Во время войны я отошла от старых традиционных взглядов, многие вещи видела в новом свете, но мое мировоззрение еще не сформировалось полностью, и я не могла найти правильные ответы. Даже теперь мои взгляды были расплывчатыми, интуитивными. Я могла лишь хранить молчание. Но, слушая споры о причинах, которые привели нас к медленной гибели, я все же понимала, насколько поверхностны и ограничены высказываемые мнения. Я не могла согласиться с утверждением, что мелкие политические фигуры вроде Керенского или Родзянко несут ответственность за столь глубокие и разрушительные перемены. Не они посеяли эти страшные зерна; их корни уходят в далекое прошлое — так сказать, в землю, на которой зародились и выросли подобные личности.
Мой пока еще не тренированный мозг пытался вычленить из всей этой болтовни зерно истины и проникнуть в самые глубины этих загадочных причин и мотивов, которые привели нас всех к гибели. Какой роковой порок в русском характере, отсутствие равновесия и контроля могли привести к постепенному созреванию нового чудовищного порядка, который теперь управлял страной? Я не могла ответить на эти вопросы, я могла лишь думать о них. Казалось, на них нет ответа. Я и сейчас не знаю, есть ли он.
Бойня
К началу 1918 года большевистская антивоенная пропаганда и нежелание крестьян воевать достигли таких размеров, что Россия докатилась до жалкого временного мира.
Начались переговоры между советским правительством и Германией. В начале января Троцкий объявил о полной демобилизации, хотя договор еще не был подписан.
Остатки армии хаотично бежали с фронта и, разрушая все на своем пути, вернулись домой. Здесь, присоединившись к своим односельчанам, они жгли и крушили поместья, грабили и уничтожали мебель, произведения искусства и библиотеки, мучили и убивали землевладельцев и безрассудно истребляли рогатый скот.
Немцы, естественно, воспользовались ситуацией. В феврале они бросились в атаку и подобрались так близко к Петрограду, что посольства и миссии союзников вынуждены были спешно покинуть город. К концу февраля немцы стояли перед Нарвой, и большевики, перепугавшись до смерти, согласились на все требования и подписали предложенный договор о мире.
Договор был подписан 3 марта. Посольства союзников на время вернулись в Петроград, но в начале апреля уехали окончательно. Их отъезд был для нас жестоким ударом. Своим присутствием в Петрограде они подтверждали, что где то существует цивилизация, и мы в некотором роде чувствовали себя защищенными. Никто из нас не уехал из России, пока шла война.
А теперь нас бросили на сомнительную милость наших новых правителей.
В середине марта Урицкий, возглавлявший ужасное ЧК, издал указ, согласно которому все мужчины, принадлежавшие к дому Романовых, подлежали обязательной регистрации. Княгине Ольге Валериановне Палей вновь удалось спасти моего отца от тяжелого испытания. Она лично принесла в ЧК справку о его болезни, и после того как отца осмотрел их врач, большевики освободили его от регистрации.
Но Володе, моим дядям и кузенам, которые жили в Петрограде или в его окрестностях, пришлось явиться в ЧК, где их зарегистрировали и сообщили, что отправляют в ссылку.
Княгиня Палей приложила все силы, чтобы вырвать Володю из лап ЧК, приводя в качестве аргумента тот факт, что он — не Романов, но потерпела поражение. Урицкий лично вызвал Володю на допрос и дал ему шанс раз и навсегда отречься от отца и всех Романовых. Володин ответ предрешил его участь.
Две недели спустя Володю вместе с тремя сыновьями великого князя Константина — Иоанном, Константином и Игорем, а также великим князем Сергеем Михайловичем — который во время войны командовал артиллерией — выслали в Вятку. Больше мы никогда их не видели. В конце апреля их всех перевели сначала в Екатеринбург, а потом в Алапаевск, где потом к ним присоединилась тетя Элла, великая княгиня Елизавета Федоровна, которую большевики выслали из Москвы.
Тетя так и не смогла примириться с мыслью, что жена моего отца, которого император простил и полностью восстановил в правах, получила официальный, хотя и морганатический титул и была признана всеми, в том числе и при дворе. Неприязнь, которую она испытывала к княгине Палей, тетя перенесла на детей отца от его второго брака. Но судьба распорядилась так, что последние месяцы своей жизни на этой земле тетя Элла и Володя провели вместе, что их очень сблизило и научило ценить друг друга. Своей долгой и невыносимо мучительной смертью они скрепили свою дружбу, которая стала утешением для них обоих во время выпавших на их долю тяжких страданий.
