ШКОЛА ЛОРДА БАЙРОНА, ФРАКСОС 4 глава

В своем блаженстве злодеи не ограничились только одним святотатством;раздев девочку, они укладывают ее на стол лицом вниз, зажигают свечи, ставятстатуэтку нашего Спасителя ей на поясницу и справляют у нее на ягодицах тоиз почитаемых нами Святых Таинств, которое всегда приводило меня в трепет. Де Сад. "Несчастная судьба добродетели" В конце мая, воскресным днем, голубым, как изнанка птичьего крыла, явзбирался по козьим тропам на водораздел, противоположный склон которого досамого берега, на протяжении двух миль, устилала зеленая пена сосновыхвершин. На западе, за шелковым ковром моря, высилась тенистая горная стенаматерика, эхом отбрасывавшая на пять-шесть десятков миль, к южномугоризонту, звон огромного колокола высот. Лазурный, изумительно чистый мир;глядя на ландшафт, что открывался с вершины, я, как всегда, позабыл о своихогорчениях. Пошел по гребню холма на запад, вдоль диаметра двух глубокихперспектив, северной и южной. Вверх по стволам сосен, как ожившие изумрудныеожерелья, скользили ящерицы. Тимьян, розмарин, разнотравье; кустарники сцветами, похожими на одуванчики, тонули в лучистой синеве неба. Через некоторое время я достиг места, где с южной стороны поверхностьшла под уклон, чтобы круто оборваться к морю. Здесь я всегда усаживался набровку и курил, блуждая взглядом по гигантским плоскостям водной глади игор. В то воскресенье, не успев устроиться поудобнее, я сразу заметил некуюперемену в пейзаже. Внизу, на полпути к южной оконечности острова, виднеласьбухта с тремя домиками на берегу. Отсюда побережье, изрезанное низкимимысами и потаенными заливчиками, изгибалось к западу. С той стороны обжитойбухты вздымалась крутая скала, вдававшаяся в глубь острова на несколькосотен ярдов - красноватый откос, покрытый осыпями и трещинами; скала служиласловно бы крепостной стеной одинокой виллы, стоявшей на мысу позади нее. Язнал лишь, что дом этот принадлежит афинянину, видимо, состоятельному,который наезжал сюда только в разгар лета. С водораздела просматриваласьплоская крыша, остальное заслоняли кроны сосновой рощи. Но сейчас над крышей вилась белая струйка дыма. В дом кто-то въехал.При виде ее я разозлился злобой Робинзона, ведь теперь южная часть островауже не безлюдна, а я чувствовал ответственность за ее чистоту. Здесь былимои тайные владения, и никто больше - тут я смилостивился над беднымирыбаками, обитателями хижин - никто, кроме местных тружеников, не имел наних права. Вместе с тем меня одолело любопытство, и я стал спускаться потропинке, ведущей к заливу на той стороне Бурани - так назывался мыс, накотором стояла вилла. Наконец за соснами блеснуло море, гряда выгоревших на солнце валунов. Явышел из леса. Передо мной лежал широкий залив: галечный пляж и стекляннаягладь воды, окольцованные двумя мысами. На левом, восточном, более крутом -это и был Бурани, - среди деревьев, росших здесь гуще, чем в любом другомместе острова, пряталась вилла. Я два или три раза бывал на этом пляже; тут,как и на большинстве пляжей Фраксоса, возникало пленительное ощущение, чтоты - первый оказавшийся здесь человек, первый, кто видит, первый, ктосуществует, самый первый человек на Земле. На вилле не подавали признаковжизни. Я расположился у западной кромки пляжа, где дно поровнее, искупался,перекусил хлебом, маслинами и зузукакией (холодными ароматнымифрикадельками) и за все это время не увидел ни души. Вскоре после полудня я подобрался по горячей гальке поближе к вилле. Задеревьями ютилась беленая часовенка. Через трещину в двери я разгляделперевернутый стул, пустой алтарь, безыскусно выписанный иконостас. К дверибыло пришпилено булавками распятие из золоченой бумаги. Рядом кто-тонацарапал "Айос Димитрьос" - "святой Димитрий". Я вернулся на пляж. Онзаканчивался каменистым обрывом, поверху поросшим неприступными зарослямикустарника и сосняка. На высоте двадцати-тридцати футов тянулась незамеченная мною раньше колючая проволока; ограда сворачивала в лес, защищаямыс от вторжения. Меж ее ржавыми жгутами без труда пролезла бы и дряхлаястаруха, но нигде больше на острове колючей проволоки мне видеть недоводилось, и она не пришлась мне по душе. Своим присутствием она оскорбляламое одиночество. Рассматривая крутой и лесистый знойный склон, я вдруг почувствовалчей-то взгляд и на себе. За мной наблюдали. Под деревьями на обрыве -никого. Я подошел поближе к скале, так что проволочная ограда, проложеннаясквозь кустарник, оказалась у меня над головой. Ох, что это отсвечивает за обломком скалы? Синий ласт. А за ним,полускрытые бледной тенью соседнего обломка, - второй ласт и полотенце. Яснова огляделся и тронул полотенце ногой. Под ним лежала книга. Я сразуузнал обложку: одна из самых расхожих и дешевых антологий современнойанглийской поэзии, точно такая стоит на полке в моей школьной комнате.