В городе Умманце на берегу Балтийского моря жила девочка, которая коллекционировала «золотые» бусы. Решив использовать ее как прикрытие, преступники уговорили девочку спрятать на двенадцать дней ворованные золотые безделушки в ее кукольном домике. В старой бухте стоял настоящий дом для престарелых, куда преступники регулярно наведывались под надуманными предлогами, чтобы в кухнях, ванных и спальнях обчищать буфеты и комоды пожилых дам и вдовцов еврейского происхождения. В какой-то момент у любительницы стеклянных бус в миниатюрной кухоньке, под миниатюрными буфетиками, в миниатюрном садике и даже в миниатюрном туалетике лежало золотых украшений на сотни тысяч марок. Девочку, кстати, звали Цирцея, так же как волшебницу с острова Эя, которая обратила спутников Одиссея в стадо свиней. Цирцея играла с цепочками для часов, что ласкали глаз старых вдовцов, и с красивыми безделушками, милыми сердцу старых вдов, золотые кольца соскакивали с ее маленьких пальчиков, и тогда она нанизывала их на нитку и вешала бусы на шею своим куклам.
Но вот пришло время сбыть с рук все эти сокровища. Преступники, семеро мальчишек в возрасте от восьми до десяти лет, бодро шагали по улице, которая вела к рыбному рынку, а впереди Цирцея толкала тележку с кукольным домиком. Если бы их остановили и обыскали бдительные граждане, эти сорванцы заявили бы с патриотическим задором, что везут еврейское золото для нужд войны. Никто бы не сообщил в полицию. Многие готовы были отдать жизнь за Германию. Мальчишки могли бы уточнить, что на вырученные деньги немецкие матери пошлют на Восточный фронт английские шерстяные носки и французские презервативы, чтобы их сыновья встретили во всеоружии суровую финскую зиму и неотразимых русских проституток с целым букетом венерических заболеваний.
Торговец мидиями не поскупился и за еврейское добро выдал маленьким бандитам аж три мешка – со свежей пикшей, с мерзлой картошкой и с пустыми раковинами от моллюсков. Словом, мальчишки остались довольны. Они с выгодой распродали пикшу поштучно, а на вырученные деньги купили Цирцее стакан сладкого шербета с подмешанным перцем и лакричную соломинку, чтобы она расчихалась, и красный бант, и миниатюрное сиденьице для кукольного унитаза, а себе они купили пистолет и еще велосипед.
За эти украшения на распродаже в Бремене торговец мидиями выручил четыре тысячи марок. Сокровища кукольного дома путешествовали из Гамбурга в Ганновер, из Ганновера в Кельн, то вырастая, то падая в цене при очередном переходе из рук в руки, и в конце концов выплыли в Баден-Бадене, но опознать их было уже невозможно, так как они смешались с десятками таких же частных коллекций. За полгода до окончания войны весь этот лом переплавили в шесть золотых слитков и поместили в трех банковских подвалах, по два в каждом. Один из этих слитков, хранивший память о золотых деньках в городе Умманце, попал в руки лейтенанта Густава Харпша и его помощников, капрала с фельдфебелем, и составил компанию девяносто одному слитку, – все они, аккуратно уложенные в два черных чемодана, пережили автомобильную аварию по дороге в Больцано, где спагетти можно съесть только под дулом пистолета.
У детей города Умманца впереди была жизнь полная приключений. Трое мальчиков стали солдатами и умерли мучительной смертью в разных концах Европы. Четвертый отправился в Грецию торговать оружием, разбогател, ввязался в заварушку и пал жертвой режима «черных полковников». Пятый, освоив грамоту и овладев искусством лжи, сделался политиком. Однажды, уже будучи бургомистром Мюнстера, он съел тарелку несвежих мидий и вскоре согнулся пополам от страшной рези в желудке, но массивную золотую цепь городского головы так и не снял. Он захлебнулся собственной рвотой, и золотая цепь, символ власти, еще долго напоминала преемникам о его кишках, хотя местные острословы предпочитали говорить о неистребимом запахе коррупции. Шестого мальчика, ставшего сутенером, зарезал рогоносец-муж, а седьмой женился на дочке рыбака, купил фелюгу и тридцать лет жил дарами моря. Цирцея превратилась в редкую красотку, из чего следует, что она частенько попадала в ситуации, когда мужчины вели себя как последние свиньи. Смерть настигла ее в 1981 году в Тампе, штат Флорида, и на тот момент ее золотых украшений хватило бы на то, чтобы купить сотни тысяч лотков пикши по ценам сорокового года.
