Лишь теперь Бруни поняла, что он пьян – еле на ногах держится. Когда он успел?! Два часа назад, на кладбище, он выглядел совершенно трезвым…
Филипп смерил ее взглядом, заметил черное платье.
– Что, сочувствие выразить пришла?
– Да… я…
– Выразила – и убирайся. Ты ее не знала, ни к чему тебе тут быть сейчас.
– А какой она была, Филипп? – спросила Бруни первое, что пришло в голову.
– Была? – Он улыбнулся странной – растерянной и какой‑то полудетской улыбкой, на его лице показавшейся жуткой. – Да, она была… Это самое страшное, что она – была. Что ее нет и больше не будет. Я даже проститься не успел. – Похоже было, что он говорит уже не с ней, а сам с собой. – Не успел… – повторил Филипп, вздохнул и побрел прочь тяжелой походкой. Выходя из холла, обернулся:
– Пойдем!
Бруни чуть ли не бегом бросилась за ним.
Далеко идти не пришлось. Вдоль стены гостиной тянулась вверх неширокая лестница с резными перилами – туда и свернул Филипп.
Наверное, когда‑то в этом помещении со стеклянной крышей находился зимний сад. Но теперь здесь была мастерская – на стенах были прикреплены наброски, стол завален инструментами и тюбиками с краской, сбоку, у стены, стояли готовые холсты, а посреди комнаты возвышался мольберт с картиной.
Вот к этому мольберту и направился Филипп. Кивнул на картину:
– Вот… подожди, сейчас… – отошел в сторону, включил свет.
На картине была изображена женщина с темными волосами, облачком вьющимися вокруг лица, и веселыми зелеными глазами. Одетая в светлый балахон, кое‑где заляпанный краской; в одной руке – кисть, в другой – бокал с вином, она смотрела на Бруни и улыбалась радостной открытой улыбкой, словно говорила: «Я счастлива и хочу, чтобы все вокруг тоже не грустили!»
Филипп подошел, стал рядом. Бруни успела заметить скользнувшую по его губам улыбку – тень улыбки, словно отражение той, с картины.
– Вот такой она была.
Бруни понимала, что сейчас положено сказать что‑то, но слова не шли с языка. Ощущение было такое, будто в этой комнате их трое. Точнее, двое: Филипп и женщина на картине; они – вместе, связаны между собой какой‑то незримой нитью и отлично друг друга понимают. А она, Бруни, тут лишняя…
Молчание длилось довольно долго. Она даже успела украдкой оглядеться, попыталась рассмотреть наброски на стенах – в основном, пейзажи, но были и портреты, и изображения каких‑то мифических животных.
Наконец, ни слова не сказав, Филипп повернулся и пошел к лестнице. Бруни не удержалась: ей очень хотелось разглядеть картину, висевшую в углу; подошла, посмотрела – оказался городской пейзаж: деревья, дорожка, вдалеке крыши домов, чугунная решетка сбоку… Почему‑то сразу, без слов, стало ясно, что это Париж.
Когда она спустилась вниз, Филипп сидел на диване, откинувшись на спинку. Перед ним на журнальном столике стояли стакан и бутылка.
– Зачем ты приехала? – даже не взглянув на нее, спросил он. – Случилось что‑то?
– Может, мне тоже выпить предложишь?
– Тут уже пусто. Хочешь – там, – он мотнул головой влево.
Она пошла в ту сторону и обнаружила бар. Засмотрелась на висящую над ним картину – на ней были изображены танцующие в воздухе драконы с развевающимися гривами, настолько реальные, что, казалось, художница сама их видела.
Вермута в баре не оказалось, только бренди, джин и несколько бутылок вина. Бруни выбрала джин, взяла стакан и вернулась к дивану.
– Я даже не знаю, мучалась ли она, – сказал неожиданно Филипп. – Может быть, ей было больно, плохо…
– А отчего она умерла? – спросила Бруни.