Растерявшись, я тупо уставился на нее: не моя ли собственная украдена? Не моя. На форзаце не было имени владельца, но над обрезом торчалиаккуратно настриженные ленточки гладкой белой бумаги. Одна из них отмечаластраницу, на которой кто-то обвел красными чернилами четверостишие из поэмы"Литтл Гиддинг": Мы будем скитаться мыслью, И в конце скитаний придем Туда, откуда мы вышли, И увидим свой край впервые. {Фрагмент поэмы Томаса Стернза Элиота "Литтл Гиддинг" приведен ипереводе Андрея Сергеева.} Последние три строчки были дополнительно отчеркнуты вертикальнойлинией. Перед тем как перейти к следующей закладке, я вновь посмотрел вверх,на стену деревьев. На остальных заложенных страницах содержались стихи,обыгрывающие тему островов или моря. Таких было около дюжины. Вечером яотыскал некоторые из них в своей антологии. Об островах мечтали в колыбелях... Где страсть прозрачна и уединенна. В строфе Одена были отмечены только эти две строки, первая и последняя.Столь же прихотливо выбирал владелец книги фрагменты из Эзры Паунда: Не упусти же звездного отлива. Стремись к востоку, чтоб омыться в нем, Спеши! игла дрожит в моей груди!.. Ты не обманешь вещий ход светил. И еще: Дух и за гробом пребывает цел! Так говорила тьма Ступай немедля по дороге в ад, Где правит Прозерпина, дочь Цереры, К Тиресию ступай сквозь мрак нависший Слепому, к призраку, который в преисподней Тайн причастился, что неведомы живым, Здесь ты закончишь путь. Познание - лишь тень иных теней, Но твой удел - охотиться за знаньем На ощупь, как бессмысленная тварь. Под солнечным ветерком, обычным летним бризом Эгейского моря, ленивотолкались в галечный берег волны. Ничего не происходило, все замерло вожидании. Я второй раз за день ощутил себя Робинзоном Крузо. Накрыв книгу полотенцем, я с независимым видом повернулся к склону,окончательно убежденный, что за мной наблюдают; потом нагнулся, поднялполотенце и книгу, переложил их на верхушку обломка, рядом с ластами, где ихлегче будет отыскать. Не по доброте душевной, а чтобы озадачить соглядатая.Полотенце слабо пахло косметикой - кремом для загара. Я вернулся туда, где сложил свою одежду, уголком глаза посматриваявдоль пляжа. Вскоре я откочевал в тень сосен. Белое пятно на скале светилосьв солнечных лучах. Я вытянулся и задремал. Вряд ли надолго. Но, когдапроснулся, вещи с того конца пляжа исчезли. Девушка - а я вообразил, что этодевушка - подобралась к ним незамеченной. Одевшись, я спустился к воде. Знакомая тропинка к школе начиналась от центра залива. Но я заметилдругую тропку, что бежала вверх по склону вдоль проволочной ограды.Взбираться будет тяжело, сквозь заросли за оградой ничего не разглядишь. Втени покачивались розовые головки диких гладиолусов, в гуще кустарникагулко, дробно затараторила какая-то пичуга. Казалась, она поет всего внескольких футах от меня, с соловьиной стенающей основательностью, но болеесудорожно. Голос опасности или соблазна? Бог весть, хотя трудно былоотрешиться от мысли, что запела она неспроста. Трель проклинала,переливалась, скрежетала, прищелкивала, звала. Вдруг где-то наверху зазвенел бубенец. Птица умолкла, а я началвзбираться по склону. Снова звон колокольчика: раз, другой, третий. Похоже,кто-то извещал: время за стол, чай пить; а может, с ним баловался ребенок.Вскоре склон мыса стал положе, деревья расступились, хотя кусты росли всетак же густо. Я увидел ворота, крашеные, снабженные цепочкой. Но краска облетела,цепь заржавела, а чуть правее в изгороди зиял порядочный лаз. В глубьтерритории тянулась широкая, поросшая травой колея, заворачивая вниз, кберегу. Она вилась меж деревьями, так что увидеть фасад, посмотрев вдольнее, было нельзя. Я прислушался; ни шорохов, ни голосов. Со склона вновьдонеслось птичье пенье. Я увидел ее, протиснувшись в лаз. Полустертая, наспех прибитая ктретьей или четвертой сосне - в Англии на таких пишут "Частное владение.