Сожалеющая из Рейнвилла».
«Дорогая Сожалеющая,
Я верю, что ваше решение проблемы станет идеальным – ведь помощь профессионала неоценима. Возможно, что отношения с любимым человеком вам виделись не в таком свете, какими они представлялись ему. Как бы горько это ни прозвучало для вашего израненного сердца, но он прав в том, что вы должны повернуться лицом к будущему и наладить свою жизнь. Довольно редко двум людям, которые были влюблены друг в друга, удается сохранить отношения, трансформировав их в дружбу. Во всяком случае, для этого должно пройти немало времени. Вам следует пересмотреть свои жизненные перспективы. У вас вполне могут сложиться прекрасные отношения с вашим будущим избранником, и я говорю это как женщина, которая решилась на рождение ребенка в 42 года. Пристальное внимание к прошлому, – пусть даже и хранящему дорогие воспоминания, – грозит только бесконечным самокопанием, которое порождает неуверенность в себе. То, что произошло – не ваша вина. Найдите психотерапевта, специализация которого – вопросы личной жизни женщин, и полный вперед.
Джей».
* * *
В самом начале был Лео.
Конечный продукт семьи, которая в течение четырех столетий строила свое благосостояние на тяжелом и упорном труде, слепой приверженности идеям и на безоговорочном соблюдении принятых ими правил жизни. Естественно, Лео унаследовал и стержень, и характер. Иначе говоря, он был требовательным, потому что к нему самому предъявлялись требования.
С другой стороны – я.
Обо мне вы уже все знаете.
Лео и Джулиана, не одного поля ягоды, решили вместе попробовать построить ячейку общества, вступив в брак.
Наша простая история, как мне кажется, началась тысячу лет назад. Это время мне представляется невообразимо далеким, потому что случилось все до того, как, по крайней мере, восемьдесят докторов подтвердили мой окончательный диагноз и обнаружили у меня все, от синдрома хронической усталости и сухотки спинного мозга, вызванной кровоизлиянием, до депрессии.
Любая женщина может оказаться в ситуации, когда она остается без поддержки, но, как правило, это не происходит случайно.
Ничего необыкновенного нет в том, что бросают всяких женщин: красивых, ангелоподобных, задиристых или заболевших. Это такая заезженная тема, которая не может пригодиться даже для песни к вестерну. Все такие истории уже придуманы до нас. Долли Партон сделала великолепную работу за две с половиной минуты, исполнив Jolene. А если ваши интеллектуальные запросы повыше, вы можете прочесть все о высокомерной красавице, которую незаслуженно бросили, в «Доме счастья и веселья».
От остальных мою историю отличает тот факт, что с тех пор, как все эти вещи были написаны, в отношениях между мужчинами и женщинами многое изменилось.
Возьмите, например, взгляд на старение. Предполагается, что мужчины относятся к изменениям, которые с течением времени происходят с женским телом, так же философски, как и к переменам в собственном теле. Грудь, которая внешне больше не привлекает внимания, даже если включить немного воображения, все‑таки воспринимается по‑прежнему. Возможно, женщина выкормила его детей, а может быть, на этой груди мужчина выплакивал свое горе, чего не смог бы сделать больше ни при каких обстоятельствах. Предполагается также, что, когда страсть постепенно угасает и жизнь становится похожа на мерно раскачивающийся маятник, мы, как и прежде, привязаны друг к другу, потому что отношения, построенные на верной дружбе, преданности и уважении, гораздо прочнее и важнее, чем мимолетная радость, даруемая сексом.
Вся эта переоценка ценностей, однако, относится к разряду полной ерунды.
Поскольку ничего не изменилось, а, как выразилась бы Алиса, побывавшая в Зазеркалье, изменились лишь слова, которыми мы называем эти вещи.
* * *
Мы были влюблены друг в друга как сумасшедшие – Лео и я.
Наверное, кроме всего прочего, мы хотели позлить своих родных. Родители Лео ожидали, что он женится на Шайне Френкель. Мои же родители думали, что избранником их дочери станет… кто‑нибудь повыше рангом и положением.
Все началось в колледже.