– От аппендицита… Представляешь, глупость какая?! В наше время… Говорят, сердце, во время операции…
Он налил себе полный стакан и залпом выпил. Бруни смотрела на него во все глаза – от выпивки она и сама обычно не отказывалась, но не представляла себе, что кто‑то может вот так, не поморщившись, сглотнуть одним махом стакан джина. Кто‑то – а тем более Филипп.
– Ты видела, какая она была… Красивая, талантливая! И так глупо!..
Он налил еще, поднес к губам – но не выпил, а поставил обратно на стол; наклонился вперед, обхватил руками голову. Сказал – глухо, в пол:
– Я изменял ей. Понимаешь? Она была здесь, живая – а я изменял ей! Когда она была здоровой, у меня даже и в мыслях этого не было! – Все‑таки выпил – жадно, словно это была вода, а он никак не мог напиться. Поморщился, замотал головой. – Но я не должен был, все равно не должен! Я любил… если бы ты знала, как я любил ее! Она… она была как… как солнышко.
Откинулся обратно на спинку, добавил безнадежно:
– А теперь все…
– У тебя дочка есть, – сказала Бруни. Она сидела перед наполненным стаканом, до сих пор не отпив ни капли. Хорошо было бы этот джин чем‑то разбавить или хоть льда туда кинуть, но просить сейчас у Филиппа лед было неудобно.
– Ты можешь меня кем угодно считать – но я ее видеть сейчас не могу!
– Потому что она… похожа, да?
– И это… да, тоже… – Он закрыл глаза, кивнул несколько раз, как китайский болванчик. И вдруг, на середине кивка, отключился, свесив голову на грудь и приоткрыв рот.
Громко тикали часы, и от этого обстановка казалась еще более гнетущей.
Ну и что теперь?
Она ехала за ним от самого кладбища – прыгнула в подвернувшееся такси и сказала: «Следуйте вон за той машиной». А потом больше часа просидела в сквере напротив подъезда, не решаясь войти. Было не по себе от мысли, что Филипп может снова начать ругаться, и в то же время, вопреки всякой логике, казалось, что стоит им только встретиться – и все снова станет так же просто и легко, как было еще несколько дней назад.
Но они встретились, и проще не стало. Он был осунувшимся, чужим и непонятным, и при этом жалко было его до слез.
Она вспомнила про лед и, чуть поколебавшись, встала. Кресло скрипнуло. Бруни испуганно взглянула на Филиппа – он всхрапнул и запрокинул голову, но не проснулся – и, сняв туфли, на цыпочках проследовала на кухню.
Лед нашелся сразу. Собственно, в холодильнике, кроме него, ничего и не было. То есть совсем ничего – внутренность сияла белизной, словно он был только что из магазина.
Так что же, выходит, Филипп очнется, и ему поесть даже нечего будет? Нет, это не дело – по собственному опыту Бруни знала, что после выпивки есть хочется зверски! Все так же на цыпочках она прошла в холл и, найдя в справочнике телефон ближайшего итальянского ресторана, набрала номер.
Следующие полчаса она провела в холле, прислушиваясь к шагам на лестнице. Она, конечно, строго‑настрого наказала посыльному не звонить, а тихонько поскрестись – но кто их знает!
Наконец посыльный появился. Встретив его на пороге, Бруни забрала сумки с едой и, закрыв за ним дверь, снова двинулась на кухню.
Выставила на стол пластиковые коробочки с едой, попутно снимая крышки и проверяя содержимое. Не удержалась – утащила эскалоп, съела и облизала пальцы, такой соус вкусный оказался; поставила в холодильник бутылку с молоком и сама себя похвалила: умница, вовремя вспомнила, что Филипп им все запивать любит!
Натюрморт получился весьма живописный, самой даже есть захотелось. Бруни сунула в рот кусок хлеба и вышла в гостиную.
Филипп по‑прежнему спал.