Нарушение карается законом". Но эта табличка тускло-красным по беломусообщала: SALLE D'АТТЕNТЕ. Точно ее много лет назад стащили с какого-нибудьфранцузского вокзала; известная студенческая забава. Эмаль облупилась,обнажив язвы ржавого металла. С края зияли три или четыре дырки, похожие напулевые отверстия. Вот о чем предупреждал меня Митфорд: не ходи в заложидания. Стоя на травянистой дорожке, я не знал, идти ли мне дальше, мучимыйодновременно любопытством и боязнью встретить грубый прием. Я сразу понял,что хозяин виллы - тот самый коллаборационист, с которым Митфорд повздорил;но раньше он представлялся мне этаким хитрющим, ухватистым греческимЛавалем, а не человеком того уровня культуры, что позволяет читать - илипринимать гостей, которые читают - Элиота и Одена в оригинале. Разозленныйсвоей нерешительностью, я повернул назад. Миновал лаз и зашагал по дорожке кводоразделу. Вскоре она сузилась до козьей тропы, но тропа была хоженая:сдвинутые чьей-то ногой камни оставили свежие коричневые лунки на выжженнойсолнцем поверхности. Достигнув водораздела, я оглянулся. С этого места домне был виден, но я помнил, в какой стороне он находится. Море и горы плавалив ровном вечернем сиянии. Покой, первозданная стихия, пустота, золотойвоздух, голубые тихие дали, как на пейзажах Клода {Жан-Максим Клод (1823(24) - 1904) - французский художник, маринист.}; бредя по крутым тропкам кшколе, я думал о том, до чего же утомительна и скучна северная половинаострова по сравнению с южной. Наутро, после завтрака, я подошел к столу Димитриадиса. Вчера ондопоздна задержался в деревне, и у меня не хватило терпения ждать, пока онвернется. Димитриадис был низенький, толстый, обрюзгший уроженец Корфу,питавший маниакальную неприязнь к солнцу и красотам природы. Он не уставалпроклинать "мерзкое" захолустье, что окружало нас на острове. В Афинах велночную жизнь, отдаваясь двум своим слабостям, чревоугодию и разврату.Оставшиеся после сих упражнений средства он тратил на одежду, и вид у негобыл вовсе не болезненный, сальный и потертый, а розовый и моложавый. Идеаломон числил Казанову. Он сильно проигрывал этому кумиру по части яркихэпизодов биографии, не говоря уж о талантах, но, при всей своейнеизбывно-тоскливой развязности, оказался не столь плох, как утверждалМитфорд. В конце концов, он хотя бы не лицемерил. В нем привлекалобезграничное самомнение, какому всегда хочется завидовать. Мы вышли в сад. Прозвище Димитриадиса было Мели, "мед". Он, какребенок, обожал сладкое. - Мели, вы что-нибудь знаете о хозяине Бурани? - Вы с ним познакомились? - Нет. - А ну! - зло прикрикнул он на мальчугана, который вырезал что-то наминдальном дереве. Маску Казановы он надевал только на выходные, в школе жебыл настоящим сатрапом. - Как его зовут? - Конхис. - Митфорд рассказывал, что повздорил с ним. Ну, поссорился. - Соврал. Он все время врет. - Возможно. Но они были знакомы. - По-по. - В устах грека это значит "не вешайте мне лапшу на уши". -Этот тип ни с кем не общается. Ни с кем. Спросите у других преподавателей. - Но почему? - Ну... - Он пожал плечами. - Какая-то старая история. Я не в курсе. - Ладно вам. - Ничего особенного. Мы шли по вымощенной булыжником дорожке. Мели, который и секунды не могпомолчать, стал рассказывать, что он знает о Конхисе. - Во время войны он работал на немцев. В деревне не появляется. Чтобместные камнями не забросали. И я бросил бы, попадись он мне. - Почему? - усмехнулся я. - Потому что при его богатстве он мог бы жить не на этом пустынномострове, а в Париже... - Розовая ладошка его правой руки описывала в воздухеторопливые окружности - любимый жест. То была его заветнейшая мечта -квартира окнами на Сену, с потайной комнатой и прочими изысканнымиудобствами. - Он знает английский? - Должен знать. А почему он так вас интересует? - Совсем не интересует. Проходил мимо его дома, вот и спросил. Над деревьями и тропинками сада, окруженного высокой белой стеной,раздался звонок на вторую смену. По дороге в класс мы с Мели договорились,что завтра пообедаем в деревне. Хозяин лучшей деревенской харчевни, моржеподобный здоровякСарантопулос, знал о Конхисе побольше. Он выпил с нами стаканчик вина,глядя, как мы поглощаем приготовленный им обед. Что Конхис затворник и непоявляется в деревне - правда, а что он служил немцам - ложь. Во времяоккупации его назначили деревенским старостой, и он делал все, чтобыоблегчить участь местных жителей. Если его тут и не любят, так это потому,что продукты он выписывает себе из Афин. Тут хозяин разразился пространныммонологом. Даже приезжие греки с трудом понимали местный диалект, а я неразобрал ни единого слова. Он проникновенно навалился на стол. Димитриадиссидел с унылым видом и знай себе чинно кивал. - Что он говорит. Мели? - Ничего. Одну военную байку рассказывает. Ерунда какая-то. Вдруг Сарантопулос уставился за наши спины. Сказал что-то Димитриадисуи поднялся из-за стола. Я обернулся. На пороге стоял высокий крестьянин