У
спех с зектраном подарил нашему герою возможности, о которых только и может мечтать любой серьезный химик — полную свободу научной деятельности на мощностях крупнейшей мировой корпорации. В те времена в инфраструктуре исследований подобных ЛСД наркотиков особой популярностью пользовались рыбки и пауки. У рыб действие препарата подтверждалось, если менялась траектория плавания или подопытные начинали делать нечто совсем странное. У пауков же под воздействием разных веществ выходили сети с разными узорами. Рыбки показались Шульгину интересней, и вскоре его рабочее место стало напоминать небольшой океанариум.
Известных и описанных психоделиков с подобной мескалинуфенэтиламиновой структурой тоже было два. Первый, 3,4-метилендиоксиамфетамин (MDA), имел к 60-м богатый опыт использования. Он был синтезирован еще в 1910-м немецким фармацевтом Карлом Маннихом (все-таки кайзеровский химпром опережал свое время на десятки лет); в 30-х Гордон Аллес открыл его воздействие на психику; в 40-х им пытались лечить болезнь Паркинсона, а в 50-х депрессию. Тогда же фенэтиламином заинтересовалось ЦРУ, начав использовать его в качестве боевого отравляющего вещества под индексом EA-1298. Способность MDA оказывать ощутимый психоделический эффект при сохранении ясности сознания стала причиной включения вещества в нашумевший проект MK-ULTRA, где оно проходило в роли потенциальной «сыворотки правды». Этическая сторона экспериментов с наркотиками сотрудников агентства не волновала, так что опыты ставились сразу на людях, часто без их согласия: в ходе одного из таких опытов в 1953-м от лошадиной дозы MDA скончался известный теннисист Гарольд Блауер. Об истории второго вещества, 3,4,5-триметоксиамфетамина (ТМА), было известно гораздо меньше. В PiHKAL имеется ссылка на некоего П. Хэя из университета Лидса, но либо Гугл что-то скрывает, либо вся информация о первооткрывателе ТМА утеряна. Шульгин описывает TMA как эдакого злого брата-близнеца мескалина: аналогичная пороговая стадия, весьма схожие ощущения, но с меньшей интенсивностью, и, главное, ТМА высвечивает в психике ее «темную» составляющую с характерным состоянием раздраженности и злобы. Так или иначе, начать было решено именно с него.
Если взглянуть на структурную формулу ТМА, можно заметить два изолированных атома кислорода — они выступают из бензольного кольца и никак не взаимодействуют между собой. «Почему бы их не соединить?» — подумал Шульгин. Простой росчерк мела на доске создавал образ будущего вещества — MMDA. Но это на доске. Реальность же потребовала от ученого проштудировать с десяток монографий по алкалоидам мускатного ореха и совершить одну безрезультатную поездку во Францию. Через год «первое подлинное открытие» наконец было синтезировано.
«…Это был (по крайней мере, на тот момент) препарат беспрецедентной силы, доказавший, что не только мескалин (из фенэтиламинов — прим. автора) способен вызывать психологически сложные переживания. У меня имеются личные отчеты еще человек пяти-шести, которые испытывали MMDA при дозировке от ста шестидесяти до двухсот миллиграммов. Психиатр К. Наранхо посвятил почти четвертую часть своей книги „Исцеляющее путешествие“ описанию клинических экспериментов с MMDA».
Какого же было разочарование, когда выяснилось, что тот самый Гордон Аллес, открывший физиологические эффекты амфетаминов тридцать лет назад, следуя совершенно той же логике пришел к тому же самому открытию, что и Шульгин. Вплоть до названия. Огорчённый и воодушевлённый одновременно, Александр Федорович заводит переписку со своим предшественником. Они даже собирались встретиться, но, увы, этому не суждено было случиться: за месяц до оговоренной даты Аллес скончался от обострения диабета. Тем не менее шаг в нужном направлении был сделан. Вся собранная за время исследований информация стала основой для первой большой научной публикации, причем не где-нибудь, а сразу в Nature.