Мой отец так никогда этого не узнал. Не дожил. Но они с женой страшно переживали из за разлуки с сыном. Ольга Валериановна винила себя за то, что не отправила Володю за границу, пока еще было можно.
Каждый раз, приезжая к отцу в Царское Село, я замечала новые перемены к худшему. Постепенно ему приходилось от многого отказываться. И это несмотря на постоянные старания жены обеспечить ему хотя бы тень того комфорта, к которому он привык. В начале зимы стало ясно, что топлива для центрального отопления не хватит, поэтому большинство комнат пришлось закрыть. Поскольку у отца периодически обострялась язва желудка, он должен был соблюдать диету, и княгиня Палей шла на немыслимые жертвы, чтобы раздобыть для него необходимые продукты. В январе, несмотря на строжайшую экономию, топливо кончилось, и отец с семьей переехали в дом моего кузена Бориса, тоже в Царском Селе, где печи топились дровами.
Местный Совет и его постоянно меняющиеся члены под тем или иным предлогом шантажировали отца ради личного обогащения. В конечном счете новое правительство национализировало его дом вместе с ценными коллекциями, зарегистрировав его как музей к весне я больше не могла оставаться в городе. Мы сняли домик в Павловске, недалеко от отца, и постарались по мере возможностей обустроить жизнь. Посадили овощи, за которыми я ухаживала сама, поливая их утром и ночью. Купили козу: коровье молоко стало дефицитом.
Я должна была родить в начале июля, и мы договорились с акушеркой, что она приедет к нам за неделю до родов. Мы также договорились с доктором, который наблюдал меня с самого начала, что он приедет по первому зову.
Однажды вечером за три недели до назначенного срока я поливала огород, причем ходила по огороду босиком, чтобы сберечь чулки и туфли. Помню, в тот день две мои большие лейки показались мне особенно тяжелыми.
Закончив поливку, я вернулась в дом. Внезапно спину пронзила подозрительная боль. Муж только что приехал из Петрограда, куда ездил по делам, а свекровь, уехавшая на целый день в Царское Село, еще не вернулась. Муж несколько раз пытался дозвониться до Петрограда, чтобы вызвать врача или акушерку, но тщетно. В сумерках белой северной ночи мы сидели наверху в моей спальне и ждали. Боль усиливалась.
Наконец из Царского Села вернулась свекровь. Она тотчас поняла, в чем дело; нельзя было терять время. Она послала Алека, моего деверя, за местной повивальной бабкой. Прошло два часа. Свекровь с помощью верной Тани подготовила комнату и кровать и вскипятила воду. В промежутках между схватками я ходила по комнате. Любимый пес брата, о котором я заботилась после его отъезда, почувствовав необычное волнение в доме, спрятался под туалетным столиком. Его пытались выгнать, но он упорно возвращался и, дрожа всем телом, не сводил с меня глаз; а если к нему кто то приближался, то рычал.
Наконец раздался звонок в дверь. Пришел Алек с местной повитухой, которую он поднял с постели. Он не решился сказать ей, к кому ее ведет, из страха, что она откажется помогать маленькому буржую появиться на свет. Она принесла с собой все необходимое и оказалась очень толковой. Не задавая вопросов, она быстро переоделась в белый халат и, засучив рукава, принялась за дело. Меньше чем через час я услышала крик младенца и не могла поверить, что все уже кончилось.
За окном стояла чудесная белая ночь. Чуть больше двадцати пяти лет назад такая же повитуха, явившаяся по срочному вызову, принимала роды у моей матери в Ильинском. Мама умерла, рожая Дмитрия.
Через десять дней я могла вставать, и мы отпраздновали крещение. Отец и бабушка мужа стали крестными нашему новорожденному сыну, чье появление на свет доставило последнюю радость моему отцу. Свекровь умудрилась приготовить настоящее пиршество, и мы постарались хотя бы на эти несколько часов забыть о заботах и тревогах. По–моему, я никогда не видела отца в таком веселом настроении, как в день крещения его внука.