соскорбным лицом. Он прошел в ДАЛЬНИЙ конец длинной залы с голыми стенами - втом углу столовались местные. Сарантопулос взял его за плечо. Недоверчивовзглянув в нашу сторону, человек покорился и дал увлечь себя за наш столик. - Это агойати г-на Конхиса. - Аго... Кто? - У него есть осел. Он возит в Бурани почту и провизию. - А как его зовут? - Его звали Гермес. Я уже притерпелся к тому, чтодвух не слишком сообразительных школьников зовут Сократом и Аристотелем, анедужную старуху, прибиравшую в моей комнате, - Афродитой, и потомуудержался от улыбки. Усевшись, погонщик осла с некоторой неохотой принял отнас стаканчик рецины. Он перебирал кумболойи, янтарные четки. Один глаз унего был поврежден: неподвижный, с нездоровой поволокой. Из него Мели,проявлявший гораздо больший интерес к омару на своей тарелке, почти ничегоне вытянул. Чем занимается г-н Конхис? Он живет один - да, один, - с приходящейслужанкой и возделывает свой сад (похоже, в буквальном смысле). Читает. Унего куча книг. Фортепьяно. Знает много языков. Агойати затруднился сказать,какие именно, - по его мнению, все. Куда он уезжает на зиму? Иногда в Афины,иногда за границу. А куда за границу? Гермес не знал. Не знал и о том, что вБурани бывал Митфорд. Там никто не бывает. - Спросите, как он думает, могу я навестить г-на Конхиса? Нет; это невозможно. Для Греции наше любопытство не было предосудительным - мы скореевызвали бы подозрение, не проявив его. А вот сдержанность Гермеса - из рядавон. Тот собрался уходить. - Ты уверен, что он не прячет там целый гарем красоток? - спросил Мели.Синюшный подбородок и брови агойати взметнулись в молчаливом отрицании; онпрезрительно повернулся к нам спиной. - Деревенщина! - Послав ему вдогонку это худшее из греческихругательств. Мели похлопал меня по руке влажными пальцами. - Друг мой,рассказывал ли я, как занимались любовью двое мужчин и две дамы, с которымимне довелось познакомиться на Миконосе? - Рассказывали. Но я могу еще раз послушать. Я ощущал смутное разочарование. И не только оттого, что мне предстоялов третий раз выслушать, каким именно способом ублажала себя эта четверкаакробатов. До конца недели мне удалось кое-что разузнать в школе. С довоенных времен здесь осталось только двое преподавателей. ТогдаКонхис попадался им на глаза, но после возобновления занятий в 1949 году ониего не встречали. Первый считал его бывшим музыкантом. Второй находил, чтоон законченный циник, атеист. Оба сходились в том, что человек он оченьзамкнутый. Во время войны немцы заставили его переселиться в деревню.Однажды они изловили бойцов Сопротивления - андарте, - заплывших с материка,и приказали ему собственноручно казнить их. Он отказался, и его включили вгруппу сельчан, назначенную к расстрелу. Но он чудом не был убит наповал испасся. Эту-то историю, несомненно, и рассказывал нам Сарантопулос. Помнению многих местных, особенно тех, у кого немцы замучили родственников,ему следовало тогда подчиниться приказу. Но дело давнее. Его ошибка - еслито была ошибка - послужила к вящей славе Греции. В деревню он с тех пор,впрочем, и носа не казал. Потом выяснилась одна незначительная, но странная вещь. Димитриадисработал в школе всего год, и о том, упоминали ли Леверье, предшественникМитфорда, и сам Митфорд о своем знакомстве с Конхисом, пришлось спрашивать удругих. Все, как один, говорили "нет"; в первом случае это еще можно былообъяснить излишней скрытностью Леверье, его "важничаньем", как выразился,стуча пальцем по лбу, какой-то преподаватель. Вышло так, что последним, ккому я обратился с расспросами, был учитель биологии, пригласивший меня ксебе выпить чашечку кофе. Леверье никогда не был на вилле, заявил Каразоглуна ломаном французском, "иначе я знал бы об этом". Он ближе других учителейсошелся с Леверье; их объединила любовь к ботанике. Порывшись в комоде,вытащил коробку с цветочным гербарием, который Леверье старательно собирал.Пространные примечания, написанные удивительно четким почерком, супотреблением сложных научных терминов; несколько мастерских зарисовок тушьюи акварелью. Из вежливости просматривая содержимое, я уронил на пол листбумаги с засушенным цветком, к которому была прикреплена пояснительнаязаписка. Скрепка ослабла, и записка упала отдельно. На обороте оказалосьнезаконченное письмо: строчки зачеркнуты, но что-то разобрать можно. 