Точно отпущенная пружина, он бросился назад, со всех ног побежал по той же самой дороге, по которой добрался сюда. Он делал это почти бессознательно, надеясь найти место, где бы мог пересечь дюну, которая была продолжением мыса. С воплями за ним гналась, казалось, вся деревня. От слишком большого напряжения ноги ослабли, будто из них вытянули сухожилия. Но, может быть, потому, что его преследователи были застигнуты врасплох, ему все еще удавалось сохранять достаточную дистанцию, позволявшую время от времени оглядываться и смотреть, где они.
Сколько он пробежал?.. Уже пересек несколько дюн. И чем больше тратил сил, тем больше ему казалось, что все напрасно, что он бежит на месте, как во сне. Но сейчас не время рассуждать о том, насколько эффективно он расходует свои силы. Во рту появился вкус крови, смешанной с медом. Он хотел сплюнуть, но слюна была вязкой и никак не выплевывалась. Пришлось выгребать пальцем.
Колокол продолжал звонить, но до него уже было далеко, и временами звук совсем исчезал. Собаки тоже отстали и лаяли откуда‑то издали. Слышен был лишь звук собственного дыхания, напоминавший скрежет напильника о металл. Фонари преследователей – все три, – по‑прежнему растянувшись цепочкой и покачиваясь вверх и вниз, как будто не приближались, но и не отдалялись. И беглецу, и тем, кто гнался за ним, было одинаково трудно бежать. Теперь победит тот, кто дольше выдержит. Но это не утешает. Может быть, от слишком длительного напряжения воля надломилась, подкралась слабость – желание, чтобы силы поскорее оставили его. Опасный симптом… Но пока он сознает эту опасность, еще ничего…
Ботинки полны песка, пальцы болят… Преследователи отстали метров на семьдесят‑восемьдесят, чуть вправо. Почему они сбились в сторону? Старались, наверное, избежать подъемов, вот и вышло такое. Похоже, что и они здорово устали… Говорят, что преследователь устает быстрее. Мужчина в момент разулся и побежал босиком… Если положить ботинки в карманы, будут мешать, и он заткнул их за пояс. Передохнув, одним махом одолел довольно крутой подъем. Если так пойдет, то он, пожалуй, сможет убежать от этих гадов…
Луна еще не взошла, но свет звезд испещрил все вокруг темными и светлыми пятнами, и гребни дальних дюн было ясно различимы. Он бежал как будто к мысу. Опять руль забирает влево. Только он собрался изменить направление, как вдруг сообразил, что этим он сократит расстояние между собой и преследователями. Тогда‑то он понял наконец их план и испугался.
Да, на первый взгляд неумело избранный ими путь на самом деле хорошо продуман: они старались прижать его к морю. Не зная того, он все время был у них в руках. Подумав, он понял, что и карманные фонари служили им для того, чтобы показывать ему, где они находятся. Значит, и то, что они не приближаются и не отдаляются, а все время держатся на одном расстоянии, – тоже неспроста.
Нет, сдаваться еще рано. Где‑то должна быть дорога, чтобы подняться на скалы, и, если не будет другого выхода, можно морем вплавь обогнуть мыс. Нужно отбросить всякие колебания – стоит только представить себе, как его схватят и водворят обратно в яму.
За длинным пологим подъемом – крутой спуск… За крутым подъемом – длинный пологий спуск… Шаг, еще шаг – точно бусы нанизываются одна к одной – испытание терпения. На какой‑то миг колокол умолк. Невозможно определить, что он слышит: вой ветра, шум моря или это просто звон в ушах. Поднявшись на одну из дюн, он обернулся. Огни преследователей исчезли. Подождал немного – не появляются.
Здорово. Неужели удалось убежать от них?
Надежда заставила сердце биться сильнее. Если это правда, то отдыхать сейчас тем более не следует… Вздохнуть еще разок – и вперед, до следующей дюны!
