[Зима – весна 1915 г.]
<…> Я остаюсь в школе Халютиной. Я не хочу идти в «гимназию» Массалитинова[xxiv] и не могу уйти из школы, потому что сегодня я ее спасла и не могу бросить начатого дела. Вдруг почувствовалась неизбежная гибель, пропала энергия и работоспособность, Вахтангов сказал, что опускает руки и уходит, не может работать при существующих условиях. Нет инициативы, нет предприимчивости, нет желания работать, мы внесли по двести рублей, делайте с нами, что хотите! В школе сейчас всего пятнадцать учащихся, все остальное ушло, разбрелось. Надо, стало [быть], что-то сделать, чем-то поднять дух, и я пошла на жертву, которой требовало положенье, я принесла в жертву свою лучшую заветную мечту — я ее осуществила. Я сказала, что он, Вахтангов, ошибается, что в школе есть дух предприимчивости, что она не пропадает и не пропадет. Я не сказала ничего, только сказала, что есть работа, что покажем ее на Рождество, а до тех пор никому не скажем, в чем дело. И если бы ты видела перемену! Вахтангов поглядел на меня светлыми глазами, пожал руку и сказал: с Богом. У всех наших посветлели лица, расходясь, говорили, что мы себя покажем, что не дадим погибнуть школе. Вахтангов ободрил тем, что сказал, что необходимо только существованье идейного ядра, вокруг которого может группироваться все что угодно, пока дело растет, все время меняясь в составе, но сохраняя идейное ядро, и к тому времени, когда оно вырастет, все заменится, и все уже будет идейно. Я тут же устроила группу в семь человек и идейным ядром в виде меня, Васильевой и, я почти не смею надеяться, {86} тебя. Кругом сгруппирована дрянь, без которой сейчас нельзя обойтись и которая к концу должна быть заменена идейными людьми. Положено к Рождеству сдать одну античную трагедию и одну итальянскую комедию, пьесы еще не выбраны. Все мы почти уверены в том, что блестяще провалимся, но это не важно, важно положить начало, важно не дать погибнуть школе. <…>
* * *
<…> Я не идеализирую нашу школу нисколько, в том состоянии, в каком она была еще недавно, она ни к черту не годилась. Я только говорю, что нужна школа свободного направленья, а такую школу должен создать не «тот, кто палку взял», а вообще сама молодежь, настроенная в известном направлении и знающая, чего она хочет. Но не могут сразу все заговорить и начать делать — получится большой сумбур. Надо, чтобы кто-то один заговорил, а остальные подхватили, услышав вылитые в форму слова свои собственные мысли, тогда пойдет стройная работа, из которой должно что-то выйти. Случайно эти слова сказала я и положила начало. Подхватило много голосов, возможно, что по разным причинам, но всех одушевляло одно желание, создать такую школу, как я уже сказала. <…>
«Какое жалкое средство спасенья — “идейное” ядро из 2 человек, окруженное “дрянью” — силится вдохновить опускающих руки преподавателей, и что всего лучше вдохновить их идеей борьбы с Художественным театром, их, сынов этого бога (скажи-ка Вахтангову слова Грифцова[xxv])». Откуда же преподавателям черпать вдохновенье, как не из среды своих учеников, и как им не опускать руки, когда в этой среде нет никакой инициативы. Я вдохновила Вахтангова не идеей борьбы с Художественным театром, а тем, что вообще в школе появилась какая-то идея и работа. Не думаю, что ему было бы неприятно, что эта работа враждебна ему, важна работа сама по себе, а какая она, это безразлично и даже лучше — враждебна, значит самостоятельная, а все самостоятельное ценно. Я не скажу Вахтангову слов Грифцова и своих слов не потому, что боюсь, что он опять опустит руки, а только потому, что положено пока, до тех пор пока мы ничего не сделали еще, пока не покажем чего-то уже наработанного, никому в школе не говорить ни о чем, кроме того, что что-то есть и готовится. Это отнюдь не желанье заинтриговать, а просто мы не хотим сказать: посмотрите-ка, что у нас есть, и протянуть пустые руки.
