Э́ПОС (греч. ἔπος — слово, повествование, рассказ) — в широком смысле слова один из трех родов литературы, наряду с лирикой и драмой, т. е. повествовательный род, включающий в качестве жанровых разновидностей сказку, новеллу, повесть, героич. эпос, рассказ, очерк, роман и т. д. Теория Э., как особо «объективного», событийного повествования, разработанная вслед за Аристотелем нем. классич. эстетикой, в основном ориентирована на гомеровский эпос и классич. эпопею и в известной степени противопоставляет Э. не только лирике и драме, но также роману, этой, по выражению Гегеля, «буржуазной эпопее». В словоупотреблении Гегеля заключено не только противопоставление героич. Э. и романа, но — неявно — также понимание Э. прежде всего как большой эпич. формы (эпопея). Отсюда — спорадическое употребление эпитета «эпический» для обозначения масштаба повествования в совр. лит-ведении. В совр. зап. теориях понятие Э., как рода поэзии, часто психологизируется или переносится в плоскость стилевую, напр. у Э. Штайгера, к-рый видит в «эпическом стиле» проявление категории «представления» и настоящего времени. В ряде франц. исследований (работы А. Ж. Греймаса, К. Бремона, Ц. Тодорова) представлены интересные попытки, опираясь на достижения структурной лингвистики и семиотики, а также на работу В. Я. Проппа «Морфология сказки» (1928), разработать «повествовательную грамматику».
Э. в своем генезисе связан с обрядовым синкретизмом, но гораздо меньше, чем драма и лирика. В первобытном фольклоре повествование гораздо чаще бытует не в виде песен, а в форме устной прозы со стихотв. вставками (в последних — речи действ. лиц, ориентированные на ритуальные образцы — заклинания, плачи, церемониальный обмен репликами). Огромное значение для формирования повествоват. иск-ва имела мифология, поскольку мифологич. представления об устройстве мира передавались как рассказ о происхождении тех или иных его элементов; повествование о событиях мифич. времени и действиях первопредков-демиургов — «культурных героев» оказывалось способом и «языком» описания и объяснения нынешнего состояния мира. Вокруг этих мифологич. персонажей циклизуются недостаточно между собой дифференциров. этиологич. мифы (о творении Земли и людей, добывании огня и изготовлении орудий труда, установлении праздников и родовых делений) и порой их комически дублирующие мифологич. анекдоты о плутовских трюках, а также протогероич. сказания об очищении земли от злых духов и «чудовищ». Таковы эпико-мифологич. циклы о Вороне, Норке, Койоте или героич. братьях-близнецах в мифологии амер. индейцев, о Зайце, Пауке, Богомоле, Хамелеоне, Черепахе, Ухлаканьяке и Пу — в Африке, о Мауи, Кате, Тагаро — в Океании и т. п. (ср. греч. мифы о Прометее и его брате Эпиметее, о Геракле и т. д.). Целый ряд местных преданий (в т. ч. полуисторических — о племенных распрях) и рассказов типа «быличек» (о встречах людей с духами) формировался и вне этих циклов, составляющих стадиально древнейший мифологич. Э. Десакрализация мифа, отказ от тотемного или полубожеств. героя,
928переход от космич. масштаба к изображению личных судеб, ослабление этиологизма и строгой «достоверности» открывает путь для превращения мифа в сказку. Из всех эпич. жанров сказка (как и ее позднейший аналог — новелла) наиболее «сюжетна» и в этом смысле противостоит др. родам поэзии. Характерное для богатырской сказки — этой ближайшей предшественницы героич. эпоса — песенное исполнение (напр., у народностей Крайнего Севера) способствует разбуханию речей и описаний, без к-рых, однако, немыслима эпич. широта и полнота.
