ушел на войну.
Мы уходим с балкона.
Папы нету
С утра наш телефон звонит. Все спрашивают: «Уехал?» – «Вчера, – говорю, – уехал». – «На фронт», – говорю. «Как жаль, – говорят, – не успели проститься!»
Быстро мой папа уехал. Никто не успел с ним проститься.
Звонят и звонят. Мамы нету. Я всем отвечаю. «Как, – говорят, – уже уехал?» – «Вчера, – говорю, – уехал». – «На фронт?» – говорят. «На фронт», – говорю.
Опять звонок.
– Ваш отец дома? – спрашивают.
– Нет, – говорю, – он уехал…
– А когда приедет?
– Нескоро.
– А куда он уехал, если это не секрет?
– Это совсем не секрет. Он на войну уехал.
– На какую войну?
– Вы что, не знаете, что сейчас война?
– Некрасиво с его стороны, некрасиво!
– Что некрасиво?
– То, что он уехал.
– Почему же некрасиво?
– Он мне должен, а сам уехал.
– Чего должен?
– Кое‑что должен.
Тут я прямо растерялся. Просто не знал, что ответить. Словно папа сбежал на войну от него. Просто меня зло взяло.
– Кто, – спрашиваю, – говорит?
– Не узнал, карапуз? Ну, будь здоров!
Теперь узнал. Это дядя Гоша.
Когда меня раньше спрашивали: «Ты кого любишь?» – я отвечал: «Папу, маму и дядю Гошу».
Но это было раньше.
Я вижу папу
Мы с Бобой едем в поезде. Мы едем с ним в Баладжары к папе.
Все так быстро случилось! Так неожиданно! Вдруг звонит папа. Я сразу не понял, кричу:
– Что вам нужно?
А он говорит:
– Мне нужен Петя.
Я кричу:
– Петя вас слушает!
А он говорит:
– Папа вас тоже слушает.
Я как заору:
– Где ты, папа?
Он говорит:
– Недалеко.
Я кричу:
– Как на фронте?
А он смеется.
– Мы еще, – говорит, – не на фронте. Мы по дороге на фронт. Эшелон наш пока в Баладжарах. Мы здесь пока задержались. Как там у вас? Все в порядке?
– Конечно, – кричу, – все в порядке!
Папа все маму ждал. А ее не было. Тогда папа сказал, что он всех нас целует, чтоб мы были дружны, чтоб я слушал маму и Боба чтоб слушал, и папа повесил трубку.
Значит, папа от нас совсем близко! То есть на первой станции. Там, наверное, пушки и танки. Целый поезд военных. Папа не был военным, когда уезжал. Он был в своей старой одежде. И пистолета у папы не было. И никакой каски не было. А сейчас он, наверное, в каске. И пистолет на боку. Поглядеть бы на папу!
Но папа сейчас в Баладжарах.
А я здесь сижу. Просто глупо, когда папа там, а я здесь. Тем более он с целым войском. Тем более он в Баладжарах. Прямо, можно сказать, совсем рядом!
Я говорю Бобе:
– Слушай, ты можешь спокойно сидеть?
– Где сидеть? – спрашивает Боба.
– Ну, ничего не трогать?
– Чего не трогать?
– Ничего, – говорю, – не хватать и не трогать, а просто сидеть, можешь ты или нет?
– Почему? – говорит Боба.
– Я к папе еду!
– И я хочу к папе, – говорит он.
– Ну тогда, – говорю, – собирайся! Быстрей!
…И вот мы с ним едем в поезде. Правда, мы с ним разбили копилки – его мопса и мою кошку. Попадет нам за это от мамы. Но зато мы купили билеты. Мы едем с настоящими билетами. Как настоящие пассажиры. Нам совсем не жалко копилок.
Очень медленно едет поезд. Ползет еле‑еле. Скорей бы! А то папа нас не дождется. Уедет он со своим войском.
Боба заснул. Пусть спит, раз человек хочет спать.
Я смотрел в окно, а потом перестал, просто мне не до этого. Здорово, что мы сейчас едем к папе! Он, наверное, удивится, скажет: «Как это вы вдруг здесь?!» Я скажу: «Я уже вовсе не маленький. Ты мне сам говорил. В чем же дело?» Папа, когда уезжал, сказал, что я, в общем, уже вполне взрослый, поскольку война и поскольку я старший. Что уж тут нас ругать! Тут ругай не ругай, все равно. Раз приехали.