Первое успешное превращение ТМА делало возможным открытие целого семейства галлюциногенов. Принцип оставался тот же: Шульгин продолжал «крутить» группы атомов вокруг бензольного кольца исходника. Число членов этой семьи только за время работы в Dow разрослось до нескольких десятков. А одному из них вскоре удалось вырваться из лабораторных стен на улицы калифорнийских городов. Звали этого монстра 2,5-диметокси-4-метиламфетамин — «несущий славу и гибель в нем самом» DOM.
Сделаю здесь небольшую оговорку. Пытаться дать наглядное и объективное описание эффекта психоделика — дело весьма и весьма неблагодарное. Во-первых, самое очевидное — каждый из них имеет свой особый характер, который способен меняться от дозировки. Во-вторых, опыт трипа всегда представляет собой вещь крайне индивидуальную, так что полностью повторить переживания другого человека под тем же самым наркотиком, принятом в том же самом количестве, физически невозможно. В-третьих, даже если кто-то решит повторить свой предыдущий эксперимент с тем же количеством того или иного препарата, в деталях воспроизводя обстановку первого опыта вплоть до времени его проведения, шанс на полное совпадение ощущений все равно будет стремиться к нулю. Задача усложняется еще и тем, что весь спектр происходящего, как бы банально это ни звучало, крайне сложно описать человеческим языком. Да, стараниями Т. Лири, Х. Томпсона и сотен деятелей западного шоу-бизнеса в массовой культуре закрепилось определенное представление о мире, доступ к которому открывают эти соединения. Но такое представление очень приблизительно: даже десять человек с пушкинским талантом в словесности не смогут объяснить от рождения слепому значение слова «красный». Нам же — простым интересующимся, не рискующим испытать нечто подобное на себе — в случае, когда говорится о десятках психоделиков, предлагается не только «представить красный», но и понять, какие у него бывают оттенки и чем он отличается, например, от зеленого.
Естественно, Александр Федорович прекрасно осознавал эту проблему. Но тут на помощь пришел старый добрый научный метод: коль скоро возможности (и смысла) описывать детали трипа под каждым новым веществом нет, следовало бы взять какую-то абстрактную постоянную, которую получалось применить в любом опыте. Шульгин выбрал интенсивность. Так появилась описанная в PiHKAL шкала:
(-) или Минус. Не отмечается никакого воздействия, которое можно было бы приписать рассматриваемому препарату. Это состояние также называется «нормальным» (baseline), это мое обычное состояние. Так, если воздействие наркотика оценивается на минус, это означает, что мой разум и мое тело находятся в точно таком же состоянии, в котором я находился перед приемом данного препарата.
(±) или Плюс-минус. Это значит, что я чувствую, как выхожу из обычного состояния, но еще не могу быть абсолютно уверен в том, что это объясняется именно воздействием наркотика. Здесь может проявиться немало ложных признаков, и зачастую моя реакция, которую я принял за проявление воздействия наркотика, является лишь продуктом моего воображения.
Здесь я опишу кратко ощущение, называемое «тревогой». Именно этот маленький признак напоминает мне (в случае, если я отвлекся на телефонный звонок или беседу), что я действительно принял наркотик. Это ощущение наступает на начальной стадии эксперимента и является прелюдией перед дальнейшими проявлениями воздействия. У каждого участника нашей исследовательской группы имеется собственная индивидуальная форма тревоги: у одного закладывает носовые пазухи, другой ощущает покалывание в шее, третий зарабатывает кратковременный насморк. В моем случае тревога проявляется в том, что у меня исчезает хронический звон в ушах.
(+) или Плюс один. Воздействие становится реальным, и я могу отслеживать его продолжительность, вместе с тем я еще не могу судить о характере эксперимента. В зависимости от наркотика среди ранних признаков воздействия могут быть тошнота, и даже сильная рвота (хотя это случается крайне редко). Могут дать знать о себе и другие формы воздействия, например, головокружение, сильная зевота, неугомонность или желание оставаться в неподвижности, но они приносят меньше беспокойства. Эти начальные физические признаки, если они вообще заявляют о себе, обычно исчезают в течение первого часа эксперимента, но их необходимо считать реальными, не мнимыми. Могут произойти и изменения психического плана, однако их нельзя назвать характерными для этой стадии. Ложные признаки здесь встречаются редко.