Но почему‑то очень трудно бежать. Ноги отяжелели. И тяжесть какая‑то необычная. Он не просто чувствовал ее – ноги действительно стали уходить в песок. Точно снег, подумал он, когда ноги до половины голени были уже в песке. Испугавшись, он попытался вытащить одну ногу, но другая увязла до колена. Что такое? Он слышал, будто существуют пески, заглатывающие человека… Он изо всех сил старался выбраться, но чем больше бился, тем глубже погружался. Ноги утонули уже почти до бедер.
А может, это просто ловушка?! Они и загоняли его не к морю, а именно сюда!.. Они просто хотят уничтожить его, не тратя времени на поимку!.. Это самое настоящее уничтожение… Фокусник со своим платком не мог бы сработать чище… Еще порыв ветра – и он с головой уйдет в песок… И тогда его не найти даже полицейской собаке, получившей на конкурсе первую премию… Эти негодяи теперь уже наверняка не покажутся!.. Они ничего не видели, ничего не слышали… Какой‑то дурак, нездешний, сам заблудился и пропал… И всё, сволочи, сработают, даже рук не запачкав.
Тону… Тону… Вот уж и по пояс в песке… Что же делать? Если удастся увеличить площадь соприкосновения с песком, давление тела в каждой точке уменьшится, – он, пожалуй, перестанет погружаться… Раскинув руки, он лег грудью на песок… Но было поздно. И хотя он лежал на животе, нижняя часть тела застыла в вертикальном положении. У него болела поясница, и он уже не мог больше оставаться изогнутым под прямым углом. Да и любой, даже тренированный спортсмен не сумел бы долго пробыть в таком положении.
Темно‑то как… Вся вселенная закрыла глаза и заткнула уши. Подохнешь здесь, и никто даже не взглянет в твою сторону! Страх, затаившийся где‑то глубоко в горле, вдруг вырвался наружу. Мужчина раскрыл рот и взвыл, как животное:
– Помогите!
Избитая фраза!.. Ну и пусть избитая… На краю гибели не до оригинальности. Жить во что бы то ни стало – даже если твоя жизнь будет в точности похожа на жизнь всех остальных, как дешевое печенье, выпеченное в одной и той же форме! Скоро песок дойдет до груди, до подбородка, до кончика носа… Больше нет сил!
– Помогите!.. Обещаю все, что угодно!.. Умоляю, помогите!.. Умоляю!
Мужчина не выдержал. Сначала он только всхлипывал, а потом заплакал навзрыд. Он с ужасом понял, что все пропало. Теперь безразлично – никто его не видит… Жаль, конечно, что все это происходит без необходимой в таких случаях процедуры… Когда умирает приговоренный к смерти, он может оставить свои записки… Здесь, сколько ни кричи… никто не обратит внимания. Плохо!
Он даже не очень удивился, когда сзади вдруг послышались голоса. Он был побежден. Чувство стыда перегорело и превратилось в пепел, как крылышко стрекозы, к которой поднесли огонь.
– Эй, хватайтесь!
Вниз сползла длинная доска и уперлась ему в бок. Луч света прочертил в темноте круг и осветил доску. Мужчина с трудом повернул скованное туловище в ту сторону, откуда слышались голоса, и жалобно попросил:
– Простите, может, вы вытащите меня этой веревкой…
– Да нет, вы же не пень, чтобы вас корчевать…
Сзади засмеялись. Точно не определишь, но их человек пять‑шесть.
– Потерпите еще немного, уже пошли за лопатами… Упритесь локтями в доску, и все будет в порядке…
Как ему и посоветовали, он оперся локтями о доску и опустил голову на ладони. Волосы взмокли от пота. Он ничего не чувствовал, только хотелось как можно скорее выйти из этого унизительного положения.