Мама и папа (так мы их называли тогда) учились в университете Нью‑Йорка. Для них не существовало учебного заведения классом выше. Я восстала. Их тихая и сговорчивая девочка, самая лучшая на свете, вдруг восстала. Я решила поступать в университет Колорадо в Баулдере. «Откуда это желание стать отшельницей в горах, отрезать себя от внешнего мира?» – спрашивал меня отец, рисуя в своем воображении Баулдер как какое‑то захолустье. Я объяснила, что хочу смотреть на горные вершины, носить синие джинсы и танцевать закутанной в шарф под наставничеством Риты Лионеллы – легендарного инструктора современного танца, которая вернулась из Нью‑Йорка в родной город и возглавила там факультет танца. Мой энтузиазм не нашел отклика в душе отца – человека, который привык летать в Лондон, как другие посещать местный супермаркет, но при этом считал поездку в Провинстаун сродни путешествию в цыганской кибитке по безлюдным дорогам. Отец полагал, что максимум, на что может решиться нормальный человек, – это преодолеть путь к теннисному корту.
Я одержала победу в этой битве, хотя уже к тому времени знала, что мне не суждено стать настоящей танцовщицей. Мечты об известных балетных школах я оставила, когда мой рост достиг пяти футов восьми дюймов, а вес – ста тридцати фунтов. У меня все‑таки достало здравого смысла понять, что я не желаю провести три года своей жизни в балетной школе Хьюстона, где мне удалось оттанцевать целое лето, не пристрастившись к сигаретам и перцовой водке. Я представляла, как однажды стану примой местного театра, или буду преподавать хореографию. Альтернативой служило преподавание английской литературы в колледже, так как этот предмет был для меня родным и знакомым.
Однажды зимой я вышла из‑за кулис после репетиции. Я исполняла сольную партию и ощущала приступ исступленной ярости, настолько хорошо она у меня получалась. Мои родители были в Швейцарии. Они прислали розы, которые я все до единой раздала другим девочкам, и те смотрели на меня, как на щедрую принцессу. Мои волосы были гладко зачесаны назад, а глаза подведены, как два миндальных ореха, золотисто‑черным. Там стоял этот парень. В черной кожаной куртке с бахромой. Один уголок рта вздернут в кривой улыбке.
– Привет, – обратился он ко мне. – Ты классно выступала. Затем он решил, что я сейчас поблагодарю его и уйду, поэтому добавил:
– Знаешь, я был единственным зрителем, который не доводится здесь никому ни другом, ни родственником.
– Тебе нравится балет? – спросила я, решая про себя, был ли он геем или жителем родного мне Нью‑Йорка.
– Нет, я здесь подметаю, – ответил он.
Мне показалось, что у него проблемы с дикцией, и я решила уйти. В то время я могла быть настоящей стервой. Оказалось, что он знал об этом.
– Я подметаю полы, – повторил Лео, ускоряя шаг, чтобы успеть за мной. – Здесь и в зале репетиций.
– Ты обслуживаешь столы в братствах тоже? – спросила я. Я знала, что многие студенты, получавшие стипендию, делали это. Я сама жила в тесной квартирке – это позволяло мне почувствовать счастье быть независимой.
– Честно говоря, я уж лучше буду подметать, – ответил мне Лео.
– Почему? Официантам ведь положена бесплатная еда.
– Мне не нравятся, высокомерные и заносчивые стервы. Да и потом, отчего я должен обслуживать кого‑то по фамилии Спенсер?
Я изучала его лицо.
– Но я как раз отношусь к высокомерным и заносчивым стервам, – произнесла я, и бретелька сценического костюма небрежно соскользнула с моего плеча.
– Нет, – ответил он все с той же неуловимой улыбкой на лице, – ты можешь быть и высокомерной, и заносчивой, но ты не стерва.
– А кто говорит, что я высокомерная и заносчивая?
– Я знаю таких людей. Твое имя у всех на слуху. Мне известно, что в гостях у твоего отца бывал Курт Воннегут.
– Только потому, что они одного возраста, и он живет неподалеку от нас…
– Все равно об этом говорят.
– Ну что ж, – откинув голову, проговорила я. – Благодарю тебя за то, что пришел на репетицию и преподал мне урок нравственности и моральной чистоты. Удачного подметания и сметания.
– Я могу смести с лица земли твой привычный мир, – сказал Лео.
Я захлопала глазами от удивления.
– Ой!
– Послушай. Я пришел сейчас только потому, что это единственное время, когда я могу наблюдать за тобой, не притворяясь, будто я работаю. Ты так прекрасна, что мне больно смотреть на тебя.