Сигаретница
Эрих Фромм был типичный еврей: белокожий, темноволосый, нос с горбинкой, сочные красные губы, впалая грудь, бледные соски, обрезанный член, узкие ступни, длинные пальцы ног, а также мощный интеллект и мгновенная реакция, которыми он вовсю пользовался, чтобы никакие злокозненные стрелы внешнего мира не сумели пробить его остроумно закамуфлированную и такую прочную броню. Все, что от него осталось, это два обуглившихся съемных моста и фрагмент почерневшей челюстной кости. Они тихо покоятся в сигаретнице. У знатоков макабра это должно вызвать определенные ассоциации.
На сей счет существует множество свидетельств, американских, русских, венгерских, немецких, британских, итальянских, официальных и неофициальных, откровенно сенсационных и осторожных, в том числе, надо признать, несколько серьезных попыток докопаться до исторической правды. В наиболее фантастических версиях фигурируют мошонка с одним яичком, конвульсивно дергающаяся рука, южноамериканский паспорт, подпаленные усики, ортопедические ботинки и даже черное сердце. Но по прошествии пятидесяти с лишним лет, в результате кропотливых изысканий, после развенчания мифов и откровенной лжи, продиктованной корпоративными интересами, что мы видим в сухом остатке? Два обуглившихся съемных моста и фрагмент почерневшей челюстной кости, – это все, что осталось от Адольфа Гитлера. Фюрер точно не был евреем – так по крайней мере он утверждал. Мы могли бы дать подробное описание внешности фюрера, как мы это сделали в случае с Эрихом Фроммом, но последний, в отличие от первого, не был знаменитостью, поэтому будем считать, что вы хорошо знаете, как выглядел Адольф – Гитлер. Но, согласитесь, занятно: при той ненависти, которую они питали друг к другу, и тот и этот закончили одинаково. Впрочем, мы немного слукавили, ибо есть существенное различие. Если оба съемных моста, лежащих в одной сигаретнице, действительно носил при жизни Эрих Фромм, то один из двух съемных мостов в другой сигаретнице принадлежал жене Гитлера. У Эриха Фромма тоже была жена, но она бесследно исчезла в «хрустальную ночь».
Эрих Фромм был отправлен в газовую камеру в Треблинке. Адольф Гитлер был застрелен и сожжен в Берлине. Оба, можно сказать, спровоцировали свою смерть. Эрих Фромм, поставив мат коменданту лагеря, дал ему понять, кто изобрел шахматы во время памятного отдыха в Египте примерно за десять веков до Рождества Христова. Все сошлось. Король на шахматной доске выглядел как беспомощный фараон в матриархальной деспотии: связанный этикетом, он мог делать лишь один шажок, чтобы не потерять свое монаршее достоинство и царственную осанку, в то время как его сестра-жена была почти не ограничена в своих перемещениях. Ладьи были пирамидами с квадратным основанием, и траектория их движения определялась солнцем. Кони, увязавшие в рыхлом песке пустыни, делали вынужденный скачок вбок, прежде чем прыгнуть в намеченный квадрат. А пешки, обычно похожие на грубо обкромсанные пиписки, были рабами-евреями, которых так легко сбросить с шахматной доски и которые, пусть не сразу, а ближе к концу партии, когда станет очевидно поражение немцев, как когда-то поражение египтян, подберут такие с виду невзрачные колечки крайней плоти, и те вдруг обернутся коронами на головах новых королей.
Мастерство и безрассудная смелость дорого обошлись Фромму. Его ставили под ледяной душ, травили сторожевыми собаками. Потом началась главная потеха. На голову арестанту надели венчик из колючей проволоки и прострелили ступни, ладони и правое легкое между вторым и третьим ребрами. От него требовалась самая малость: признать во всеуслышание, что партию выиграл комендант, что шахматы изобрели прусские офицеры для отдыха на привале и что Третий рейх просуществует дольше, чем иудаизм. Со всем этим Эрих Фромм никак не мог согласиться и принял смерть, отпуская шуточки по адресу национал-социалистов, которые приглашают в гости, а сами не могут толком ни накормить, ни обогреть, вот уже он подхватил простуду!
