Но вот Херндель утверждал, что те рисунки Хессена являют «реакцию среднего класса на индустриализацию Европы». Они доказывают, уверял доктор, что художник предсказал и развитие в горожанине совершенной пассивности, и потерю контроля и воли, «какие мы наплютаем сефодня пофсеместно».
Его слова противоречили тому, что писал Майлз. Если верить немцу, Хессен в итоге высмеял собственные юношеские увлечения давними и редкими народными верованиями и признал, что они были всего лишь попыткой юного аутсайдера отойти от общепринятых норм. В точности так же, как и его погружение в ориентализм, гипнотизм и фашизм, все это было частью попыток отъединиться, отойти от существующего положения вещей, от той ужасающей силы, которую художник рассматривал в качестве антитезиса изначальной созидательности. И, как особо подчеркивал Майлз, в рисунках Хессена не чувствуется никакого влияния нацистского неоклассицизма или арийского фольклора. В его творчестве нет ничего идеалистического или мистического, оно полностью порождено запутанным, но блистательным воображением. Тем, что мерещилось автору в тенях, что смотрело на него из мутных окон заброшенных подвалов.
Майлз Батлер считал, что разочарование Хессена в нацистах и их оккультизме после возвращения из Берлина было колоссальным. Он зашел слишком далеко в исследовании субкультуры, но, когда реальность подступила вплотную, возненавидел ее. Хессен никогда не понимал антисемитизма и в своем «Вихре» отдавал должное иудейскому мистицизму.
Неудача Хессена в Германии и затем тюремное заключение знаменовали окончательный отрыв художника от общества, его идеалов и целей. И, несмотря на тяготы тюремной жизни, как предполагал Майлз, все, с чем экспериментировал Хессен до 1938 года, было всего лишь подготовительным этапом к воссозданию Вихря. Вихрь являлся источником не только вдохновения, но и ночных кошмаров, меланхолии и отчаяния. «Общество трагедии» – так называл его Хессен в четвертом номере журнала, который вышел с подзаголовком «Мир за пределами этого мира».
Эйприл с ужасом осознала, что если уж она способна вот так опровергать аргументы Отто Хернделя, значит, она запомнила слишком много о человеке, который наложил проклятие на ее двоюродную бабушку. Художник быстро превращался в нездоровое увлечение. Эйприл даже запросто могла процитировать то, что Хессен писал о Вихре, потому что его слова, как ни противно это сознавать, вторили записям Лилиан.
«Мне просто хочется погружать туда лицо. Погружать снова и снова. И рисовать то, что вижу там. Но по временам он сам показывается мне: проходит сквозь стены, мелькает в смеющемся рте, в пустом взгляде, концентрируется в старых развалинах. Либо я подхожу к нему ближе, либо он приближается ко мне. Иногда я ощущаю его дыхание на затылке. И мои сны наполнены им, хотя мое сознание изгоняет его, поскольку обязано от природы сопротивляться подобным явлениям. Но он всегда здесь. Выжидает. Когда я оглядываюсь через плечо или быстро и рассеянно прохожу мимо зеркала, я замечаю его. А если я впадаю в прострацию, он прокрадывается в комнату, подобный странному темному зверю, явившемуся в поисках пищи».
Лекция длилась уже час с четвертью, и Эйприл присела на грязный пол за диваномю. Пока Отто Херндель выкрикивал имена из ритуалов призывания, какие проходили у художника с «неисменным успехом», у Эйприл начала кружиться голова. Измотанная жарой, нервным напряжением, удушливым и грязным городским воздухом, она вскочила на ноги, чтобы бежать, как только прозвучали последние слова монолога на плохом английском и раздались аплодисменты. Но Харольд нагнал ее раньше, чем она отыскала пальто.