– А знаете… Вам еще повезло, что мы бежали следом. Здесь такая трясина – собаки и те близко не подходят… Вы были в большой опасности… Даже не знаю, сколько людей, ничего не подозревая, забредали сюда да так и не возвращались… Здесь, за горами, место затишное, вот и наметает сюда песок… Когда приходит зима – наносит снег… На него опять песок… Потом снова снег, и так лет сто – как недопеченная слоеная вафля… Об этом говорил нам сын бывшего председателя артели, тот, что уехал в город учиться… Интересно, верно?.. Если попробовать докопаться до дна, может, добудешь что‑нибудь стоящее.
К чему это он?! Говорит с таким видом, будто сам чистенький и ни в чем не виноват. Мог бы кончить свои разглагольствования… Гораздо уместнее сейчас было бы просто позубоскалить… Или уж лучше пусть уйдет и оставит его наедине с рухнувшими надеждами.
Какое‑то оживление – видно, принесли лопаты. Трое мужчин, прикрепив к подошвам доски и с трудом удерживая равновесие, на некотором расстоянии стали откапывать вокруг него песок. Пласт за пластом. И мечты, и стыд, и отчаяние – все было погребено под этим песком. И он даже не удивился, когда его взяли за плечи. Прикажи они, и он мог бы спустить штаны и на их глазах начать испражняться. Небо посветлело – сейчас, наверное, выглянет луна. С каким лицом встретит его женщина?.. Все равно с каким… Теперь его могут хлестать как угодно – он должен терпеть.
Мужчину обвязали под мышками веревкой и, как мешок снова опустили в яму. Никто не проронил ни слова. Казалось, они присутствуют при его погребении. Яма глубокая, темная. Лунный свет затянул дюны тонким блестящим шелком; узоры, прочерченные ветром, даже следы от ног превратил он в переливающееся, застывшее складками стекло. И только яма, не желая влиться в этот пейзаж, оставалась погруженной во мрак. Но все это мужчину не трогало. Когда он поднял голову и посмотрел на луну, то сразу почувствовал тошноту и головокружение – так смертельно он устал.
В этой кромешной тьме женщина вырисовывалась еще более темным пятном. Поддерживаемый ею, он едва доплелся до постели, но саму женщину почему‑то не видел. И не только ее – все вокруг расплывалось, точно в тумане. Даже повалившись на матрас, он все еще бежал по песку… Во сне он тоже продолжал бежать. Спал беспокойно. Отчетливо помнил шум спускавшихся и поднимавшихся корзин, далекий лай собак. Знал, что женщина возвращалась среди ночи, чтобы поесть, и зажигала лампу, стоявшую около его постели. Но окончательно проснулся, только когда встал попить воды. Пойти помочь женщине у него сил не было.
Он зажег лампу и закурил, рассеянно оглядываясь по сторонам. Толстенький, но проворный паучок забегал вокруг лампы. Будь это бабочка – он бы не удивился, но чтобы свет привлекал паука – странно. Он хотел уже было прижечь его сигаретой, но передумал. Паук с точностью секундной стрелки кружил вокруг лампы на расстоянии пятнадцати‑двадцати сантиметров. Может быть, не только свет привлекал его? Нет, он ждал и дождался, когда на огонь прилетела ночная бабочка. Несколько раз ударилась о стекло лампы, и тень ее крупно отпечаталась на потолке, потом она упала на металлическую подставку и больше не двигалась. Какая‑то странная бабочка – противная очень. Он прижал к ней сигарету. Нервные центры были парализованы, и он подбросил еще корчившееся насекомое на ту дорожку, где бегал паук. Разыгралась драма, которую он предвидел. В мгновение паук подскочил и вцепился в еще живую бабочку. Потом снова стал кружить вокруг лампы, таща свою жертву, теперь уже неподвижную. Наверное, наслаждался, предвкушая, как сожрет сочную бабочку.