Я стал думать про папу. Как папа мне рисовал корабли, такие замечательные, с парусами. Лучше всех кораблей была шхуна «Мария». Тут папа вовсю постарался. Ведь он плавал на этой шхуне. Он ее точь‑в‑точь знает. «Я не художник, – говорил папа, – но я постараюсь». Он так всегда говорил, когда мне рисовал. Но лучше шхуны он ничего не нарисовал. Когда он рисовал ее, я подумал: «Вот так не художник! Настоящий художник». Вы бы видели рисунок. Замечательный был рисунок. Я его променял на мяч. Если бы был плохой рисунок разве мне дали бы мяч? Ни за что бы не дали. Вот какой был рисунок!
Потом я про другое вспомнил. Как папа войну рисовал: идут в бой солдаты, палят пушки и много убитых. Он всех солдат рисовал в больших касках. В большущих таких зеленых касках. Но ведь их все равно убивали. Хотя они были в касках. Называл это папа «Баталией».
Я долго думал про это.
Как‑то я не могу не думать. Я все время чего‑нибудь думаю. Правда, чаще всего чепуху разную, иногда сам удивляюсь – как я такое думаю. Какой‑то я, в общем, задумчивый. Только когда я в футбол играю, или когда в воду прыгаю, или когда пою песни, тогда я ничего не думаю. Я тогда просто прыгаю в воду, играю в футбол и пою себе песни.
Я думал и думал, и Боба проснулся.
– Это что, – говорит, – куда мы едем?
– Мы, – говорю, – едем к папе.
– А куда, – говорит, – мы к папе едем?
– Мы, – говорю, – едем в Баладжары к папе. Я посмотреть хочу, как мы подъезжать будем. Я папу в окошко увижу.
Он посидел, посидел, а потом говорит:
– Баладжары какие?
– Большие, – говорю.
Тогда он совсем успокоился. И стал в окно смотреть.
Смотрел он, смотрел и опять заснул.
Качается поезд ужасно. Любой тут заснет. Это я такой, в общем, выносливый. Как Чапаев погиб, слыхали? Часовые‑то все уснули. Белые к ним подкрались и всех – раз! раз! – закололи. И на Чапаева бросились. А Чапаев‑то спал, и чапаевцы спали. Проснулись – кругом стреляют. Совсем близко белые. Оттого и погиб Чапаев. А то он никогда не погиб бы. Он до сих пор бы жил. Может быть, он пришел бы к нам в гости. Чтоб побеседовать с папой. Спросил бы меня: «Ну как живешь?» – «Хорошо живу, товарищ Чапаев, – сказал бы я. – „И живи на здоровье! – сказал бы Чапаев. – Еще лучше жить будешь!“ – „Товарищ Чапаев, – сказал бы я, – как бы мне стать таким, как вы? Очень хочется мне стать Чапаевым!“ Что бы он мне ответил? Он, может быть, стал бы рассказывать. Про разные конные атаки. Как скакали они вместе с папой, впереди всего конного войска.
Мне спать нельзя. Я могу Баладжары проехать. Как‑никак – все же первая станция. Я в общем‑то очень выносливый. Эх, быть бы мне часовым! Дали бы мне винтовку. Глядел бы я вдаль. Я бы зорко глядел. Никогда не подвел бы Чапаева…
…Вон дядька в углу спит. Рядом с ним корзины. Я стал думать, что в корзинах. Сейчас все набирают продукты. Несут и везут что попало. Там может быть:
индюки,
мыло,
сахар,
гуси,
курицы,
утки,
зайцы и поросята,
маленькие козлики (хотя они могут туда не поместиться),
варенье,
печенье,
яблоки,
груши,
конфеты,
колбаса,
лук,
огурцы,
селедка…
…Надоело мне думать. Откуда я знаю, что там может быть!
Поезд стал подъезжать к Баладжарам. Я разбудил Бобу, и мы пошли.
Рельсов‑то сколько! Гудки, свистки. Играет где‑то гармошка. Поют песню:
Любимый город может спать спокойно…
Мы с Бобой идем вдоль большого состава. Во всех вагонах военные. Очень трудно найти здесь папу!
Скоро нас окружили военные. Один дал нам кусок колбасы. Замечательная была колбаса! Я такой колбасы никогда не ел. Настоящая военная колбаса! Мы с Бобой ее сразу съели.
Мы хотели дальше идти. Искать папу. Но паровоз загудел что есть силы. Все стали садиться в вагоны. Поезд тронулся и пошел, сначала тихо, а дальше быстрей и быстрей…
И тут я увидел папу.
Это был папа, честное слово! В военной форме, в пилотке. Боба не видел его, а я видел. Мой папа стоял на подножке вагона. Он, кажется, нас заметил, даже крикнул нам что‑то. Но я не расслышал, что он крикнул. Вагон быстро промчался мимо. Я уверен, что это был папа. Он махал нам, и я побежал за вагоном, а поезд уже вовсю мчался…
Обратно домой
Обратно мы шли по шоссейной дороге. Я думал, так будет быстрее. Сначала я пел: «Солнышко ясное, наша жизнь прекрасная!» Потом на спине тащил Бобу.