Э. в узком смысле — это именно героический Э., устный и книжный. Он дошел до нас как в виде обширных эпопей («Илиада», «Рамаяна», «Беовульф», «Джангар», «Манас» и др.), так и коротких песен (рус. былины, южнослав. юнацкие песни и др.), отчасти сгруппированных в определ. циклы; в стихотворно-песенной, смешанной и реже — прозаической (напр., нартские сказания, или «Нартовский эпос» осетин, адыгов и абхазцев, ирл. саги) форме. Героич. Э. как жанр сформировался еще в устной традиции, и мн. памятники книжного Э. сохранили следы устной импровизаторской «техники» (см. работы М. Парри и А. Лорда по сопоставлению «формульного стиля» Гомера и серб. гусляров; их исследования сделали зыбкой границу между собственно устно бытующими и нек-рыми книжными памятниками).
Героич. Э. первоначально возник в эпоху разложения первобытнообщинного строя. Создание образа богатыря требовало известной степени выделения личности из первобытной общины, а появление эпич. фона было невозможно без преодоления родоплеменной замкнутости. Героич. эпос сохраняется и развивается в антич. или феод. обществе в условиях частичного сохранения патриархальных связей и патриархальных представлений, при к-рых типичное для Э. изображение человеческих отношений как кровных, родовых могло не представлять еще сознат. худож. приема. Воспоминания о первобытнообщинных обычно-правовых нормах составили субстрат эпич. идеалов.
Ранняя героич. эпика выросла на основе взаимодействия богатырской сказки-песни и первобытного мифологич. эпоса о первопредках — «культурных героях»; а когда опыт гос. консолидации нанес решит. удар мифологизированию историч. прошлого, то важнейшим источником формирования героич. эпопеи стали историч предания о межплеменных войнах, переселениях, выдающихся военных вождях и т. п. Собственно панегирич. поэзия, очевидно, оказывала лишь косвенное влияние на формирование эпич. стиля. Возможно, что смешанная поэтич. форма (передача стихами речей и описаний, а прозой — собственно повествоват. фрагментов) является самой древней. Э., по-видимому, формируется в процессе этнич. консолидации, развивается и распространяется в ходе этногенеза и расселения племен. Поэтому он менее проницаем для междунар. влияний, чем сказка.
В архаич. формах Э. (напр., карело-фин. руны, богатырские поэмы тюрко-монг. народов Сибири, нартские сказания, нек-рые фрагменты груз. и арм. Э., существенная основа Э. о Гильгамеше и «Эдды») героика выступает еще в сказочно-мифологич. оболочке, эпич. время совпадает с мифологич. временем первотворения, эпич. враги имеют черты фантастич. чудовищ, а богатыри сочетают доблести воинов со свойствами шаманов; в сюжетах имеются реликты деяний «культурных героев» (добывание огня, культурных растений, изготовление орудий труда и т. п.); гл. темы — борьба с «чудовищами», героич. сватовство к «суженой» и родовая месть.
В классич. формах Э. враги-иноплеменники (и особенно враги-иноверцы) сохраняют лишь отд. атрибуты
929«чудовищ», герои оказываются вождями и воинами, представляющими историч. народность, прошлое народа передается языком историч. предания. «Эпическое время» здесь — славное историч. прошлое народа на заре его нац. истории; воспеваются историч. лица и события. Именно к ним представители рус. исторической школы и нек-рые зап. ученые (М. К. Чедвик, К. Вайс) и возводили непосредственно эпические сюжеты. Сов. ученый Б. А. Рыбаков отстаивал значение былин как прямого исторического источника в полемике с Проппом.
«Историзм» Э. не следует, однако, понимать столь буквально. Историч. реалии, даже если они достоверны, обычно не образуют самостоят. сюжета, а включаются в традиц. сюжетные схемы. В Э. древнего мира возможно имело место дополнит. влияние нек-рых ритуальных моделей (впрочем, его также не следует преувеличивать, как это делают «ритуалисты» Ф. Рэглан, Ш. Отран, Э. Миро, отчасти Я. де Фрис, Ж. Дюмезиль, Г. Р. Леви). Историч. воспоминания воспроизводятся в масштабе героич. идеализации и, кроме того, сама мера «историзма» сильно варьируется, как это показали В. М. Жирмунский и др. авторы.