Он и не знал, что есть такие пауки. Как умно использовать вместо паутины лампу. Если сплетешь паутину, останется только ждать, чтобы кто‑нибудь попал в нее, а с помощью лампы жертву можно самому завлечь. Нужен только подходящий источник света. В природе, к сожалению, их нет. Луна или лесные пожары вряд ли подойдут. Не исключено, что этот паук представляет собой какой‑то новый вид, выработавший свои инстинкты, эволюционируя вслед за человеком… Объяснение, пожалуй, неплохое… Но как тогда объяснить, что свет привлекает мотыльков?.. Бабочка не то что паук, едва ли свет лампы способствует сохранению вида. Однако явление это возникло опять‑таки после того, как появился искусственный свет. Доказательством может служить хотя бы то, что бабочки не собрались в стаи и не улетели к Луне.
Было бы еще понятно, если бы подобным инстинктом обладал какой‑то один вид насекомых. Но ведь это общее для всех мотыльков, которых насчитывается десять тысяч видов. Значит, это какой‑то определенный неизменный закон. Слепое, бешеное трепетание крыльев, вызываемое искусственным светом. Таинственная связь между светом, пауками и бабочками… Если закон может проявляться так неразумно, то во что же тогда верить?
Мужчина закрыл глаза.. Поплыли мутные блики… Когда он протягивал руку, чтобы схватить их, они начинали метаться и исчезать… Точно тени шпанских мушек на песке…
Он проснулся от рыданий.
– Что плачешь?
Женщина, стараясь скрыть замешательство, поспешно поднялась.
– Простите… Хотела приготовить вам чаю…
Ее сдавленный голос, пропитанный слезами, озадачил мужчину. Когда она наклонилась и стала разжигать печурку, спина ее как‑то странно подрагивала, и он долго не мог понять, в чем дело. Соображал он с трудом, будто вяло перелистывал страницы покрытой плесенью книги. Но хорошо еще, что мог переворачивать страницы. Неожиданно ему стало нестерпимо жаль себя.
Не вышло…
– И так глупо все провалилось.
– Но ведь никому не удавалось… ни разу еще.
Она говорила сквозь слезы, но в ее голосе звучали нотки уверенности, точно она оправдывала и объясняла его провал. Что ни говори – трогательное сочувствие. Было бы чересчур несправедливо не отозваться на него.
– Жаль все‑таки.. Я уже решил, если удастся убежать, сразу же куплю и пришлю тебе приемник…
– Приемник?
– Ты же давно о нем мечтала.
– Да ничего не нужно… – Женщина говорила робко, точно извиняясь. – Если я как следует поработаю, смогу и здесь купить. Если в рассрочку, то на первый взнос денег хватит, наверное.
– Да, конечно, если в рассрочку…
– Когда вода согреется, помоемся?
Внезапно в нем поднялась тоска, серая, как рассвет… Нужно зализывать раны друг друга. Но если бесконечно зализывать незаживающие раны, то от языка ничего не останется.
– Ну ладно, не нужно утешать… Жизнь не такая штука, чтобы прожить ее в утешении… Там своя жизнь, здесь – своя, и всегда кажется, что чужая жизнь слаще… Самое противное – думать: что, если жизнь вот так и будет идти?.. Что это за жизнь? Этого ведь никто не знает… Эх, лучше быть по горло заваленным работой и не думать обо всем этом…
– Помоемся?
Женщина сказала это точно для того, чтобы приободрить его. Мягко, успокаивающе. Мужчина медленно стал расстегивать пуговицы на рубахе, снимать брюки. Он весь с головы до ног был покрыт песком. (Что делает сейчас та, другая?). Все, что было до вчерашнего дня, казалось далеким прошлым.
Женщина начала намыливать полотенце.
Часть третья
Октябрь. В течение дня лето, все еще не желавшее уходить, так раскаляло песок, что босиком на нем и пяти минут не простоишь. Но стоило солнцу сесть, как промозглый холод проникал сквозь дырявые стены, и, прежде чем растопить очаг, приходилось высушивать отсыревшую золу. Утром и вечером в безветренную погоду из‑за резких скачков температуры поднимался туман, напоминавший мутную реку.