(++) или Плюс два. Воздействие наркотика ощущается безошибочно, и можно проследить не только процесс этого воздействия, но и его природу. Именно на этом уровне предпринимаются первые попытки классификации, и в моих записях можно прочитать что-нибудь вроде этого: «Имеет место значительное усиление визуального эффекта и возрастание осязательной чувствительности, несмотря на легкую анестезию». (Это означает, что, хотя кончики моих пальцев могут слабее обычного реагировать на тепло, холод или боль, мое осязание определенно усиливается.) При «плюс двух» я сел бы за руль лишь в том случае, когда речь идет о жизни и смерти. Я все еще способен с легкостью разговаривать по телефону и полностью следить за ходом разговора, однако я бы предпочел, чтобы такая необходимость мне не грозила. Мои познавательные способности все еще не затронуты наркотиком, и в случае неожиданности я смогу без особой трудности подавлять воздействие наркотика, пока проблема не будет решена.
Именно на этой стадии я обычно задействую еще один «экспериментальный объект» — свою жену Энн. На уровне плюс два воздействие уже достаточно очевидно, чтобы оценить, как оно сказывается на ее теле и сознании. Ее метаболизм в значительной степени отличается от моего, к тому же, разумеется, она наделена совершенно другим сознанием, так что ее реакция на наркотик дает мне важную информацию.
(+++) или Плюс три. Этот показатель отражает максимальную интенсивность воздействия препарата. Здесь реализуется весь потенциал наркотика. На этой стадии можно полностью оценить его характер (с учетом того, что амнезия не станет одним из его проявлений), а также здесь есть возможность определить время действия препарата. Другими словами, я могу сказать, когда я чувствую сигнал тревоги по завершении перехода, как долго длится плато, то есть воздействие наркотика при полной активности, и насколько резко или плавно происходит возврат в нормальное состояние. Я осознаю природу воздействия наркотика на мое тело и сознание. Ответ на телефонный звонок уже не стоит под вопросом просто потому, что мне потребовалось бы приложить слишком много усилий для поддержания нормального голоса и привычного хода беседы. Я смог бы контролировать себя в случае крайней необходимости, но подавление наркотического воздействия потребует полной концентрации. После того как мы с Энн доходим до плюс три при испытаниях нового препарата и устанавливаем диапазон дозировки, при которой мы получаем такой эффект, мы созываем исследовательскую группу и испытываем наркотик вместе с остальными участниками группы. В свое время об этой группе будет рассказано подробнее. И только после того, как участники исследовательской группы представят свои отчеты об эксперименте, можно описывать синтез нового препарата и его воздействие на человека и публиковать эти материалы в научных журналах.
(++++) или Плюс четыре. Это — отдельный и очень специфический уровень, он стоит особняком. Четыре плюса вовсе не означают, что это состояние превышает плюс три или сопоставимо с ним. Это умиротворенное и волшебное состояние, по большей части независимое от самого наркотика, если оно вообще вызвано наркотическим воздействием. Его можно назвать «пиковым опытом», если воспользоваться терминологией психиатра ЭибаМаслоу. Такое состояние не возникает по желанию путем простого повторения эксперимента. Плюс четыре — это своеобразный мистический или даже религиозный опыт, который невозможно забыть. Чаще всего он вызывает серьезные изменения в жизни человека, которому посчастливилось пережить это состояние.
Шкала в действии. На примере стереоизомеров MDMA
Эта классификация психических состояний позволяет без лишнего погружения в дебри разума испытуемых получить вполне емкое и адекватное представление о действии наркотика. Она нашла широкое применение в среде американских фармакологов и психиатров. Представляя вашему вниманию каждое открытие доктора Саши, я буду пользоваться именно ей. А теперь к сбежавшему из лаборатории DOM’у.