Откуда нам было знать, что в тот же самый день, почти в тот же самый час, за сотни и сотни километров от нас в маленьком сибирском городке Володя, тетя Элла и их товарищи по ссылке заканчивали свое земное существование в страшных муках? В тот день большевики бросили их в старую заброшенную шахту, выстрелили сверху и забросали камнями. Некоторые погибли сразу; другие жили еще несколько дней и умерли частично от ран, частично от голода.
Разумеется, в день крещения моего ребенка мы ничего этого не знали. И, к счастью, мы не могли знать, что этому новорожденному не суждено прожить долго. Он умер, едва ему исполнился год.
Когда гости собрались уходить, я вышла на крыльцо проводить отца. Вместо великолепной машины его ждала убогая, дряхлая коляска, запряженная рабочей лошадью, которую прежде использовали в саду. Садовник в одежде, не имеющей ничего общего с ливреей, исполнял роль кучера. Отец, уже давно носивший гражданскую одежду, в тот день надел старую твидовую накидку. Он сел в эту немыслимую повозку с таким естественным видом, словно всю жизнь только на таких и ездил. Садовник стегнул лошадь. Скрипя и раскачиваясь, коляска тронулась с места. Я долго смотрела вслед медленно ползущей повозке. Широкие плечи отца, закрытые накидкой, и его шея под темной шляпой навсегда отпечатались в моей памяти.
Вскоре появились смутные слухи об убийстве царя и его семьи, но мы отказывались им верить. Из Сибири также просочились непроверенные сведения о побеге группы наших родственников из Алапаевска; якобы среди них был и Володя. Несчастная Ольга Валериановна была вне себя от радости, но отец молчал, не веря этим разговорам. С июля от Володи не было писем, хотя до этого он писал очень часто, его судьба была неизвестна; но отец никогда не узнал о его смерти.
Много месяцев спустя, когда войска адмирала Колчака заняли Сибирь, было проведено расследование; и уже в Лондоне я получила Володины личные вещи — фотографии его родителей в кожаной рамке, небольшой бумажник с несколькими купюрами, которые пахли плесенью, словно долго пролежали в сырой земле, и пожелтевшие письма из дома. Помимо этого мне прислали официальные фотографии трупов, вынутых из шахты. Тела тети Эллы и Володи, как мне сказали, лежали рядом. Тела — всего семь — уложили в гробы и отправили в православную миссию в Пекине. Впоследствии брат и сестра тети Эллы перевезли гробы Елизаветы Федоровны и монахини, погибшей вместе с ней, в Иерусалим, где она теперь и покоится.
Большевики, чувствуя свою силу, переключились на образованную часть населения. Сначала они составили хорошо продуманную программу уничтожения всех, кто так или иначе был связан со старым режимом. Я страшно переживала за судьбу братьев Путятиных. В любой момент могли добраться и до нас. В отчаянии мы начали придумывать планы побега.
Меня останавливала лишь мысль о разлуке с отцом, но он всеми силами убеждал нас не отказываться от своего плана.
Он был весьма расплывчатым, этот план, и казался почти безнадежным. Несмотря на заключение Брест–Литовского мирного договора, юг России, включая Киев, был оккупирован немцами, которые вывозили из этих плодородных районов зерно и скот, чтобы накормить свою голодную страну. Более того, в некоторых местах они даже установили порядок.
Под защитой и с помощью этих самых немцев в Малороссии, которая теперь называлась Украиной, образовалось местное правительство. Во главе этого правительства стоял бывший генерал русской армии Скоропадский. Мы решили попытаться выехать на Украину. Мы все еще надеялись, что нам не придется уезжать из России, что мы просто поживем некоторое время на юге в ожидании лучших времен.
Самым важным пунктом нашего плана было раздобыть необходимые документы. Теперь даже для короткой поездки требовались бесчисленные разрешения и удостоверения личности. О фальшивых паспортах не могло быть и речи. Хотя я теперь жила под фамилией мужа, Путятины были известны всей России, и их имя не служило защитой.
Чем больше мы вникали в детали нашего плана, тем более сложным, почти невозможным он казался. В конце концов мы решили, что безопаснее будет ехать вообще без документов.
Подготовку к отъезду мы держали в строжайшей тайне. Мы с двумя братьями уезжали первыми; старшие Путятины должны были последовать за нами, как только мы прибудем в Киев и найдем жилье.