Гитлеру тоже пришлось несладко. Русские отвоевывали в Берлине улицу за улицей, и он прятался, как крот, под землей, вместо того чтобы дышать свежим воздухом на вилле в Оберзальцбурге. Стены бункера сотрясались от постоянных бомбежек, того и гляди, потолок обрушится, от сада остались одни воспоминания, и с медовым месяцем как-то не заладилось. Что до близких друзей, то одни переметнулись на сторону врага, а другие в эти минуты травят себя и своих детишек синильной кислотой.
Дядя Эриха Фромма за примерное поведение попал в зондеркоманду. Он разгребал пепел в печах. До войны он был дантистом и лечил зубы всем членам семьи. Сразу узнав свою работу, он подобрал почерневшую челюстную кость с двумя съемными мостами и спрятал в сигаретнице, единственном предмете, найденном лагерным охранником в чемоданчике голландского еврея, мечтавшего перед смертью выкурить ритуальную сигару. Этот неисправимый оптимист спал и видел себя умирающим с гаванской сигарой во рту. Самое удивительное, он своего добился: стоя в шеренге голых людей на краю ими же вырытой ямы, он успел пару раз затянуться сладковатым дымом, глянуть на небо, где светила луна, и даже погладить себя по животу, а когда раздались автоматные очереди, он прыгнул в яму, и его, живого и невредимого, накрыла своим телом убитая пражская еврейка.
В пустом чемодане Эриха Фромма лежала только шахматная доска из черного дерева и слоновой кости, а в ней тридцать две золотые фигуры. Эрих был хороший игрок. После внезапного исчезновения жены он продал все, что они нажили, и купил очень дорогие шахматы. В другое время они бы столько не стоили, но шла война, и цены взвинтили до небес. Если ты потерял свою первую любовь, есть смысл вложиться во вторую. Увы, замечательные шахматы реквизировали на первом же пропускном пункте на Фридрихштрассе. В течение нескольких недель золотые король с королевой украшали камин фельдмаршала. Затем весь набор, за исключением потерянного коня, был продан оперному певцу, исполнявшему арию Германна в «Пиковой даме» на сцене Штаатсоперы. Позже шахматные фигуры, без черной королевы и доски, сделали короткую остановку в разбомбленной церкви, временной штаб-квартире СС, а затем, еще без двух ладей, обнаружились в сигнальной будке возле железнодорожного полотна неподалеку от Мюнхена. Последний приют они нашли в Гестлинге, в плавильном котле, откуда, переплавленные вместе с золотыми подсвечниками и золотым краном, помеченным литерой «Г» (горячий), они вышли в виде слитка, который попал в Баден-Баден одновременно с высадкой американцев в Мессине. Этот золотой слиток № 27, согласно описи, сделанной фельдфебелем Уильямом Беллом для Вашингтонского банка, временно занявшего дом с видом на палаццо Медичи в Вероне, в конце концов оказался на заднем сиденье черного «мерседеса», который лейтенант Харпш разбил к чертовой матери. Возможно, кто-то удивится, мы же примем как должное тот факт, что размеры этого золотого слитка в точности совпали с размерами сигаретницы, что нынче находится в Монтеррее, штат Калифорния, или, если быть совсем точными, в ящике стола кузена Эриха Фромма, который пошел по стопам отца и стал дантистом. Мы могли бы перечислить множество причин, заставивших кузена Эриха Фромма сохранить у себя столь мрачный сувенир: сентиментальные воспоминания о родственнике, реликвия для внуков, блестящий образец ручной работы их прадеда, немой свидетель непревзойденного длинного языка Эриха, грозное предостережение о том, что злодеяния не должны повториться, а если еще вспомнить, что кузен Эриха Фромма к тому же увлекается генетикой, то можно рассматривать содержимое сигаретницы как хранилище ДНК, с помощью которой будущие ученые, возможно, свяжут Эриха Фромма с Адольфом Гитлером через их общую прапрабабку. Ведь Адольф всегда боялся, что у него могут обнаружиться еврейские корни по материнской линии. Если бы удалось сохранить фрагменты человеческих скелетов, с появлением новейших методов генетического анализа сколько загадок истории мы смогли бы решить! Лже-Анастасии доказали бы, что они Романовы; дети, замученные в Тауэре, оказались бы родственниками Ричарда Третьего; а «Христовы дети» подтвердили бы свое отношение к Христу, Сыну Божию, и положили конец бесконечному потоку масонской литературы, заполонившему книжные стенды всех аэропортов мира.