– Джеймс Джонс, – ответила я.
– Почти, – вымолвил Лео.
– Так кто высокомерный и заносчивый? – парировала я.
– У меня высокомерие другого рода. У меня высокий уровень интеллекта. Мои родители бедные, но гордые. Мама пережила Холокост. Ей было всего два года, и вся ее семья чудом избежала гибели.
– Так ты тоже сноб, но только наоборот.
– Точно. У меня безупречная позиция. Высокая нравственная планка и жизненная мудрость.
– Джек Леммон.
– Ну, Билли Уайлдер.
– На чем ты специализируешься?
– Не на танцах.
– Но я тоже. Мне очень нравится то, чем я занимаюсь, однако я уверена, что закончу тем, что буду принуждать детей к чтению Нелла Харпера.
– Известного миру под именем Харпера Ли.
– Замолчи! – засмеялась я. – Я не привыкла к парням, которых не могу одурачить.
Он хотел быть поэтом. Его специальностью должно было стать управление бизнесом.
Затем мы отправились в кафе «Кафка», где купили липких булочек и чая. Мы их даже не донесли до стола.
Мы очутились в постели. Чай с молоком, который мы вынесли в бумажных стаканчиках, превратился в желеобразную массу за долгие ночные часы. Я так хотела лишиться невинности, что это было сравнимо только с моим желанием покорить горную вершину (нам удалось вместе сделать и то и другое). Мы старательно обучали друг друга в ту ночь после моей репетиции – так старательно, что на следующий день не могли и шага ступить от боли. Мне хотелось встать во время пары по английской литературе (Свифт, Поуп и Филдинг) и закричать: «Я уже не та, что была вчера!» Раздражение на коже от его щетины (мы называли это «колючим поцелуем») прошло только через неделю.
Спустя два месяца после начала нашего романа – это слово возмутило бы нас, мы были согласны только на то, чтобы назвать наши отношения Вечной Любовью, – Лео написал:
Одной своей рукой волшебной Джулиана
Сумела изменить весь мир вокруг меня.
Унылый тусклый свет она окрасила цветами радуги и счастья,
И неуклюжий мальчик позабыл ненастье на дворе.
Он страсть впустил, боясь, робея, не смея сделать шага,
Потом, смелея, он плечи распрямил и двинулся вперед
Лишь потому, что Джулиана, взмахнув рукой волшебной,
Как птица золотым крылом,
Сумела мир вмиг в сказку превратить.
Может ли хотя бы кто‑то вспомнить свои университетские годы под знаком слова «робея»?
Боже милосердный, как могла я не влюбиться в парня, который не только получал престижную и перспективную специальность, но еще и выбрал меня своей музой? Бизнес‑менеджмент не вызывал у Лео тоски, хотя и не мог служить источником вдохновения. Он понимал такие вещи, которые были недоступны пониманию его товарищей по учебе. Кроме того, он нашел себе приличный источник заработка, занимаясь тем, что писал за других курсовые и другие научные работы.
Лето стало для нас поистине невыносимым временем, и мы считали дни до осени, как в огне, как в бреду. Получив разрешение родителей, которое они дали мне с несколько удивленными улыбками на лицах, я вышла замуж за молодого человека, который назвал себя «единственным евреем из Шебойгана, что в штате Висконсин».
Мне было двадцать. Лео, которому приходилось много работать, чтобы получить стипендию, в ту пору был старше – ему исполнилось двадцать пять лет. Только подумайте. Едва двадцать.
Если бы наша жизнь складывалась нормально, не знаю, позволила бы я Гейбу отправиться во Флориду, не говоря уже о том, чтобы дать разрешение на брак. Наверное, самостоятельная поездка сына во Флориду нашла бы в моей душе больший отклик. Но почему мои родители благословили этот брак? Они были не в себе? Может, то время было менее пугающим, более невинным?
Неужели наша совместимость не вызывала ни малейших сомнений?
Встреча наших родителей может служить сюжетом для хорошей комедии.
