Празднество прошло по высшему разряду! Был и фейерверк, и толпа гостей, в том числе чуть ли не десяток голливудских знаменитостей, и море выпивки, музыка и репортеры.
Ей, как дочери именинника, было велено играть роль хозяйки вечера: сначала стоять рядом с папочкой в голубом платье и бриллиантовой тиаре и приветствовать, гостей, а потом – развлекать их светской беседой и следить, чтобы никто не скучал.
Справилась Бруни с блеском – недаром она провела почти четыре года в закрытой школе, где учили в том числе и всей этой светской хреновине! Мило всем улыбалась, потанцевала с престарелым сенатором – и даже отловила и отправила отдохнуть в гостевую спальню перебравшую девицу голливудского пошиба. Сама она за весь вечер выпила едва ли четыре бокала шампанского да пару коктейлей, так что у папаши едва ли могли быть к ней претензии.
На следующий день Бруни с трепетом начала ждать вызова в кабинет. Гости разъехались, и теперь ничто не мешало отцу наконец ответить, даст он ей яхту или нет. Что она – зря старалась?!
Время тянуть он не стал и позвал почти сразу. Начал по‑деловому, без долгих предисловий:
– Прежде всего – что касается каникул Эрни…
Ах да, Эрни хотел приехать к ней в Мюнхен во время осенних каникул!..
– …Думаю, Клара не будет возражать. Впрочем, к этому вопросу мы еще вернемся в сентябре – не хочу парню заранее ничего обещать. Теперь что касается яхты…
Бруни напряглась, вперила в него взор и перестала дышать.
– …В принципе, я не против. Три недели, с семнадцатого июля, тебя устроит?..
Это было куда больше, чем она рассчитывала – просила, правда, месяц, но о том, что папаша расщедрится больше, чем на две недели, и не мечтала!
– …Но с одним небольшим условием…
Понятно, сейчас опять начнется: «Никаких наркотиков, никаких историй с прессой».
– …На яхте не должно быть никаких наркотиков. И учти: если кто‑то из твоих гостей нарушит этот запрет, он будет высажен в первом же порту!..
Ну почему все мужчины, даже ее собственный отец, так предсказуемы?!
– …И кроме того, командовать там будет Берк.
– Что?! – не сразу поняла Бруни.
– Это значит, что капитан будет выполнять его распоряжения, и именно его слово будет законом на борту. Только так я могу быть уверен, что в плавании не произойдет никаких серьезных инцидентов.
Она молчала потрясенная. Слов не было – было ощущение, что ее в последний момент безбожно и обидно обманули, выхватив из рук то, что она уже считала своим.
– Если ты не согласна, скажи сразу.
– Нет, папа, я согласна, спасибо! – быстро сказала Бруни. Спорить с отцом было бесполезно, отказываться от яхты – глупо. Лучше попытаться как‑то договориться с белобрысым – может, все не так уж и страшно?
– Ну и хорошо, капитан получит соответствующие распоряжения, – закрыл он тему. – А теперь – еще один вопрос: какой подарок ты хочешь на день рождения?
Она поговорила с ним о «Ягуаре», объяснила, какой хочет цвет, какую кожу в салоне – улыбалась, благодарила, хотя настроение было, прямо скажем, никакое.
Филипп нашел ее в аэропорту, перед самым отлетом. Она сидела в баре и, честно говоря, уже слегка беспокоилась, когда он внезапно нарисовался рядом, в светлом блейзере и с сумкой через плечо.
Она обрадовалась – он вроде бы не очень. Сказал: «Привет!», устроился на соседнем табурете и заказал мартини – неслыханное дело, Бруни никогда не видела, чтобы он пил что‑то крепче вина. Никаких вопросов «как дела, как настроение» не последовало.
Поэтому она спросила сама:
– Ну, как ты отдохнул?
На это последовал короткий и исчерпывающий ответ:
– Нормально.
Ей показалось, что он слегка осунулся и посмуглел, словно много времени провел на воздухе.
– Отец с тобой говорил про яхту? – поинтересовалась она, чтобы как‑то завязать разговор.
– Да. С семнадцатого июля, на три недели – я все знаю. – В его словах ясно слышалось невысказанное вслух «Отстань, а?»
Пришлось отстать, хотя ей не терпелось договориться, чтобы он не позорил ее перед гостями и согласился делать вид, что командует все‑таки она!
Глава четырнадцатая
По прибытии в Мюнхен Бруни ждал неприятный сюрприз: Дитрих встречать ее в аэропорт не приехал. Пришлось добираться домой на такси.
Еще более неприятный сюрприз ждал ее дома: письмо от вышеупомянутого Дитриха, в котором тот извинялся за внезапный отъезд и выражал надежду, что она поймет его. Долг перед престарелыми родителями требует, чтоб он перебрался в Штутгарт, поближе к ним. С нижайшим поклоном… и т. д.