Я не мог его долго тащить, и мы сели на камень. Кругом желтая степь. Вся трава сгорела от солнца. Мчатся мимо машины. Проехал танк.
Боба как заорет:
– Папа едет! Вон папа едет!
Он решил, что папа в танке. Почему он так решил, я не знаю. Он стал так орать, что я думал, он лопнет. Хотел бежать следом за танком.
Вы бы видели, как он орал, – грузовик даже остановился.
Шофер говорит:
– Вы, ребятки, чего?
– Мы, – говорю, – домой идем.
– А малыш чего?
– Папа наш в танке уехал, – говорит Боба.
– Врет он все, – говорю, – ни в каком танке он не уехал. Он в вагоне уехал.
Шофер говорит:
– Все ясно, хотя не совсем. Ну, садитесь, живо!
Мы сели к нему в кабину. И во весь дух помчались.
– Значит, вы здесь одни, – говорит шофер.
– Мы, – говорю, – к папе ездили. Мы провожать папу ездили.
– Ах вот оно что! – говорит шофер. – А мама где?
– Мама дома, мы сами пошли.
– Ну и ну! – говорит шофер.
– Папа наш капитан Красной Армии, – говорю.
– Совсем хорошо, – говорит шофер.
– Он с Чапаевым воевал, – говорю.
– Да ну! – говорит шофер.
– Честное слово! Воевал он с Чапаевым, а Чапаева потом убило…
– Прямо с ним рядом и воевал?
– А как же, – говорю, – отдельно, что ли, конечно, рядом!
– Интересно, – говорит шофер.
Ему очень понравилось, что мой папа с Чапаевым воевал. Только он немножко не верил.
– Что, не верите? – говорю. – Очень даже напрасно! А еще папа был моряком. Он на шхуне «Мария» плавал. Он эту шхуну мне рисовал. Замечательная была шхуна! Парусов – тысяча! Мачты – во! – громадные такие мачты, а нос длиннющий, длиннющий… Только это давно было…
– Ну и ну! – говорит шофер.
– А вообще папа мой не военный. И не моряк. Раньше он был моряком. А сейчас папа мой музыкант. Он даже музыку пишет. Только у него не очень получается. Но он все равно пишет. А мама говорит: не стоит, раз не получается. А как вы думаете, стоит?
– Ну и врешь же ты все, – говорит шофер. – Вроде маленький, а врать горазд. И шхуну приплел, и Чапаева, а тут еще музыка…
– А вы, – говорю, – у Ливерпуля спросите, он вам скажет.
– У кого?
– У Ливерпуля.
– Что за Ливерпуль?
– Как, – говорю, – кто такой Ливерпуль – это Ливерпуль…
– Я, – говорит, – с тобой разговаривать не буду, если ты мне будешь глупости говорить…
Я говорю:
– Вот приедем, я вас с ним познакомлю.
– С кем?
– С Ливерпулем.
– Что это, попугай какой, что ли?
– Не хотите, не верьте, – говорю, – как хотите.
– Да ладно уж, – говорит шофер.
– Вы что везете? – спрашивает Боба.
– Песок, – говорит шофер.
Боба его про песок стал расспрашивать: что за песок, есть ли там ракушки, куда песок везут.
Шофер ему отвечал все в шутку, и Боба был очень доволен.
– Я, – говорит Боба, – хочу туда в кузов, в песок, а вы здесь езжайте, разрешите мне, пожалуйста, в песок.
Ему, конечно, не разрешили, и он все дулся.
Шофер нас довез до дома. Пожал мне и Бобе руки, передал привет Ливерпулю. И мы домой побежали.
Ой, что тут было! Наша мама вся совершенно бледная. Сидит и плачет.
В это время мы входим.
Мама. Где вы были?
Я. У папы. Там нас колбасой накормили.
Мама. Какой колбасой?!
Боба. Ливерной.
Я. Там нас ливерной колбасой накормили.
Мама. Кто накормил?
Я. Мы ездили к папе.
Мама. Каким образом?
Я. На поезде.
Мама. Боже мой!
Я. А обратно мы шли пешком…
Мама (кричит). Откуда вы шли пешком?!
Я. Из Баладжары.
Мама. Из Баладжары?!
Я. Я видел папу…
Боба. Я видел танки!
Мама просит воды. Маме плохо. Я бегу за водой на кухню.
В кино
Целый день мы возились в песке. Хотя мне надоел песок, но что же делать? Нас не пускают дальше двора. Все за то, что мы ездили к папе.
Мы были грязные, это правда. И мама нас стала ругать.