– Уже покидаете нас? Нет, вы не можете… Мы же еще не поговорили о вашей бабушке. К тому же, если уйдете сейчас, пропустите самую интересную часть – толкования. Или, как мы обычно их называем, «упражнения сновидцев в комнате». Понимаете ли, «Друзья» делятся своей причастностью к видениям Хессена через пересказ снов, пережитых под впечатлением от его работ. Каждый старается найти его пропавшие картины через погружение в транс. «Друзья» прибегают ко всем возможным способам, чтобы ощутить присутствие Вихря.
– Правда? Просто поразительно. – Эйприл едва хватало сил выговаривать слова. – Но мне пора идти, у меня на вечер кое‑что запланировано.
Харольд не слушал ее.
– Вы поймете, почему это так важно.
Посреди гостиной, стоило Харольду выкрикнуть приказ, взметнулись грязные руки желающих начать действо. Музыку выключили, болтовня стихла. Потрепанного вида человечек в уличной одежде, с белым, лишенным подбородка лицом и выпученными глазами первым вышел в центр комнаты.
– Я дважды возвращался в одно и то же место. Светлое, но освещенное искусственным светом.
Многие забормотали, соглашаясь. Или разволновавшись?
– И в мерцании желтых ламп я снова увидел закрытое тканью лицо. Высокая фигура с красным полотнищем на лице быстро шагнула вперед, ко мне, затем замерла и внезапно оказалась далеко. Это движение повторялось несколько раз. Потом я проснулся с таким ощущением, будто пережил сердечный приступ.
Не успел он закончить, как Харольд указал на юнца в армейских ботинках и тренчкоте.
– Я заперся в комнате и постился двое суток, лишив себя всякой визуальной стимуляции, за исключением «Триптиха с марионеткой номер четыре». И когда я заснул, то увидел фигуры над костром. Они были похожи на палки. Некоторые падали в огонь.
Публику снедало кипучее нетерпение. Люди не то чтобы презирали чужие сны, галлюцинации или наваждения, однако каждый явно считал, будто его опыт гораздо важнее.
– …я видел лица, полные ненависти. Черные и красные от гнева.
– …они походили на клоунов в грязных пижамах.
– …две женщины и мужчина, одетые по моде времен Эдуарда. Только на костях у них не было плоти. Я не могла проснуться и не могла сбежать от этих женщин, а они начали откидывать со шляп вуали.
– …стоя на четвереньках, забившись в угол подвала. Стены были кирпичные, сырые.
Страдая от жажды, Эйприл залпом выпила еще стакан вина. Это оказалось ошибкой: она давно не ела, и у нее сейчас же закружилась голова. А «Друзья» все бормотали, пересказывая обрывки кошмаров, которые преследовали их во сне и жутким образом влияли на дневную жизнь. Какой во всем этом смысл? В чем их цель? Душный застоявшийся воздух, жар от шерстяного костюма и безумные сюрреалистические видения гостей вынудили Эйприл снова шагнуть к двери.
– …зубы как у обезьяны. Глаза совершенно красные. Ног не было. Оно просто извивалось по опилкам.
– …весь город почернел от огня, зола и пыль высились горами, но холод был пронизывающий. Никаких признаков жизни…
Мужчину в матерчатой шляпе, скрывавшей багровое лицо, неожиданно перебила Алиса.
– Они все над моей постелью! – выкрикнула она. – Они ведь выходят прямо из стены! Говорить с ними бесполезно. Они здесь не для этого.
– Я протестую! – зарычал господин в матерчатой шляпе. – Почему она все время перебивает?
Остальные забормотали, выражая согласие. Харольд призвал к тишине.
– Пожалуйста, наберись терпения. Еще не время…
Но старушка не собиралась замолкать.
– Кружатся со всех сторон, издавая потусторонние звуки. Лезут из каждого угла. Я увидела их еще до войны, с тех пор они так и не ушли.
Раздраженная публика зашумела Харольд склонился к Алисе, напряженно улыбаясь, пока его взгляд обшаривал толпу в поисках зачинщиков смуты.
– Алиса, моя дорогая, мы же договорились, что ты выступаешь в конце. Давай дадим остальным возможность высказаться.