Героич. Э. содержит целостную картину нар. жизни в форме героич. повествования о прошлом. Идеальный эпич. мир и герой-богатырь в их гармонич. единстве — осн. элементы содержания героич. Э. Эпич. фон строится в принципе на сопоставлении двух этнич. «племен», «своего» и «чужого», находящихся в состоянии постоянной борьбы. В греч., инд. или герм. Э. борются «племена» (ахейцы и троянцы, пандавы и кауравы, готы, бургунды и гунны), уже сошедшие с историч. арены, и потому эта борьба освещена с известным эпич. «объективизмом», чего нет в эпосах романских, слав., арм. и новогреч., где рисуется борьба историч. «предков» с иноземными завоевателями, к тому же иноверцами — арабами, турками, татарами, и где богатырская героика окрашена страстным патриотизмом.
Историч. фон в ряде эпопей концентрируется вокруг определ. историч. событий — войны, имеющей общенар. значение (Троянская война в «Илиаде», битва на Курукшетре в «Махабхарате», битва на Косовом Поле в серб. эпосе), но само это событие часто представляет собой обобщение целого историч. периода, мн. войн (та же Троянская война) или незначит. военное столкновение, описываемое как война народов (битва в Ронсевальском ущелье 778 в «Песне о Роланде»), или событие полувымышленное (взятие Бейджина в кирг. «Манасе»), или (как исключение) даже мифическое (борьба за сампо в «Калевале»).
В нек-рых Э. в фокусе «эпического времени» стоит образ идеального гос-ва, прототипом к-рого являются древнейшие политич. образования (Микены — «Илиада», империя Карла Великого — «Песнь о Роланде», Киевское гос-во кн. Владимира — былины, гос-во четырех ойратов — «Джангар»). Этот образ представляется в известной мере обращенной в прошлое не только национально-историч., но и социально-историч. утопией: «князь», персонифицирующий власть и нац. единство, и богатыри, непосредственно воплощающие нар. идеал, находятся в патриархальных отношениях. Наиболее архаичные типы богатырей наряду с мечом действуют колдовством (в «Калевале» мудрый старик Вяйнямейнен благодаря колдовской силе торжествует над самонадеянным юношей — воином Ёукахайненом; в нартских сказаниях Созруко таким же образом одолевает Тотрадза). Но в процессе развития Э. архаич. богатыри отодвигаются на периферию настоящими богатырями-воинами — Созруко должен уступить место Батразу, Мгер оттеснен образом Давида Сасунского («Сасунци Давид»), древнеиран. цари-первопредки —
930богатырем Рустамом. Богатырь — исключит. личность, цельная и прямолинейная натура, ищущая приложения своей богатырской энергии и в уверенности в своих силах часто доходящая до их переоценки. Если в «Калевале» дерзкий Ёукахайнен, подстрекающий Вяйнямейнена запеть и тем самым разбудить враждебную Похьёлу, является отрицат. персонажем, то в «Песне о Роланде» подлинный герой не «разумный» Оливьер, а смелый Роланд, не захотевший, понадеясь на свои силы, вовремя затрубить в рог, что принесло гибель его отряду. Героич. характер часто отмечен не только смелостью, но независимостью, строптивостью, дерзостью, неистовостью [ср. определения: «неистовые сасунцы», «Нюргун-Боотур стремительный» (из якут. Олонхо), «гнев» Ахилла, «неистовое сердце» Гильгамеша].
