– Я тебе покажу сватанье, – привстал один брат. – Сватают девицу непорочную, а когда ты ее уже снасильничал, это не сватанье!
– А я все одно ему ухо отрежу, – поддержал другой.
– Я как раз собирался предложить Маргарите руку и сердце, – начал было кореец, но братья его перебили.
– Предложи ей свою квартиру, узкоглазый, – заявил один.
– И лодку, которая за границей! – подхватил другой. – А за плохое поведение подпишешь прямо сейчас бумаги на имущество, дарственную, значит. И если эта дура тебя хочет, пусть берет, свадьбу устроим мощную, пол‑Челябинска позовем. Она сказала, что удавится, если мы тебя пальцем тронем, так что не вынуждай! Одевайся, едем к нотариусу, все подпишешь и – галопом с кольцом к невесте. Мы сами кольцо купили, а то подаришь какую‑нибудь убогость обручальную, потом перед друзьями на свадьбе стыдно будет.
– Чего, нельзя было по‑людски, да? – вступил другой брат. – Мы ж не звери! Приди к нам, прежде чем девку под себя запихивать, поговори чин по чину, с бутылкой, с бумагами на недвижимость, мы ж не против! Зачем так‑то неуважительно?!
– Я очень рад, очень, – опустил глаза кореец, конвульсивно напряг пальцы, потом – резко – расслабил их, потом – опять напряг. Обычно он делает такие упражнения, прежде чем разбить ребром ладони три кирпича один на другом.
Поэтому я встала, собрала на поднос чашки и быстро ушла в кухню. У того брата, который сидел ближе ко мне, за поясом точно торчит пистолет. Прислушиваясь к разговору, осторожно открыла дверцу под раковиной, достала мусорное ведро.
– Я как раз собирался все обсудить с Ритой, я не знал, что родня играет такую важную роль в ее жизни, понимаете, мать там или отец…
– Сироты мы!
– Да, простите, я забыл, то есть, я не знал… короче, я уже подготовил брачный договор, чтобы все…
– Засунь себе в задницу свой брачный договор!
– Этот договор как раз оговаривает распоряжение совместным имуществом…
Я залезла под раковину и из‑под труб, уходящих к стояку, вытащила сверток. Стараясь не шуметь, вылезла и повесила ведро на место.
– Не будет у тебя совместного имущества, лучше это сразу уясни, пока ты хорошо слышишь двумя ухами!..
– Но мы же цивилизованные люди, и я подумал…
– В другой раз, прежде чем девку лапать, думай, потом – не надо, потом думать уже бесполезно. Теперь мы думать будем, а ты – подписывать бумаги.
– Я могу повидаться с Ритой?
– Закинем тебя к ней после нотариуса, небось все глаза свои бесстыжие уже выплакала.
Послышался странный шум, упал стул, потом что‑то грузное. Я быстро развернула дрожащими руками сверток и взяла пистолет. Обойма никак не засовывалась, вдруг потекли слезы, и, когда отчим подошел сзади и взял меня за плечи, я дернулась и закричала.
– Детям нельзя трогать оружие, – он отобрал обойму и внимательно посмотрел мне в лицо. – Как ты нашла пистолет? Давно? Одевайся.
– Мы… Мы убегаем?..
– Убегаем. Надо затащить этих бегемотов в кладовку. И все. Убежим далеко‑далеко.
– А у меня… Школа у меня, потом это… кружок… А! Вспомнила! У меня же подписка о невыезде!
– Не смеши. Ты когда последний раз в школе была? А с твоей подпиской я разберусь. – В незакрытую дверь его комнаты я вижу, как отчим скинул кимоно и голый достает со шкафа сумку.
– А куда мы поедем? – Пробежав по гостиной и стараясь не смотреть на лежащих на полу братьев, я ворвалась в свою комнату и стала запихивать вещи в рюкзак. – За границу? В Париж? Там тепло?
