Моя мама теперь курьер. Я помогаю маме. Мы вместе с мамой разносим бумажки, разные документы. Боба сидит с Фатьмой Ханум. Целый день разносим бумажки, сдаем почту, ходим по учреждениям. А в воскресенье идем на толкучку. Там мы продаем наши ноты. У мамы замечательная работа. На работе дают обеды. Можно брать сколько хочешь супов. Мы взяли двенадцать супов! Целая огромная кастрюлька. Мы несем кастрюльку и радуемся. Слышно, как булькает суп. Это суп с лапшой. Мы сольем жидкость и вынем лапшу, а из лапши спечем пышки. Пышек выйдет, наверно, немало. Как‑никак – двенадцать супов! Порядочно. Каждому по три пышки. Или же по четыре. По скольку же выйдет пышек?
– Не плескай, – говорит мама, – будь осторожен!
– Дорогу, – кричу я, – дорогу!
Никто не знает, что мы несем. Все думают, это простой обед. А это двенадцать супов! Видел бы нас сейчас папа. «Вот молодцы, – сказал бы он. – Столько супа! Неси, Петя, не выплескай, ну, молодчага, Петя. Я вижу, ты мальчик хороший. Ты помогаешь маме. Ты молодчага, Петя!»
Мы подходим к нашему дому.
Нас ждет Олимпиада Васильевна.
– Здравствуйте – говорим мы.
– Здравствуйте, – говорит Олимпиада Васильевна.
Мы проходим в комнату.
– Вот тут, – говорит Олимпиада Васильевна, – я принесла ребятам…
Мы смотрим на сверток в ее руках.
– Что это? – спрашивает мама.
– Две буханки… вот пусть ребята возьмут… хлеб…
– Две буханки, – говорит мама, – так много… так дорого стоят…
Мы с Бобой берем по буханке.
– Я вам еще принесу, – говорит Олимпиада Васильевна.
Мама. Ну как там Гоша?
Олимпиада Васильевна. Вы скажите мне, как Володя…
Мама. Опять не пишет…
Олимпиада Васильевна. Ну ничего, напишет.
Мама. Беспокоюсь я.
Олимпиада Васильевна. Ну, это вы зря.
Мама. Да вот только несчастье у нас. Мы ноты продали. Свои и чужие. Так вот там были ноты Добрушкиной… вы не знаете Добрушкину… так вот она в суд подать хочет… «Отдайте, – кричит, – мои ноты! Где мои ноты?» А я их продала случайно…
Олимпиада Васильевна. Я одолжу вам денег. Вы ей отдайте, и все…
Мама. Вот спасибо! Но я не могу вернуть скоро… Если вашему сыну, Олимпиада Васильевна, нужно заниматься, пусть он приходит, я кое‑что покажу ему, я ведь тоже училась, хотя консерватории не оканчивала…
Олимпиада Васильевна. Спасибо, Валентина Николаевна, он у нас бросил музыку. Не любит он музыку… А вернете потом. Вот приедет Володя…
Мама. Ой, только бы он вернулся… Мой Петя тоже не любит музыку. Они все не любят. Нечего у них спрашивать, нужно учить. А то потом скажет: «Я был тогда ребенком, я не понимал, нужно было меня заставлять». Сейчас‑то война, не до музыки…
Олимпиада Васильевна. Может, вы и правы.
Мама. Безусловно права.
Олимпиада Васильевна. Володе привет от меня. Не забудьте. Он золотой человек. Мне ваша семья очень нравится.
Мама. Это правда. Семья у нас хоть куда! Продать нечего…
Олимпиада Васильевна. Нет, вы напрасно…
Мама. Пусть будет напрасно. А что Гоша? Что он не зашел? Мне ваш Гоша нравится. Он такой энергичный!
Олимпиада Васильевна. Наболтал он тогда. Он всегда болтает, болтает, потом говорит: «И зачем я тогда болтал?»
Мама. Чего болтал?
Олимпиада Васильевна. По‑вашему, он ничего не болтал? (Смеется). Вот видите, а он переживал.
Мама. Что вы, Олимпиада Васильевна! Я просто вас не пойму. Вы меня расстраиваете…
Олимпиада Васильевна. Зачем вам‑то расстраиваться? Мне нужно расстраиваться. А вам нечего расстраиваться. Не забудьте привет Володе. Я очень прошу, не забудьте. И не расстраивайтесь…
Мама. А вам‑то чего расстраиваться, Олимпиада Васильевна?