Ну и что дальше? Конечно, проснуться он может не скоро, а отец рассердится, если она к ужину не явится… Ну да ладно, врать ей не привыкать – скажет, что ходила в кино, а потом такси в пробку попало… И вообще, нельзя же оставлять спящего человека одного в незапертой квартире!
Повеселев от принятого решения, Бруни направилась к лестнице, ведущей в мастерскую: пока он спит, можно с удовольствием, не торопясь, посмотреть картины!
Не зря отец говорил, что Линнет Дейн была очень талантлива. Никакого сравнения с мрачной пачкотней Иви (она, конечно, подруга – но истина дороже)!
Среди прикрепленных на стене набросков Бруни обнаружила несколько портретов Филиппа и не сразу узнала его, настолько он был не похож здесь на человека, которого она привыкла видеть изо дня в день. Ни полупрезрительной усмешки, ни застывшего бесстрастного лица – веселый, улыбающийся, он казался даже красивым.
Затем очередь дошла до больших картин, стоявших у стены. Их лучше было смотреть издали, поэтому Бруни поставила одну на свободный мольберт, повернула так, чтобы картина была как следует освещена, и отошла в угол. И в этот момент услышала топот на лестнице.
«Ага, проснулся!» – подумала она и обернулась.
Филипп выскочил снизу, замер и мгновение смотрел на нее широко открытыми ошеломленными глазами. Внезапно лицо его исказилось бешеной яростью.
– Ты что здесь делаешь?
Прежде чем Бруни сообразила, что ответить, он подскочил к ней, схватил за плечо и встряхнул.
– Ты что здесь делаешь, черт тебя подери?!
– Я… ну…
– Не смей тут ничего трогать! – рявкнул он и толкнул ее к лестнице. – Убирайся!
Она испуганно отступила, запнулась за что‑то каблуком, и в этот момент Филипп снова толкнул ее, грубо и сильно – так, что отлетев к самой лестнице, она беспомощно взмахнула руками и, не удержавшись на ногах, грохнулась на пол.
Филипп шагнул к ней. Бруни показалось, что сейчас он ударит ее, она попыталась заслонить лицо локтем – но он, похоже, уже пришел в себя.
– Вставай, – нагнулся, протянул руку.
Поднялась она с трудом, чуть не охнув – так болело бедро, на которое пришелся основной удар при падении. И локоть тоже болел, и плечо…
– Прости, – сказал он тускло. – Я услышал наверху шаги и подумал… – Похлопал ее по плечу – то ли в качестве примирительного жеста, то ли просто стряхивая пыль. – Извини.
– Я тебе еду заказала, – некстати вспомнила она.
Ей хотелось, чтобы он обнял ее, прижал к себе и немножко поутешал и пожалел: бедро действительно очень болело. Но Филипп только повторил:
– Извини… пойдем вниз.
Не дожидаясь ответа, двинулся к лестнице. Бруни поплелась следом, внизу сказала снова:
– Тебе поесть надо. Я еду заказала. И молока купила – ты ведь любишь…
Странный звук, вырвавшийся у Филиппа, был похож скорее на рыдание, чем на безрадостный смех.
– Амелия, не нужно этого всего, ладно? Ты… Я хочу тебе сразу сказать – я больше не вернусь в Мюнхен.
Внутри у Бруни все оборвалось.
– Почему? – жалобно спросила она.
– Потому что я никак не могу перестать думать о том, что я спал там с тобой – а она здесь в это время… умирала.
Он прошел к дивану, снова сел, оперся локтями о колени и уставился в пол.
– Но никто ведь не знал, что так получится! – тихо и нерешительно сказала Бруни, подходя. – И ты все равно ничего не смог бы сделать…
– Но был бы рядом, – так же тихо ответил Филипп.