Хана и Гейб Штейнер‑старший, облаченные в черную шерстяную одежду (а дело происходило в июне), которая идеально смотрелась бы на похоронах, прибыли на обед. Они были впечатлены представшими перед ними Амброузом и Джулией Джиллис. Родители Лео осматривались вокруг, как люди, готовые к аресту, за то, что нарушили границу чужой собственности. Мои родители занимали десятикомнатную квартиру на десятом этаже, выходящую окнами на Центральный Парк. Но после трех бокалов шампанского отец уже не скрывал, что его утомил постоянно повторяющийся рассказ Ханы. Она поведала о том, как вся ее семья попала в Бухенвальд, но чудом спаслась спустя одиннадцать часов благодаря хлопотам одного богатого семейства немецкого священника, который был другом детства отца Ханы.
– Я всегда восхищался избранными людьми, – произнес мой отец, а мы с Лео пытались спрятаться в углу самого маленького диванчика.
– Мы надеемся на то, что Бог будет милостив к лютеранам, – ответил ему Гейб‑старший. Они обменялись сигарами.
Штейнеры откровенно восхищались своим единственным сыном – обожаемым, блестящим и великолепным. Мои родители тоже считали свою дочь бриллиантом чистой воды, которому нет цены. Моя сестра Джейн нашла Лео экзотичным, хотя я с ней не могла согласиться. Лео признался, что никогда не соблюдал каких‑то особых национальных традиций. Несмотря на богатую родословную, Штейнеры не проявляли большого религиозного рвения, как и мои родители, которые цитировали святого Луку на Рождество, но не более того. Обе наши семьи в качестве праздничных могли поставить на стол блюда китайской кухни. Ничто не предвещало конфликта семейных уставов. Короче говоря, обед завершился взаимным согласием. Спустя шесть недель мы покинули родительский дом, так как наступили каникулы по случаю Дня благодарения, и отправились в шестидневное путешествие на Сейшелы, которое было свадебным подарком моих родителей. После возвращения мы поселились в крохотной квартирке с хорошими полотенцами и красивыми винными бокалами. Мы решили не разочаровывать родителей, поэтому ни при каких обстоятельствах не бросали учебу. Мы были хорошими и послушными. Хотя нам не удавалось сдержать взрыва гормонов, мы были исключительно осторожны. Когда наступило время Великой Пилюли, которая не влияла ни на вес, ни на состояние кожи, мы расслабились и начали получать больше удовольствия от телесного общения. Вопрос совместимости интеллектов даже не стоял. Мы с Лео могли цитировать любимых писателей, и я должна сказать, что Лео был очень достойным соперником. Мы экономили, чтобы отправиться в Грецию, где купались голышом в Эгейском море. Лео держал меня в своих объятиях, с восхищением глядя на мою грудь, словно только что стал обладателем ценного клада. И это на фоне толпы шоколадных красоток и потрясающих блондинок! Привычный для других девочек студенческого городка образ жизни проходил мимо моего внимания, ибо я была замужем, и это было потрясающе.
Лео получил свою первую работу в Чикаго, в огромной страховой компании. Я улыбалась, когда Лео рассказывал мне о несправедливости иерархии больших корпораций.
– У нас шестидневная рабочая неделя, сынок, – говорил ему мистер Уоррен, которому, наверное, исполнилось уже сто десять лет, когда Лео после испытательного срока перевели на постоянную работу (это как если бы тебя признали не инфузорией туфелькой, а человеческим существом). – Иногда мы просим выйти на работу в воскресенье. Мы гордимся тем, что гуманно относимся к своим работникам. Мы понимаем, что у каждого есть семья, и поэтому самое позднее, в восемь вечера все свободны.
Я получила место редактора в газете «Сан тайме», в ночную смену, которое, очевидно, берегли для людей, боящихся дневного света или для чудаков от природы. Так мы и стали работать: Лео четырнадцать часов днем, я – четырнадцать часов ночью.
Ни один из нас не мог бы похвастаться покладистостью характера. Лео по субботам спал до трех часов дня как убитый, пока я сидела у него над головой и жаловалась на то, что он ни разу не выводил меня ни в музей, ни в художественную галерею. Однажды он пригласил своих родителей отправиться с нами в отпуск (его фирма предоставила нам путевку в Дисней‑центр) и любезно предложил им занять главную спальню. Нам пришлось пережить настоящую эволюцию от кроликов, способных приспособить любую горизонтальную поверхность для удовлетворения страсти, до самых молодых в мире вынужденных приверженцев целибата. Я была вне себя от ярости, оттого что Лео любил свои страховые соглашения (черт бы их побрал!) больше, чем меня (черт бы его побрал!). Я положила глаз на ведущего спортивной колонки, который писал о гольфе. Однажды я даже позволила ему, когда Лео был в очередной командировке, поцеловать меня в машине, твердо дав понять, что прикосновения ниже талии будут жесточайшим образом пресекаться. Но меня это здорово напугало. Это был знак, что Лео и я готовы сделать решительный шаг в сторону.