Мужчина, который разглядывал ноги Эйприл и предлагал сводить ее в любимые пабы Хессена, пробрался через собрание, работая локтями. Его жирная физиономия блестела от пота, он слащаво улыбался.
– Больше не стану якшаться с этой публикой, – сообщил он Эйприл. – Вам надо прийти на наше собрание. «Ученики Феликса Хессена». Без всяких сновидений. А здесь просто цирк!
Он пошарил толстыми пальцами в кожаной сумке, свисавшей с плеча, достал рекламную листовку и протянул гостье.
– Мы потихоньку отваливаем от них. Эта публика ничего не достигнет. Гариет ни рыба ни мясо, а Харольд слишком доверяет старухе, хотя она совсем чокнутая.
Он гаденько засмеялся.
Алиса в другой стороне комнаты принялась распевать детским голоском «Выкатывайте бочку».[17]Остальные с криком напустились на нее. Эйприл разглядела в этом бедламе маленькую фигурку Отто Хернделя. Немец широко улыбался, однако в его глазах отражалось смятение. Казалось, он теперь еще хуже стоит на ногах, словно кто‑то в конце концов оборвал удерживавшие его веревки.
– На самом деле мне так не кажется, – сказала Эйприл лидеру смутьянов, силясь попасть в рукава пальто.
– Я вас еще увижу? – спросил толстяк.
– Я недолго пробуду в Лондоне. У меня ужасно много дел.
Эйприл сомневалась, что в общем шуме мужчина ее услышал. Она развернулась и стала пробираться к двери.
На улице Эйприл едва не задохнулась от порыва холодного ветра. Рядом с высотными домами было неестественно темно, а движение на главной дороге казалось слишком оживленным и не замирало ни на минуту. Она направилась туда, где горели фонари, – в центр Кэмден‑тауна. Ей хотелось оказаться на обычной городской окраине, рядом с нормальными людьми, и она пошла прочь от темных зданий и уродливых кафе, пустых забегаловок и старых пабов.
Собрание нагнало на нее тоску. Она ожидала, что «Друзья Феликса Хессена» будут несколько эксцентричны, судя по их бестолковому сайту, однако этот маскарад, сложная внутренняя политика, раскольники, смехотворные притязания на мистическую связь через сновидение показались ей просто ребячеством. Сплошные выдумки. Просто толпа уродов, связывающих себя с художником, который, как они решили, запечатлевал их собственные дефекты. Они ничего не добавляли к известному о Хессене, называя себя хранителями его наследия.
Эйприл потуже затянула шарф и подняла воротник пальто, но все равно никак не могла отделаться от сюрреалистической атмосферы собрания, которая так и липла к ней. И притягивала кое‑кого.
Бродяга с грязным белым одеялом на плечах кинулся к ней через дорогу, едва разминувшись с двумя машинами. От их гудков Эйприл вздрогнула. Она задержала дыхание, а затем ощутила, как кожа леденеет от страха перед приближающимся нищим. Худое пепельное лицо было обезображено багровыми шрамами. Тощая женщина в белой бейсбольной кепке дожидалась его на другой стороне шоссе, воздев алюминиевую банку с пивом.
– Не дадите мелочишки на чашечку чаю? Чтоб согреться.
У нее остались только десятифунтовые банкноты. Эйприл отрицательно покачала головой, не глядя на попрошайку, и ускорила шаг. Он не пошел за ней, но она услышала долгий вздох разочарования и отчаяния, прежде чем он проговорил:
– Твою ж мать!
Эти слова относились не к ней, а к холоду и череде несчастий, составлявших его жизнь. К грязным улицам, уродливым серым ночлежкам, кривым железным перилам, умирающей черной траве, залитой тусклым оранжевым светом уличных фонарей, из‑за которых вокруг предметов лежали густые непроницаемые тени.