6 июня1951 года - два года назад. "Дорогой г-н Conchis, боюсь, что невероятныесобытия..." На этом текст обрывался. Каразоглу я ничего не сказал, а тот ничего не заметил; но в этот моментя твердо решил наведаться к г-ну Конхису. Не знаю точно, почему меня вдруг одолело такое любопытство. Частьюиз-за того, что любопытного вокруг попадалось мало, из-за надоевшей рутины;частью - из-за таинственной фразы Митфорда и записки Леверье; а частью -видимо, большей, - по собственной уверенности, что я имею право на этотвизит. Оба моих предшественника были знакомы с отшельником и не желали о томраспространяться. Теперь, похоже, моя очередь. А еще на этой неделе я написал Алисон. На конверте указал адрес Энн изнижней квартиры дома на Рассел-сквер с просьбой переслать письмо Алисон, гдебы та ни находилась. Письмо вышло коротким: о том, что я вспоминаю о ней;выяснил, что означает "зал ожидания"; и что она может ответить, еслизахочет, а не захочет - я не обижусь. Я понимал, что, живя на Фраксосе, поневоле цепляешься за прошлое. Здесьтак много пространства и молчания, так мало новых лиц, что сегодняшним днемне удовлетворяешься, и ушедшее видится в десятки раз ближе, чем есть насамом деле. Вполне вероятно, Алисон вот уже много недель обо мне невспоминает, с полудюжиной мужчин успела переспать. И письмо я отправил, какбросают в море бутылку с запиской - не слишком рассчитывая на ответ. В субботу привычный солнечный ветерок сменился зноем. Наступил сезонцикад. Их дружный отрывистый стрекот, никогда не достигающий полнойслаженности, режет ухо, но к нему настолько привыкаешь, что, когда онизатихают под струями долгожданного дождика, тишина похожа на взрыв.Наполненный их пением, сосняк преобразился. Теперь он кишел жизнью, сочилсяшумом мелких невидимых движений, нарушающих его кристальную пустоту; ведь,кроме цицикий, в воздухе трепетали, зудели, жужжали карминнокрылыекузнечики, толстые шершни, пчелы, комары, оводы и еще тысячи безымянныхнасекомых. Кое-где меж деревьями висели тучи назойливых черных мух, и яспасался от них, подобно Оресту, чертыхаясь и хлопая себя по лбу {Вклассическом произведении французской экзистенциалистской литературы, пьесеЖана-Поля Сартра "Мухи" (на сюжет античного мифа об Оресте) засилье этихнасекомых символизирует "недолжный" образ жизни.}. Я вновь поднялся на водораздел. Жемчужно-бирюзовое море,пепельно-синие, безветренные горы материка. Вокруг Бурани сияла зеленьсосновых крон. На галечный берег неподалеку от часовни я вышел околополудня. Ни души. Никаких вещей в скалах я не обнаружил, и чувства, что замной наблюдают, не возникало. Я искупался, перекусил: черный хлеб, окра{Огородное растение семейства гибискусовых.}, жареный кальмар. Далеко наюге, пыхтя, тащил вереницу бакенных лодочек пузатый каик - точно утка сшестью утятами. Когда лодки скрылись за западным краем полуострова, темныйневерный клин поднятой ими волны на нежно-голубой глади моря осталсяединственным напоминанием о том, что на свете есть еще кто-то, кроме меня.Беззвучный лепет искрящейся синей воды на камнях, замершие деревья, мириадыкрылатых моторчиков в воздухе, бескрайняя панорама молчания. Я дремал всквозной сосновой тени, в безвременье, растворенный в природе Греции. Тень уползла в сторону, и под прямым солнцем моей плотью овладелотомление. Я вспомнил Алисон, наши любовные игры. Будь она рядом, нагая, мызанялись бы любовью на подстилке из хвои, окунулись бы и снова занялисьлюбовью. Меня переполняла горькая грусть, смесь памяти и знания; памяти обылом и должном, знания о том, что ничего не вернуть; и в то же времясмутной догадки, что всего возвращать и не стоит - например, моих пустыхамбиций или сифилиса, который пока так и не проявился. Чувствовал я себяпрекрасно. Бог знает, что будет дальше; да это и не важно, когда лежишь наберегу моря в такую чудесную погоду. Достаточно того, что существуешь. Ямедлил, без страха ожидая, пока что-нибудь подтолкнет меня к будущему.Перевернулся на живот и предался любви с призраком Алисон, по-звериному, безстыда и укора, точно распластанная на камнях похотливая машина. И, обжигаяподошвы, бросился в воду. Взобравшись по тропинке, ведущей сквозь кустарник вдоль проволоки, иминовав облезлые ворота, я опять постоял у загадочной таблички. Поросшаятравой колея петляла, забирала вниз; впереди показался просвет. Вилла,освещенные стены которой сверкали белизной, стояла ко мне тылом,отвернувшись к солнцу. Основой постройки, разросшейся в направлении моря,служил чей-то ветхий домишко. Здание было квадратное, с плоской крышей; углыфасада огибал ряд стройных колонн. Над колоннадой тянулась длинная терраса.