Дядя Эриха Фромма умер от рака легких в Пасадене в пятьдесят шестом году. После того как американцы освободили его из Треблинки, он начал курить сигары. Кто-то не усмотрит в этом никакой связи, но, скорее всего, связь существует: все в этом мире взаимосвязано, хорошее и плохое, приятное и неприятное, факты и вымысел, евреи и антисемиты, Эрих и Адольф.
Золотое руно
Мария Сирена Константина Нидорецки, дочь мельника, жила в городке Полкове, что неподалеку от шоссе, соединяющего Варшаву с Люблином. Ее муж погиб. Однажды по пьяному делу он вызвал на бой ветряную мельницу ее отца, пошел на нее с голыми руками и был срублен мощным крылом. О Сервантесе в семье Нидорецки слыхом не слыхивали, поэтому весьма сомнительно, что в случае с мужем Марии жизнь подражала искусству.
Отец Марии, мельник, умер в своей постели, мечтая об Америке, где сыры не изъедены червями, как в его родном Полкове, и где можно быть свободным и верить во что хочешь. Можно просидеть весь день в ресторанчике на 57-й улице в Нью-Йорке, болтая с незнакомыми людьми, и при этом заказать всего одну чашечку кофе и один пончик с вареньем и сахарной пудрой, которые тебе принесет чернокожая официантка, чьи предки трудились в поте лица на плантации в Алабаме.
Отец Марии завещал ей все, чем он владел при жизни: мельницу, дом, ценности и свирепого барана по кличке Тихоня, которого справедливее было бы звать Золотым Руном за курчавую шерсть с желтоватым отливом. Местные мельники, если они работали хотя бы вполсилы, были зажиточными, так что Мария не бедствовала. Покойный мельник любил поговорить и посплетничать, тем более что по роду занятий он постоянно имел дело с людьми разного сорта – путешественниками, скитальцами, маргиналами, богачами, бедняками, нищими, ворами. Он любил живое общение. Человека, который мог рассказать хорошую историю, желательно направленную против власти, или порадовать неожиданной идеей, желательно богохульной, мельник всегда был готов послушать, угостить тарелкой супа и даже пустить переночевать в хлев. Один вор с талантом рассказчика остался в доме и женился на Марии. Когда его похоронили в саду под ореховым деревом, оно начало плодоносить с невиданной силой.
Он частенько говаривал: «Для полного счастья мужчина должен поколачивать тех, кого любит, – жену, собаку, посаженное дерево. Тогда от них больше проку». Свою жену он ни разу не ударил, поскольку Мария ему бы ответила. Не бил он и собаку, так как собаки у него не было. Зато по стволу ореха он лупил нещадно, причем зимой. По весне дерево расцветало и начинало плодоносить как ненормальное, из чего напрашивался вывод, что его нравоучительная сентенция, по крайней мере на одну треть, была не лишена смысла. В эту сентенцию ему бы следовало включить барашка – всю свою привязанность Тихоня отдал Марии, которая его выкормила и поставила на ноги, к нему же относился крайне враждебно. Есть известный детский стишок, в том или ином виде встречающийся во многих европейских языках, но только не в польском.
У юной Мэри ягненок был,
Шерстка снега белее.
Куда бы юная Мэри ни шла,
Ягненок бежал за нею.
Так и было. Стоило Марии скрыться в нужнике во дворе, как барашек садился под дверью, а когда Мария отправлялась в лавку за консервированными помидорами, он трусил рядом. С мужем Марии он играл в прятки, то есть первый прятался, а второй пытался поддеть его на рога. Башка у Тихони была крепкая, и рога будь здоров. Но, повторим, детский стишок про ягненка в Польше неизвестен, поэтому навряд ли в случае с польским барашком жизнь подражала искусству.