Мы решили не брать много багажа — лишь то, что можно нести в руках. Все вещи упаковали в три чемодана. Мои украшения, спрятанные в бутыли, начиненные драгоценностями пресс–папье и свечи отослали в Швецию, когда представилась такая возможность. Я продала несколько мелких украшений, чтобы обеспечить нас деньгами на поездку, и, кроме того, зашила в корсет и шляпку две или три броши. Мой дорожный костюм состоял из старого поношенного платья и дождевика. В последние годы Россия привыкла видеть меня в форме военной медсестры, и я надеялась, что в цивильной одежде меня никто не узнает.
В местном Совете мы получили разрешение на выезд и в последний момент решили попросить шведскую дипломатическую миссию выдать нам документ, подтверждающий мою личность, чтобы в случае необходимости предъявить его немцам. Этот документ мы спрятали в куске мыла; таким же образом мы спрятали часть денег, а остальные рассовали по ручкам для перьев, изготовленным специально для этой цели. Все было готово.
Накануне отъезда мы поехали в Царское Село попрощаться с отцом и его семьей. Стоял чудесный летний день. Дом, в котором теперь жил отец, утопал в зелени; среди высокой травы проглядывали белые головки ромашек; громко стрекотали кузнечики, и летали желтые бабочки. В солнечном свете этого летнего дня наша предстоящая разлука, наши тревоги казались чудовищным вымыслом, плодом больного воображения.
Сели пить чай. Мы уже давно не строили планов на будущее и не говорили о нем. Разговоры были бессмысленны; никто не знал, что нас ждет впереди. И в этот наш последний день не было сказано ни слова о возможном воссоединении, даже в отдаленном будущем. Когда речь зашла о Дмитрии, отец лишь мимоходом попросил передать ему — если мы когда нибудь увидимся — привет и отцовское благословение.
Разговор не клеился, все чувствовали себя неловко. Наступил вечер; пришло время уезжать, но я никак не могла найти в себе силы попрощаться. Но дальше откладывать было нельзя. Стараясь не думать о том, что, возможно, расстаемся навсегда, мы встали из за стола и обнялись. Выразить словами свои чувства мы не могли.
В молчании отец повел нас к двери и вышел с нами в сад. Мы снова поцеловались и молча благословили друг друга. Отец стоял перед домом, с улыбкой глядя на нас, а я продолжала оглядываться, пока он не исчез из вида. Думаю, отец понимал, что мы больше никогда не увидим друг друга. Я пыталась выбросить эту мысль из головы, но она разрывала мне сердце.
20 июля мы поехали в Петроград и сели в поезд, идущий до города Орша, который в то время служил границей между Советской Россией и южными районами, оккупированными немцами. Вагон первого класса выглядел сравнительно опрятно, хотя небольшое купе на двоих теперь занимали четверо: мой муж, его брат Алек, я и незнакомый господин.
Перед отправлением поезда муж вложил в руку проводника небольшую сумму денег, и это избавило нас от серьезных неприятностей, которые могли закончиться трагически. Нас провожали несколько друзей, и они с ужасом рассказывали, что по всему городу идут массовые аресты офицеров. Их всех высылают в Кронштадт и отдают на растерзание матросам. Странное совпадение, но именно с того дня начались аресты, пытки и казни, которые ввергли Россию в океан страданий и крови и которые продолжались все эти долгие годы.
Побег
Поезд шел медленно, часто останавливался. Почти на каждой остановке в вагоны заходили отряды вооруженных солдат и проверяли документы. Массовое бегство с севера России, где условия жизни становились с каждым днем все невыносимее, уже началось.
Как я уже говорила, у нас не было документов; поэтому мы тряслись от страха на каждой остановке. Но как только солдаты входили в вагон, проводник тотчас вставал у наших дверей и по разным причинам не позволял им войти. То это была больная женщина, которую нельзя беспокоить, то военные инженеры, которые едут на место службы. Сердце бешено колотилось в груди, я прислушивалась к тяжелым шагам и громким разговорам в коридоре, ожидая, что солдаты не поверят объяснениям проводника и ворвутся в купе; но этого не произошло. По дороге мы узнали, что в нашем поезде едут сорок матросов, которые по приказу Петроградского Совета будут проверять документы в Орше, потому что слишком много людей переходили границу без пропусков.