В более архаич. эпике богатырская строптивость приводит к богоборчеству (Гильгамеш, Амирани, Мгер, Батраз), а в классич. «исторических» Э. — к конфликту с властью. «Гнев» Ахилла, отказавшегося сражаться из-за обиды на верховного басилевса Агамемнона, составляет композиц. стержень «Илиады». Марко Кралевич строптив с тур. султаном (серб. Э.), а Илья Муромец ссорится с князем Владимиром и «сшибает маковки с церквей». Но строптивость богатырей не доводит до разрыва с властью, к-рая отождествляется с родо-племенным или национально-политич. единством. По этой же причине Сид сохраняет покорность королю, к-рый прогоняет верного вассала («Песнь о моем Сиде»). Даже во многом «развенчанный», князь остается средоточием идеального эпич. мира. В Э. немыслимы собств. «революционные» мотивы; они едва зарождаются лишь на ступени разложения классич. формы героич. Э., напр. в героико-романич. тюрк. Э. о Кёр-оглы — «благородном разбойнике», ставшем справедливым «эпическим князем» в неприступной горной крепости (ср. англ. баллады о Робине Гуде или кит. ср.-век. роман «Речные заводи»). В нек-рых Э. феод. эпохи эпич. героика дополняется, наоборот, идеализацией вассальной верности (Сид, Хаген, Роланд и др.), к-рая, однако, обязательно перерастает в верность роду — племени и только в меру перерастания становится объектом идеализации, — и в этом смысле Роланд противостоит «изменнику» Ганелону, преданному лично Карлу, но не «сладкой Франции».
К героич. характерам Э. неприменима ни индивидуалистич. интерпретация их как изолированных от общества искателей подвигов (у Х. М. Чедвика, Ц. Баура и др.), ни наивное представление о них как о дисциплиниров. «солдатах», подчиняющих свою волю сверхличным целям коллектива. Соотношение между индивидуально-героич. и коллективно-эпич. началами в эпопее, в к-рой полнота проявлений личной активности стихийно становится орудием проявления общенар., нац. начала, было глубоко понято Гегелем: «...Подлинная эпическая поэма относится по существу своему к среднему времени, когда народ проснулся уже от тяжелого сна, а дух окреп уже в себе самом настолько, чтобы производить свой особый мир и чувствовать себя в нем как под родным кровом. И, наоборот, все, что впоследствии становится твердой религиозной догмой или гражданским и моральным законом, остается еще совершенно живым умонастроением, не отделенным от индивида как такового... Когда индивидуальная самость освобождается от субстанциальной целостности нации, ее состояний, образа мыслей и чувств, ее деяний и судеб,... то вместо эпической поэзии наиболее зрелого развития достигает лирическая поэзия, с одной стороны, и драматическая — с другой» («Эстетика», т. 3, М., 1971, с. 427—28). Специфич. красота героич. Э. выражается в его особой гармоничности, к-рая связана с относительно незрелыми обществ. отношениями.
Это подчеркнул К. Маркс, относивший Э. к эпохе до начала худож. производства, как такового, и вместе с тем считавший, что Э. в классич. форме составляет эпоху в истории культуры.
Непосредственно обществ. характер героич. деяния в Э. противостоит сложным антагонистич. отношениям личности и среды в романе нового времени. В Э. автор имеет дело с миром, где родовые отношения еще в самой действительности опосредствуют и личную и политич. сферу и где общее переплетение разл. интересов, действий, связь общенар. борьбы с индивидуальными деяниями носит непосредств. характер (в романе писатель вынужден специально мотивировать участие героев в общественно-политич. конфликтах). Непосредств. единство целого и единичного осуществляется и в эпич. действии, и в общей эпич. картине мира. В Э. рисуются преим. действия, поступки героев, а не душевные состояния; но хотя гл. предметом изображения являются действия, само изображение имеет весьма статич. характер, действия богатырей рисуются как ряд фиксиров. состояний, поэтич. «картин». Смерть Роланда представлена в виде неск. параллельных кадров-вариантов: Роланд разбивает свой меч, отдает ангелу перчатку, ложится лицом на Восток. В Э. поэтому парадоксальным образом торжествует статически-пластический принцип. Соответственно собств. сюжет, рассказ о действиях дополняется (в отличие, напр., от сказки) не менее важным планом статич. описаний и церемониальных диалогов.