– Мы поедем в укромное место. – Отчим звонил по телефону.
– Там тепло или холодно, в этом укромном месте?
– Там безопасно.
На лестничной клетке кореец перевесился через перила и прислушался.
– Мы разве не полезем на чердак? – спросила я шепотом.
– Зачем? – удивился он тоже шепотом.
– Там на улице стоят еще шестеро, размером с братьев. Не будем уходить по крышам?
– Нет. Будем уходить через подъезд. Я сейчас поднимусь на последний этаж на лифте и заклиню его там. А ты вызови другой и постой в нем.
Страшно…
А вот, спрашивается, почему? Я не лишала девственности сестру Мазарини, она не влюблялась в меня до полного слабоумия (только слабоумная девушка, имея таких братьев, сразу же, на вторую неделю знакомства с мужчиной, честно все им рассказывает), я не имею ни дачи, ни квартиры в полной собственности, чтобы меня принуждать подписывать какие‑то документы. Получается, я для этих братьев, сваленных в кладовке друг на друга, с обмотанными скотчем руками, ногами и челюстями, не представляю ну никакого интереса!
Уже не так страшно.
Спустился кореец. Заклинил второй лифт.
Мы сбегали по ступенькам – он впереди, его коротко стриженные волосы отдавали серебром, посеребренная макушка прыгала передо мной вверх‑вниз, вверх‑вниз…
Из подъезда мы вышли с озабоченностью опаздывающих людей. Кореец уверенно двинулся к ближайшему джипу и потребовал закинуть вещи в машину.
– А где Гоги, я не понял? – удивился здоровяк в синем с блестками пиджаке. Но сумку и рюкзак подхватил с исполнительностью слуги.
– Обшаривают квартиру, – кореец посмотрел вверх на наши окна. Остальные пятеро друзей братьев Мазарини тоже добросовестно задрали головы вверх. – Хоть бы окна не побили, ишь, как рассердились… – вздохнул отчим.
– Не, – покачал головой один, – сломать чего‑нибудь могут, а окна – это вряд ли…
– Они просили найти во дворе коробку и помочь загрузить все вещи из квартиры, – отрапортовала я.
– Какую коробку?
– Сказали – побольше. Посмотрите за углом у магазина оргтехники.
Двое ушли за коробкой.
Как только они завернули за угол, раздался выстрел. Вероятно, кто‑то из замотанных скотчем братьев дотянулся до пистолета и звал на помощь.
Оставшаяся четверка как по команде выдернула оружие.
– Они начали стрелять моих рыбок, они начали стрелять рыбок! – закричала я и совершенно натурально зарыдала, бросившись на грудь отчиму.
– Сделайте же что‑нибудь, сейчас соседи милицию вызовут, – попросил отчим, сострадательно поглаживая меня по спине. – Не плачь, детка, я тебе другой аквариум куплю!..
Трое бросились в подъезд, выяснили, что лифты не работают, и их ругань была слышна до уровня пятого этажа.
– Ну что, поехали? – повернулся отчим к оставшемуся. – Сможешь рулить одной рукой?
– Почему одной?
– Другую я тебе сломаю, если будешь задавать вопросы.
Я страшно удивилась, когда узнала, что мы едем к нотариусу. И не просто к нотариусу, а к семейному адвокату братьев Мазарини!
– А может, не надо? – осторожно побеспокоилась я.
– Надо. Нас там Рита ждет, я ей позвонил. Никто, слышишь, никто на свете не посмеет мне диктовать свои условия игры!
– Я и не собиралась…
– Эти хорьки еще не знают, с кем имеют дело!
Эти самые хорьки – одного из братьев звали Гога (Игорь Анатольевич), а другого Гоша (Георгий Анатольевич) – через два часа узнали все и в подробностях.
– Как же мои Гоги удивятся! – восхитилась заплаканная от счастья сестра Мазарини (Маргарита Анатольевна), подписывая брачный договор, составленный отчимом.