Мы ехали две ночи и день и прибыли в Оршу рано утром 4 августа. Пока все шло гладко, но самая трудная и опасная часть нашего путешествия была еще впереди.
Выйдя на перрон, я увидела вооруженных до зубов матросов, выпрыгивающих из поезда. По совету одного из наших петроградских доброжелателей в Орше мы должны были пойти в еврейскую контору, владелец которой тайком переправлял через границу людей без документов. Муж с Алеком пошли проверить наши чемоданы. Я осталась ждать на платформе. И в тот момент ко мне подошли два солдата и попросили показать документы. Я оцепенела от ужаса.
— Они у мужа, — ответила я, стараясь выглядеть естественно. — Он уехал в город по делу. Не знаю, когда вернется, — добавила я на случай, если они захотят подождать. Солдаты посовещались. Они могли меня арестовать и увести с собой. Но по какой то причине решили этого не делать и даже не стали ждать моего мужа. Едва они отошли, как вернулись муж с Алеком.
Я прекрасно понимала, какая опасность мне грозила. Мы могли никогда больше не увидеться.
Выйдя со станции, мы направились на поиски еврейской конторы. Ею оказалась небольшая лавка на окраине города. Муж пошел туда один.
Переговоры продолжались очень долго; следовало осторожно подбираться к истинной цели визита, но когда муж вышел, я сразу поняла, что они не договорились.
Узнав, что у нас нет документов, владелец магазина наотрез отказался нам помогать, и никакие доводы или деньги не могли заставить его изменить свое решение. Он сказал, что в последнее время охрана границы усилилась и без документов у нас нет никаких шансов.
Мы оказались в тупике. Тот еврей был нашей единственной надеждой. Мы не знали, что теперь делать.
Разочарованные до слез, мы отправились на поиски жилья.
Единственная приличная гостиница в городе была переполнена; мы не могли там остановиться. Кроме того, у входа стояли несколько матросов, приехавших тем же поездом. В гостинице нам дали адреса частных домов, где сдавали комнаты приезжим; но, взглянув на них, мы решили даже не заходить внутрь. Лучше провести ночь под открытым небом, чем попасть в руки владельцев таких домов.
Итак, мы остались без крыши над головой, без документов, в чужом городе, заполненном беженцами, — среди которых, как мы узнали, свирепствовали тиф и дизентерия. Более того, в любую минуту нас может задержать большевистский патруль.
Как часто бывает, люди, оказавшись в безвыходном положении, принимают героические решения, и наше тоже было принято под влиянием обстоятельств. Мы не могли оставаться в Орше, но и в Петроград вернуться не могли. У нас не было выбора; пришлось все поставить на одну карту.
Я предложила своим спутникам отправиться прямиком к границе и попытать свое счастье там. Мы взяли извозчика, заехали на вокзал за вещами и отправились на пограничный пункт. Я отчетливо помню неровную пыльную дорогу под палящим солнцем и бесчисленные повозки с украинскими беженцами, возвращающимися домой крестьянами.
У нас не было четкого плана действий, точного представления, что нам нужно делать. Мы все понимали, что добровольно идем прямо в логово льва.
Извозчик, с трудом пробираясь между повозками и пешими людьми, наконец остановился перед забором, перегородившим дорогу. Это и есть граница, сказал он.
Мы вышли. Слева от дороги стоял низкий деревянный сарай; дверь была открыта, и на крыльце, загородив собой вход, стоял огромный мужчина в новенькой солдатской форме — в гимнастерке из тонкой ткани, без погон и в начищенных до блеска сапогах.
В руке он держал длинную плеть, и ее тонкие кожаные концы извивались у его ног, как живые змеи. Фуражка была сдвинута на затылок, из под нее выбивалась прядь темных волос и падала на лоб. Его гладко выбритое круглое лицо выражало полное довольство собой. Он не имел ничего общего с солдатами, которых я знала на войне и к которым привыкла; я понятия не имела, как с ним разговаривать.
Но медлить было нельзя — он уже нас заметил и, не меняя позы, следил за нашим приближением к сараю.
Нерешительность или смущение могли все погубить. Я смело подошла к нему. Но даже теперь не знала, что сказать. Подняв брови и не наклоняя голову, он окинул меня насмешливым взглядом.
— Что вам нужно? — спросил он.