Олимпиада Васильевна (задумчиво). Когда началась война, мой Гоша отправил все вещи, всю мебель куда‑то родным. Он боялся налетов. «Наш город будут бомбить в первый день!» – орал он. А вышло наоборот. Все вещи его там сгорели. Все шкафы разбомбили…
Мама. Какая досада!
Олимпиада Васильевна. Я не за вещи расстраиваюсь. Что мне вещи! Я за Гошу расстраиваюсь. Ну что за человек!
Мама. Он просто ошибся…
Олимпиада Васильевна. Ошибся? Ах он ошибся!
Она надевает перчатки.
– До свидания, Валентина Николаевна, – говорит она. – До свидания, дети. Привет от меня Володе.
Я встречаю дядю Гошу
Мы стояли на углу улицы. Дядя Гоша хлопал меня по плечу:
– Вот так встреча! Давно не видать! Ты, Петро, не сердись, небось сердишься? Ты приходи. Я конфет дам.
– Я не сержусь, – говорю, – а конфет не хочу.
– Ну и не сердись. Мал еще сердиться. А я скоро, брат, катану!
– Как катанете?
– Не как, а куда. В бой, конечно, куда же еще! В бой пора, в бой! Ну как отец? Все воюет? Он боевой человек, боевой. Вояка! Ты письма‑то пишешь отцу? Ты пиши ему письма. Отец ведь. Скажи: так, мол, и так, встретил Гошу… А мать как? Ничего, жива? Мда… Вот такие дела, а я скоро отправлюсь… Мы ведь с тобой мужчины. Защита Отечества есть что? Есть священный долг. Не так ли? Мы понимать должны. А разве мы не понимаем? Мы все понимаем. И то, что отступают наши. И то, что германец давит. Когда я плавал на голубке «Куин Мери»…
– Это вы рассказывали, – говорю.
– Неужели рассказывал? Значит, запамятовал. Так вот. Долг есть долг. Мы должны выполнять свой долг. В бытность свою моряком помню случай… лианы, магнолии… то есть мы, значит, крепко застряли…
– Где застряли?
– Известно где, на мели – где же можно застрять! – и ни с места. Тогда капитан говорит (старый волк был!): «Всю команду на мель! – говорит. Ну, мы все вышли на мель. И стоим на мели. Все по горло в воде. А нужно сказать, вода – лед. „Толкать корабль!“ – кричит капитан. И представь себе, парень, мы взялись и поднажали как следует, и наш корабль пошел… Сила, брат, коллектива! А если мы будем сидеть сложа руки, что будет? Что будет тогда, мой друг? Тем более если война. И защита Отечества?
Все время он хлопал меня по плечу. Даже мне больно стало. Все хлопает, хлопает.
– Неправда, – говорю, – что большой корабль с мели столкнули. Разве такое может быть?
– Я разве сказал, что большой корабль? Кто сказал, что большой корабль? Корабль был не большой, но порядочный. Ты мне, что, не веришь? Мал еще старшим не верить!
Я молчал.
– А у меня, брат, несчастье, – сказал вдруг он. – У меня большое несчастье.
– Слышал я про ваше несчастье.
– Ты слышал? Где ты слышал?
– Слышал, и все.
– Где ты мог слышать?
У него был испуганный вид.
– Все говорят, – соврал я.
– Не может быть!
Он сильно расстроился. Стал какой‑то печальный. Мне даже его жалко стало.
– Никто не говорит, это я так.
Он на меня покосился и говорит:
– Как тебе не стыдно! Дурацкая привычка!
Мне совсем не было стыдно. Но я молчал. Я думал, если я буду молчать, он скорее кончит рассказывать. Я мог и так уйти, но как‑никак он разговаривал.
– Мда… – сказал он, задумавшись. Потом вдруг махнул рукой: – Ну, беги домой…
Карнавал
В зале стоит наша елка – большущая, яркая. Занятий сегодня не было. Потому что вечером праздник – большой карнавал. У кого есть костюмы – наденут костюмы. У кого нет – так придут. Я люблю карнавал. Все вокруг ходят в масках, интересно! Только жалко, что редко бывает. Целый год ждать приходится.
Когда мы выходили из класса, Пал Палыч меня подозвал и сказал:
– У тебя, Петя, есть костюм?
– Нет, – говорю, – у меня нет костюма.