Летом 1967-го в медпункты Хэйт-Эшбери, небольшого района в центре Сан-Франциско, стали пачками поступать пациенты с симптомами тяжелейших психозов непонятного происхождения. Причину установили довольно быстро: приходя в себя, незадачливые хиппи говорили о некоем «SPT» — новом наркотике, только попавшем на чёрный рынок. Вскоре вести о вспышках SPT-помешательства дошли и до Шульгина: один из его друзей в FDA (FoodandDrugsAdministration) установил, что SPT есть в списке патентов DowChemical. Спустя ещё некоторое время другому знакомому Саши, тоже химику, удалось достать образец изъятого вещества и отправить ему результат проведённого анализа. Шульгин не без гордости узнал своего блудного сына. DOM по своему действию сильно напоминает DOB, еще одно детище Александра Федоровича, в России получившее громкую, но сомнительную славу. Практически гарантированные 3+ при пиковом состоянии, которое способно длиться часами. Человек, рискнувший принять это зелье, сможет окончательно прийти в себя минимум на 18-м часу эксперимента. Даже их структура очень похожа, только в 4-й позиции бензольного кольца DOM стоит метильная группа, а в DOB — бром. Но DOM гораздо коварнее: первые пять часов он может почти никак себя не проявлять. Неизвестный энтузиаст, который посетил посвящённый фенэтиламинам семинар Шульгина и решил применить полученную инфу на улицах, наверняка знал об этом маленьком нюансе. Зато местные барыги не знали. И в довершение всего, не подозревали, что действующая доза DOM — 5 мг, а не 20. В итоге несчастный фанат JeffersonAirplane, прибегая за новинкой к своему дилеру, закидывался четырехкратной дозой, шел домой, отсиживал пару часов; затем, раздосадованный, возвращался за добавкой, и к вечеру проваливался в преисподнюю. Бросает в дрожь при одной мысли о том, что пришлось пережить этим беднягам. Имя человека, поставившего DOM на поток, стало известно несколько позднее. Им оказался бруклинский химик Ник Занд, организовавший в Сан-Франциско целый завод по производству наркотика. Естественно, городом ветров и туманов его маркетинговый гений не ограничился: благодаря связям Занда в HellsAngles психоделик мгновенно разлетелся по стране.
А что насчет ЦРУ-шной «сыворотки правды»? Шульгин синтезировал больше двадцати производных MDA, придя к выводу, что, как и их прообраз, каждое из них, вплоть до MDOH, обладает либо опьяняющим/стимулирующим действием, либо почти неактивно. Именно психоделического эффекта, хоть сколько-нибудь сравнимого по своей глубине с ТМА-семейством, фармаколог не установил. Одно из этих веществ, правда, окажется настоящей жемчужиной от мира фенэтиламинов и принесет автору всемирную славу. Но тогда, в 60-е, MDMA был просто одним из продуктов тестируемого ряда. Его время придет несколько позже.
Кстати, о ЦРУ и американских силовиках. На пике карьеры в Dow господа из U.S. ChemicalCorps подключают Александра Федоровича к продлившейся несколько лет работе в Эджвудском арсенале, еще одной аналогичной MK-ULTRA программе (разве что более открытой). Предметом правительственных экспериментов под началом Шульгина стало исследование тетрагидроканнабинола (ТГК), основного действующего вещества марихуаны. По утверждению самого химика, каких-то грандиозных результатов работа на американскую военку не принесла: все-таки сам ТГК никогда не вызывал у него особого вдохновения ни в профессиональном, ни в рекреационном аспекте. Но… Кто знает? Откуда-то ведь в 90-е появилась целая армия «спайсов»? Тем не менее главным результатом сотрудничества с властями стало пополнение телефонной книжки несколькими очень полезными номерами. Времена менялись. Наступали 70-е.
НИЗКОКАЛОРИЙНЫЙ МАРТИНИ
В
истории криминализации психоделиков можно заметить стойкую закономерность: по мере ослабления интереса американских госучреждений к ним как к химическому оружию сначала сворачиваются исследования, а затем эти вещества и вовсе ставятся вне закона. В конце 60-х происходит прощание с Dow: Саша понимал, что несмотря на все его достижения постепенно отношение к его работе со стороны руководства «сместилось от поддержки к терпимости» и грозило вылиться в полный запрет. Окончательно все стало ясно, когда администрация в самой вежливой форме попросила перестать указывать корпоративный адрес в научных публикациях Шульгина. Но эти десять лет после диплома сформировали полноценный плацдарм для индивидуальной практики. Схема исследований и их стратегические задачи, имя в научных кругах и нужные связи, — все это к 45 годам уже имелось. Достаточно сказать, что на первые годы в Dow пришлось вступление в клуб Богемской рощи Монте-Рио, сам факт членства в котором способен решить, пожалуй, процентов 80 всех жизненных проблем. Как ни странно, закрепиться в столь закрытой среде Саше помогла музыка: влиятельнейшие банкиры и политики периодически собирали из клубных завсегдатаев камерный оркестр, которому как раз не хватало хорошего альтиста.