— Послушайте, — начала я и остановилась, старясь придать голосу больше уверенности. — Рано утром мои родственники пересекли границу. Наш поезд опоздал, и мы не успели получить бумаги. Боюсь, наши родственники уйдут слишком далеко, и мы не сможем их догнать. А мне необходимо увидеть их до того, как они пересекут германскую границу. Разрешите нам пройти. Как только мы с ними встретимся, мы сразу вернемся и оформим свои документы.
— Не могу, — ответил он. — Для того, чтобы перейти границу, нужен пропуск Совета Орши. Он у вас есть? И как насчет украинской визы?
— Но я же говорю вам, что мы не успели получить наши бумаги, — воскликнула я, пытаясь изобразить естественное волнение. — В этом то все и дело. Наши украинские визы у родственников, — сочиняла я на ходу.
— Покажите мне свои удостоверения личности и документы, выданные вам в том месте, откуда вы приехали.
Муж достал из кармана бумагу, выданную Павловским Советом. Представитель власти, от которого зависела наша судьба, взял ее в руки и стал изучать. Наша фамилия была написана неразборчиво; наступил решающий момент. К счастью, его внимание отвлекли печати, изобилие которых, казалось, произвело на него впечатление.
— Хм, — буркнул он, переводя взгляд с печатей на нас, — я все равно не могу вас пропустить.
— О Господи, какой ужас! — запричитала я, все больше входя в свою роль. — Что же нам делать? Если мы сейчас не получим свои визы, нам придется начинать все заново. Вы хотите, чтобы мы вернулись в Петроград?
— Мне все равно, что вы будете делать, но я не могу позволить вам пройти без пропуска, — с некоторой долей раздражения сказал он.
Я твердо решила не сдаваться. Будь что будет, но мы должны оказаться с другой стороны большевистского забора. Все наше будущее, вся наша жизнь зависели от этого.
— Вот что! — внезапно я решилась на чудовищный риск. — Видите дрожки? Там все наши вещи, и брат мужа останется с ними до нашего возвращения. Да и денег у нас нет. — С этими словами я открыла свою старую сумочку и сунула ему под нос. Кусок мыла с бумагой от шведской дипломатической миссии в этот момент лежал в кармане моего дождевика и, казалось, прожигал меня насквозь. Ручки с деньгами были в карманах у мужа. Что, если этому солдату вздумается обыскать нас?
Однако я поняла, что мои последние аргументы на него подействовали; он колебался. Я вновь принялась убеждать его. Мое красноречие заставило его замолчать. Наконец, оглядевшись по сторонам и убедившись, что мы одни, он неожиданно махнул рукой:
— Ладно, проходите.
Я так удивилась, что даже не смогла ответить; мы с мужем сделали шаг по направлению к двери.
— Нет, сюда, — показал он на другую дверь. Мы прошли через вторую комнату, где сидели изнуренные служащие в таможенной форме прежних времен. Они проводили нас любопытными взглядами.
Через мгновение мы оказались по ту сторону большевистского забора. Перед нами простиралась полоска нейтральной земли, около четырехсот метров шириной, которая отделяла нас от германской стороны.
По неизвестным причинам обе границы были в то время закрыты. Украинские беженцы, которых мы видели на дороге, огромной компактной толпой собрались на этой узкой полоске земли. Судя по всему, они провели здесь уже немало времени. Голодного вида крестьяне в лохмотьях апатично стояли вокруг повозок со своими пожитками, лошади едва держались на ногах от голода. Убогие коровы и овцы стояли с опущенными головами, слишком уставшие, чтобы щипать траву. На некоторых повозках среди тряпья лежали дети, истощенные и ослабшие от голода или болезни; они были худые, как скелеты. Никогда в жизни я не видела более жалкого сборища людей и животных.
Мы пробрались через толпу. Никто не обратил на нас ни малейшего внимания. Мы приблизились к германскому забору, сложенному из кирпичей, за которым виднелась колючая проволока.
Широкие массивные ворота были закрыты. За ними стояли два немецких солдата в касках.
Мы подошли поближе и заглянули внутрь. За забором спокойно прогуливались или стояли группами офицеры. Совсем недавно мы воевали с этими людьми, а теперь я была вынуждена просить у них защиты от своего народа.