– Ты же не виноват…
– Я?! – Он вскинул голову. – Да я еще в первый раз после того, как с тобой переспал, должен был уехать обратно! Так, собственно, и хотел… потом уговорил себя, что это не помешает мне выполнять мою работу. Мне очень нужны были деньги – для нее, – на губах у него снова появилась болезненная улыбка. – И в результате я получал от твоего отца зарплату – и при этом спал с тобой… когда тебе этого хотелось… Будто какой‑то поганый жиголо!
– Но ты вроде не возражал, – сказала Бруни растерянно.
– Да, в самом деле… Если бы ты знала, какой сволочью я себя чувствовал, просыпаясь утром рядом с тобой!
– Ты потому по утрам всегда был такой злой?
– Да? – то ли подтвердил, то ли спросил он.
И в этот момент, будто подводя черту под их разговором, зазвонил телефон.
– Да, – схватив трубку, бросил Филипп. – Да, она здесь. – Протянул трубку Бруни: – Это твой отец.
– Я тебе сказал – не лезть сейчас к нему?! – без долгих предисловий начал любящий папочка. – Немедленно марш домой!
– Но па‑апа! – попыталась заспорить Бруни, но тут же вспомнила, что ссориться с отцом сейчас нельзя – если кто‑то и может уговорить Филиппа вернуться в Мюнхен, так это только он. Сникла и торопливо ответила:
– Хорошо, я сейчас приеду.
Отец молча повесил трубку.
– Вот, – подняла она глаза на Филиппа, – мне пора ехать.
– Ну, счастливо. Удачи тебе и… – он пожал плечами, не найдя нужных слов, – удачи…
Глава вторая
Трент позвонил на третий день после похорон. Точнее, позвонила секретарша и сообщила, что он ждет Филиппа у себя в резиденции к шести часам.
Приглашение было кстати: Филипп и сам собирался в ближайшие дни предупредить его, что по семейным обстоятельствам не сможет вернуться в Мюнхен. Он надеялся, что встреча будет короткой и деловой. Чем меньше он пробудет в резиденции, тем меньше вероятность столкнуться там с Амелией. А встречаться с ней не хотелось, тем более после того, как он безобразно сорвался, когда она явилась к нему в день похорон…
Но кому сейчас объяснишь, что он услышал шаги над головой – и на секунду вдруг показалось, что наверху, в мастерской – Линнет. И что и «Форрест Вью», и похороны – всего лишь дурной сон; сейчас он поднимется к ней и скажет: «Послушай, какой мне только что кошмар приснился!» Или нет, ничего не скажет, просто увидит ее… живую…
Еще ничего не соображая, он взлетел по лестнице и увидел, что в мастерской, как у себя дома, болтается эта желтоволосая избалованная кукла. Захотелось убить ее – растерзать, уничтожить… какое право она имеет тут находиться?! И тошно было вспоминать, как она потом, лежа на полу, смотрела на него испуганными глазами…
А еще тошнее стало, когда после ее ухода он обнаружил, что вся кухня уставлена снедью. Позаботиться о нем эта дурища решила, понимаете ли!
Филипп чуть не выкинул все к черту. Но не выкинул – понял вдруг, что очень хочет есть, мельком удивился, что способен думать о еде – а потом, стоя у кухонного стола, прямо руками хватал из пластиковых коробочек мясо, куски картошки и помидоры, и совал все это в рот, и глотал, едва прожевав.
Он не помнил, ел ли что‑нибудь с момента приезда. Может, и ел – но запомнился лишь суп…
Прямо с самолета Филипп приехал к Эдне. Она открыла ему – простоволосая, в халате поверх ночной рубашки – и заплакала, впервые за много лет обняла его, уткнувшись лицом ему в грудь. Отвела его на кухню, налила тарелку супа и села напротив.
Он ел суп, а она рассказывала, как полночи пыталась до него дозвониться, рассказать, что Линнет увезли в больницу. Но к телефону никто не подходил, и она оставляла на автоответчике сообщение за сообщением.