Людям, живущим здесь, нет нужды гоняться за ужасами во сне. Они живут среди них.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Сет вошел в свою комнату в «Зеленом человечке». В темноте, пронизанной вонью скипидара, он стряхнул с плеч пальто, и оно упало на простыни, расстеленные на полу. От недосыпания у Сета едва не начинались галлюцинации, ему хотелось просто лечь на грязные засаленные простыни прямо в одежде и провалиться в сон. Он себя загнал. Надо бы проспать весь день перед следующей сменой. От напряжения двух последних часов, проведенных в шестнадцатой квартире, Сет сжимал череп руками, чтобы остановить круговорот страдальцев, до сих пор кричащих у него в мозгу. Ему представились залитые кровью хирурги, которые ампутируют после битвы конечности. Сет нашарил выключатель и зажег свет, затем привалился к двери.
Он во все глаза смотрел на стену над батареей и кусок стены над камином. На вчерашнюю работу, на образы, которые он запечатлел, придя из Баррингтон‑хаус Сейчас перед ними он не мог двигаться и дышать. Они дожидались, когда он вернется домой.
Сет с самого начала понимал, что подобного рода произведения создают безумные преступники в тюремной больнице, где он сам, вполне вероятно, закончит свои дни. Его творения походили на кошмар, который заставляет с криком вскакивать на постели и оставляет осадок на весь день.
Звериные зубы торчали из раззявленных ртов. Зрачки, багровые от боли и ярости, были устремлены прямо на него, на творца. И что это за существа, которые ходят на задних ногах, но при этом похожи на обезьян с собачьими мордами? Рыло гиены и смех шакала, свиные глазки и конечности с копытами – вот порождение надломленного сознания.
Его гения. Жалкое подражание работам из шестнадцатой квартиры. Разложение личности на фрагменты. Отрицание существования цельного человека в упорядоченном мире. Но все, что ему удалось сделать, – это умертвить и опровергнуть самого себя. В миг холодного убийственного прозрения Сет спросил себя: а вдруг это не промельк сокрытой истины, а всего лишь то, что таится в глубинах поврежденного разума?
Его вдруг охватило горячее желание изуродовать лицо ножом, прежде чем снова взглянуть на стену.
Упав на колени с крепко зажмуренными глазами, стиснутыми зубами и кулаками, Сет забился в истерике, которая жгла ему горло, силясь выплеснуться наружу.
– Господи Иисусе! Господи, Боже мой! Да что же я такое?
Он никогда еще не проливал столько слез. Его душа была больна и таяла, выходя через глаза.
Окалину и ржавчину внутри багрового сознания быстро смыло едкой кислотой горя, и Сет смог рассуждать так, как рассуждал давным‑давно, на какой‑то миг снова понять себя. Нечто, напоминающее свободную волю, последний сгусток его бывшего «я» как будто отмылся дочиста. Крохотная яркая точка внутри разрослась до размеров тускло поблескивающей макрели.
Но затем Сет повернулся и увидел маленькую девочку с залитым слезами лицом, которая сидела между его подушками и смотрела на дверь. Вечно смотрела на дверь.
Он подошел к окну, и выдох рыданием вырывался у него из груди. Какая‑то часть его личности еще пыталась отрицать существование подобных явлений и уверять, будто из‑за крайней степени усталости больное подсознание морочит разум. Что ему стоит отдернуть занавески, открыть окно и глотнуть свежего воздуха? А когда он снова повернется, залитая слезами девочка уже не будет смотреть на дверь.
Но стоило Сету раздвинуть шторы, как взгляд сейчас же уперся в замусоренный двор за «Зеленым человечком». На месте чего бы ни был построен примыкавший к пабу дом, там собралась кучка бывших жильцов, выглядывающих из разных отверстий. Казалось, за решетками перил, в небольшом зацементированном рву под окнами первого этажа что‑то белесое тянет скрюченные пальцы к холодным металлическим прутьям. Судя по наклону голов и движениям бумажных губ, эти существа увидели внезапно отдернувшуюся наверху занавеску и теперь надеялись на помощь того, кто смотрит вниз, на их страдания.