Устойчивому и относительно однородному миру Э. соответствует не только постоянный эпич. фон, но специально ритмико-муз. фон в виде размеренного стиха. Однородность эпич. мира объясняет также возможность сохранения цельности при сосредоточении внимания на отд. эпизодах и деталях, при свободной композиц. структуре. Эстетике Э. соответствует и вся поэтика повторяемости, начиная от постоянных эпитетов и «общих мест» и кончая повторением, обычно троекратным, самого действия.
Героич. Э., даже в его классич. формах, достаточно разнообразен. Великие эпопеи, сложившиеся в Древней Греции и Индии («Илиада», «Одиссея», «Махабхарата», «Рамаяна») или отраженный в разл. памятниках (в т. ч. в «Шахнаме» А. Фирдоуси) иран. Э. о Рустаме, кардинально отличны от эпич. циклов, возникших в условиях раннего зап.-европ. средневековья (ирландские саги, древнесканд. песни и саги, англо-саксонская поэма «Беовульф»), или специфич. форм устной эпопеи, развившейся в атмосфере кочевого быта у тюрко-монг. народов и тибетцев Центр. Азии («Алпамыш», «Манас», «Джангар», «Гэсэр»). А эти устные эпопеи нельзя смешивать с эпич. памятниками эпохи развитого ср.-век. об-ва (араб. Э. об Антара ибн Шаддаде, огузский «Китаби Деде Коркуд», визант. «Дигенис Акрит», арм. «Сасунци Давид», рус. былины, героич. песни балк. народов, франц. эпопея о Роланде и исп. о Сиде). Нек-рые памятники феод. Э. уже обнаруживают отчетливые следы влияния куртуазного рыцарского романа (нем. «Песнь о Нибелунгах») или романического Э. («Кёр-оглы» в Ср. Азии и Закавказье). В устной традиции классич. формы Э. могут уступать место историческим песням, балладе и отчасти устному нар. роману.
Рыцарский роман на Западе (напр., Кретьен де Труа) и романич. Э. на Востоке (Низами и др.) представляют собой явление переходное от героич. Э. к роману: здесь широко допускаются сказочная экзотика и любовная тематика, авантюрный элемент, поведение рыцаря соотносится не с общенар. целями, а с сословной честью и личной этикой. Эпич. традиции, иронически переосмысленные, питали поэму и роман Возрождения (Л. Пульчи, М. М. Боярдо и Л. Ариосто, Ф. Рабле
932и М. Сервантес). «Дон Кихот» не только знаменует конец собственно рыцарского романа — он выражает самую невозможность героич. эпич. действия и эпич. изображения мира. Как показал Л. Е. Пинский, судьба эпич. характеров парадоксальным образом становится одним из источников трагич. коллизий в хрониках и трагедиях У. Шекспира. В 16—18 вв. в культурно-стилевых рамках ренессанса, барокко и классицизма были сделаны попытки искусств. возрождения героич. Э. («Освобожденный Иерусалим» Т. Тассо, «Лузиады» Л. ди Камоэнса, «Франсиада» П. Ронсара, «Мессиада» Ф. Г. Клопштока, «Генриада» Вольтера, «Россияда» М. М. Хераскова. Ср. отношение чисто литературной рим. «Энеиды» Вергилия к гомеровскому Э.). Попытки эти неравноценны, но все они свидетельствуют о невозможности сохранения специфики эпико-героич. жанра в новых историч. условиях. Параллельно происходит процесс развития классич. формы романа на основе частичного использования традиций, восходящих к ранним формам романа (антич., ср.-век. рыцарский) и к новелле, а также с учетом опыта драматич. иск-ва.