<…> я очень высоко ценю Художественный театр за то великое, что он создал, и бороться с ним хочу лишь потому, что его время прошло, а Грифцов говорит, что его и не было. И это меня поразило, и с этим я не согласна. <…>
Вчера я была в Студии на «Сверчке», и мне очень понравилось, но я просто не вижу в этом нужности. Все очень хорошо и очень талантливо (я не согласна с Грифцовым о бездарности, мы с ним смотрели вместе, да и он сам некоторых талантливых не отрицает), но было бы лучше это талантливое употребить на нужное, на то, что теперь уже нужно, и особенно будет нужно, а не надобилось раньше. <…>
Положено так: учиться и работать в школе Халютиной, внеся в нее свой серьезный дух, брать от каждого из преподавателей все, что может пригодиться, т. к., конечно, у нас еще совсем нет актерской [техники], кроме того, сложившись рубля по два (нас будет всего 15 человек, т. к. к нам присоединится кружок того же направления, работавший раньше у Грифцова), и снять большую, пустую комнату для работы. Там историю театра и вообще все теоретические познания будет преподавать Грифцов, кроме того, пластику будет преподавать кончившая школу {87} Рабенек[xxvi] его знакомая, а может быть, и сама Рабенек, он обещал нам это, и практически будет учить актер и режиссер, которого тоже приведет он, кроме того, будет заниматься с нами музыкой его знакомая, и все это бесплатно. Грифцов серьезно увлечен. Введены особые правила, установлена дисциплина, за отступления от которой будет взиматься штраф на содержание помещения и даже будут исключаться из общества. К Рождеству будут показаны две пьесы, дальше они будут играться, а новые готовиться. Дальнейшее пока в самых ярких мечтах. <…>
* * *
<…> А какую чудесную пьесу выбрал Вахтангов для работы с нами, отложил все пьесы, что мы повыбирали, и принес сам. Удивительная пьеса. Работа все понемногу налаживается, и все входит в рамки. В школе уже все наладилось, еще теперь наладить наше дело, и тогда 15‑го все можем со спокойной душой разъехаться до осени, до 15‑го августа. Базилевский так и не бывает в школе, а Верой Куриной я глубоко возмущена, ничего не делает, в школе бывает только на Вахтангове, смотрит ему в глаза и каждый раз сообщает, что забыла принести конспекты и твою книгу. Я возмущена ужасно, не думала все-таки, что она совсем пустышка. В общем, все идет великолепно и как-то стройно, одно за другим, налаживается и становится так хорошо.
29 апреля 1915 г.
Саратов
<…> 1) Работаю сейчас над Муратовым[xxvii], а не продолжаю античный мир, потому что все последнее время у нас в кружке очень много говорилось и спорилось о комедии dell’arte. Когда говорят об античном мире, я могу и говорить, и возражать, но к стыду моему я слишком мало знакома с dell’arte. Уже началась деятельная переписка на темы о работах и с кружковцами, и с Борисом Александровичем [Грифцовым]. И я должна знать, о чем говорю и думаю. Кроме того, античный мир как самое дорогое и любимое я приберегаю на конец, но это уж, конечно, не причина. Возможно, что я, познакомившись с комедией масок, вернусь скоро снова к трагедиям.
2) Насчет ролей боюсь говорить определенно, т. к. съедутся ли еще мои партнеры, и вообще, Бог знает, как пойдет работа и сколько времени будет занимать кружок и пьеса Вахтангова. Пока, кроме Ведьмы в ней, я работаю над «Месяцем в деревне» и над Клитемнестрой.
3) «Сказка» Евгения Богратионовича вот какая: сказка Льва Толстого «Об Иване-дураке, Семене-Воине и Тарасе-Брюхане». Переделал ее в пьесу Чехов из Студии[xxviii]. Роли приблизительно намечены, возможно, я буду играть Ведьму и, кроме того, помогать по режиссерской части. Пока что я собираю все материалы, какие могу найти, и отдаю этому все время, что остается от чтения.
<…> нельзя создать театр без актеров, нельзя создать актеров без школы и нельзя бороться с Художественным театром, взяв актеров из школы Масcалитинова, т. е. из Художественного театра. Нужна школа, где бы можно было быть свободной в направлении, а такою является наша, и потому нельзя было позволить ей умереть. <…>
Публикуется впервые.
Автограф.
РГАЛИ. Ф. 2171. Оп. 3. Ед. хр. 5. Л. 1 – 6, 13 об.
{88} КОММЕНТАРИИ:
Во всех московских письмах Е. Н. Михайловой даты отсутствуют. Из содержания ясно, что они написаны зимой и ранней весной 1915 г. до отъезда к родителям в Саратов.