– Неужели нельзя, – говорила она, – так играть, чтобы оставаться чистыми, опрятными и культурными детьми, тем более отец на войне?
Это было неинтересно. Мы сто раз слышали.
«Играть целый день в песке, когда война и отец на войне… Разве нельзя, – думал я, – играть в песке, если даже война?»
А мама продолжала:
– Этот маленький – понятно, но ты‑то что там нашел?
Что я там нашел? Ничего не нашел. Что там можно найти? Не берут же меня на фронт!
Наконец мама сказала:
– Вот что. Я дам вам деньги. Идите в кино.
Это было другое дело. Мы с Бобой сейчас же помчались в кино.
Мы сели с ним в первый ряд. Я люблю первый ряд – как‑никак не последний.
Сначала журнал показывали. Интересный журнал, про войну – стрельба, взрывы, танки, – война, в общем, самая настоящая.
Показывали красных конников.
Показывали, как горит город.
Показывали военных в землянке.
И вдруг смотрю – папа!
Сначала я не узнал его, он стоял, нагнувшись над картой, а рядом еще военные, и все на карту смотрят, потом папа взглянул на меня, и я сразу узнал его и на все кино крикнул:
– Папа!
Вокруг меня зашикали. «Тише, – говорят, – не мешайте смотреть картину, какой тут может быть папа!» А один говорит: «Очень даже возможно; напрасно вы, граждане; может, и впрямь он отца увидел. Может, отец его киноартист». Но тут опять зашикали: «Что вы, – говорят, – глупости разные говорите, какой тут может быть киноартист, когда это самый натуральный киножурнал и никаких киноартистов нет». Тогда тот дядька сказал: «А может быть, наоборот: может быть, он отца увидел и не киноартиста, как я предполагал, а самого что ни на есть, как вы давеча сказали, натурального, фронтового отца». Тут все опять зашумели, прекратите, говорят, безобразие, что за шум, где директор и все такое. И стало тихо. Я все глядел, может, папу опять покажут. Но больше не показали. Потом журнал кончился, свет зажегся. Тот дядька, который меня защищал, говорит:
– Ты правда там отца увидел?
– Ну да! – говорю. – Ну да!
– Вот это интересно, – он говорит, – любопытный случай! Просто, можно сказать, исключительный случай. Сын видит отца в кино. А отец на фронте. Нет, это редкость, товарищи! Ты, сынок, вот что сделай. Картина кончится, а ты останься. Еще раз на отца погляди. А я там объясню, в чем дело. Чтоб тебя, значит, не трогали.
Мы с Бобой, конечно, остались.
Позже мы пришли с мамой. От папы ведь не было писем. Мы волновались за папу!
Один раз я шел мимо кино. Меня подозвал контролер.
– Прости, мальчик, – сказал он, – не твой ли отец…
– Да, да, да, – сказал я, – мой, мой… – я сразу понял его.
– Так вот что, – сказал он, – прошу, милый, в любой день, в любой час дня и ночи – прошу! – и он показал рукой в зал.
С тех пор я ходил каждый день в кино. Каждый день я видел папу. Папу видел не только я. Все мальчишки со всей нашей улицы, и конечно братья Измайловы, все ходили со мной смотреть папу.
– Зови еще, – говорил контролер, – всех зови, пускай смотрят!
Это был замечательный контролер!
Про отцов и про нас
Я уже в третьем классе. У нас теперь новый учитель. Он похож на Ливерпуля. Он тоже лысый, но без бороды.
Мы сидим и глядим на Пал Палыча, а он ходит по классу с речью.
– …Таким образом, дети, идет война. Отряды наших бойцов бьются на всех фронтах; рабочие, интеллигенция помогают фронту. Что требуется от вас, когда ваши отцы с оружием в руках бьются с врагом, чтобы дать вам возможность вот так сидеть здесь, как вы сейчас сидите, и учиться? Что требуется от вас? От вас требуется взять от меня те знания, которые я накопил за свои долгие годы. Это все, что от вас пока требуется. А что требуется от меня? От меня требуется, разумеется, передать вам эти знания, которые я накопил. Я думаю, вы меня поняли. Я думаю, мы с вами создадим рабочую обстановку, которая нам для этого потребуется. Вы должны помнить, что ваши отцы, ваши старшие братья сдерживают несметные орды захватчиков, которые рвутся сюда, в наш город. Ваш фронт – здесь в тылу, вот эти парты – ваши позиции. Только своей учебой, а не кривляньем и ленью вы добьетесь уважения. Этим вы помогаете фронту, своим отцам и старшим братьям. Вы должны чувствовать ответственность. Ваш враг не только Гитлер, не только фашиствующее отребье, посягнувшее на нас, ваш враг – лень, кривлянье, безответственность, беспринципность, безволье, безалаберность, бездумье и так далее. Вы должны помнить это.