В общем, для полноценного старта работы на себя оставалось решить только две задачи: окончательно обустроить домашнюю лабораторию и получить полное медицинское образование. С первой проблемой справились довольно быстро — так появилась «Ферма». Очень живое первое впечатление о мастерской Александра Федоровича оставила в мемуарах его вторая жена:
«…я увидела лабораторию, интерьер которой был навеян всеми когда-либо снятыми фильмами о сумасшедшем ученом. Свой колорит, которого не увидишь в кино, этой лаборатории придавали небольшие коричневые кучки засохших листьев, сметенных под рабочие столы, где стояли необычно большие стеклянные бутылки и металлические канистры. […] Листья придавали этому месту определенное своеобразие — так же, как и паутина, которая перекочевала сюда не иначе как из замка самого д-ра Франкенштейна. […]
Я потрясла головой, не совсем веря в реальность увиденного, — все эти официальные лицензии, листья и паутина, большая, как в прачечной, каменная раковина, полки с чистыми колбами (одна из полок немного прогнулась в середине, словно устала держать годами то, что на нее ставили). Обстановка в лаборатории была глубоко личная, это было царство алхимии».
Вторая проблема была сложнее, так как сильно била по кошельку — подросшему сыну как раз тоже требовалось получить высшее. Необходимость углубить свои познания в медицине была обусловлена двумя причинами. Во-первых, звание частного консультанта, которое показалось Шульгину наиболее удобным в плане совмещения с опытами на «Ферме», требовало серьезного расширения профессионального словаря. Во-вторых, более полное представление о фармакодинамике было необходимо для самих опытов. Собрав в кучу все накопленное в Dow, деньги с публикаций, с правительственного гранта и даже со скромной библиотекарской зарплаты жены, задуманное все-таки удалось осуществить. Следующие два года Саша проводит в медицинской школе своей almamater.
· 
«Настоящая исследовательская лаборатория работает с разрешения шерифа графства Контра Коста, отделения Управления по борьбе с наркотиками в г. Сан-Франциско, федеральных и штатных представительств Агентства по охране окружающей среды США»
PrevNext
Надо сказать, ставка на консультанта себя полностью оправдала. Калифорнийское правосудие постоянно привлекает Шульгина в качестве судебного эксперта по наркотикам, он начинает на постоянной основе преподавать химию криминалистам Беркли. Дальше — больше. В 1973-м благодаря знакомству с Бобом Сагером, главой калифорнийских лабораторий только что созданного DEA, Александр Федорович почти на двадцать лет становится главным консультантом агентства на западном побережье. Дружба с Сагером помогла нашему алхимику пережить все «войны с наркотиками» от Никсона до Рейгана без особых потерь. И даже получить помимо разрешения на работу с веществами из списка № 1 несколько официальных премий. Правда, как только его патрон ушел в отставку, дивный новый мир не преминул сразу же постучаться в дверь. Буквально: в 1994-м на «Ферму» нагрянет с полсотни «космонавтов» в биозащите, с лопатами, металлоискателями, счетчиком Гейгера и ордером на обыск. В ходе рейда пострадали только мескалиновый кактус и куча старой корреспонденции, но эта ситуация наглядно дает понять, что в случае отказа от сотрудничества со своими «идеологическими противниками» все могло закончиться гораздо раньше.
Но вернемся в 70-е. Параллельно со всевозможными консультациями продолжается синтез новых веществ. Рыбки давно ушли в прошлое — главным подопытным кроликом Шульгина окончательно становится сам Шульгин. Где-то начиная с открытия 2C-B в 74-м полевые испытания проходили по отлаженной схеме. Саша проверял действие на себе, ведя постоянный отчет хода эксперимента, так называемый трип-репорт. Если соединение себя оправдывало (получало от 2+ без значительных негативных ощущений), собиралась команда добровольцев из его близких друзей от трех до пяти человек. Дальше наш герой давал инструкции касательно дозировки, длительности и ожидаемой интенсивности эффекта, затем шла фаза своего рода групповой терапии, после чего вся полученная информация суммировалась, анализировалась и отправлялась в какой-нибудь AmericanJournalof PharmaceuticalEducation. Повторялось это регулярно, в погожие дни, раз в полтора-два месяца и чуть ли не до начала 00-х.