А утром оставила последнее сообщение – что Линнет умерла…
Она плакала и рассказывала всё это, а Филипп слушал и ел суп. Наверное, он теперь на всю жизнь запомнит пресный вкус кукурузного супа и его цвет – желтый цвет предательства.
Потому что как раз тогда, когда Линнет умирала в больнице, а Эдна тщетно пыталась до него дозвониться, они с Амелией остановились в небольшом отеле в Австрии и до полуночи сидели в ресторане, пили вино и болтали неизвестно о чем. А потом, в номере, трахались друг с другом – до изнеможения, до того, что еле могли шевелиться… ее волосы, разметавшиеся по подушке, в пробивавшемся с улицы свете фонаря отблескивали желтым цветом, точь‑в‑точь как этот кукурузный суп…
Словом, причин не хотеть встречаться с баронессой фон Вальрехт у Филиппа было достаточно. И, конечно, она оказалась первой, на кого он наткнулся, войдя в дом.
С улыбкой, чуть ли не вприпрыжку, она сбежала по лестнице и сказала:
– Привет! Ты ужинать останешься?!
– Здравствуй. Я к твоему отцу, по делу приехал.
– Пойдем, я провожу!
Филипп и сам знал, где кабинет Трента, но не говорить же ей «Шла бы ты!» Поэтому они чинно, рядышком, проследовали наверх. Амелия вякала что‑то про верховую езду – он слушал вполуха и только в коридоре перед входом в кабинет, решив, что нельзя быть совсем уж свиньей, выдавил из себя:
– Спасибо тебе за… еду за ту.
– Пожалуйста, – улыбнулась Амелия. Добавила, понизив голос и воровато покосившись на дверь отцовского кабинета: – После выпивки всегда есть хочется, по себе знаю!
Было странно видеть, что она такая же беспечная, как раньше – будто ничего не произошло, и можно жить, улыбаться, радоваться…
Филипп сухо кивнул и, прежде чем она успела еще что‑то сказать, шагнул к двери кабинета.
Когда он вошел, Трент разговаривал по телефону. Махнул рукой:
– Присаживайтесь! – Разъединился, нажал кнопку интеркома: – Кристина, коньяк! – Поднял глаза на Филиппа: – Кофе?
Филипп покачал головой.
Секретарша принесла коньяк и посыпанный сахарной пудрой наструганный лимон и, повинуясь жесту своего босса, оставила их вдвоем.
Когда Филипп позвонил из Мюнхена и сообщил, что вынужден из‑за смерти жены вернуться в Штаты, Трент ответил: «Мне очень жаль!». И теперь он снова сказал:
– Мне очень жаль… Если вам потребуется что‑то – буду рад помочь.
– Спасибо, – кивнул Филипп. Сейчас был подходящий момент поставить Трента в известность, что он не сможет вернуться в Мюнхен.
Он уже собирался произнести заготовленную фразу, но миллионер заговорил первым:
– Контракт у нас был на год, но, учитывая ваши… форс‑мажорные обстоятельства, я, разумеется, не могу настаивать, чтобы вы возвращались в Мюнхен. Хотя, не буду скрывать, мне бы этого хотелось. В последнее время поведение Мелли изменилось в лучшую сторону, и, думаю, ваше присутствие сыграло тут определенную роль. – Трент пристально взглянул на Филиппа, словно ожидая ответной реплики, но отвечать было нечего, не говорить же: «Да, конечно, это моя заслуга!».
На самом деле Филиппа больше интересовало другое: знает или нет Трент об его отношениях с Амелией – тех, которые не предусматривались его, так сказать, «должностными обязанностями»? Впрочем, и это сейчас волновало его лишь постольку поскольку. Эмоций почти не осталось, лишь какие‑то отголоски их еле пробивались сквозь толстую скорлупу безразличия – казалось, прикоснись он к собственной коже, и нащупает пальцами твердую бугристую поверхность.