Пал Палыч подошел к окну.
– Что я вижу там? – спросил он.
Мы стали смотреть в окно, но ничего такого там не увидели.
– Я вижу нашу землю. Ваши отцы бьются насмерть за эту землю. Отцы ваши не заслуживают этих, с позволения сказать, подарочков в виде, как вы сами понимаете, двоек и единиц, и я могу надеяться, могу думать, что это будет у нас редчайшим явлением в нашей практике. Могу я надеяться? – спросил он.
– Можете! – закричали мы вразброд.
– Очень хорошо, – сказал он, – приступим к уроку.
Я как раз заканчивал рисунок: отцы наши мчатся на конях, с шашками наголо, а Гитлер от них удирает. Я видел, как рисуют Гитлера в газетах, и, по‑моему, здорово похоже получилось…
Двойка
Двойку все‑таки я получил. Хотя я вовсю старался. Почти все у Мишки списал.
Двойки я получал и раньше. Но то было раньше, а то теперь. От папы давно нет писем. С того дня, как он уехал. Я все боялся: придет письмо, папа спросит в письме, как там Петя, как учится, что я отвечу?
Нужно было исправить двойку. Ждать я больше не мог.
Я решил объяснить все Пал Палычу.
– Мда… – сказал он. – Семь ошибок в одном изложении. Но выход есть. Вот возьми книжку. Вот этот рассказ. Ты прочтешь его дома. Разок или два. Но не больше. Закроешь книжку и будешь писать. Только чур – не заглядывать. Понял?
– А кто будет смотреть, заглядываю я или не заглядываю? – сказал я.
– Никто не будет смотреть. Не такой ты уж маленький. Взрослый парень. Что за тобой смотреть!
– Как же так? – удивился я. – Я ведь буду смотреть.
– Не думаю, – сказал он.
– Почему же?
– Потому что на честность. Такой уговор. Как же можно смотреть! Тогда будет нечестно.
– Вот это да! – удивился я.
– Я тебе верю, – сказал Пал Палыч. – Я доверяю тебе – вот и все!
– Так‑то так, – сказал я, – но кто будет знать?
– Можно считать, – сказал Пал Палыч, – что разговор у нас закончен.
– Конечно, конечно, – сказал я, – конечно…
Я, наверно, был очень растерян. Такого еще я не видел. Прямо‑таки удивительно!
Я прочел рассказ только два раза. Больше я не открыл книжку. Хотя мне очень хотелось. Я писал с трудом. Так хотелось мне заглянуть в рассказ! Даже в классе писать было легче. Там можно было спросить у Пал Палыча. Можно было списать у соседа. А здесь было все на честность.
Я все написал, как запомнил. Пал Палыч прочел и сказал:
– Человек ты, я вижу, честный. Так и пиши отцу.
– А как же двойка?
– Это не самое главное. Можешь считать, что исправил.
– А откуда вы знаете, – спросил я, – честный я или не честный?
– Сразу видно, – сказал Пал Палыч, – по изложению видно.
Два письма
Смотрю я на наш почтовый ящик и вижу: там что‑то белеет. Что‑то есть в нашем ящике, что‑то лежит там…
– Мама! Мама! – кричу. – Что‑то в ящике есть!
Я ведь могу посмотреть, что там есть, а сам на месте стою и кричу:
– Мама! Там что‑то есть!
И вот мама подходит к ящику, вынимает оттуда одно письмо и второе письмо – целых два письма! Она прижимает к груди письма и говорит: «Боже мой… боже мой…» – идет быстро в комнату. Я говорю: «Это все от папы?» А мама говорит: «От папы, да… одно письмо от папы, боже мой…» У мамы вовсю дрожат руки, она с трудом рвет конверт и читает. «Ты читай вслух, читай вслух», – прошу я. И мама читает вслух, мамин голос совсем не похож на мамин, глухой и тихий, будто издалека слышу я мамин голос: «…Чертовщина у нас тут получилась, очень скоро мы попали в окружение, ушли в лес и болтались по лесам и болотам довольно долго, а потом прорвались и соединились с нашими войсками. Сейчас я жив и здоров. Здесь меня орденом наградили – Красного Знамени. Теперь вы понимаете, почему от меня не было писем – по этой простой причине…»
Дальше папа спрашивал, как мы живем, как наше здоровье, что он о нас очень соскучился, очень хотел бы увидеть нас, но война – ничего не поделаешь!
Потом мама читает второе письмо. Это письмо от знакомой старушки. Она пишет без запятых и без точек, она не училась в школе, и маме трудно читать.