На отцовских поминках Мария познакомилась с разносчиком, который продавал кружева и пустые зеленые бутылки из-под аниса, еще хранившие характерный запах. Благодаря разносчику Мария узнала вкус сигарет. Заинтригованная, она в тот же вечер, забравшись в постель в опустевшем доме, стала учиться курить, и дело кончилось большим пожаром. Сгорели ветряная мельница, хозяйский дом, хлев, конюшня, свинарник и два нужника во дворе. Зарево было видно за тридцать миль. Ей удалось спасти самое ценное – золотые изделия, полученные в ювелирных магазинах Люблина в обмен на мешки с медными монетами, долговые расписки, российские рубли и горы муки. Повесив кожаные сумки с золотом на покладистого барашка, она отправилась пешком в Хелм, недалеко от советской границы, где жила ее родная тетка. Они с Золотым руном прошли сотню миль. О Ясоне и его аргонавтах в семье Нидорецки знать не знали, поэтому сомнительно, что в случае с Марией жизнь подражала искусству.
Благодаря любознательности отца, охочего до новостей, и мужа-пьяницы, обожавшего всякие небылицы, Мария отлично понимала, что за пределами Полкоя с его сыроварением, перемалыванием зерна и превратностями погоды существует еще целый мир. Она знала о сухом законе в Америке и чикагских гангстерах, убивавших друг друга выстрелами в спину. Она знала о домах терпимости в Сан-Пауло, где бутылка пива стоила дороже ночи с девственницей. Она знала о детской проституции в Калькутте и маленьких трупах на городском кладбище, знала об английских преступниках, которых отправляли на съедение крокодилам в болотах Австралии, но она даже не подозревала о масштабах экспансии соседней Германии, превратившей ее страну в преддверие ада. Очень скоро ей предстояло это узнать.
Когда польскую равнину осветила луна, по дороге в Люблин, вблизи от советской границы, Марию остановил патруль Пятой бронетанковой дивизии, три мотоциклиста. Тихоня, стоявший горой за свою хозяйку, скинул в канаву фельдфебеля в мотоциклетных очках и в довершение пустил ему в лицо победную струю. Сначала пристрелили барашка, а затем вступившуюся за него Марию. В нее всаживали пули от ступней вверх, не пропуская ни одной анатомически значимой части, пока не добрались до глаз. Солдаты подвесили ее головой вниз на цветущей рябине, дабы все видели, что она без трусов, а во влагалище воткнули прутики, как будто она тоже дерево. Они не знали историю про Аполлона и Дафну, [ix] поэтому их никак нельзя обвинить в том, что в их случае жизнь подражала искусству.
Мотоциклисты, тихо посмеиваясь над незадачливым фельдфебелем, выпотрошили кожаные сумки, пересыпали содержимое в курьерские планшеты и поехали в Люблин. Два года драгоценности Марии пролежали в сейфе майора, а когда Красная Армия вошла в Польшу, отступающие немцы прихватили золотишко. В Дрездене украшения переложили из товарного поезда в бронированную машину, путь которой лежал из Регенсбурга через Штутгарт в Баден-Баден, где их переплавили в золотой слиток. А в результате, в числе девяноста двух слитков, он оказался в руках подчиненного лейтенанта Харпша, который упаковал их в чемодан, положил на заднее сиденье «мерса» и прикрыл сверху шинелью. Слиток, хранивший память о Золотом руне, угодил в аварию на дороге в Больцано, где о настоящих спагетти можно только мечтать, уж лучше заказать их в нью-йоркском ресторанчике на 57-й улице, – там их и сварят лучше, и подаст их вам чернокожая официантка, чья прабабка трудилась в поте лица на плантации в Алабаме.
Лопаточка
Это история о старом палаче, который отправил на тот свет тридцать женщин и четырнадцать детей на лесной поляне в сорока километрах к югу от Белграда, а после вернулся на место казни за добром, которое его жертвы могли на себе припрятать. Удача ему улыбнулась. Перед смертью хорошо одетые женщины обнимали детей, стоя на краю длинного рва, и каждая держала в руке разрешенный в дорогу чемодан. У старика был наметанный глаз.