Сейчас он терпеливо ждал, пока Трент договорит, и можно будет наконец ответить: «Да, вы правы, я не могу сейчас ехать в Мюнхен, мне нужно…».
Нужно брать на себя заботу о Линни – а значит, искать кого‑то, кто будет присматривать за ней, пока он на работе. Конечно, Эдна, хоть и ворчит про «безответственность», на самом деле была бы только рада, если бы девочка и дальше жила с ней – но не превратится ли в результате Линни в её маленькую копию, такую же брюзгливую и несносную? Нет, нужно самому учиться быть отцом.
Нужно решать что‑то с квартирой: продавать ее или нет – и покупать жилье где‑нибудь в пригороде, там чище воздух и Линни будет где гулять…
– Когда мы с вами разговаривали впервые, я сказал, что если вы успешно справитесь с работой, то сможете рассчитывать на повышение. – Похоже, Трент решил пустить в ход дополнительное средство убеждения. – Но должность, которую я хотел вам предложить, появится не раньше весны. Так что, если вы не вернетесь в Мюнхен, некоторое время вам придется поработать на прежнем месте.
…И нужно будет, пока он не купит или не снимет подходящее жилье в пригороде, каждый день после работы возвращаться в пустую квартиру. Возвращаться, зная, что Линнет уже никогда больше не войдет в эту дверь, не улыбнется, не скажет: «Я сейчас, сейчас!»…
Трент наконец замолчал. Вот теперь было самое время ответить. Ответить и идти домой. А завтра нужно съездить и забрать из «Форрест Вью» вещи Линнет – платья, туфли… и тот светлый сарафан с открытыми плечами, в котором он видел ее в последний раз…
Слова не шли с языка, будто что‑то сжало горло, не давая вымолвить ни звука. Потому что сейчас он скажет их – и останется наедине с этими бесконечными «Нужно… Нужно…».
Словно почувствовав его настроение, Трент сказал:
– Лучше не отвечайте сейчас, позвоните мне в понедельник. Теперь вот что я хотел спросить – что вы думаете относительно увлечения Мелли всеми этими стеклянными штуками?.. – Достал из под бумаг и продемонстрировал журнал со знакомой обложкой с красными буквами…
В машине, по дороге в Бостон, Филипп вспоминал и добавлял к списку новые и новые «нужно».
Нужно что‑то делать с картинами, не могут же они до бесконечности пылиться в мастерской! Может, передать их какому‑то музею – с сохранением, разумеется, за собой права собственности – а себе оставить только самые любимые? Наверное, и родители Линнет тоже захотят взять что‑то на память…
Нужно разобрать шкаф – вещи, которые она носила… или так и не успела поносить. Там, на полках, между стопками свитеров и пакетами с бельем лежат деревянные шарики, пахнущие ландышем – Линнет покупала их, она любила этот запах.
Покупала… любила…
Линнет… О господи, Линнет – ну почему все так?!
Впереди на шоссе образовалась пробка – машины двигались еле‑еле. Справа высветился указатель: через полмили – поворот на запад. Филипп включил поворотник и начал перестраиваться в правый ряд. Через четверть часа он уже мчался в сторону Спрингфилда.
Эдна, разумеется, буркнула, что вежливые люди не являются по ночам без предупреждения (было всего девять вечера). Филипп не стал спорить – молча прошел на кухню.
– Ужинать будешь? – спросила она.
– Не хочется мне супа.
– Есть тушеные овощи и пюре. Линни его любит на завтрак есть.
Это тоже нужно будет выучить – что она любит, что не любит…
– Я поднимусь к ней, ладно?
– Мне только ее удалось угомонить! – сердито мотнула головой Эдна – Но ты же все равно по‑своему сделаешь! Долго у нее не засиживайся – я не могу ее потом полночи успокаивать, мне завтра рано вставать.
«Между строк» так и слышалось: «Я даже не буду говорить, почему мне завтра рано вставать – тебе, разумеется, мои дела до лампочки!»