Сет выпустил штору и повалился на кровать, зажмурив глаза. Он хлопнул по стене, выключая свет, затем свернулся клубком в изножье матраса и зарыдал.
– Папа скоро придет. Он велел мне ждать, – сказала девочка.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Петр тяжело поднялся из‑за стола и утер со лба пот.
– Здравствуйте, мисс Эйприл Чем могу помочь? Может быть, вам нужен зонтик?
На улице снова шел дождь. Он захватил ее на пути из Бэйсуотера в Найтсбридж, и настроение Эйприл ухудшилось еще больше, когда она поняла, что из‑за стойки ей улыбается Петр. Она‑то надеялась увидеть Стивена.
– Простите, с меня капает на ковер.
Эйприл постепенно отогревалась после пронизывающего ветра с ливнем, и в тепле фойе у нее даже слегка закружилась голова.
Вокруг сверкали латунные ручки, стекло блестело на дверях и в рамах картин, а толстые чистые ковры под ногами вызывали чувство вины из‑за того, что она втаптывает в них грязь. Эта часть здания была безупречна – ни пылинки, яркий свет, – однако отовсюду веяло старостью. Стойка портье была всего лишь фасадом, островком яркого света и тепла. Дальше она окунется в оттенки сепии – на лестницах и в гниющих квартирах, только и ждущих, чтобы нагнать на нее страху. Как быстро изменилось ее впечатление о доме. Несколько дней в гостинице и прогулки по городу отдалили Эйприл от этого места, вернули себе, но вот теперь даже при беглом взгляде на Баррингтон‑хаус она вспомнила проведенные здесь ночи, полные страха и смятения.
Хотя еще немного – и она избавится от этого места. Уборщики приедут на неделе, а за ними – агенты по недвижимости. После чего ей уже не придется возвращаться сюда. Никогда.
– Попала под самый шквал. – Эйприл засмеялась и провела по волосам, от воды прилипшим к голове. – Я и представить не могла, что погода вытворяет в этом городе. В Бэйсуотере небо было синее.
Она улыбалась, однако от любезности жирного портье ей было не по себе. Всегда создавалось ощущение, будто Петр к ней подкатывает. Вот и сейчас он обошел стойку и встал вплотную к Эйприл, протягивая руку, чтобы взять ее за локоть.
– Садитесь, пожалуйста. Вам, наверное, надо отдохнуть.
Ей снова показалось, что рубашка обтягивает его слишком туго, как будто голова и тело раздуваются из‑за душащего портье воротника.
Эйприл отошла на шаг и положила руку на стойку, обозначая границу личного пространства.
– Все в порядке, просто немного промокла.
Она скинула рюкзак, встряхнула кожаную куртку, затем сняла черные перчатки. Сегодня ей никак не избавиться от общества Петра, он ей нужен.
А тот, как всегда, продолжал монотонно и раздражающе бубнить:
– Да, конечно, хорошо, когда тепло и сухо. А я всегда рад впустить в дом красивую даму.
Петр разразился долгим нервическим смехом.
Улыбаться становилось все труднее, однако же Эйприл собиралась совершить несанкционированное вторжение. Она явилась сюда, промокнув до нитки, чтобы учинить допрос персоналу и, если повезет, одному старинному жильцу. Нужно выяснить что‑нибудь о шестнадцатой квартире. От Стивена Эйприл знала, что подобные этому элитные дома в западной части Лондона часто служат прибежищем для богатых и знаменитых, где те могут рассчитывать на полную приватность и безопасность. Портье строго запрещается разглашать любые сведения об обитателях дома. Стивен объяснил, что дети толстосумов постоянно подвержены угрозе похищения с целью выкупа.
– Так чем же я могу вам помочь, мисс Эйприл? Я сегодня просто счастлив, потому что выдают жалованье. Поэтому я готов сделать для вас что угодно!