Выйти на нее можно было через открытые окна второго этажа, доходившие допола. С восточной стороны и на задах рядами рос шпажник и низенькие кусты сяркими алыми и желтыми цветами. Спереди, перпендикулярно берегу,располагалась длинная засыпанная гравием площадка; за ней склон крутообрывался к морю. По краям площадки росли две пальмы, заботливо окруженныебелеными каменными оградками. Сосновую рощу проредили, чтобы не мешатьобзору. Облик виллы привел меня в замешательство. Она слишком напоминалаЛазурный берег, была слишком чужда всему греческому. Белая и роскошная, какснега Швейцарии, она сковывала, лишала уверенности в себе. По невысокой лестнице я поднялся на красную плитку боковой колоннады.Передо мной оказалась запертая дверь с железным молотком в форме дельфина.Ближние окна плотно зашторены. Я постучал; кафельный пол отозвался лающимэхом. Никто не открыл. Мы с домом молча ждали, потонув в жужжании насекомых.Я пошел дальше, обогнул южный угол колоннады. Здесь она расширялась, тонкиеколонны стояли реже; отсюда, из густой тени, над вершинами деревьев, заморем открывались томные пепельно-лиловые горы... я ощутил то, что французыназывают deja vu, будто когда-то уже стоял на этом самом месте, именно передэтим арочным проемом, на рубеже тени и пылающего ландшафта... не могуобъяснить точнее. В центре колоннады были поставлены два старых плетеных стула, стол,покрытый скатертью с бело-синим национальным орнаментом, на которойразместились два прибора: чашки, блюдца, большие, накрытые муслином тарелки.У стены - ротанговая кушетка с подушками; меж высокими окнами со скобысвисает надраенный колокольчик с выцветшей коричневой кисточкой, привязаннойк языку. Заметив, что стол накрыт на двоих, я конфузливо замешкался на углу,чувствуя типично английское желание улизнуть. И тут в дверях бесшумновозникла чья-то фигура. Это был Конхис. Я сразу понял, что моего прихода ждали. При виде меня он не удивился,на лице его появилась почти издевательская улыбочка. Был он практически лысый, выдубленный загаром, низенький, худой,неопределенного возраста - то ли шестьдесят, то ли семьдесят; одет вофлотскую голубую рубашку, шорты до колен, спортивные туфли с пятнами соли.Самым поразительным в его внешности были глаза, темно-карие, почти черные,зоркие; глаза умной обезьяны с на редкость яркими белками; не верилось, чтоони принадлежат человеку. Молчаливо приветствуя меня, он вскинул левую руку, скользящим шагомустремился к изгибу колоннады (вежливая фраза застряла у меня в горле) икрикнул в сторону домика: - Мария! В ответ послышалось неясное оханье. - Меня зовут... - начал я, когда он обернулся. Но он снова вскинул левую руку, на сей раз - чтобы я помолчал; взялменя за кисть и подвел к краю колоннады. Его самообладание и порывистаяуверенность ошарашивали. Он окинул взглядом пейзаж, посмотрел на меня. Сюда,в тень, проникал сладковатый, шафрановый аромат цветов, росших внизу, угравийной площадки. - Хорошо я устроился? По-английски он говорил без акцента. - Прекрасно. Однако позвольте мне... Коричневая жилистая рука опять призвала к молчанию, взмахом обведя мореи горы на юге, будто я мог его неправильно понять. Я искоса взглянул нанего. Он был явно из тех, кто мало смеется. Лицо его напоминало бесстрастнуюмаску. От носа к углам рта пролегали глубокие складки; они говорили обопытности, властном характере, нетерпимости к дуракам. Слегка не в своем уме- хоть и безобиден, но невменяем. Казалось, он принимает меня за кого-тодругого. Обезьяньи глаза уставились на меня. Молчанье и взгляд тревожили изабавляли: он словно пытался загипнотизировать какую-нибудь птичку. Вдруг он резко встряхнул головой; странный, не рассчитанный на реакциюжест. И преобразился, точно все происходившее до сих пор было лишьрозыгрышем, шарадой, подготовленной заранее и педантично исполненной сначала до конца. Я опять потерял ориентировку. Оказывается, он вовсе непсих. Даже улыбнулся, и обезьяньи глаза чуть не превратились в беличьи. Повернулся к столу. - Давайте пить чай. - Я хотел попросить стакан воды. Это... - Вы хотели познакомиться со мной. Прошу вас. Жизнь коротка. Я сел. Второй прибор предназначался мне. Появилась старуха в черной -от ветхости серой - одежде, с лицом морщинистым, как у индейской скво. Онакосо тащила поднос с изящным серебряным заварным чайником, кипятком,сахарницей, ломтиками лимона на блюдце. - Моя прислуга, Мария. Он что-то сказал ей на безупречном греческом; я разобрал свое имя иназвание школы. Не поднимая глаз, старуха поклонилась и составила все настол. С ловкостью завзятого фокусника Конхис сдернул с тарелки лоскутмуслина. Под ним были сандвичи с огурцом. Он разлил чай и указал на лимон. - Откуда вы меня знаете, г-н Конхис? - Мою