– Школа тебе даст костюм. Я там сейчас смотрел, есть чудесный костюм.
Я обрадовался! Еще бы! Мне школа даст костюм, и я приду в костюме!
– А какой, – говорю, – костюм?
– Костюм замечательный, – говорит Пал Палыч, – настоящего клоуна. И жабо и все такое.
– Какое жабо? – говорю.
– Ах, ты не знаешь, что значит жабо! Это, Петя, такой воротник, как у клоунов, да ты сейчас увидишь…
– Ой, – говорю, – я хочу жабо!
– Ну и чудесно! Пошли за мной.
Мы прошли с ним в кладовую. Пал Палыч выбрал костюм – вот это был костюм! Первым делом – колпак, весь в серебряных звездах. Вторым делом – штаны, не какие‑нибудь штаны, а все в клетку, как будто бы шахматы. И еще куртка в красных кругах. И жабо. У меня прямо дух захватило, когда я жабо увидел. Вот это я понимаю – жабо! Хоть сейчас прямо в цирк выступать. Я цирк люблю. Люблю циркачей и военных! Даже трудно сказать, кого больше. Но циркачей я люблю, это точно. Когда вырасту – в цирк пойду, буду работать там клоуном. Буду знаменитый клоун. Как наш знаменитый Горхмаз. Правда, он не совсем знаменитый. Ему весь цирк хлопает…
– Ну как? Не велик? – говорит Пал Палыч.
– Что вы, – говорю, – как раз! – Я испугался, что вдруг он мне будет велик и мне не дадут его.
– Ну, я очень рад. Забирай свой костюм. Ты ведь знаешь, когда начало?
Конечно, я знал, когда начало. Как можно не знать!
Я забыл даже сказать спасибо.
Когда я надел дома костюм, и жабо, и колпак и стал смотреть в зеркало, я стал строить рожи, кривляться, смотрел и смотрел на себя, удивляясь все больше, какие замечательные бывают на свете костюмы!
Я обедал в костюме. Даже колпак не снял, так в колпаке и обедал.
– Сними малахай‑то свой, – сказала мама.
Она про колпак так сказала.
Я все быстро съел и колпак не снял.
Потом я вышел во двор. Мой костюм всех поразил. Правда, кто‑то сказал из окна:
– Да ты что, одурел! Ведь зима на дворе!
Но я не обратил внимания. Мне совсем не было холодно. Я ходил, высоко подняв голову. За мной шли братья Измайловы. Весь двор смотрел на меня.
Я еще долго ходил бы. Не так уж мне холодно было. Но мама взяла меня за руку и притащила домой.
Весь день я не снимал костюм. Выступал перед мамой, кривлялся, прыгал через скамейку, снимал колпак и становился на голову. Что я только не делал!
В три часа я надел пальто, шапку, колпак взял под мышку и вышел.
У входа в школу надел маску. Никого еще не было. Я пришел раньше всех.
Я ходил по школе. По этажам, по всем лестницам, по пустым классам.
В одном классе была тетя Даша. Она убирала класс. Тетя Даша меня не узнала. Еще бы! Ведь я был в маске. Но костюм ей, наверно, понравился. Потому что она улыбнулась.
Я стоял и стоял в дверях. Может быть, что‑нибудь скажет, похвалит костюм. Тогда тетя Даша сказала: «Иди, милый, отсюда, гляди, пыль какая…»
Я пошел в зал, где елка. Там уже было много ребят. Играл оркестр. Летел серпантин. Пели песни. Карнавал уже начался. Каких только костюмов не было! И Буратино с длинным носом, и три мушкетера, и Золушка, и Карабас Барабас, и казак в бурке. Правда, бурка была из картона, зато шашка что надо! Как настоящая шашка. Шашка тащилась по полу, а сам казак ходил осторожно, чтоб бурка с него не свалилась, он все поправлял ее. Потом в зал въехал конь со всадником. Я вовсю смеялся. Тем более что тот, кто был лошадью, вдруг маску снял и сказал: «Мне так не видно!» И мы все узнали Гришаткина. Вот так лошадь! А тот, кто сидел на Гришаткине, слез с него и говорит: «Эх ты, Колька, не мог потерпеть! Может быть, нам бы премию дали!» Но маску не снял, и мы его не узнали. Гришаткин встал и ушел, а всадник за ним пошел. Ну, смеху было!
Пал Палыч увидел меня и спросил:
– Ну как?
– Очень смешно, – говорю.