Подобные отчеты химик получал и другим путем: их с завидным постоянством присылали сотни доброжелателей. Часто анонимно. Часто вместе с образцами препарата. Одно из таких писем от 76-го года содержало подробное описание опыта молодой аспирантки университета Сан-Франциско (ее группу он как раз консультировал). В компании нескольких ее друзей она испытала MDMA. И все они остались настолько им довольны, что Шульгин просто вынужден был открыть записи десятилетней давности, провести повторный синтез, увеличить изначальную дозировку (здесь выявилась его индивидуальная стойкость именно к этому наркотику) и понять — «Это оно».
Первооткрыватель метилендиоксиметамфетамина, Антон Кёлиш (да, снова немец), провел его синтез в далеком 1912-м в качестве кровоостанавливающего средства для Merck. Но Первая мировая не оставила ему никакого шанса: в 16-м Кёлиш погибает на фронте простым солдатом. В следующие сорок лет наркотик прошел почти тот же путь, что и MDA. С той лишь разницей, что до Второй мировой его тестировали на чем угодно, только не на сознании, а додумавшихся до этого федералов 50-х эффект впечатлил еще меньше: пленным корейцам под экстази становилось как-то совсем не до военных тайн. И вот вещество попадает в руки Шульгина.
За несколько месяцев опытов гидрохлорид MDMA стал элементом выходного набора Александра Федоровича в роли эдакой карманной бутылочки диетического мартини, очень кстати приходящейся при встрече с хорошими друзьями, оказавшимися в сложной жизненной ситуации. Одним из таких друзей был психотерапевт Лео Зеф, активно использовавший психоделики при работе с особенно тяжелыми пациентами. К середине 70-х его карьера зашла в тупик, и он начал всерьез задумываться о прекращении практики. И вот как-то раз в конце 76-го, побывав в гостях у своего коллеги, Саша решил интереса ради предложить ему образец своей находки. Зеф с неохотой взял презент, распрощался с визитером… и пропал с радаров на несколько дней. Стоит ли говорить, что через неделю он передумал уходить на пенсию? Эффект экстази настолько потряс Зефа, что благодаря ему за какие-то недели про MDMA узнал каждый более-менее известный психоаналитик к западу от Скалистых гор. Печальная история ЛСД еще была жива в памяти, так что на сеансах новый препарат предлагался чуть ли не под подпиской о неразглашении. Не помогло: стараниями ньюэйджеров он очень скоро оказался на улицах, что через девять лет привело к запрету экстази в Штатах. После похорон своего знакомого в 1988-м наш герой поинтересовался у близкой подруги Лео, сколько человек он «прямо или косвенно» познакомил с этим веществом. Ответ был «плюс-минус четыре тысячи». Вот так, как бы резвясь и играя, доктор Саша Шульгин дал дорогу самому популярному клубному наркотику современности.
KNOWN AND LOVED
Моя философия может быть сконцентрирована в четырех словах: быть информированным, затем выбирать.
А. Ф. Шульгин
Н
есомненные успехи середины 70-х — полная востребованность дополнялась десятками новых открытий, были синтезированы «отцы» множества фенэтиламиновых семейств, включая культовые 2C и Aleph — сильно омрачались гнетущей атмосферой в семье. Тед давно отправился в самостоятельное плавание, а Нина все сильнее замыкалась в себе. Вскоре она переносит первый легкий инсульт, и страх перед неизбежным на некоторое время возвращает былое тепло и открытость в их дом. Но спустя несколько лет супругу ученого прямо за библиотекарским столом настиг фатальный удар. Обильное кровоизлияние, кома. С согласия мужа аппарат искусственного дыхания отключили после отказа почек — осенью 1977-го Нина Шульгина скончалась.