Во втором часу ночи в темном лесу пожелтевшими руками он наскреб из суглинка среди влажных папоротников и серебристых берез свои сокровища. Восемнадцать золотых колец, семнадцать четок, восемь золотых распятий, семь медалей с изображением святого Христофора, золотой перочинный нож с инкрустированной рукоятью из слоновой кости, семь золотых оправ для очков, шелковое белье, пара новых ботиночек, трость с медным набалдашником и крохотные столовые приборы – золотые ложечка с вилочкой и такая же золотая лопаточка. Лопаточку он оставил себе. В ней было что-то интригующее – широкая, со скругленными краями для полной безопасности и короткой конусообразной ручкой. Удобная для трехлетнего малыша штука, чтобы гонять по тарелке нарезанные мамой куски. Шелковое белье старик положил в бумажный пакет и спрятал под кроватью, шнурованные дамские ботиночки поставил на видном месте, на каминной полке, а золотые трофеи сбыл с рук одному австрияку-трактирщику, который жил сам по себе и не совал свой нос в чужие дела. При этом он выручил такие смешные деньги за ползанье на четвереньках в ночном лесу, на дне глинистого мокрого рва, среди мертвых тел, что сам собой напрашивался другой, не корыстный мотив. Таким мотивом, по мнению даже тех, кто считает евреев уродами, натирающими мебель воском из собственных ушей, был страх старика перед женщинами. Это была его месть.
Золотую лопаточку бездетный дядя подарил племяннице во время обряда крещения. Вышло так, что волею случая он оказался свидетелем ее рождения. Когда они с матерью будущего ребенка гуляли по винограднику, где-то между Верновом и Плечнуром, у нее отошли воды. Он принял роды в тени оливы. Роженица утолила жажду виноградом, который он раздавил в своих больших ладонях, и потом еще долго обсасывала его пальцы. Спустя четыре дня, в Плечнуре, девочку окрестили и нарекли Оливией.
Золотую лопаточку Оливии ее дядя-убийца носил в нагрудном кармане потертого пиджака. Ужинал он в одиночку, сидя в конце длинного, покрытого белой скатертью стола на козлах, и, садясь за трапезу теплым летним вечером, он доставал заветную лопаточку и в задумчивости гонял хлебные крошки вокруг солонки и перечницы, между бутылочек с уксусом и оливковым маслом. Золотая лопаточка его и выдала. Ее узнала соседка, проходившая мимо с тарелкой соленых баклажанов, и сообщила в округе. Люди дали волю своему гневу. В лицо старику кто-то плеснул уксус, посыпались обвинения, выдававшие затаенные обиды: и живет-то он бобылем, и детей ему Бог не дал, и немытый он, и педофил, и якшается с трактирщиками-австрияками, и мебель-то он натирает воском из собственных ушей… Кто-то перевернул стул, и старик от страха обмочился. С него стянули мокрые брюки и потешались над его увядшим «дружком». Его пергаментную грудь поливали кипятком. Золотая лопаточка упала в высокую траву и затерялась среди сломанных желтых одуванчиков на сочных зеленых ножках, из которых сочилось молочко. Позже семена, облетавшие с цветочных головок, покрыли луг белым ковром. Как только одуванчики не называют! В этом длинном ряду прозвищ есть малопочтенные, несообразные и даже способные кое-кого шокировать, такие, как «кто ходит под себя», «сиськи Юноны», «свинячий конфуз», «молоко девственницы», «искушение монашки» и «приманка кардинала». Осенью трава на лугу пожелтела, затем побурела, и пришла пора ее скосить. Очередной взмах острого лезвия подбросил в воздух золотую лопаточку. Сделавшись местной достопримечательностью, она заняла почетное место в гостиной бургомистра, точнее, в сейфе, а еще точнее, в дубовой раке, где когда-то лежали пальцы святого, которого замучили, вонзая ногти ему в темя. Вместе с золотой лопаткой в раке лежали гнутые монеты, сломанные отвертки, набор велосипедных инструментов, документы на спорную собственность и бюстик Сталина.
В апреле сорок второго года дочь бургомистра, отвергнутая любовником из-за стойкого запаха в критические дни, затеяла генеральную уборку в надежде таким образом заглушить грусть-тоску. Надраенная до блеска дубовая рака ушла переводчику с хорватского, а ее содержимое рассортировали и продали по частям. Золотая лопатка попала в Вернов. Позже ее увезли в плетеной корзинке вместе со всем конфискованным еврейским золотом, которое вскоре переплавили в Белграде в слиток низкой пробы. Конфискованные драгоценности и золотые слитки отправлялись в Германию с военным конвоем, насчитывавшим до тридцати машин. Свалившиеся с неба сокровища становились собственностью немецких музеев и банков. Банки имели преимущественное право; отвергнутые вещи перепадали музеям. То, что отбраковывали музейные кураторы, шло в антикварные магазины. Если что-то не подходило антикварам, это продавалось на блошиных рынках. На блошиных рынках Аугсбурга и Мюнхена торговали в основном беженцы из Белграда. Отфильтрованное и просеянное Третьим рейхом югославское добро снова попадало в руки югославов.