– Что ж, у меня несколько странная просьба.
Петр приложил руку к сердцу.
– Ну, считай, день удался. Если красивая дама приходит в Баррингтон‑хаус и говорит, что у нее ко мне просьба…
Полегче на поворотах, толстяк!
– Не знаю, известно ли вам, но у этого дома есть одна история. Здесь когда‑то жил художник. Его звали Феликс Хессен.
Не сообщив еще о том, что Хессен жил в шестнадцатой квартире, Эйприл наблюдала за Петром, ожидая уловить реакцию на знакомое имя, но его лицо оставалось бесстрастным и немного рассеянным, как будто бы портье соображал, что ответить. Прежде чем он успел ее прервать, Эйприл рассказала, что пытается разузнать побольше о бабушке и хочет поговорить с давнишними жильцами, теми, кто поселился в доме после войны.
– А! – Портье воздел палец. – Думаю, в двух квартирах есть такие люди. Миссис Рот и Шейферы заселились после войны. Они теперь уже совсем старые, но их сиделки рассказывали Петру, что хозяева живут здесь давным‑давно.
– Потрясающе! Моя двоюродная бабушка говорила, что была дружна с миссис Рот и мистером и миссис Шейфер. Как их по именам?
Петр зашел за стойку и открыл лежавший на конторке гроссбух в кожаном переплете. Он повел пухлым пальцем по запаянному в пластиковую пленку листу со списком фамилий.
Эйприл быстро перегнулась через стойку, ее взгляд безумно заметался вверх и вниз по списку, высматривая номера квартир и телефонов. Она увидела в журнале строку, на которой задержался указательный палец портье: миссис Рот и три телефонных номера. Напротив одного было неправильно написано слово «дочька», рядом со вторым значилось «нянька», а у третьего – «городской». 0207, Эйприл держала его в памяти, выуживая из кармана сотовый телефон.
Пока Петр взволнованно рассуждал о том, что они могли бы встретиться за кофе, поговорить об истории дома, о бабушке Лилиан, Эйприл улыбалась и кивала, почти не слушая, пытаясь абстрагироваться от его голоса и одновременно добавляя телефон миссис Рот в список контактов. Заметив, что Петр внимательно смотрит на нее, Эйприл поднесла трубку к уху, как будто прокручивая сообщение.
– Простите, голосовая почта.
Она закатила глаза, изображая раздражение. Выдержав нужную паузу, Эйприл громко захлопнула «раскладушку» и покачала головой.
– Вовсе не то, чего я ожидала.
Она посмотрела Петру в глаза и улыбнулась. Портье разразился обличительной речью о мобильниках, а взгляд Эйприл снова побежал по странице открытого журнала в поисках фамилии Шейферов. Так, двенадцатая квартира и всего один телефонный номер, который она тоже запомнила, а затем украдкой записала в телефон под крышкой стойки.
– В это время миссис Рот и Шейферов лучше не беспокоить. – Петр так и сиял, разводя руками. – Ага, но я, конечно же, передам им, что вы спрашивали о бабушке Лилиан. Они не любят, когда их будят по утрам. Может, сходим куда‑нибудь вместе? Вы мне поведаете что‑нибудь интересное о Лилиан, и тогда я смогу им сказать: «Кстати, я знаю одну прекрасную леди, которая приехала в наш чудесный дом, и она родственница Лилиан». Тогда, думаю, они согласятся с вами поговорить.
– Нет.
Эйприл не сдержалась, и ответ прозвучал довольно резко. Но она тут же смягчилась:
– У меня нет времени. Я сильно занята, разбираю вещи в квартире, а по вечерам встречаюсь… С друзьями. Наверное, придется отложить свидание с соседями.