Появление классич. формы романа на заре собственно бурж. общества в функции эпоса нового времени («буржуазной эпопеи») объясняется крушением традиц. сословной социальной структуры, окончат. уничтожением патриархальных отношений и непосредственных обществ. связей, превращением одинокого, полностью эмансипиров. индивида в единицу социальной структуры. Пресловутая гармоничность героич. Э., осн. на стихийно обществ. характере самодеятельности эпич. героя, уступает место конфликту личности и общества в романе, несовпадению личных целей и социально-обусловленных результатов, идеалов и бурж. «прозы». Уже ранние формы романа, в отличие от Э., тяготеют к прозе (стихотв. рыцарский роман выступал как прямой наследник героич. Э.), осознаются как худож. вымысел и в качестве «эпоса частной жизни» составляют решит. оппозицию героич. эпопее как в своей авантюрной (большинство антич. и ср.-век. романов, плутовской роман), так и в психологич. форме («Гэндзи-Моногатари» Мурасаки Сикибу, 11 в., «Фьяметта» Дж. Боккаччо, 14 в., «Принцесса Клевская» М. М. Лафайет, 17 в.).
Классич. форма романа 18—19 вв. достигает столь же универсального охвата жизненных явлений, как и героич. Э., и гораздо более обстоят. изображения человеческих характеров в их многообразных связях с внешней средой, не в пример ранним формам романа использует опыт драмы в изображении конфликтных коллизий. Вершиной в этом смысле являются романы-трагедии Ф. М. Достоевского, чей «полифонизм» (в трактовке М. М. Бахтина) кардинально противостоит «одноголосию» традиц. Э., и по-своему воспроизводит на высшем уровне эпическую «объективность». Всеведающему безличному рассказчику Э., повествующему о далеком прошлом, в романе противостоит возможность введения разл. повествователей, повествование от первого лица; строгая последовательность в изложении событий героич. Э. («закон хронологической несовместимости») уступает место любым сюжетным деформациям и многоплановости, а в романе 20 в. иногда и субъективизации пространственно-временных представлений, и психологизации самого действия, частично перенесенного в сферу сознания и подсознания.
Сложность романной структуры отчасти объясняется трудностями, возникающими перед романистом при осуществлении общеэпич. целей — целостного и широкого изображения мира и человека. Поэтому героич. Э. в известном смысле остается «идеалом» для романа: стремление к эпич. широте понудило Н. В. Гоголя назвать «Мертвые души» поэмой, а успех Л. Н. Толстого в «Войне и мире» в изображении личных судеб героев
933в органич. переплетении с важнейшими историч. событиями привел к применению условного термина «роман-эпопея» (ср. со ст. Эпопея). Даже в модернистском романе, в к-ром конфликт личности и общества приобретает характер абсолютного тупика, стремление к универсальному охвату иногда ведет к использованию героико-эпич. и мифологич. параллелей (напр., в «Улиссе» Дж. Джойса, в стихотв. эпопее «Одиссея» Н. Казандзакиса). Противопоставление героич. Э. романа является важнейшей проблемой теории Э., но в рамках чисто синхронных героич. Э. сопоставим со сказкой, легендой, летописным преданием, а роман — с повестью, новеллой, рассказом. Повесть отличается от романа менее четкой структурой и меньшим «драматизмом», а новелла — меньшим объемом и более узким фоном; рассказ по отношению к новелле отличается, примерно, как повесть от романа, — в основном менее четкими структурными критериями. Новелла как малая форма, с одной стороны, предшествовала развитию классич. формы романа (новелла Возрождения), а с другой — получила развитие в период начинающегося кризиса этой классич. формы (рубеж 19—20 вв.). Необходимо также учитывать соотношение строго эпич. форм с лиро-эпическими, такими, как баллада, романс, поэма.
(КЛЭ Е. М. Мелетинский)