– А вы точно уверены, что неприятностей не будет? – никак не мог успокоиться адвокат.
– Братья сами привезли мне вот это кольцо для сестры, – невозмутимо отвечал кореец. – Вы же знаете, Рита имеет третью часть общего капитала семьи, а следовательно, и право голоса. Она любит меня, и вам‑то что беспокоиться? Вы так нервничаете, как будто не брачный договор подписали с полного – заметьте! – согласия невесты, а изменили завещание. В конце концов, совместное владение имуществом, это…
– Это, конечно, обычный договор, я понимаю, но завещательный аспект…
– Извините, адвокат, нам пора в загс.
У загса произошла некоторая заминка. Шофер – тот, который предпочел остаться с целой рукой и молчал как убитый и в дороге, и у адвоката, – возле загса заартачился. Кореец решил, что тот будет в торжественный момент стоять свидетелем со стороны невесты, а я, соответственно, свидетелем со стороны жениха.
– Можешь сразу меня пристрелить, – заявил шофер, истекающий потом на холодном ветру, – потому что все равно жизни не будет, когда братья узнают, что я вас сам и к адвокату свозил, и в загсе свидетельствовал. Хоть и под дулом пистолета… Поеду я уже, устал бояться, если хочешь, стреляй.
Вот почему со стороны невесты свидетелем оказался продавец из ближайшего киоска, у него же потом мы купили шампанское и пластмассовые стаканчики, и облившаяся пеной молодая жена поинтересовалась, что такое вообще случилось, куда мы спешим? Почему не дали позвать ее лучшую подругу и ночную смену «Скорой помощи» (там очень хорошие люди, очень!), почему не приехала из Челябинска тетя и где вообще белое платье с сорока шестью шифоновыми юбками и фата, что трепещет на ветру?
Кореец уверил Мазарину Риту, что каждый год в этот самый день ноября он будет последовательно одевать ее в платья с шифоновыми юбками, и фата будет волочиться по земле, как положено, и цвета этих платьев никогда не будут повторяться, но в перволетие платье будет законно белым, какое и полагается непорочной невесте и честной жене, это и будет сегодняшнее платье, которого нет на ней.
Я замерзла слушать этот бред и ушла с бутылкой в подъезд. И в подъезде, отпивая из горлышка, вдруг обнаружила не поддающуюся никакому разумному объяснению тяжелую и рыхлую грусть. Не хватало еще зареветь!
А освободившиеся от скотча братья Мазарини бросились к адвокату, который был их нотариусом и работал в арендованном ими офисе, и ездил на подаренной ему братьями иномарке. Адвоката спас большой дубовый стол, под который тот залез, спасаясь от неистовства Мазарини. Братья пытались его достать ногами, потом минут десять по очереди тыкали ножками стула, много раз хватались за оружие и, чтобы разрядиться, палили по головам великих мыслителей (всего голов в кабинете было шесть), головы разлетались осколками, но одна – голова Аристотеля – оказалась бронзовой, и пуля срикошетила, взвизгнув. Братья бросились животами на пол и минуты через три лежания понемногу успокоились. Они лежали и смотрели на забившегося под стол адвоката.
– Как ты мог подписать такую лажу? – спросил Гога, подползая к им же скомканным и брошенным на пол в начале выяснения отношений листам брачного договора. Расправив кое‑как слегка порванные листы, он, лежа на животе, показал тоже лежащему рядом на животе брату пункт 5 и все подпункты – 5.1, 5.2, а на подпункте 5.3 слегка застонал. – Ты посмотри на право наследования, как же это может быть, как ты пропустил такое?!
Братьев больше всего беспокоил пункт о правах наследования в случае кончины кого‑либо из супругов. По этому пункту в случае внезапной кончины Маргариты Мазариной все ее имущество достанется законному мужу, а в случае внезапной кончины корейца все его имущество, а также совместно нажитое, завещается несовершеннолетней Алисе Катран.