Мужчина соорудил за домом ловушку для ворон. Он назвал ее «Надежда». Устройство это было очень простое, с учетом свойств песка. Он вырыл довольно глубокую яму и закопал туда деревянный бочонок. Тремя клинышками, величиной со спичку, закрепил крышку, которая по размеру была чуть меньше бочонка. К каждому клинышку привязал тонкую нитку. Нитки проходили через отверстие в центре крышки и скреплялись с проволокой, находившейся снаружи. На конец проволоки насадил наживку – вяленую рыбу. Все сооружение тщательно засыпал песком, оставив снаружи только наживку в небольшом песчаном углублении. Стоит вороне схватить наживку, как моментально слетают клинышки, крышка падает на дно бочонка и происходит песчаный обвал; ворона заживо погребена… Испытал несколько раз свое сооружение. Действовало оно безотказно. Ему уже отчетливо виделась несчастная ворона, так стремительно засыпанная песком, что даже крыльями не успела взмахнуть.
…Если повезет и удастся поймать ворону, можно будет написать письмо и привязать к ее лапке… Но, конечно, все дело в везении. Во‑первых, очень мало шансов, что выпущенная ворона второй раз попадет в руки человека… Да и не узнаешь, куда она полетит… Как правило, район полета ворон крайне ограничен… И не исключено, что если эти типы из деревни сопоставят два факта: моя ворона сбежала, а в стае появилась ворона, у которой к ноге привязан кусок белой бумаги, – то им сразу же станут ясны мои намерения… То есть все, что было так тщательно продумано, с таким терпением выполнено, окажется напрасным…
После неудачного побега мужчина стал очень осторожен. Он приспособился к жизни в яме, будто впал в зимнюю спячку, и заботился только о том, чтобы рассеять подозрительность жителей деревни. Говорят, что бесконечное повторение одного и того же – самая лучшая маскировка. И если вести жизнь, которая будет состоять из простых повторений одного и того же, то, может быть, в конце концов о нем забудут.
Повторение может принести и такую пользу. Ну, например, два последних месяца женщина изо дня в день, не поднимая головы, нижет бусы и так поглощена этой работой, что у нее лицо опухло. Длинная игла так и мелькает, когда она острым концом поддевает отливающие металлом бусинки, насыпанные в картонную коробку. Ее сбережения достигли, пожалуй, двух тысяч йен. Поработает она так еще с полмесяца – и хватит денег для первого взноса за приемник.
В игле, пляшущей вокруг коробки с бусинками, столько значительности, будто эта коробка была центром вселенной. Повторение окрашивало настоящее, вселяло ощущение реальности окружающего. И мужчина решил тоже целиком отдаться однообразной физической работе. Сметать песок с чердака, просеивать рис, стирать – все это стало его повседневной обязанностью. Пока он работал, напевая себе под нос, время летело быстрее. Ради собственного удовольствия он соорудил небольшой полог из полиэтилена, чтобы, когда они спят, на них не сыпался песок, и придумал приспособление для варки рыбы в горячем песке…
Чтобы не расстраиваться, он с тех пор не читал газет. Достаточно было потерпеть неделю – и читать уже почти не хотелось. А через месяц он вообще забыл об их существовании. Когда‑то он видел репродукцию гравюры, которая называлась «Ад одиночества», и она его поразила. Там был изображен человек в странной позе, плывущий по небу. Его широко открытые глаза полны страха. Все пространство вокруг заполнено полупризрачными тенями покойников. Ему трудно пробираться сквозь их толпу. Покойники, жестикулируя, отталкивая друг друга, что‑то беспрерывно говорят человеку. Почему же это «Ад одиночества»? Он тогда подумал, что перепутано название. Но теперь понял, что одиночество – это неутоленная жажда мечты.