– Почему тебе завтра рано вставать? – терпеливо спросил Филипп.
– У меня одна из продавщиц взяла свободный день, мне придется самой магазин открывать. Руки помой! – велела она, увидев, что он встал. – И не гаси ей ночник – она боится в темноте спать.
И это нужно знать…
Линни не спала – обрадовалась, протянула ручки.
– Папа!
Филипп подошел, перегнулся через сетку и дал обнять себя за шею. Девочка мокро поцеловала его в щеку и повторила:
– Папа…
– Давай, ложись, а я тебя по спинке поглажу.
– А ты не уйдешь?
– А я тебя по спинке поглажу… – повторил Филипп.
Девочка послушно перевернулась на живот и зажмурилась. Он знал, что Линни любит, когда ее гладят по спинке, и от этих монотонных движений быстро засыпает. Действительно, не прошло и минуты, как она начала ровно посапывать.
Филипп продолжал гладить ее, пытаясь вызвать в себе то же чувство нежности, которое возникало, когда он прикасался к Линнет – но в душе не было ничего, кроме тоски и усталости. Нет, он ни в чем не имел права винить девочку, но не мог отрешиться от мысли, что если бы ее не было, вся его жизнь… их с Линнет жизнь сложилась бы иначе.
Линнет хотела ребенка – хотела куда больше, чем сам Филипп. Говорила: «Хочу, чтобы у нас был мальчик – такой же, как ты, упрямый и со светленькими волосами!» Он обычно отвечал: «А если будет девочка – такая, как я?» Для мужчины такая внешность, как у него, еще куда ни шло, а для девушки…
Филипп до сих пор до мельчайших подробностей помнил то утро, когда она позвонила ему на работу и сказала: «Приезжай, мне, кажется, уже пора». Он примчался, Линнет встретила его бледная от боли – и радостная. Потом она сидела на стуле, а он стоял на коленях, застегивал ей сапожки и повторял: «Ты потерпи, я сейчас!» – молнию заело, и ему было не по себе от того, что из‑за его неуклюжести ей приходится ждать.
Но она смеялась, хоть ей и было больно, говорила: «Все хорошо, не бойся!», хотя это он должен был ее утешать.
Потом он, поддерживая под локоть, помог ей спуститься по лестнице, готовый снести ее на руках – она была такая легонькая! Линнет села в машину… и больше домой уже не вернулась.
Она так и не узнала, что родилась все‑таки девочка. Очень похожая на нее: с такими же волосами, глазами, улыбкой… Порой, когда Линни улыбалась, Филиппу становилось жутковато видеть на ее лице эту до боли знакомую улыбку.
Он медленно убрал руку, встал. Посмотрел на спящую девочку, вздохнул и пошел вниз. Разговор с Эдной обещал быть весьма нелегким.
Глава третья
Бруни догадывалась, что тем, что Филипп возвращается в Мюнхен, она обязана папаше. Как он этого добился, она не знала – он просто вызвал ее в кабинет и сообщил:
– Берк едет с тобой в Мюнхен. На когда вам заказать билеты?
Говорить «Ах, папочка, неужели я тебе уже надоела?!» Бруни не собиралась – ей и самой осточертело по расписанию являться к ужину и вести трезвый и скучный образ жизни.
– На среду.
– Хорошо. Теперь насчет Эрни. Думаю, что с его каникулами вопрос решен, но хочу тебя предупредить – не забудь, что ему всего двенадцать лет…
Ясно – сейчас начнет нудно требовать, чтобы она вела себя как примерная старшая сестра, не подавала парню дурной пример и так далее… Можно подумать, что она собирается при ребенке оргии устраивать!
– И в город он один выходить не должен – только с тобой или с Берком. Впрочем, я его уже обо всем предупредил.
К удивлению Бруни, приготовившейся с умным видом внимать поучениям, про «дурной пример» он не сказал ни слова и никаких моралей читать не стал.