Адвокат осторожно вылез из‑под стола, подполз на четвереньках к лежащим братьям и жалобным голосом оправдывался:
– Я восемь раз указал на этот пункт Маргарите Анатольевне, восемь раз просил обратить внимание, сам ее супруг согласен был переписать пункт 5.3, как того пожелает ваша сестра. И если захочет, чтобы ее родственники наследовали, «пусть наследуют!» – говорил… говорил… простите, я где‑то записал, я никак не могу запомнить это имя… – адвокат тяжело поднялся и стал рыться на разоренном столе в поисках первого листа брачного договора, где можно было найти имя супруга Маргариты Анатольевны.
– И что сестра? – устало поинтересовался Гоша.
– Она сказала… Она сказала… вот, нашел! Гадамер Шеллинг!
– Не понял! – обеспокоился брат Гога.
– Вашего зятя зовут Гадамер Шеллинг. А Маргарита Анатольевна сказала, что муж в семье – главный, пусть он сам решает, кому чего по наследованию достанется, ей все равно.
Впервые услыхав имя корейца (при разглядывании паспорта они были заняты в основном его возрастом, пропиской и наличием штампа о браке и как‑то не обратили внимания на имя), братья посмотрели друг на друга с отчаянием.
Адвокат нашел запрятавшегося секретаря, секретарь медленно, по слогам, прочел брачный договор, подписанный Мазариной Маргаритой Анатольевной и Гадамером Шеллингом (всего‑то пять пунктов). И братья узнали, что…
Все имеющееся на момент свадьбы имущество брачующихся переходит в совместную собственность.
Проживание в доме мужа.
Право на личную жизнь каждого.
Удочерение женой падчерицы мужа.
Права наследования в случае кончины каждого из супругов.
Гога не понял, что это такое – про личную жизнь каждого. Адвокат молча принялся за коньяк. Тогда секретарь, заикаясь, объяснил, что супруги не вмешиваются в выбор профессиональной деятельности друг друга и в особенности проведения досуга каждого.
Гоша не понял, что это было про удочерение? Секретарь начал объяснять, запутался, вступил адвокат и кое‑как растолковал, что у корейца есть неродная дочь от его предпоследнего брака, эту самую дочь и обязалась, вступив в брак, удочерить Рита Мазарина.
– А может, мои ребята найдут их до того, как они успеют вступить в брак? – с надеждой простонал Гоша.
– Потом уже нельзя будет убить, – задумчиво насупился Гога. – По этому договору наследницей его доли будет несовершеннолетняя падчерица. Разве что и падчерицу?.. – он сосредоточенно полез пальцем в нос.
– Зачем – убивать, я вас умоляю! – забеспокоился адвокат. – Есть совершенно адекватный и юридически правильный ход. Если вы уговорите свою сестру свидетельствовать против мужа, можно будет подать в суд о принудительном подписании договора и признать его недействительным. Только ваша сестра… она очень влюблена, очень… С другой стороны, этот Гадамер все время размахивал пистолетом, угрожая шоферу, который его сюда привез, это можно будет обыграть и при правильном свидетельствовании подвести под принудительное подписание договора Маргаритой Анатольевной.
Братья тут же потребовали составить заявление от имени Маргариты Мазариной, под дулом пистолета подписавшей брачный договор. Телефоны молчали.
– Да найдем мы сестрицу, куда денется, за день, за два – найдем! На работу она явится? – посмотрел Гога на Гошу.
– Явится! – отрапортовал Гоша.
– В институт прибежит?
– Прибежит!
Успокоив себя таким образом, они отбыли с тщательно уложенным в папку заявлением, в наказание пообещав не платить адвокату полгода аренду за его офис – «пусть сестрица тебе платит, раз ты теперь и на нее работаешь!».
«… И девушке поневоле пришлось стать женой Синей Бороды. С тех пор она жила пленницей в замке, терпя муки смертные, выплакивая глаза.