Именно поэтому грызут ногти, не находя успокоения в биении сердца. Курят табак, не в состоянии удовлетвориться ритмом мышления. Нервно дрожат, не находя удовлетворения в половом акте. И дыхание, и ходьба, и перистальтика кишечника, и ежедневное расписание, и воскресенье, наступающее каждый седьмой день, и школьные экзамены, повторяющиеся каждые четыре месяца, – все это не только не успокаивало его, но, напротив, толкало на все новое и новое повторение. Вскоре количество выкуриваемых сигарет увеличилось, ему снились кошмарные сны, в которых он вместе с какой‑то женщиной, у которой были грязные ногти, все время искал укромные, укрытые от посторонних глаз уголки. И когда в конце концов он обнаружил симптомы отравления, то сразу же обратился мыслями к небесам, поддерживаемым простым цикличным эллиптическим движением, к песчаным дюнам, где господствуют волны длиной в одну восьмую миллиметра.
Он испытывал некоторое удовольствие от нескончаемой борьбы с песком, от своей ежедневной работы, превращенной им в урок, но нельзя сказать, что это было чистое самоистязание. Он бы не удивился, найдя в том путь к выздоровлению.
Но однажды утром вместе с продуктами, которые доставлялись регулярно, к нему попал журнал карикатур. Журнал как журнал, ничего особенного. Обложка порвана, весь он захватан грязными пальцами – не иначе добыли его у какого‑нибудь старьевщика. И хотя вид у журнала неприглядный, само его появление можно было расценивать как заботу о нем жителей деревни. Больше всего он был озадачен тем, что, читая журнал, катался от смеха по полу, бил ногами, точно у него начались конвульсии.
Карикатуры были самые дурацкие. Бессмысленные, вульгарные, плохо выполненные – спроси у него, что в них забавного, он не смог бы ответить. Удачной была лишь одна карикатура, изображавшая лошадь, у которой подкосились ноги, и она упала, когда на нее взобрался огромный мужчина. Морда у лошади действительно была смешная. Но все равно, разве в его положении можно смеяться? Постыдился бы. Приспособляться можно до определенного предела. Причем это должно быть средством, но ни в коем случае не целью. Одно дело разглагольствовать о зимней спячке, а другое – превратиться в крота и убить в себе всякое желание выйти на свет.
Правда, если вдуматься, нет никакой надежды, что представится случай когда‑либо каким‑либо способом выбраться отсюда. Но ведь не исключено, что можно привыкнуть просто к ожиданию, лишенному всякой цели, а когда кончится время зимней спячки, окажется, что свет ослепил тебя и ты не можешь выйти наружу. Говорят ведь: нищий три дня – нищий навсегда… Внутренняя ржавчина появляется удивительно быстро… Он глубоко задумался, но стоило вспомнить уморительную морду лошади, как снова им овладел дурацкий смех. Женщина под лампой, как всегда поглощенная кропотливым нанизыванием бус, подняла голову и простодушно улыбнулась. Мужчина, не в состоянии вынести собственное предательство, отбросил журнал и вышел. Над ямой клубился молочный туман. Остатки ночи – разбросанные клочки теней… клочки, сверкающие, как раскаленная металлическая нить… плывущие клочки, превратившиеся в блестящие капельки пара… И это сказочное сочетание теней будило мечту, предела которой не было. Он смотрел и не мог насмотреться. Каждое мгновение было наполнено все новыми и новыми открытиями. Здесь было все – и образы, существовавшие в действительности, и фантастические образы, которых он никогда не видел.
Повернувшись к этому водовороту теней, мужчина стал взывать:
– Господин председатель суда, познакомьте меня с обвинением! Скажите мне, каковы причины такого приговора?! Подсудимый стоя ждет вашего ответа!
Из тумана раздался голос, показавшийся ему знакомым. Он был глухой, словно звучал из телефонной трубки.