А я все еще любила его, написавшего те стихи в самом начале нашего романа.
Бывало разное, и сейчас я ни за что не решилась бы, сказать об этом Гейбу.
В любом случае я ждала, что жизнь несколько стабилизируется. Шебойган казался мне идеальным местом, для того чтобы начать с чистого листа, и я могу с уверенностью сказать, что не жалею о том, что остановила выбор на этом городе.
Родители Лео все еще владели маленьким магазинчиком на Пайн‑стрит, когда им сообщили, что дедушка Штейнер заболел – у него рак простаты. Несмотря на благоприятный прогноз, бабушка Штейнер была убита горем. После лечения дедушка Штейнер превратился в скелет. Наступило время Лео выступить в роли рыцаря в золотых доспехах. Для своей семьи Лео был страховым полисом. Нам пришлось принимать решение. Мы думали обо всем – о качестве школьного образования, о видах за городом, о цене на жилье, о том, как заставить диплом Лео работать на нас, а не на мистера Уоррена. Штейнеры были готовы на все ради спасения своего маленького бизнеса. Собственный магазинчик был для них священен, как Тора.
Как раз накануне того, как окончательно определиться с переездом, мы отправились в Санта‑Лючию. Я прибыла домой с сертификатом по дайвингу, с ожогами второй степени и подтвержденной беременностью. Так все и решилось окончательно. Мы начали обращаться к нашему будущему малышу А. Габриэль Штейнер (А. означало Амброуз как комплимент моему отцу, но по взаимному молчаливому согласию мы были намерены даже не упоминать этого имени). У него появилась возможность вырасти в чистом городе, безопасном и красивом, неподалеку от своих, бабушки и дедушки, которые будут его любить и лелеять. В Чикаго наша жизнь могла закончиться грандиозной катастрофой, так как на дворе было неспокойное время, когда убийство беременной женщины не воспринималось как вопиющее преступление. В Висконсине я могла бы помогать Лео рассортировывать упаковки с воздушными змеями и шахматами, чтобы быстрее превратить магазинчик в «приличный магазин».
Переезд оказался частью генерального плана, который я бы охарактеризовала как чрезвычайно успешный, потому, что ощутила себя частью большого семейства, чего мне так не хватало в родном доме. Мне всегда нравились Хана и Гейб, а теперь я их полюбила.
Дедушка поправился. Дело наладилось. Родился Гейб. Штейнеры были готовы устроить парад‑алле.
Но я потеряла голову.
Предполагалось, что после рождения ребенка я передам его на руки какой‑нибудь няне в яслях и отправлюсь покорять профессиональные вершины. Чего я не учла, однако, это того эмоционального взрыва, который ожидал меня, когда после тридцати часов изнурительных потуг на свет появился этот мокрый серый комочек. В начале 1980‑х женщина, которая попросила бы таблетку аспирина во время родов, ощутила бы на себе косые взгляды, поэтому я была выпотрошена, как и мой новорожденный Гейб, который не мог даже плакать от усталости. Когда медсестры‑шведки, крупные и энергичные, небрежно приспособили на его крохотном личике кислородную маску, я взревела, как мифическая Медея, возмущаясь тем, что они не понимают очевидного: этот ребенок нуждается только во мне, и ни в ком, и ни в чем больше. Я не могла заставить себя бросить его хоть на день. Я не хотела, чтобы он вырастал. К тому времени, когда малышу исполнилось два месяца, я могла довести себя до слез при мысли о том, что не увижу его восемь часов подряд, поэтому я отбросила всякие планы относительно няни и прочей ерунды. Бабушка Штейнер, хотя и обладала плохим зрением, была выносливой, как мустанг. Она поддерживала меня, пока я занималась статьями для журналов на тему поддержания формы до беременности, после родов, а еще… Догадываетесь? О том, как сохранить форму во время беременности.