Порой к ней подсаживалась пастушка, кроткая как ангел и такая красивая, что красота ее радовала сердце…»
В ближайшие три дня, употребив все возможные связи, братья обыскивали Москву. Рита Мазарина на работе оставила заявление на отпуск без содержания в связи с бракосочетанием. Ее заявление ректору медицинского института об академическом отпуске по семейным обстоятельствам пришло в ректорат по почте. Братья посетили три места работы корейца, два ночных клуба, где он по пятницам под стриптиз пил вино, еще казино «Гавана», где его тоже хорошо знали, и поняли, наконец, что имелось в виду под «особенностями проведения досуга» и для чего в брачном договоре присутствует пункт о невмешательстве в личную жизнь каждого из супругов. Вероятно, от полного отчаяния они посетили и среднюю школу № 1127, в которой я числилась учащейся десятого «Б» класса, потом – театральный кружок, потом довели‑таки своими расспросами мою бабушку до «неадекватного поведения» – так она назвала швыряние в братьев дровами и бег за ними по пересеченной местности загородного поселка с вилами в руках.
Мы с Ритой Мазариной за эти три дня кое‑как отмыли двухэтажный деревянный дом в поселке Сюсюки. Высохли выстиранные занавески и древнее постельное белье – упорная сопротивляемость льна доводила до отчаяния. Поджили на руках водянки – у Риты Мазариной от стирки льняных простыней, и у меня – от разводного ключа, которым я пыталась наладить газовое снабжение дома и обогрев. Сам кореец в эти три дня отсутствовал, хотя и наведывался пару раз минут на сорок, ему этого времени как раз хватало обнять молодую жену и погрозить пальцем падчерице, чтобы она не слишком увлекалась «железками» и не взорвала дом.
Мы залили воду в батареи и в бак на чердаке. Вдвоем. Без него. Намылили мылом все соединения труб, пустили газ, и синяя корона вспыхнула в обогревательном котле. Без него. К вечеру третьего дня мы убедились, что соединения не пузырят, потом всю ночь принюхивались в потеплевшем доме. Без него. Залезли в подвал, обшарили чердак. Без него. Обследовали старую покосившуюся баню и поленницу дров рядом с нею. Рискнули и затопили.
Когда дымок из трубы наладился, во дворе вдруг образовался мужичок с ружьем. Ни слова не говоря, он по‑деловому осмотрел выметенную баню, обошел дом. Пока я с огромной сковородой наготове затаилась за дверью, Рита мужичка разговорила. Оказывается, он нанят специально, чтобы нас охранять! И пришел узнать, правильно ли мы топим баню. Мы с Ритой по наивности подумали, что он беспокоится, как бы мы не угорели, а мужичок пришел поинтересоваться, хватит ли нам полтора часа помыться? А что будет через полтора часа? А через полтора часа он придет, проветрит баню, подбросит дровишек и «поддаст парку по‑настоящему, без бабских штучек», после чего пригласит остальных мужиков, нанятых нас охранять, и они попарятся по очереди, так что «девки, заготовьте самовар ведерный!».
– А сколько тут этих мужиков? – осмотрела Рита заброшенный двор.
Во дворе старые яблони застыли в легком морозном полдне. Шелестя, облетали последние, уже обесцвеченные и скрученные холодами листья, их шелест в прозрачном воздухе заставлял затаить дыхание и дождаться последнего звука – соприкосновения падающего листа с другими, выстлавшими собой землю. А лист падал так долго и так невесомо, в полной тишине и безветрии, замедляя собою время, и хотелось сделать что‑то резкое, крикнуть, двинуться, чтобы убедиться, что внутри тебя есть еще жизнь и собственный пульс, не подчиняющийся замедленному метроному осени.
– Четверо нас, – мужичок достал из кармана телогрейки папиросы. – Да вы, бабоньки, не дрейфите, мы мужики тертые, стрелять и охранять приученные, потому что все – лесники! А Николай вообще зверь, потому что с Афгана еще на голову контуженный. Мы все тут рядом живем, за домом Кемира присматриваем уже которой год!..