«Здравствуйте дорогие моему сердцу Валентина Николаевна и ребятки уведомляю вас что жива и здорова того и вам желаю дорогие мои с того дня как вы у нас гостили тем летом новости дюже вредные то есть немцы нас захватили и все у нас отбирать стали а дядю Гришу немцы повесили и вот все у нас немцы поотбирали а один дюже злющий у нас в нашей хате поселился и револьвером мне все грозит что я вроде припрятала кур и яйца а я ничего спрятать‑то не успела так вот мои милые спешу вам сообщить какое у нас тут горе самое настоящее на наши головушки свалилось а в следующих строках своего обстоятельного письма сообщаю новость а ту именно что Володя отец вам и муж твой Валентина Николаевна как снег на голову вдруг объявился а с ним наши солдатики дюже все похудавшие и не скрываю я от вас от родных что и Володя был похудавший и уставший а погода была у нас скверная ветры сильные и дожди со снегом пополам а Володя‑то с солдатиками моего жильца лютого враз застрелили и тут такая пальба пошла страшнейшая и немцев всех они тут перебили всех окаянных уничтожили а Володя‑то ваш и говорит ну Марья Петровна живи спокойно а я говорю как же вы‑то здесь очутились касатики когда наши‑то все далеко отсюда а он говорит такие бабуся обстоятельства сложились не горюй бабуся вернутся все обязательно никуда бабуся не денутся а после они ушли в лес обещали вернуться ты не горюй говорят бабуся а как же тут не горевать дорогая моему сердцу Валентина Николаевна когда горе‑то вон какое на нас свалилось и дай то им бог к своим дойти так вот и пишу я вам а вы на меня не серчайте что может не так пишу а ежели Володя тут еще объявится то я вам еще напишу а других новостей пока нету только Васютки племянник Николай капсюль все ковырял и ему палец‑то и оторвало а так наши пока что все живы и тебе Валентина Николаевна и детишкам твоим приветы шлют остаюся жива и здорова бабушка Мария Петровна и что плохо написано не гневайтесь разбирайте уж как‑нибудь».
Мама читала и читала письмо по нескольку раз и все плакала, а я сел писать ответ папе.
«Дорогой папа! – писал я. – С отметками у меня хорошо. Меня даже хвалили за честность, и вот как это произошло…»
И я написал, как было с отметкой и с изложением.
До свидания, дядя Али
Рамис, Рафис, Расим, Раис сидели на верхней ступеньке, я стоял рядом.
– Мой папа, – говорил я, – убил самого главного фашиста одним выстрелом вот с такого расстояния, как отсюда, вот от этих перил, до той трубы, вон на той красной крыше…
– Он убил Гитлера? – спросил Рафис.
– Гитлер сидит во дворце, – сказал я, – как там его убьешь.
– Значит, не самого главного, – сказал Расим.
– Как же не самого, – говорю, – когда самого, только не Гитлера, вот и все…
– А дальше что было? – спросил Расим.
– Потом папа берет автомат и ка‑ак пошел чесать – тра‑та‑та! – вкруговую…
– И в него не попали? – спросил Расим.
– Как бы не так! – говорю.
– Как же так, – сказал Расим, – раз он не нагибался! На фронте все нагибаются. Я в кино видел.
– Слушай дальше, – сказал я. – Сначала он не нагибался. Он так специально делал. Чтоб фашистов запутать. Вот они все и запутались. Все нагибаются, а он нет. Тут можно любого запутать…
Братья Измайловы раскрыли рты, а я был очень доволен, как будто я, а не папа, палю в фашистов, вот здесь, прямо на лестнице. Мне даже стало жарко.
– …так вот он не нагибался сначала, а после стал нагибаться, он видит, в него кто‑то целится, прямо из пулемета, он сразу – раз! – и нагнулся. И все пули мимо. Потом видит: в него из винтовки целятся, он снова – раз! – и нагнулся. Он‑то знает, когда нагибаться! А когда не нагибаться. По‑том он да‑вай вовсю из автомата – как из поливальной машины – жжжжых! А немцы‑то, немцы один за другим так и валятся, так и валятся, целые горы… потом в папу гранату кинули – он ка‑ак отпрыгнет в сторону… – тут я хотел показать, как отпрыгнул мой папа в сторону, но забыл, что стою на ступеньке, и полетел вниз по лестнице…
А дядя Али поднимался.
– Что ты, Петя, – сказал он, – куда летишь?