Золотой слиток, хранящий память о маленькой лопаточке убитой четырехлетней девочки, чья мать была еврейкой, а отец украинцем, в конце концов попал в Баден-Баден, а позже оказался на заднем виденье черного «мерседеса», за рулем которого сидел немецкий лейтенант Густав Харпш. Лейтенант рассчитывал с помощью этого и еще девяноста одного золотого слитка выкупить из швейцарского санатория четырехлетнюю девочку, мать которой была еврейкой, а отец немцем, и увезти ее подальше – в Уругвай или Парагвай, Эквадор или Чили, Перу или Боливию. Автомобиль разбился на дороге в лесу, неподалеку от Больцано, итальянского городка, который можно было бы назвать тихим и спокойным, если бы его жителей не терзала вина, что они ничего не сделали для поддержания высокой репутации своей страны как родины спагетти.
Железнодорожная ветка
В болгарском городе Хептрограде на востоке страны крестьяне, пользуясь постоянно меняющими дискриминационными законами против «детей Давида», грабили еврейские семьи. Они тащили что придется. Коровьи колокольчики. Медные краны. Деревянные бадьи. Поминальные свечи. Детские куклы с пустыми лицами. Формочки для фигурок из марципана. Широкополые черные шляпы. Швабры из-под лестницы. Штакетины из забора. Бумажные салфетки. Пуговицы. Модели кораблей из Гданьска. Добротную посуду. Кружевные занавески. Туалетное мыло с запахом каламина. Жакеты с вышивкой. Пеньковую веревку. Позолоченные закладки для книг. Заточенные лебединые перья. Золотые украшения.
Когда правительство искало сближения синостранным государство, чьи антиеврейские законы не были такими драконовскими, оно смягчаю свою дискриминационную полтитику, и тогда крестьянам выговаривали за чрезмерное рвение. Их призывали вернуть владельцам коровьи колокольчики, медные краны, деревянные бадьи, поминальные свечи, детские куклы с пустыми лицами, формочки для фигурок из марципана, широкополые черные шляпы, швабры из-под лестницы, штакетины из забора, бумажные салфетки, пуговицы, модели кораблей из Гданьска, добротную посуду, кружевные занавески, туалетное мыло с запахом каламина, жакеты с вышивкой, пеньковую веревку, позолоченные закладки для книг и заточенные лебединые перья. Что до золотых украшений, то их в любом случае не возвращали. С ними поступали так: под Хакновом, где железнодорожная ветка выныривает из темного леса и дальше тянется через долину Нарьинка, крестьяне раскладывали золотые украшения на рельсах, и проходящий поезд перемалывал их до неузнаваемости. После этого владельцы уже не могли потребовать, чтобы им вернули их добро. Поди узнай в этом крошеве свои часы или запонки!
Представьте себе серое туманное утро, блестящие мокрые рельсы и человек двадцать крестьян, темные силуэты, раскладывающие на этих рельсах золотые украшения. А рядом, в лесочке, за серебрящимися стволами берез, стоят их подводы, лошадки щиплют придорожную траву, детишки рвут камыши в пруду и играют с зелеными лягушками. В восемь тридцать пройдет поезд София – Бухарест. Он выскочит из леса на скорости шестьдесят километров в час. За четыре минуты до его появления крестьяне, приложив ухо к рельсу, услышат далекий приближающийся гул и заблаговременно укроются в лесочке на тот случай, если в поезде едет какой-нибудь правительственный чиновник, который может устроить им выволочку.