Сблизившее нас с Ритой за эти дни ощущение одиночества и уединения пропало. Раздеваясь в предбаннике, мы то и дело посматривали в крошечное окно, выискивая затаившихся охранников, особенно Николая, который «вообще зверь»…
– А кто это – Кемир? – спросила Рита, раздевшись.
– Это теперь твой муж.
– Ну вот, – загрустила она, – я только привыкла к его странному имени, только научилась произносить с ходу, не заикаясь – Га‑да‑мер! – она закрыла глаза и легко улыбнулась.
– Моя тетушка Леони называла корейца Кемой, я так думаю, что его родовое имя – Кем. Ты что, в трусах будешь париться?
– Да, – уверенно заявила Рита. – Я всегда моюсь в трусах. Так микробы не проникают внутрь женского организма.
Выслушав такое заявление, я в первую минуту, конечно, подумала, что медицинское образование не проходит даром, но потом призадумалась.
– Госпожа, – присела я перед нею в парилке на корточки, – «я знаю, о чем вы думаете. Вы не доверяете слугам и служанкам в замке, и вы правы. Но я не такова, как они, я вас не предам. Госпожа, расскажите мне о своем горе».
Выдав все это наизусть, я изобразила на лице собачью преданность и напряженное участливое внимание.
– О, никто не поможет моему горю! – вдруг совершенно натурально зарыдала Рита.
– Неправильно. Ты должна сказать: «Пастушка, прекрасная пастушка, если ты меня выдашь, господь бог и Пресвятая Дева покарают тебя», потом погладить меня по щеке и решиться: «Слушай. Я расскажу тебе о своем горе». Вот так.
– Эт‑то из какой пьесы? – всхлипывает Маргарита, уже выпустив улыбку на дрожащие губы.
– Это из моей любимой сказки.
– Ладно, пастушка, куда от тебя денешься… Смотри.
Глубоко вздохнув, Рита Мазарина стащила трусики. Я тщательно, сантиметр за сантиметром, обшарила глазами низ ее живота, подработанные для посещения бассейна волосы на лобке, но ничего интересного, что бы стоило прятать под трусами, не нашла. Рита медленно повернулась спиной.
К этому моменту парилка раздухарилась вовсю, мы стояли, обе мокрые от пота, а я то и дело смаргивала соленую влагу с ресниц, поэтому сначала не поверила своим глазам, бросилась к ведру, обмыла лицо и замерла позади съежившейся Риты. Если честно, я ожидала увидеть что‑то вроде татуировки в низу живота (стрелу с надписью «Добро пожаловать», например) или крылья ангела на попе с надписью «Полетаем?». Но такое?!.
– Здорово… – это все, что пришло в первый момент мне в голову. – Можно потрогать?
Рита молча пожала плечами, и я осторожно, не дыша, прикоснулась к хвостику, который лежал у нее между ягодиц. Этот… этот… этот хвост пошевелился под моей рукой, клянусь!
От ужаса меня отнесло назад, я упала, опрокинув на себя ржавые тазы в углу, и стало так холодно, словно мы были с нею не в бане, а во дворце Морозко.
– Холод‑ды‑ды‑но тебе, де‑е‑е‑вица, холод‑ды‑ды‑но тебе, красавица? – бормотала я, трясясь. – Что ты, батюшка, тепло…
Не знаю, посиди я так в углу еще минут пять, вполне возможно, повредилась бы мозгами. Но тут я заметила, что в окошко предбанника подглядывает усатая морда и таращит глаза, вглядываясь, а когда вглядится как следует, то и света двух керосиновых ламп хватит, чтобы разглядеть спину и попу Риты Мазариной! Я закричала, набрала в ковшик воды и плеснула в окно. Морда пропала. Мне полегчало.