– Один из сотни в конце‑то концов…
– Что?
– Я говорю, в Японии на сто человек приходится один шизофреник.
– Простите, вы о чем?..
– Кстати, клептоманов тоже один на сто…
– Да о чем это вы?
– Если однополой любви среди мужчин подвержен один процент, то, естественно, таким же должен быть и процент женщин. И если продолжить – один процент поджигателей, один процент алкоголиков, один процент психически отсталых, один процент сексуальных маньяков, один процент страдающих манией величия, один процент закоренелых преступников, один процент импотентов, один процент террористов, один процент параноиков…
– Прошу вас, довольно этих несуразностей…
– Хорошо, слушай спокойно. Прибавим боязнь высоты, боязнь скорости, наркоманию, истерию, одержимых мыслью об убийстве, сифилитиков, слабоумных… – тоже по одному проценту – и получим в общем двадцать процентов… И если ты можешь таким же образом перечислить еще восемьдесят аномалий – а нет никаких сомнений, что сделать это можно, – значит, совершенно точно, статистически доказано, что все сто процентов людей ненормальны.
– Ну что за глупость! Если бы не было какого‑то эталона нормальности, то невозможно было бы установить и ненормальность!
– Не нужно так, ведь я просто хотел тебя защитить…
– Защитить?..
– Но ведь ты сам вряд ли будешь настаивать на своей виновности?
– Конечно, не буду!
– Тогда веди себя более покладисто. Каким бы неисключительным ни было положение, терзать себя нет никакого смысла. Люди не обязаны спасать диковинную гусеницу, но у них нет права и судить ее…
– Гусеницу?.. Почему протест против незаконного задержания превратил меня в диковинную гусеницу?
– Не прикидывайся простачком… В Японии, типичном районе высокой влажности и температуры, восемьдесят семь процентов стихийных бедствий приходится на наводнения, и в этих условиях ущерб от разносимого ветром песка составит тысячную долю процента. Принимать это в расчет – все равно что устанавливать специальное законодательство по борьбе с наводнениями в Сахаре. Глупый разговор!
– Я об этом и не говорю. Речь идет о моих мучениях. Незаконное задержание везде незаконно – будь то в пустыне, будь то в болоте!
– А, незаконное задержание… Но ведь предела людской жадности нет… И ты – лакомый кусок для жителей деревни.
– Дерьмо тоже еда! Но для меня смысл существования в чем‑то более высоком!
– Все это так. Значит, ты считаешь, что тебе не повезло с твоим обожаемым песком?
– Не повезло?..
– Я слышал, на свете есть люди, которые чуть ли не десять лет жизни посвятили тому, чтобы найти число с точностью до нескольких сотен знаков… Прекрасно… В этом, наверное, тоже может быть смысл существования… Но именно потому, что ты отвергаешь подобный смысл существования, ты в конце концов и забрел в эти места.
– Неверно! И у песка тоже есть совершенно иной облик!.. Разве не идет он, к примеру, на формы для отливки?.. Потом – он необходимое сырье, придающее твердость бетону… Легкость, с которой удаляются из песка бактерии и сорняки, позволяет использовать его для исследований в области сельского хозяйства… Наконец, проводились опыты по превращению песка в плодородную почву путем внесения в него энзимов… В общем, о песке так просто не скажешь…
– Ну и ну, ревностно же ты обращаешь в свою веру… Но если ты изменишь собственную точку зрения, я не буду знать, чему же наконец верить.
– Мне противно подохнуть как собаке!
– А разве не все равно… Сорвавшаяся с крючка рыба всегда кажется больше пойманной.
– Черт тебя подери, кто же ты наконец?
Но клочья тумана взвились вверх, и ответа он не расслышал. Теперь пучком скользнули вниз лучи света. Свет ослепил его. Сжав зубы, он не позволил усталости, комку вязкой сажи, подступившему к горлу, вырваться наружу.