Возможно, Шейферы и миссис Рот разозлятся, когда она им позвонит, они ведь уже отказались однажды встретиться с ней. Так что все это – настоящая авантюра. Но она должна отважиться на нее, если хочет извлечь из записей Лилиан смысл. Вчера вечером в одном из баров Ноттинг‑Хилла Майлз сказал ей именно это. Прочитав несколько тетрадей Лилиан, он вдруг принялся горячо убеждать Эйприл, что необходимо выяснить, не видел ли кто‑нибудь картин Хессена в Баррингтон‑хаус до того, как пропал художник. Для искусствоведа подобная информация, конечно, была на вес золота.
Пока Эйприл шла к двери, ведущей в восточный корпус, Петр неотступно следовал за ней. Вплотную, так что ею дыхание неприятно согревало лицо и шею девушки; поток его убогого английского лился неудержимо, настойчиво, пока она буквально не ввалилась в сумрачный лифт, спасаясь от толстяка.
Портье так и улыбался до ушей, пока закрывались прозрачные дверцы. Он подносил несуществующую телефонную трубку к уху, одновременно демонстрируя все свои мелкие острые зубы.
Эйприл стояла вполоборота, делая вид, будто не понимает жестов, но затем уловила краем глаза нечто совсем иное. Она взглянула в зеркало на задней стенке кабины: что‑то быстро промелькнуло у нее за плечом – высокое, тонкое, белое – и сейчас же исчезло на периферии зрения.
Ахнув, Эйприл развернулась, но увидела только блестящую и совершенно пустую кабину. Никого, кроме нее.
– Боже, – выдохнула она.
Эйприл взглянула на светящиеся цифры, потому что лифт будто специально тащился медленно‑медленно. Шестой, седьмой… Ну же! Восьмой… Девятый. И почему двери до сих пор сомкнуты? Казалось, раньше они открывались гораздо быстрее!
Лифт наконец шумно распахнулся, и Эйприл вылетела из кабины, оглядываясь через плечо на собственное отражение с испуганным побелевшим лицом. Такой она видела себя только в зеркалах Баррингтон‑хаус.
– Кто это? Что вам нужно?
Вопрос прозвучал так резко, как будто на кафельный пол уронили фарфоровый сервиз.
Эйприл откашлялась, однако тоненький голосок, вырвавшийся из горла, был вовсе не похож на ее собственный.
– Я… Меня зовут…
– Говорите громче! Я вас не слышу.
От раздражения голос миссис Рот сделался еще более пронзительным. Старческий, трескучий, он был лишен какой‑либо теплоты. Эйприл сразу же захотелось повесить трубку.
– Миссис Рот. – Она заговорила громче, однако голос все равно дрожал. – Прошу прощения, что беспокою вас, однако…
– Так и незачем беспокоить! Кто вы такая?
На заднем плане звучала мелодия из телешоу.
– Я Эйприл Бекфорд, и я…
– Что вы говорите? – закричала старуха и прибавила, по‑видимому обращаясь к кому‑то, кто был в комнате рядом с ней: – Я не знаю, кто это. Нет! Не трогай. Брось! Брось сейчас же!
– Может быть, вы сделаете телевизор потише? – намекнула Эйприл.
– Не говорите глупостей! Я смотрю передачу. С телевизором все в порядке. Стивен мне настроил. Мне не нужно ничего из ваших товаров.
И трубка грохнулась на рычаг с таким звуком, будто камень пробил лобовое стекло.
Эйприл поморщилась и несколько секунд слушала гудки отбоя, настолько ошеломленная, что была не в силах сдвинуться с места.
Через три часа, усевшись на кровать Лилиан, она позвонила снова. На этот раз на заднем плане не грохотал телевизор. Зато голос старухи звучал так, словно она только что проснулась:
– Да?
– О, надеюсь, я вас не разбудила?
– Разбудили. – Слово развернулось змеей, темное и злобное, и Эйприл представилось, как сощурились маленькие жестокие глазки собеседницы. – Я не сплю по ночам. Я нездорова. Разве я могу выспаться?
– Мне грустно это слышать, миссис Рот. Надеюсь, вы скоро поправитесь.