Рита опять ударилась в плач, теперь она тихонько подвывала, сидя на верхней полке. Я села на нижней, у ее ног, и на всякий случай поинтересовалась, а нет ли еще жабр и перепонок между пальцами? Рита вытянула ноги, растопырила пальцы и перестала плакать. Перепонок нет. Недавно сделан педикюр, ногти окрашены в розовый перламутр.
– А кореец видел?
Молча качает головой, закрыв лицо руками.
– Я в нашу первую и последнюю ночь лежала на спине. Он меня бросит, когда увидит, это же такое уродство! – шепчет Рита сквозь мокрые от слез и пота пальцы. – Что мне делать?
– Пусть только попробует! – успокаиваю я ее. Значит, кореец не видел ее хвостик, а Рита… А Рита не видела его татуировки на спине, отмечаю я про себя и интересуюсь: – А это… Это врожденное или что‑то вроде персинга?..
Рита убрала руки и посмотрела на меня с ужасом.
– Ты хочешь сказать, что кто‑то в здравом уме может себе прилепить подобное для украшения? Конечно, врожденное! Это атавизм, или последствия радиации!
– Я бы хотела иметь такой хвостик. Правда.
– Ну, не знаю… – не верит Рита.
– А при чем здесь радиация?
– Это мне предприятие «Маяк» удружило. Слышала про такое под Челябинском? Закрытая зона радиоактивных исследований. Мы жили как раз под Озерками. Когда… когда я родилась с этим, мама сразу попросила сделать операцию, а оказалось, что у меня очень слабое сердце и я могу не перенести наркоз. Так хвост и остался.
– А он растет?
– Рос со мной. Сейчас пять сантиметров и восемь миллиметров. У тебя есть самый страшный ужас? Которого ты боишься больше всего?
Я честно рассказала ей про свои семь ужасов – одиночества, смерти, выпадения волос, слепоты, глухоты, летаргического сна и падения в разрытую могилу. Подумала и призналась в восьмом ужасе: прожить всю жизнь один на один с корейцем.
– А я, – шептала истекающая потом Рита Мазарина, – больше всего на свете боялась, что этот хвост вырастет длинным, будет висеть сзади ниже колен, будет двигаться сам по себе, как ему захочется, потом вырастет еще, и еще и задушит меня во сне!
– А мне он показался очень хорошеньким. Он правда шевелится?
– Да. И слава богу, не растет больше. Это просто лишние позвонки, которые у остальных людей давно отмерли, а я вот… – Рита пересела ко мне вниз и нашла своими глазами мои. – А почему это ты боишься отчима? А?
– Потому что мой отчим – Синяя Борода.
– Подожди… Семь жен, да? Ты поэтому? Твоя мама, тетя… Бедная моя девочка, – Рита обняла меня, и наш пот смешался, и я вдруг почувствовала, как ее рука тяжелеет, – а… он мне так… нравится, – прошептала Рита и свалилась в обмороке.
Перегрев.
Я вылила на нее два ведра холодной воды, дождалась удивленного всхлипа, обмотала в простыню, кое‑как оделась сама, вышла на улицу и крикнула в наступившие сумерки:
– Эй, мужики‑лесники! Девушка угорела!
Риту Мазарину отнесли в дом (я не отходила ни на шаг, бдительно следя, чтобы простыня не развернулась), напоили чаем и уложили в постель. А мне приказано было приготовить «что‑нибудь пожрать и запить» к выходу охранников из бани.
Осмотрев приготовленный стол (изящно разложенные на блюде восемь бутербродиков из поджаренного черного хлеба, на которых узорно выложено икорное масло, а на масле – розовый ломтик соленой семги, а на семге – оливка в кружке лука, и оливка эта еще протыкается палочкой, скрепляя все сооружение), охранники сочувственно покачали головами, ушли и вернулись с двумя буханками хлеба, ведерком квашеной капусты, огромным куском копченого сала, двумя бутылками водки и – что меня больше всего порадовало – банкой с маринованными помидорами.