Филипп, как к в прошлый раз, появился в аэропорту за полчаса до посадки – мрачный и хмурый. Она все же попыталась завязать разговор:
– Ну, как дела?
– Нормально.
– Как дочка?
На этот раз он взглянул на нее с чем‑то вроде легкого удивления. Вздохнул и сказал чуть помягче:
– Нормально…
Только теперь Бруни заметила, что глаза у него совершенно измученные, будто он несколько дней не спал.
Она думала, что в самолете Филипп сразу заснет, но он сидел, отрешенно уставившись на спинку переднего сидения. Даже когда стюардесса начала развозить выпивку, не обратил на это внимания – той пришлось переспросить его, прежде чем он очнулся и пробормотал:
– Нет, спасибо, ничего не надо.
Когда начали показывать фильм – ужастик про инопланетян, и в какой‑то момент Бруни, забывшись, схватила его за руку, он дернулся и взглянул на нее так, словно она совершила нечто недопустимое.
Она решила больше не делать попыток к общению, если он сам к ней не обратится. Но за двенадцать часов полета он так и не заговорил с ней, если не считать за разговор просьбу подвинуться, когда ему потребовалось выйти в туалет.
До самого дома они едва ли обменялись несколькими репликами. Дотащив до спальни ее чемоданы, Филипп хмуро спросил:
– Ты сегодня куда‑нибудь выезжать собираешься?
– Не знаю… – Бруни даже растерялась: ну в самом деле – сейчас два часа дня, откуда она знает, что будет вечером?!
Он угрюмо взглянул на нее и пошел к себе.
Кризис разразился вечером, когда, разобравшись с письмами и автоответчиком, поработав несколько часов в мастерской, Бруни спустилась на кухню и позвонила Филиппу, чтобы пригласить его вместе поужинать.
И тут он показал себя во всей красе.
Нет, он не отказался, соизволил придти. Но соизволил вовсе не для того чтобы мирно разъесть вместе с ней пирог с почками и салат, как предполагалось. Вместо этого, заявившись на кухню с каменным лицом, с порога сообщил неприятным голосом:
– Знаете что, госпожа баронесса, давайте‑ка расставим точки над Я – ваш телохранитель, вы – дочь моего работодателя. Никаких других отношений между нами… в общем, больше не будет.
– Ты чего?! – опешила она. – Мы же с тобой вроде как друзья…
– Вот именно, «вроде как»! – сухо подтвердил Филипп. – Так что не надо никаких этих, – он кивнул на стол, – совместных ужинов. И ночью ко мне тоже больше не приходи.
Смерил ее взглядом, словно убеждаясь, что до нее дошло сказанное, повернулся и пошел в сторону лестницы.
Первым желанием Бруни было запустить ему вслед пирогом. Но удалось сдержаться, помогла мстительная мысль: что ж – он хочет официальных отношений, он их получит!
– Филипп! – громко и четко позвала она.
Он обернулся с недовольным видом.
– Через полчаса я хочу поехать в город, – распорядилась Бруни и, повернувшись к нему спиной, принялась резать пирог. Не хочет есть с ней вместе – пусть остается голодным! Ей же самой как раз хватит получаса, чтобы поесть и переодеться для дискотеки.
Проснулась Бруни в собственной постели, одна, раздетая и укрытая одеялом. Как она сюда попала, скрывалось в тумане забвения.
Последнее, что запомнилось – это как она танцевала с каким‑то парнем, которого пару раз до того видела, но по имени не помнила. Он прижимался к ней и словно невзначай «выруливал» в сторону туалета (имея целью, судя по всему, не просматривающийся из зала тупичок у пожарного выхода).
Но развлечься удалось классно! И наплясалась вволю, и «Манхеттенов» выпила без счета – и даже перехватила у знакомой девчонки косячок и тут же, в туалете, выкурила. Словом, после десяти дней тоскливой жизни у папаши – самое то!