Каркнула ворона. Вспомнив о ловушке, он решил пойти за дом и осмотреть свою «Надежду». Надежды на успех почти нет, но это занятие интереснее, чем журнал с карикатурами.
Приманка по‑прежнему была не тронута. Запах протухшей рыбы ударил в нос. С тех пор как он соорудил «Надежду», прошло больше двух недель – и никаких результатов. В чем же, собственно, причина? В конструкции ловушки он был уверен. Если бы ворона схватила приманку, все было в порядке. Но вороны даже не смотрели в эту сторону, и тут уж ничего не поделаешь…
Что же не нравилось им в его «Надежде»? Ведь с какой стороны ни посмотри – подозрительного в приманке нет ничего. Вороны отличаются тем, что, охотясь за отбросами, оставляемыми человеком, все время вертятся вокруг человеческого жилья, соблюдая при этом крайнюю осторожность. Они точно состязаются в терпении с человеком. Пока в их сознании тухлая рыба в этой яме не превратится в нечто совершенно обычное… В общем, терпение – это далеко еще не капитуляция… Наоборот, когда терпеливость начинаешь воспринимать как поражение, тогда‑то настоящее поражение и начинается. Ведь именно поэтому он и выбрал название «Надежда». Мыс Доброй Надежды – не Гибралтар, а Кейптаун… Медленно волоча ноги, мужчина вернулся в дом… Снова пришло время сна.
Когда женщина увидела его, она задула лампу, будто только сейчас вспомнив об этом, и пересела ближе к двери, где было посветлее. Неужели она еще собирается продолжать работу? Ему вдруг нестерпимо захотелось сделать что‑нибудь. Подскочив к женщине, он сбросил с ее колен коробку с бусами. Черные шарики, похожие на плоды какого‑то растения, рассыпались по земляному полу и мгновенно погрузились в песок. Женщина испуганно смотрела на него, не проронив ни слова. Мужчина стоял с тупым выражением лица. С обмякших губ вместе с желтой слюной сорвался жалобный стон.
– Бесполезно… Ненужная трата сил… Совершенно бесполезный разговор… Ты уже отравлена…
Женщина молчала. Она тихо перебирала пальцами уже нанизанные на нитку бусы. Они сверкали, как кусочки желе. Мужчину охватил озноб: дрожь снизу от ног поднималась выше и выше.
– Да, это точно. Скоро уже ничего нельзя будет изменить. В один прекрасный день мы обнаружим, что в деревне не осталось ни одного человека, только мы… Мне все понятно… Правда… Правда… Теперь нас это ждет, и очень скоро… И когда поймем, что нас предали, будет поздно… Мы отдали все силы, но им на это наплевать.
Женщина, неотрывно глядя на зажатые в руках бусы, тихонько покачивала головой.
– Нет, не может этого быть. Как они будут жить, если уйдут отсюда, – сразу ведь не устроишься?..
– А не все ли равно? Разве существование здесь хоть сколько‑нибудь похоже на жизнь?
– Но есть песок, поэтому…
– Песок? – Мужчина, стиснув зубы, повел подбородком. – Песок, а для чего он? Ломаного гроша на нем не заработаешь, только жизнь утяжеляет.
– Нет, его продают.
– Продают?.. Кому же они его продают?
– Ну, на это, на строительство, что ли… Его в бетон добавляют…
– Не болтай! Здорово было бы, если бы в цемент добавляли этот песок – в нем ведь полно соли. Во‑первых, это было бы нарушением строительных законов или там инструкций…
– Ну, конечно, тайно продают… Доставляют за полцены…
– Болтаешь, что на ум взбредет! Ведь когда фундамент или плотина развалится, их не спасет то, что песок был за полцены или даже даровой!
Женщина бросила на него сердитый взгляд. Потом опустила глаза, в тоне ее уже не было покорности.