– Чего вам нужно? – Старуха не столько проговорила, сколько пролаяла вопрос.
– Я… – В голове не было ни единой мысли. – Скажем так, я звоню, чтобы…
– Что вы мямлите? В ваших словах нет ни капли смысла.
«Заткни пасть, злобная скотина, и смысл появится».
– Меня очень интересует Баррингтон‑хаус, миссис Рот. История дома. Дело в том…
– Какое отношение это имеет ко мне? Я не хочу у вас ничего покупать.
Эйприл представила, как трубка снова грохается на рычаг, и собралась с силами.
– Я ничего не продаю. Я внучка Лилиан Арчер, миссис Рот. Я всего лишь хочу расспросить о ней. И знаю, что вы живете в доме давно. Мне очень хотелось бы с вами поговорить, потому что вы можете рассказать много интересного. В особенности о художнике…
– Художнике? Каком еще художнике?
– Ну… Человеке по имени Феликс Хессен. Он жил…
– Я знаю, где он жил. Чего вы добиваетесь? Хотите меня запугать? Я очень больна, я стара. Какая жестокость – звонить мне и напоминать о нем! Как вы смеете?!
– Прошу прощения. Я вовсе не хотела вас расстроить, мэм. Просто я приехала из Америки, чтобы разобрать вещи бабушки, и…
– Мне плевать на Америку!
Эйприл закрыла глаза и помотала головой. Да что с ними такое? За исключением Майлза все, хоть сколько‑нибудь связанные с Хессеном, были дергаными, больными и старыми. Это уже начинало надоедать. С ними невозможно общаться, они просто не хотят понять. Они все видят в других лишь аудиторию для собственных глупостей. Эйприл сделала глубокий вдох.
– Америка тут ни при чем! Просто послушайте меня. На самом деле все очень просто. Я ничего не продаю и не пытаюсь вас запугать.
Раздражение добавило силы ее словам.
– Не надо кричать, дорогая. Это не слишком вежливо.
Эйприл закусила нижнюю губу.
– Я хочу поговорить с кем‑нибудь, кто знал мою двоюродную бабушку, о Феликсе Хессене. Она много писала о нем. Больше мне ничего не надо, только поговорить.
А затем произошло нечто экстраординарное, и Эйприл стало стыдно за то, что она накричала на эту больную, старую женщину, вырвав ее из сна. Голос миссис Рот задрожал от волнения, после чего она зарыдала.
– Он был ужасным человеком. Это из‑за него я не могу спать. Он снова принялся за старое.
– Миссис Рот, прошу вас, не плачьте. Простите, что я расстроила вас. Мне просто необходимо поговорить с кем‑нибудь, кто знал Лилиан при жизни.
Трескучий голос пробормотал несколько слов, перемежавшихся вздохами:
– Я до сих пор его слышу. Я говорила об этом портье.
Эйприл силилась понять, о чем толкует старуха.
– Миссис Рот, не расстраивайтесь. Вы такая грустная – как моя бабушка. И все из‑за него.
– Да, дорогая. С вами будет то же самое. Вы ведь мне верите?
– Да, верю. Конечно верю. Иногда нужно просто выговориться. Мне кажется, миссис Рот, вам необходим друг.
Где‑то в глубине квартиры размеренный ход часов порождал стальное эхо, которое волнами печального прибоя расходилось по пустынным комнатам. Однако Эйприл так и не увидела хронометра и, кажется, даже не приблизилась к источнику далекого тиканья. Было трудно поверить, что внутри Баррингтон‑хаус могут существовать подобные жилища: ободранные и выцветшие от пола до потолка, полные запущенных комнат.
Сиделка, миниатюрная филиппинка Айми, проворно семенила впереди, а Эйприл, словно в тумане, брела через длинный коридор квартиры миссис Рот, тяжело ступая по вытертому ковру. Наверное, когда‑то он был голубым, но теперь превратился в серое рядно.