Через какое‑то время Лео начал интересоваться, почему мы каждый вечер едим рис, почему не можем позволить себе купить дом, как и положено паре, которая пережила счастливое пополнение? Однако жизнь по‑прежнему больше радовала, чем разочаровывала. Штейнеры купили скромный, но симпатичный коттедж, в графстве Дор, куда мы часто отправлялись на выходные.
Сами они перебрались в дом, который делили со своими лучшими друзьями, дедушкой и бабушкой Лео.
Затем совершенно внезапно их «приличный магазин» едва не стал жертвой новомодных торговых центров. Лео решил воспользоваться выгодным расположением магазина и быстро продал его. Потрясенные высокой ценой своей собственности, Штейнеры ушли на пенсию, и Гейб Штейнер (не будучи по природе ленивым человеком) стал немного играть на бирже. Они делились с нами своими доходами, чтобы, по выражению Ханы, мы «могли немного отложить».
Лео по‑прежнему числился в гениях.
Мы внесли вклад за две квартиры такой огромной площади, что фактически они представляли собой два отдельных дома, построенные один над другим. У нас были четыре симпатичные спальни и маленький уголок, который мы приспособили под кабинет. Верхний этаж мы сдали паре датчан, Лизель и Клаусу, профессорам факультета энтомологии в университете Висконсина. Они так часто уезжали в страны, которые можно было бы назвать раем для любителей жуков и прочих насекомых, что иногда мне казалось, будто мы заключили договор с призраками, готовыми оплачивать аренду. В их квартире были три огромные спальные комнаты, одну из них они использовали в качестве лаборатории. Лео часто повторял, как он рад, что наши жильцы изучают жучков, а не тропические болезни.
Затем Лео решил взяться и за меня. Он собирался использовать то, что нам удалось «немного отложить», чтобы получить диплом юриста. Я была без постоянной работы, поэтому хотела пнуть его под коленку, но он убедил меня в том, что специальность бизнес‑менеджера, подкрепленная знанием юридической науки, сделает его высоко конкурентным, а значит, дорогим.
– Джули, тебе пора задуматься над тем, куда пойти работать, иначе мы не сможем позволить себе даже визит к детскому врачу.
– Знаешь, – ответила я, – с таким количеством дипломов, может, тебя примут в штат ФБР?
– Джули, – не складывал оружия Лео, – я прекрасно понимаю, что ты не хочешь оставлять Гейба на попечение другого человека.
– Да, я не хочу бросать его. Я думаю, что должна сидеть с ним не меньше года…
– Даже твоя частичная занятость на какой‑нибудь работе принесла бы нам ощутимую пользу.
– Если речь идет только о посещении детских врачей, мы можем обращаться в школьный центр здравоохранения.
– Но это же, в Милуоки, Джули. Тридцать миль пути!
Я знала, что он прав. Если бы не Лизель и Клаус, а также стипендия, которую получал Лео, нам пришлось бы жить на рисе и воде.
Я решила какое‑то время выждать. Чем меньше говорить о проблеме, тем лучше. Лео участвовал в летней программе для студентов‑выпускников.
Но затем…
Я кормила грудью – это означало, что я вряд ли могу забеременеть.
Теоретически.
Но потом случилось так, что у нас появилась Хана Каролина.
При двух младенцах я мечтала только о том, чтобы хоть кто‑то поговорил со мной не о пеленках и распашонках. Я пыталась справляться с двойным кормлением, поддерживая вес с помощью пива и сырных палочек, но все равно выглядела, как нескладное недокормленное существо. Хотя Лео все‑таки получил свой диплом, вопрос о том, чтобы я нашла работу, встал на повестке дня под номером один, потому что на сей раз это диктовалось самой жизнью.
Лео познакомился во время учебы с одной студенткой, которая привозила к нам своего двухлетнего малыша, и мы по очереди оставались с детьми, чтобы я могла заняться поисками подходящего места работы. Каролине тогда не было еще и шести месяцев. Думаю, именно потому, что я рано вырвалась из дома, она не любила меня так сильно, как Гейб. Получив рекомендательное письмо из «Сан тайме», я отправилась на собеседование в «Ньюс‑Кларион». Лео купил мне юбку и свитер кораллового цвета от Донны Каран, и меня поразило то, что это была первая новая вещь, кроме белья, которую я приобрела себе за последние два года. (Родители, всегда поражавшие меня эпизодическим проявлением здравомыслия, подарили мне на Рождество кожаный жакет, отороченный лисой, который мы продали, чтобы отремонтировать «субару».)