Он схватил меня за рубашку. Поставил на ноги и сказал:
– Поздравь, Петя, еду и я на войну, на подмогу Володе…
Я растерялся и говорю:
– До свидания, дядя Али…
На крыше
Когда дядя Али уезжал, он сказал маме: «Встречу Володю, привет передам. Еще что передать?» Мама стала столько передавать, что дядя Али сказал: «Хватит, зачем столько передавать?» А мама сказала: «Нет, передай, пожалуйста, все передай». Тогда дядя Али сказал: «А как же, обязательно передам».
Я просил передать папе, что, когда вырасту, тоже приеду на фронт, на подмогу, а дядя Али сказал: «Ну, дорогой, тогда война кончится». Я говорю: «А может, не кончится?» Он говорит: «Дорогой, зачем я тогда еду?» – «Ну и что же, – говорю, – что вы туда едете, вы же один ничего не значите». «Как так, ничего не значу? Один не значу, а вместе с Володей значу».
Мы проводили дядю Али. Все на фронт уезжают, один за другим. Только я остаюсь, да старик Ливерпуль, да еще мама, Боба, Фатьма Ханум…
Все на фронт уезжают. Старик Ливерпуль говорит:
– Я теперь не пью. Не могу пить, и все. Я пью, когда у меня прекрасное настроение. А сейчас у меня, может быть прекрасное настроение? Как бы не так! Нету у меня такого настроения!
– Хорошо, – говорю, – что вы не пьете. Моя мама очень довольна.
– Ааа… – говорит Ливерпуль, – при чем тут твоя мама… что ты понимаешь…
Старик Ливерпуль идет на крышу. Он там сегодня дежурит. Теперь все дежурят на крышах. На крыше ящики с песком и бочки с водой, и лопаты, и большущие клещи, чтобы хватать этими клещами зажигательные бомбы и топить в бочке с водой. Правда, бомбы пока что не падали, но упадут же когда‑нибудь! Для чего же тогда клещи? Вчера Лия Петровна сказала: «Я не могу дежурить, у меня появляется слабость…» Тогда Ливерпуль говорит: «Давайте я буду за вас дежурить». Позавчера тетя Майя сказала: «У меня голова кружится…» Ливерпуль говорит: «Давайте я буду за вас дежурить».
Я бы тоже за всех дежурил. Но мне не разрешают. Детям нельзя на крышу. Мы с Бобой должны сидеть дома, а если тревога, – скорей одеваться, бежать в подвал, то есть в бомбоубежище. Кто захочет сидеть в подвале, когда есть в нашем доме крыша?
Мама моя у Фатьмы Ханум. Они там сейчас беседуют. А я бегу на крышу. Там на крыше старик Ливерпуль. Он будет гнать меня, я знаю, но я не очень‑то слушаюсь.
Вон он стоит, освещенный луной. Звезд на небе полно. И прожекторов полно. Небо словно живое – колышется. Где‑то гудит самолет. Бьют зенитки. Старик Ливерпуль смотрит вверх на небо. Вот он надевает очки. Опять смотрит на небо. Блестит при луне его лысина. Бородка крючком еще больше загнулась. Я крадусь сзади к нему. Но он слышит мои шаги. Обернувшись, старик Ливерпуль говорит:
– Ну‑ка, Петя, домой!
– Вам можно, – говорю, – а мне нельзя?
– Я суровый человек, – говорит Ливерпуль.
– Поймайте меня, – говорю, – если можете.
– И не подумаю, – говорит он.
– Как хотите, – говорю.
– Отца нет, – говорит Ливерпуль, – распустился…
– Вы, – говорю, – напрасно меня гоните, мне здесь больше нравится, чем в душном бомбоубежище. Что там сидеть, не пойму! Немцы, что ли, на нас наступают?
– А ты думал, нет? – говорит Ливерпуль. – Наступают.
– Что‑то не видно. Где же они наступают?
– Не дай бог, чтобы ты их увидел.
– Кто их пустит сюда? Никто не пустит. Вот и дядя Али поехал. Они с папой дадут им жизни!
– Дай бог, чтобы Володя вернулся, дай бог, тяжело там сейчас, тяжело…
– Почему он не вернется?
– Нет, он вернется, он безусловно вернется…
– А кошкам зимой не холодно? – спрашиваю я.
– Нет, сынок, не холодно, – говорит Ливерпуль.
– А почему?
– Потому что их шкура греет.
– А у людей, – говорю, – шкуры нет, только кожа…
– Вот еще, – говорит Ливерпуль, – зачем людям шкура?
– Как зачем, – говорю, – очень странный вопрос! Если б я имел кошкину шкуру – не шутки ведь!
– Отстань от меня! – говорит Ливерпуль. – Ты что пристал ко мне с этой шкурой? Какое мне дело до кошек!
Я говорю:
– Верно, зачем людям шкура…
– Отвяжись от меня! Убирайся домой!