Я достала мыло из кармана и, вскрыв его перочинным ножом, вытащила бумагу, удостоверяющую мою личность, — наш единственный документ! Я заметила, что один из офицеров, явно дежурный, шагает взад и вперед вдоль ворот. Он был так близко от нас, что я могла заговорить с ним. Однако мне потребовалось время, чтобы собраться с духом. Наконец, с трудом вспомнив забытый немецкий, я окликнула его:
— Пожалуйста, не могли бы вы подойти к забору? Мне нужно с вами поговорить.
Он меня не услышал; пришлось повторить еще раз. Он остановился и внимательно посмотрел на забор, пытаясь определить, откуда слышится голос. Из под каски выглядывало молодое приятное лицо. Он подошел к забору. Я заговорила смелее.
— Благодаря счастливому случаю нам удалось перейти большевистскую границу, но у нас нет ни документов, ни паспорта, ни разрешения на выезд, ни украинской визы. Если вы нас не впустите, нам придется вернуться к большевикам. Со мной муж и его брат; они оба гвардейские офицеры. Большевики начали преследовать офицеров, и мы не можем больше оставаться в России. Ради Бога, позвольте нам войти.
Офицер подошел поближе и пристально осмотрел нас с ног до головы сквозь щели в заборе. Я сразу увидела, что он понял суть ситуации.
— Вы — гвардейский офицер? — спросил он, взглянув на мужа. — А где же ваш брат? Я его не вижу.
— Нам пришлось оставить его с вещами на той стороне, — ответила я, потому что муж не говорил по–немецки.
— Даже не знаю, что с вами делать, — нерешительно улыбнулся офицер. Тогда, скатав в трубочку бумагу от шведского посольства, я протолкнула ее сквозь доски. Он взял ее, прочитал и молча посмотрел мне в лицо. Наши глаза встретились.
— Открыть ворота, — приказал он часовым. Солдаты повиновались. Ключ громко щелкнул один раз,второй, послышался звук выдвижного засова, и обе створки ворот широко распахнулись. Мы вошли. Так страшно, так просто — настоящее чудо.
С этой стороны забора воздух казался свежее. Здесь все было по–другому — от выражений лиц до чисто подметенных дорожек и аккуратного здания таможни, стоявшего у дороги. Мы оказались в лагере наших врагов.
Никто не обратил на нас внимания. Наш офицер, постукивая кнутом по сапогам, разговаривал с нами, как со старыми знакомыми. Нас теперь связывали крепкие узы — ведь он спас нам жизнь. Он вел себя очень предупредительно, но ни одним намеком не выразил своего отношения к тому, что прочитал в моем документе.
Я спросила его совета. Обдумав ситуацию, он предложил отвести нас к украинскому комиссару, который, по его мнению, выдаст нам визу. Без нее мы не можем ни остаться здесь, ни продолжить наше путешествие.
Но слово «комиссар» внушало мне ужас; оно олицетворяло весь тот кошмар, в котором мы жили последний год. Я наотрез отказалась идти к украинскому комиссару, и никакие доводы не смогли меня переубедить.
Я сказала, что предпочитаю иметь дело с немцами, и попросила направить меня к командиру. В конце концов офицер уступил моим требованиям, добродушно пожав плечами.
— Уверяю вас, вы совершаете ошибку, большую ошибку, — добавил он и передал нас коренастому солдату.
Тот повел нас по пыльной дороге, и, несмотря на голод и жажду — мы ничего не ели с самого утра, — мы не переставали удивляться окружавшему нас порядку; мы уже успели от него отвыкнуть.
Дорога оказалась неблизкой; мы шли почти час. Наконец, мы добрались до поля, на котором стояли деревянные домики защитного цвета. Наш сопровождающий пояснил, что здесь находится штаб командующего; он добавил, что узнает, когда командир сможет нас принять.
Его не было очень долго. По вытоптанному полю ходили солдаты в серой форме.
Ординарцы то и дело входили и выходили из здания. Во всем чувствовалась четкая организованность.
Наш солдат вышел из барака и, не объясняя причины, сообщил, что мы должны подождать. Мы присели на оглоблю стоявшей поблизости незапряженной повозки. Я огляделась вокруг, и мне в голову пришла странная мысль. Сбежав от большевиков, мы оказались в стране, которой правили немцы, однако это все еще была Россия. О, Боже!