Я начала с работы корректора, а позже меня перевели в производственный отдел, где вот уже сорок лет колонку советов рубрики «Вайнона вас поймет» вела Мэри Винтон. Со дня на день ей должно было исполниться восемьдесят пять. Я редактировала материалы для ее рубрики.
Мэри предпочитала письма, в которых спрашивали о том, как должны оформляться тексты благодарственных открыток – от руки или на компьютере. Секретарь отдела, Стелла Лоренцо, которую называли машиной местных новостей, отправляла сотни писем с подписью «С наилучшими пожеланиями, Вайнона».
– Мне кажется это таким несправедливым, – шептала я Стелле. – Она же совершенно игнорирует просьбы людей дать им совет в сложной ситуации.
– Скажешь тоже, – отвечала мне Стелла, закатывая свои огромные глаза и карандашом убирая с лица роскошные, коньячного цвета волосы. – Я каждый день натыкаюсь на письма, в которых женщины всерьез спрашивают, будет ли их детям лучше без матери. Эти женщины доведены до отчаяния. Боже праведный, они готовы на крайний шаг, а мы молчим. Я не знаю, что делать.
Я преодолела робость и подошла к Мэри, приходившей на работу в шляпе, которую она церемонно снимала в офисе, чтобы водрузить ее на вешалку, после чего царственной поступью направлялась к своему месту за рабочим столом.
– Мисс Винтон, я хотела спросить у вас, правильно ли, по‑вашему, мы организуем работу с теми, кто обращается к нам в момент кризиса? Мне кажется, что отсылать им номер телефона центра психологической помощи недостаточно. – Дорогая моя, я не намерена вникать в мелкие дрязги и личные неурядицы, которые преследуют людей, – ответила мне Мэри. – Моих читателей волнуют другие вопросы.
Хотя я работала в отделе всего третий или четвертый месяц, я втихомолку начала отвечать людям сама, обращаясь в случае необходимости за помощью к Кейси Глисон, с которой работала в общественной организации «Оклахома!». Я стала одержима этими письмами. Чем больше я вчитывалась в них, тем больше поражалась разнообразию жизненных коллизий. Люди, независимо от положения, возраста и профессии, иногда демонстрировали в письмах полную растерянность. Кассиры, строители, секретари, хирурги. Я только диву давалась, как могут взрослые люди, получившие образование и права на вождение автомобиля, не знать ответа на очевидный вопрос, касавшийся их собственной жизни. Я начала задумываться над тем, что иногда людям просто чудом удается сохранить брак и воспитать ребенка, и удивлялась тому, как они могут в течение десяти лет работать на одном месте, хотя их босс – типичный персонаж из фильма ужасов.
Сначала мне показалось довольно странным, если не пугающим, что они обращаются к незнакомому человеку за советом. Но, в конце концов, я решила, что это похоже на ситуацию, когда вы изливаете душу попутчику в поезде. Вас привлекает перспектива не нести никакой ответственности за свою откровенность.
Однажды Мэри Винтон прошла в туалетную комнату, откуда так и не вышла. Во всяком случае, «Вайнона вас поймет» в тот день приказала долго жить. Спустя час ее обнаружили сидящей на ближайшем к двери унитазе. Журналистки рассказывали, что на лице Мэри застыла невразумительная улыбка, но она сидела с прямой спиной. Мисс Винтон отправили на «скорой» сначала в городскую клинику, а потом в «Дубки» (Стелла и я приходили проведывать ее и приносили ей пачки писем, на которые она вызвалась ответить, хотя мы и не смогли прочесть то, что она написала. Мы с улыбкой уверяли ее, что отправили их по почте. В следующий раз мы дали ей черно‑белые рекламные листовки, и мисс Винтон ответила и на них). Новый редактор Стив Каткарт узнал через Стеллу, чем я занималась в последнее время в редакции. Однажды утром он заслонил свет у моего серого металлического офисного стола и произнес:
– Джиллис, мне стало известно, что ты устраивала самодеятельность в отделе. Нам надо обновить рубрику советов. Я могу поручить это тебе? Да? Хорошо, договорились. Назовем ее «Расскажите Джули».