С грохотом проносится поезд и расплющивает восемнадцатого века брошь, некогда украденную в Санкт-Петербурге у царской любовницы Анны Петровны, и принадлежавшее раввину обручальное кольцо, когда-то упавшее в водосток в городе Минске, а позже выловленное оттуда бродягой с помощью крючка на длинной веревке, и золотую застежку от Талмуда, напечатанного и переплетенного в районе Чипсайд в 1666 году, когда Лондон горел, как сухой хворост, и золотую цепь из тысячи двухсот звеньев, по сотне звеньев на каждое из двенадцати колен Израиля. Огромные чугунные колеса отбрасывают на насыпь амулет с прядкой волос похищенного ребенка и пружинную застежку от женской сумочки; сделанной в Афинах еще в те времена, когда лорд Элджин, можно сказать, украл из Акрополя мраморные статуи. Колеса разрезают пополам эмалевый гравированный браслет: одна половинка, изображающая сцену «Младенец Моисей, найденный в корзине», отлетает в траву, чтобы бесследно сгинуть; другая половинка, изображающая ключ, найденный во чреве кита, падает на деревянную шпалу. А другие колеса продолжают утюжить, размалывать, умножать и без того мелкие фрагменты.
Подождав, пока поезд отъедет мили на три и минует деревеньку под названием По-рдим-Криводо, крестьяне выходят из укрытия и начинают собирать то, во что чугунные жернова превратили их ворованное золото, – расплющенное, оплавленное, напоминающее не то ошметки сваренного белка, не то кусочки коровьих лепешек, не то мелко порубленные лоснящиеся овечьи кишки. В 9.15, когда пройдет пассажирский поезд на Плевен, эти остатки уничтоженных украшений, которые вряд ли бы опознали даже их хозяева, подвергнутся повторной механической и тепловой обработке.
Новые владельцы бывших сокровищ сдают золотой лом в ломбард города Садовец. За небольшую мзду (полмешка картошки, кочан капусты, завернутая в бумагу свежая рыба, два вареных яйца и пакетик несоленых орешков) стоящий перед входом полицейский старательно делает вид, что ничего не замечает. Подбросив в топку угля и хорошо раскочегарив печку, хозяин ломбарда переплавляет лом в удобные золотые слитки.
Один из этих слитков, переплавленных 7 декабря сорок первого года, в день японской бомбардировки Пёрл-Харбора, с помощью разных уловок хитрыми путями попадает в Прагу, где семьдесят дней лежит в алтарной части церкви святого Вацлава на берегу реки. В День всех святых недавно назначенный священник, возмущенный массовой гибелью детей от голодной смерти, передает слиток сиротскому приюту. Монахини в смущении. Как быть с подозрительным подарком бог весть какого происхождения – скорее всего, еврейского? Они относят слиток в банк, где его тут же конфискуют и отправляют в Вену, а там на него ставят клеймо в виде креста и инициалы GH. Таким образом слиток получает как бы двойную индульгенцию – от Церкви и государства, хотя никто толком не знает, что скрывается за этими инициалами. В довершение всех перипетий этот слиток окажется в Баден-Бадене и вскоре попадет в автокатастрофу под Больцано, где не умеют готовить настоящие спагетти: то недодержат или передержат макароны, то недоварят мидии, а то еще, бывает, сделают мясной соус недостаточно густым, или забудут положить соль, или вовремя не заправят блюдо кетчупом.
В Праге на набережной реки много лавчонок, где можно приобрести всякие раритеты, старинные вещицы и просто хлам, – все, что когда-то принадлежало, как гласят рекламные объявления, еврейским семьям Восточной Европы. Вы можете купить на память водопроводный кран, ведро, керамическую куклу, шляпу, швабру, бумажные салфетки, пуговицы, модель корабля, посуду, кружево, туалетное мыло, самовязаную кофту и позолоченную книжную закладку. Эти предметы домашнего обихода постепенно исчезают. Куда? Ломаются, сгорают, уходят за бесценок, теряются. В начале нашей истории существовало двадцать пять золотых украшений; крестьяне сдали в ломбард остатки пятнадцати; в пражской лавочке осталось восемь. Конечно, это всего лишь новелла, в которой автор волен изложить вымышленные факты сообразно своему замыслу. А вот реальный факт: из вещей, созданных руками человека, по прошествии ста лет сохраняются только три процента, по истечении трехсот лет – один процент. Факт, хотя и любопытный, но не такой уж удивительный. Короче, у каждой вещи, прожившей столетие, есть один шанс из трех дотянуть до четвертой сотни; из этих долгожителей свой земной путь продолжит лишь одна треть, и так до бесконечности.