Через год за ней последовал и Сашин отец. Похоронив двух самых близких людей за столь короткое время, Александр Федорович лицом к лицу столкнулся с запоздавшим кризисом среднего возраста в его самой уродливой форме: одиночество, чувство вины за смерть жены, недовольство результатами своей работы и жизни вообще. Положение усугублялось еще и продолжавшимися не первый год сложными, изматывающими отношениями с женой одного европейского коллеги. На этом тяжелом во всех смыслах этапе своей жизни Шульгин встречается с Энн Перри.
К слову, Энн тоже переживала не лучшие времена. Трижды разведенная медсестра за сорок пять с тремя детьми — старость определенно не сулила ей великих свершений. Но знакомство с Шульгиным доказало обратное. Чем больше она узнавала доктора, тем яснее ей становилось, что его работа, открытия и философия, как, впрочем, и он сам, становятся смыслом ее жизни. В свою очередь, для Саши она смогла стать тем утешением, что он искал еще при жизни Нины. За два года Энн отвоевала своего кумира у сумеречной немки, и в 1981-м на заднем дворе «Фермы» в присутствии множества друзей они окончательно оформили свой союз. И это был не просто брак: Энн следовала за мужем во всех начинаниях, поездках и опытах, а последние тридцать лет их совместной жизни воспринимаются как нечто немыслимое друг без друга. Верность делу супруга она сохраняет и сегодня.
Их совместный экспириенс (во всех смыслах этого слова) был подробно изложен в двух написанных в соавторстве бестселлерах: упомянутом мною PiHKAL:A ChemicalLoveStory (1991) и TiHKAL:TheContinuation (1997). Обе книги разбиты на автобиографическую и техническую части (последняя в РФ и некоторых других странах внесена в список запрещенной литературы). «Химическая история любви» описывает жизнь Александра и Энн Шульгиных до первых месяцев их брака с намеренно спутанными датами и именами собственными, дабы в случае чего всю историю можно было списать на художественный вымысел. Ее практическая часть полностью посвящена двум сотням фенэтиламинов, их структуре, синтезу и описанию действия. Аналогично и с посвященным триптаминам «Продолжением», где речь идёт о событиях 80-90-х годов. Но помимо мемуаров и пособий для доморощенных Уолтеров Уайтов в них есть кое-что не менее важное — ответ на вопрос «зачем я всем этим занимаюсь?» Приведенным в этих книгах тезисам доктор не изменил до самой смерти. Этика для Шульгина была всем, так что в двух словах обсудим и ее. И попытаемся заодно понять, зачем нам отправлять этот условный кислотный танкер в Россию.
Любопытно, как «правый» и «левый» взгляды двух умов, вошедших в мир психоделиков, переплелись в их попытке объяснить, какая судьба уготовлена этим загадочным веществам. Когда за проблему берется Энн, ее заключения постоянно сводятся к социальной сфере, высвечивая темы мирового зла, несправедливого устройства вселенной, просветления, аскетизма и порочности забывшей свои витальные корни западной цивилизации. Иными словами, это практически буквальное воспроизведение философии Нью Эйджа, превратившей постмодернизм в религию, плоть от плоти запутавшегося в самом себе XX века. Александр Федорович же считал, что его работа немного не про это. Нет, он не вступает в полемику с женой ни в книгах, ни в интервью, но сам дух его исследований, само его отношение к своим детищам, в конце концов, сама атмосфера его рабочего места представляют нам архетип ученого не XX, а XVI века. Химия и «алхимия» слились в его личности настолько, что процесс поиска и создания новых психоактивных соединений стал для него вещью в себе: Парацельс искал философский камень не потому, что он даровал вечную молодость, а потому, что Парацельсу его искать полагается.