Кто‑то сказал Пал Палычу:
– Подумать только: где‑то война, а здесь все своим чередом…
Я пошел казака искать.
Народу еще прибавилось. Я не нашел его сразу. Вдруг слышу, кто‑то зовет меня. Да это же сам казак! Мишка, сын дяди Гоши! Я по голосу сразу узнал.
– Это ты? – говорит. – Ишь ты какой!
– Я, – говорю, – знаменитый клоун! Сын Горхмаза!
Он говорит:
– А я знаменитый казак! Ты мою шашку видел?
– А это видел? – говорю. – Жабо!
– Жабо?
– Вот именно, – говорю. – Жабо, а не что‑нибудь!
Он засмеялся и говорит:
– Жаба! Жаба!
– Не жаба, а жабо! – говорю. – Дурак ты!
– Как ты смеешь мне так говорить! – и за шашку хватается.
Потом мы помирились, и он говорит:
– А ну покажи жабо! Хорошее жабо.
– А у тебя, – говорю, – шашка хорошая. Мне твоя шашка нравится.
– Да бурка у меня неважная, все время валится. Поплясать хочется, а нельзя. Можно только ходить, и то медленно…
– Да сними ты ее, – говорю, – и все!
– Какой же тогда, – говорит, – я казак буду!
– Был, – говорю, – казаком, и хватит.
– А ты жабо свое снимешь?
– Зачем мне жабо снимать, если оно не мешает.
– Как хочешь, – говорит, – а я свою бурку сниму. Надоела мне бурка!
Он отдал ее первокласснику. А тот ее бросил. Тогда он позвал Золушку и говорит:
– Вот тебе, держи…
И мы с ним побежали к елке.
У меня стало такое хорошее настроение! Мы так плясали, что даже игрушки попадали. Не все игрушки попадали. Но две‑три игрушки упали. Потом их обратно повесили. А какие мы пели песни! Мы пели: «Елка, елка, зеленая иголка», и «В лесу родилась елочка», и «Елки, елки, какие елки!», и «Новый год, новый год, много счастья принесет»…
Веселый был карнавал!
Обратно мы шли вместе с Мишкой. Он мне про отца рассказывал, про дядю Гошу. Про то, что он хочет уехать куда‑то, совсем в другой город, поскольку он здесь засыпался, а как засыпался, Мишка не знал, он только знал, что засыпался. А мать его ехать не хочет. Поскольку она не засыпалась. А Мишка ждет не дождется. Он путешествовать любит.
Мы всю дорогу смеялись. Карнавал вспоминали. Столько я никогда не смеялся. Я про все на свете забыл. Я даже забыл снять колпак. Так и шел в колпаке.
Радостный, я вбежал в комнату. Я все не снимал колпак. С него стекала вода. На улице шел мокрый снег. На столе я увидел записку. Не записку, какую‑то просто бумажку. Я стал читать:
…Войсковая часть № 15/40 извещает вас, что ваш муж геройски погиб в боях под Москвой… числа… года. Похоронен в деревне Дубки…
........
Января
…Папа мой украшает елку. Сначала мы украшали все вместе – я, мама, Боба и папа, потом мы пошли спать, а папа остался. Он ходил вокруг елки на цыпочках и говорил сам с собой. Но я слышал, что он говорил, хотя он говорил очень тихо, я видел его и слышал: «Вот этот заяц пойдет сюда, нет, пожалуй, сюда… а вот этот шар перевесим вот так… ну, а это уже никуда не годится – три шара вместе! Куда ни шло – два, не три же! – Мы их перевесим…» – «Иди спать», – говорит ему мама. «Спите, спите, – говорит он, – я хочу шар перевесить. И вот эту грушу…» Потом он садится на стул, смотрит на елку…
Это было в прошлом году.
Больше я не увижу папу.
Мой папа убит.
Мне казалось, война – это что‑то такое, где палят пушки и мчатся танки, и падают бомбы, и ничего не случается. Просто пушки палят, танки мчатся, бомбы падают, и ничего не случается. Кричат «ура» и побеждают.
Я стою на балконе. Гляжу сквозь ветки на улицу. Вижу снег, и людей, и машины, и мне кажется, я жду папу… Вот сейчас выйдет он из‑за угла…
Но мой папа убит.
Папа мой похоронен.
Я ухожу с балкона. Тревога. Воет сирена.
Мама, Боба, я идем в бомбоубежище.