фамилию лучше произносить по-английски. Через "ч". - Отхлебнул изчашки. - Когда расспрашивают Гермеса, Зевс не остается в неведении. - Боюсь, мой коллега вел себя невежливо. - Вы, без сомнения, все обо мне выяснили. - Выяснил немногое. Но тем великодушнее с вашей стороны. Он посмотрел на море. - Есть такое стихотворение времен династии Таи. - Необычный горловойзвук. - "Здесь, на границе, листопад. И хоть в округе одни дикари, а ты - тыза тысячу миль отсюда, две чашки всегда на моем столе". - Всегда? - улыбнулся я. - Я видел вас в прошлое воскресенье. - Так это вы оставили внизу вещи? Кивнул. - И сегодня утром тоже видел. - Надеюсь, я не помешал вам купаться. - Вовсе нет. Мой пляж там. - Махнул рукой в направлении гравийнойплощадки. - Мне нравится быть на берегу в одиночестве. Вам, как я понимаю,тоже. Ну хорошо. Ешьте сандвичи. Он подлил мне заварки. Крупные чайные листья были разорваны вручную ипахли дегтем, как все китайские сорта. На второй тарелке лежало курабье -сдобное печенье конической формы, обсыпанное сахарной пудрой. Я и позабыл,как вкусен настоящий чай; меня понемногу охватывала зависть человека,живущего на казенный счет, обходящегося казенной едой и удобствами, квольному богатству власть имущих. Сходное чувство я испытал когда-то зачаепитием у старого холостяка преподавателя в колледже Магдалины; та жезависть к его квартире, библиотеке, ровному, выверенному, расчисленномубытию. Попробовав курабье, я одобрительно кивнул. - Вы не первый англичанин, который оценил стряпню Марии. - А первый - Митфорд? - Цепкий взгляд. - Я виделся с ним в Лондоне. Он подлил чаю. - Ну и как вам капитан Митфорд? - Не в моем вкусе. - Он рассказывал обо мне? - Самую малость. Ну, что... - Он не отводил глаз. - Сказал, чтопоссорился с вами. - Общение с капитаном Митфордом доводило меня до того, что я начиналстыдиться своего английского происхождения. А я-то решил, что раскусил его; во-первых, его выговор казался хоть иправильным, но старомодным, точно в последний раз он был в Англии много летназад; да и наружность у него как у иностранца. Он был до жути - будтоблизнец - похож на Пикассо; десятилетия жаркого климата придали ему чертыобезьяны и- ящерицы: типичный житель Средиземноморья, ценящий лишь голоеестество. Секреция шимпанзе, психология пчелиной матки; воля и опыт столь жеразвиты, как врожденные задатки. Одевался он как попало; но самолюбованиепринимает и другие формы. - Не знал, что вы из Англии. - Я жил там до девятнадцати лет. Теперь я натурализовавшийся грек иношу фамилию матери. Моя мать была гречанкой. - А в Англии бываете? - Редко. - Он быстро сменил тему. - Нравится вам мой дом? Я его самспроектировал и выстроил. Я огляделся. - Завидую вам. - А я - вам. У вас есть самое главное, молодость. Все ваши обретениявпереди. Он произнес это без унизительной дедушкиной улыбки, которой обычносопровождаются подобные банальности; серьезное выражение лица не оставлялосомнении: он хочет, чтобы его понимали буквально. - Хорошо. Я покину вас на несколько минут. А потом прогуляемся. - Яподнялся следом, но он махнул рукой: сидите. - Доедайте печенье. Марии будетприятно. Прошу вас. Он вышел из тени, раскинул руки, растопырил пальцы и, сделав мнеочередной ободряющий знак, скрылся в комнате. Со своего места я могразличить внутри край обитого кретоном дивана, вазу с мелочно-белыми цвeтaмина столике. Стена напротив двери от пола до потолка увешана книжнымиполками. Я стащил еще курабье. Солнце клонилось к горам, у их пепельных,тенистых подножий лениво блестело море. И тут я вздрогнул: раздаласьстаринная музыка, быстрое арпеджио, слишком четкое, какое не моглодоноситься из радиоприемника или проигрывателя. Я перестал жевать, гадая,что за сюрприз мне приготовили. Короткий перерыв - не для того ли, чтоб я поломал голову? Затем -мерный и гулкий звук клавикордов. Поколебавшись, я решил остаться на месте.Сперва он играл быстро, потом перешел на медленный темп; раз-другой осекся,чтобы повторить музыкальную фразу. Молча прошла через колоннаду старуха, невзглянув на меня, хотя я указал на остатки печенья и неуклюже выразил своевосхищение; хозяин-отшельник явно предпочитал немых слуг. Музыка лилась издверного проема, обнимала меня, растворялась в солнечном свете за арками. Онпрервался, повторил последний фрагмент и закончил играть - так же внезапно,как начал. Дверь закрылась, наступила тишина. Прошло пять минут, десять.