Я на спор выпила шесть рюмок водки, после чего прошла по половице, ни разу не покачнувшись. Контуженный на голову Николай выпил пять, но с половицы слетел, остальные лесники только осуждающе качали головами, ограничив себя парой рюмок – «для аппетиту». И постоянно менялись в дозоре. К полуночи силуэты входящих и выходящих из дома мужиков с ружьем в клубах холодного воздуха и шесть рюмок водки настолько запутали мое воображение, что я стала нервно искать по комнатам бабушку или волка, ее съевшего.
– Иди‑ка ты спать, Красная Шапочка, – предложил старший из лесников, – а мы тут все уберем после себя и тоже потихоньку разойдемся.
Следователь Лотаров провел эти три дня с пользой. Он потребовал все документы на Гадамера Шеллинга, сорока шести лет, вдовца, научного консультанта кафедры философии Международного гуманитарного университета, доктора философских наук, почетного члена академии в Бостоне (отдел востоковедения) и корейца по национальности.
Изучил Лотаров все сведения о Шеллинге скрупулезно, составил список из имен умерших жен почетного члена академии в Бостоне, выпил при этом четыре стакана чаю и выковырял из носа несколько засохших образований устрашающего вида. Работавший с ним в кабинете другой следователь не выдержал такого рвения Лотарова и оставил его одного. Тогда, совершенно расслабившись, Агей Карпович (так звали Лотарова) впал в состояние напряженного обдумывания полученной информации, приняв «думательную» позу (сполз на стуле, пока затылок не улегся на спинке, расставил в стороны вытянутые ноги, глаза закрыл, а рот, наоборот, открыл, потому что при закинутой назад голове такое положение нижней челюсти более естественно, руки сцепил пальцами на животе, чтобы не расползались). Этой позой следователь Лотаров полностью обезопасил себя и от случайных посетителей, потому как каждый, сунувшийся в кабинет, осмотрев растекшегося на стуле с открытым ртом и раскинутыми ногами Лотарова, тут же осторожно прикрывал дверь и уходил на цыпочках.
Состояние напряженного обдумывания завершилось легким всхрапом. Очнувшись от этого звука, Лотаров составил еще один список, в нем было все личное и полученное по наследству Шеллингом после смерти семи жен имущество в виде недвижимости. Изучив новый список, Лотаров обвел красным фломастером один из адресов и позвонил владелице прачечной (по совместительству – судебному психоневрологу) Пенелопе.
Пенелопа напомнила следователю, что она работает в его ведомстве три дня в неделю и поэтому имеет полное право в свободный день не приезжать в кабинет Лотарова. Тогда Лотаров поехал в прачечную Пенелопы.
Минут пять он изучал вход – двустворчатая кованая дверь, узор этой чугунной двери, крепления, соединения ручек и замков, звонок, который с той стороны приводил в движение несколько колокольчиков, глазок камеры над дверью рядом с вывеской «Прачечная Пенелопы», – после чего сильно загрустил.
– Неприятности на работе? – поинтересовалась Пенелопа, отметив его унылый, потерянный вид.
– Не ожидал я от вас такого, Пенелопа Львовна, – удрученно заявил Лотаров, обводя рукой все это великолепие. – Не ожидал…
– То есть вы не ожидали такого размаха? – сразу все поняла Пенелопа.
– Да… То есть я имел надежду… Нужно было давно прийти к вам в гости, это многое бы объяснило, – бормотал Лотаров, осматриваясь.
– Вы только не расслабляйтесь, Агей Карпович, держите себя в руках. Вот вам пепельница, вот салфетки…
– Я не курю, – грустно напомнил Лотаров.
– Я знаю, но вдруг вам захочется плюнуть? И свой заветный платок доставать не надо, сморкайтесь в салфетки. Вот тут садитесь, подальше от моей стойки, вот так… Удобно? Тогда застегните ширинку.