Я подождал, пока он успокоится. Он успокоился и говорит:
– Ты ведь знаешь, сынок, у меня болит сердце… иди‑ка ты спать, смотри, как зеваешь!
Мне совсем не хотелось спать. Мало ли, что я зеваю?
– Зачем люди воюют? – говорю я.
– Война – несчастье всем людям. Начать войну… Разве есть в этом здравый смысл? Нет, сынок, в этом нет здравого смысла… А между тем люди – самые развитые существа на земле…
– И я самый развитый?
– И ты, только ты еще мал.
– И дядя Гоша самый развитый?
– Наверно, и он, а как же.
Я хотел еще что‑то спросить, как вдруг слышу голос Бобы. Мой брат Боба открыл люк на крышу, но влезть на крышу не может.
– Уйди отсюда! – кричу я.
– Мне интересно! Мне интересно! – кричит Боба.
Я с трудом тащу Бобу домой. Он, как всегда, упирается.
– И я тоже, – кричит он, – хочу тушить бомбы!
Мама еще у Фатьмы Ханум. На крышу уж мне все равно не уйти, Боба следом увяжется. Мы раздеваемся. Ложимся спать.
Я вижу во сне старика Ливерпуля.
…Он стоит одиноко на крыше. А вокруг страшилища. Они хотят съесть Ливерпуля. Это самые неразвитые существа на земле.
Старик Ливерпуль берет клещи.
– Я суровый человек! – говорит Ливерпуль.
А страшилища все наступают.
– Убирайтесь домой! – говорит Ливерпуль.
Он кидается с клещами на страшилищ. Но страшилищ много. Они ползут к Ливерпулю. Куда ни глянь – всюду страшилища.
Я бегу на подмогу. Хватаю ящик с песком. И кидаю в глаза страшилищ. Все страшилища ослеплены. Теперь мы победим. Вперед! Ура! Ливерпуль ловит клещами страшилищ – раз‑два! – и прямо в бочку с водой! Я ему помогаю лопатой.
– Вот так! – кричу я. – Вот так! Вот тебе! Вот тебе! Всех страшилищ в бочку с водой!..
26. Бетховен! Бах! Моцарт!
– Просто удивительно, – говорит мама, – что нам нечего продать! Как можно было так жить! Вот сейчас война, а нам нечего даже продать! У каждой порядочной семьи, на случай войны или на другой худой случай, безусловно, всегда что‑нибудь есть продать. А нам – ну просто нечего, разве только рояль и ноты… Все кругом дорожает, а деньги где взять? Ваш отец виноват, безалаберный был человек, вот кто жить не умел! У Рзаевых сервизы, они могут их продать. А чего только нет у Добрушкиных! У всех есть что продать! Володя не мог жить, как живут умные люди. У каждой уважающей себя семьи есть что продать на случай войны или на другой худой случай…
Я все время хочу обедать. Все время мне хочется есть. Я съел бы сейчас не только борщ. Не только суп и котлеты. Я съел бы большой кусок хлеба.
Хлеб можно купить на базаре. Он очень дорого стоит. Мой брат Боба плачет, когда хлеба нет, – тогда мы идем на толкучку.
Пыль там всегда столбом, и солнце печет, и галдеж – просто жуть! Мы с мамой расстилаем коврик, на коврик кладем наши ноты (папины ноты), и мама кричит:
– Бетховен! Бах! Моцарт!
Втроем мы сидим на коврике.
– Клементи! Клементи! – ору я.
Я теперь не играю Клементи. Я теперь вообще ничего не играю. Когда папа уехал, я, правда, играл, но все меньше и меньше. Мама, правда, ругала меня, а потом перестала. Она просто устала меня ругать. Мама хочет продать рояль, а раз так, то зачем ноты. Все равно мама продаст рояль.
– Бетховен! Бах! Моцарт!
Толкотня‑то какая! Мы, правда, неплохо устроились. Мы пришли рано. Расстелили свой коврик. Все, кто рано пришел, расстелили здесь свои коврики. Часто коврик наш топчут ногами. Тогда я кричу:
– Осторожно!
Но в общем‑то мы хорошо устроились. Попробуй‑ка проходи целый день!
– Клементи! Клементи!
– Сахар! Сахар!
– Кофточки! Кофточки!
– Пирожки! Пирожки!
– Бетховен! Бах! Моцарт!
– Американские штаны! Чистейшие американские штаны из английского материала!
– Не рваная, не новая, отличная рубашка!
– Сто отдашь – пятьсот выиграешь!
– Купите! Купите! Купите!
– Клементи! Клементи! Клементи!
– Бетховен! Бах! Моцарт!
Когда хлеба нет, я не плачу. Вернется мой папа, он мне привезет много хлеба. И мандарины, большие, оранжевые мандарины…