Касательно же наркотиков как таковых, Шульгин исходит из посылки, что абсолютно любое вещество несет в себе некое «вознаграждение», требующее определенной «платы» со стороны принимающего его организма. Соответственно, само понятие «наркотик», получившее за последние сто лет стигму социального зла, оказывается размыто в контексте культурной среды, исторического периода и конкретной правовой системы. Единственное действительно емкое определение, которое можно дать этому слову сегодня — это психически активное вещество, использование которого запрещено и/или подвержено осуждению со стороны общества, в котором оно употребляется. Конкретный эффект, вопросы токсичности и зависимости, — все это оказалось вытеснено его социальной ролью. Иными словами, не бывает «плохих» или «хороших» веществ — бывает искаженное представление об их действии. Отсюда убежденность доктора в том, что государственные запреты и пропаганда против наркотиков не решают порождаемые ими проблемы, но лишь переносят их в дополнительное измерение. По его мнению, единственным способом действительно положить конец этой бессмысленной войне является предоставление населению всей полноты объективной информации о ПАВ. И заниматься этим должны квалифицированные специалисты, а не зашоренные чиновники и лоббисты. История государственного контроля чего угодно доказывает только одно — если у человека есть желание что-то приобрести, он найдет способ удовлетворить свой спрос, несмотря ни на какие запреты. Особенно когда спрос становится массовым.
В 2005-м журналист NewYorkTimes спросил Александра Федоровича, какого его отношение к зафиксированным летальным исходам опытов с описанными им препаратами. В ответ Шульгин, не отрицая трагичности этих случаев, предложил ознакомиться со статисткой смертей от аспирина. Токсичность этих соединений представляет собой далеко не главный риск, связанный с психоделическим опытом. Принимая DOB, 2C-B или DMT, человек расписывается в своей готовности на несколько часов полностью потерять ощущение пространства и времени вместе с самоконтролем. Естественно, для этого необходима спокойная изолированная обстановка, и даже плохое настроение может стать весомым поводом для переноса эксперимента. Незнание свойств галлюциногенов или пренебрежение ими при опытах такого рода — это не просто кретинизм. Это кретинизм безответственный. Шульгин утверждает, что если опыт совершается взрослым человеком, полностью отдающим себе отчет в своих действиях, и все меры безопасности соблюдены, то полученный экспириенс может оказаться чрезвычайно полезным:
«Я полностью убежден в том, что в нас встроена сокровищница информации. В нас заложены огромные запасы интуитивного знания, скрытого в генетическом материале каждой нашей клетки. Это похоже на библиотеку, в которой хранится бессчетное количество справочников, но только непонятно, как в нее войти. И без определенных средств доступа нет никакой возможности даже приблизительно определить масштабы и качество содержимого этой библиотеки. Психоделики позволяют исследовать этот внутренний мир и постичь его природу. […]
Я считаю, что испытанные мною переживания, хотя они и были кратковременными, принесли мне благословение, и я чувствовал Бога. Я ощущал сакральное тождество творения с его Творцом, и — что самое ценное — я коснулся ядра своей собственной души.
Именно по этим причинам я посвятил свою жизнь этой исследовательской области. Когда-нибудь я смогу понять, как эти простые катализаторы делают то, что они делают. Пока же я у них в неоплатном долгу — и я всегда буду оставаться их защитником».
Я ни в коем случае не призываю к проверке этих веществ на себе, равно как и к их синтезу. Как отметил автор последнего интервью Шульгина, Гамильтон Моррис, где-то начиная с середины 90-х доктору было достаточно «прошептать название нового соединения», чтобы на следующее утро оно появилось на улицах где-нибудь в Китае, а к вечеру попало в федеральные списки запрещенных субстанций. Что я действительно нахожу необходимым, так это возобновление полномасштабных и открытых клинических исследований наследия Александра Федоровича. Я склонен — может быть, наивно — считать, что наука должна стремиться к рациональному объяснению необъяснимого ранее. И когда наука, встречая целую бездну необъяснимого, отворачивается от неё, упираясь в морализаторство абсолютно некомпетентных в этом вопросе людей из правительства, она начинает отрицать саму себя. Мы живем в эпоху нейросетей и генетических алгоритмов, мы не просто изучаем сознание — мы активно пытаемся его создать. В чисто инструментальном смысле за последние сорок лет мы совершили прорыв столь огромный, что он практически обесценивает результаты последней большой волны исследований психоделиков. Я уверен, что в тот день, когда мировая наука со всей серьезностью вернется к этой теме, благодаря Александру Федоровичу Шульгину Россия и русские смогут по праву быть в авангарде психофармакологии. Ведь он действительно прожил жизнь типичного русского гения: никаких прямых линий — один сплошной фрактальный узор.