Солнце подползло ко мне по красному настилу. Все-таки нужно было войти; я обидел его. Но тут он показался в дверях: - Я не спугнул вас? - Ни в коем случае. Это Бах? - Телеман. - Вы отлично играете. - Играл когда-то. Но неважно. Пойдемте. - В нем чувствоваласьнездоровая порывистость; он словно желал отделаться - не только от меня, нои от течения времени. Я поднялся. - Надеюсь как-нибудь еще вас послушать. - Он слегка наклонил голову,точно не замечая моей навязчивости. - В этой глуши так скучаешь без музыки. - Только без музыки? - И продолжал, не давая ответить: - Пойдемте же.Просперо покажет вам свои владения. Спускаясь за ним на гравийную площадку, я сказал: - У Просперо была дочь. - У Просперо было много придворных. - Сухо посмотрел на меня. - Идалеко не все молоды и прекрасны, г-н Эрфе. Вежливо улыбнувшись, я решил, что он намекает на события войны, и послепаузы спросил: - Вы здесь один живете? - Для кого один. А для кого и нет, - с мрачным высокомерием сказал он,глядя прямо перед собой. То ли чтобы запутать меня еще больше, то ли потому,что чужим ответ знать не полагалось. Он несся вперед, то и дело тыкая пальцем по сторонам. Показал мне свойогородик; огурцы, миндаль, пышная мушмула, фисташки. С края огорода виднелсязалив, где я загорал час назад. - Муца. - Не слышал, чтоб его так называли. - Албанское слово. - Он постучал по носу. - "Нюхало". По форме той вонскалы. - Не слишком поэтичное имя для такого чудесного пляжа. - Албанцы были пиратами, а не поэтами. Этот мыс они называли Бурани.Двести лет назад на их жаргоне это означало "тыква". И "череп". - Он пошелдальше. - Смерть и вода. Догнав его, я спросил: - А что это за табличка у ворот? "Salle d'attenter. - Ее повесили немецкие солдаты. Во время войны они выселили меня изБурани. - Но почему именно эту? - Кажется, их перевели сюда из Франции. Они скучали в этой дыре. -Обернувшись, он заметил, что я улыбаюсь. - Да-да. От немцев и такого элементарного юмора трудно ожидать. Я бы нерешился искалечить реликтовое дерево. - Вы хорошо знаете Германию? - Германию нельзя знать. Можно только мириться с ее существованием. - А Бах? С ним так тяжело смириться? Он остановился. - Я не сужу о народе по его гениям. Я сужу о нем по национальнымособенностям. Древние греки умели над собой смеяться. Римляне - нет. По тойже причине Франция - культурная страна, а Испания - некультурная. Поэтому япрощаю евреям и англосаксам их бесчисленные недостатки. И поэтому, если бверил в бога, благодарил бы его за то, что во мне нет немецкой крови. В конце сада стояла покосившаяся беседка, оплетенная бугенвиллеей ивьюнком. Он пригласил меня внутрь. В тени у выступа скалы на пьедесталевозвышался бронзовый человечек с чудовищно большим торчащим фаллосом. Рукитоже были воздеты - жестом, каким стращают детишек; на губах самозабвеннаяухмылка сатира. Несмотря на небольшой рост - около восемнадцати дюймов - фигурка внушала первобытный ужас. - Знаете, кто это? - Он подошел вплотную ко мне. - Пан? - Приап. В древности такой стоял в любом саду. Отпугивал воров иприносил урожай. Их делали из грушевого дерева. - Где вы его нашли? - Заказал. Пойдемте. - Он говорил "Пойдемте", как греки погоняют ослов;позже я с неприятным удивлением понял, что он обращался со мной будто сбатраком, которого знакомят с будущим местом работы. Мы вернулись к дому. Отсюда, начинаясь от центра колоннады, к берегувела широкая, крутая, извилистая тропа. В пляж вдавалась бухточка; вход в нее, не больше пятидесяти футовшириной, обрамляли скалы. Кончис выстроил здесь крохотный причал, к которомубыла привязана розово-зеленая лодочка - низенькая, с подвесным мотором,каких много на острове. Дальше на берегу виднелась неглубокая яма; канистрыс бензином. И маленькая насосная установка - от нее по скале поднималасьтруба. - Хотите искупаться? Мы стояли на причале. - Я забыл плавки. - Можно и нагишом. - У него был вид шахматиста, сделавшего удачный ход.Я вспомнил, как Димитриадис прохаживался на тему английских попочек;вспомнил Приапа. Может, вот она, разгадка: Кончис - всего-навсего старыйгомик? - Что-то не хочется. - Дело ваше. Спустившись на пляж, мы сели на вытащенное из воды бревно. Я закурил, посмотрел на Кончиса; попытался определить, что же он зачеловек. Мне было как-то не по себе. Не только потому, что на мой"необитаемый" остров вторгся некто, бегло говорящий по-английски, несомненнообразованный, повидавший свет - чуть не за одну ночь вырос на бесплоднойпочве, как причудливый цветок. И не только потому, что он оказался не тем,каким я себе его представлял. Нет, я чувствовал, что в прошлом году здесь ив самом деле случилось что-то таинственное, о чем Митфорд по непонятной иделикатной причине умолчал. В воздухе ви