– Ты только посмотри, какое свинство! – воскликнула Бруни, вкатываясь без стука в комнату к Филиппу и потрясая письмом.
В комнате никого не было, но из ванной доносился плеск воды. Она прошла туда, увидела в душевой кабинке силуэт, распахнула настежь стеклянную дверь и повторила:
– Нет, ты только посмотри, что за свинья!
Несмотря на обуревавшие ее эмоции, подумала машинально: «Ну и задница!». При других обстоятельствах она, возможно, даже составила бы белобрысому компанию под душем, но сейчас была слишком возмущена.
Филипп обернулся, закрыл перед ее носом дверь, после чего поинтересовался сквозь стекло:
– Что случилось?!
– Дитрих ушел, вот что случилось!
– Этого следовало ожидать, – донеслось из‑за двери.
– Что значит «следовало ожидать»?! – возмутилась она. – Что я теперь делать буду?!
Из‑за двери снова раздался плеск, но ответ был ясен – найти другого шофера. Это создавало массу проблем: после круиза Бруни собиралась провести пару недель на Лазурном берегу, и получалось, что с середины июля до конца августа шофер ей будет не нужен. А всего на месяц, до семнадцатого июля, мало кто согласится наняться…
Она предпочла бы этот оставшийся месяц обходиться вообще без шофера, если бы не одно печальное обстоятельство: согласно приговору суда, ей запрещалось управлять любым транспортным средством до января будущего года. Так что шофера придется искать – и срочно.
Впрочем, осенило ее, одна кандидатура уже есть!..
Прошло минут пять, прежде чем дверь распахнулась, и Филипп появился из кабинки. Смерил ее взглядом, словно спрашивая: «Ты еще здесь?!», взял полотенце и начал вытирать голову.
– Я тут подумала – а может, ты можешь… – нерешительно начала Бруни.
– Что я могу? – Он отодвинул полотенце от лица и хмуро взглянул на нее.
– Ну, машину водить… вместо Дитриха. – Процесс вытирания возобновился. – А когда мы вернемся из Франции, я сразу найму шофера, – заторопилась она, чтобы он не успел возразить. – Ты же все равно со мной всюду ездишь – так что тебе стоит заодно и машину вести?!
– Ладно, повожу пока, – перебил Филипп. – Дай трусы, за твоей спиной висят.
– До семнадцатого июля совсем немного осталось, – подавая требуемое, добавила она еще один аргумент. – Ты и не заметишь, как время пролетит!
А время действительно летело незаметно. Ко всем прочим хлопотам Бруни добавилась еще одна: круиз.
Куда плыть?! Хочется и в Марсель попасть, и в Гибралтар, и в Барселону – а в голове вертятся еще и еще заманчивые названия: Корфу, Неаполь, Мальта… Вот и выходит, что три недели – это совсем мало.
А приглашать кого? Иви – это само собой, а еще кого? Хочется же, чтобы весело было и никто никому настроение не портил!
На яхте четыре двухместных каюты и четыре одноместных (с широкими кроватями, так что и для парочки сгодится) – значит, пригласить можно человек двенадцать‑пятнадцать. Сама Бруни, по праву хозяйки, собиралась занять мастер‑каюту – с широченной кроватью, окнами на обе стороны и джакузи.
После того как список гостей был начерно составлен, выяснилось, что в своих расчетах она напрочь забыла о Филиппе, который тоже претендовал на одноместную каюту. На ее робкое замечание: почему бы ему не пожить, скажем, в одной каюте с капитаном, он, хмыкнув, заявил: «Еще не хватало!».
Пришлось все переделывать…
Эрика – та самая, из парижского журнала – оказалась человеком дела. Она позвонила в начале июля и напросилась в гости – ходила по дому, ахала и восхищалась. Спрашивала, откуда Бруни черпает идеи и не собирается ли предлагать свои изделия какой‑нибудь галерее искусств или организовывать персональную выставку.
Через несколько дней она снова приехала, на этот раз с фотографом. Тот сделал добрую сотню снимков – и интерьеров, и мастерской, и самой Бруни.
Под конец Бруни показала им «выставку цветов». Так она называла несколько ящиков, разгороженных на ячейки, где на мягкой поролоновой подкладке лежали стеклянные цветы – большие и маленькие, простенькие и вычурные; как две капли воды похожие на настоящие – и фантастические, каких не встретишь в живой природе. Она делала их в разное время, и как наброски к будущим работам, и просто под настроение; некоторые потом превращала в брошки и заколки, или, прикрепив к стеблю, ставила в вазу – а некоторые так и лежали, дожидаясь своего часа.
Эрика сказала, что перед публикацией пришлет окончательный вариант статьи вместе с фотографиями, получила в подарок стеклянную брошку – тигровую лилию – и с тем отбыла. Бруни же весь вечер просидела в мастерской с бутылкой вермута, нарушив свой собственный зарок: «В мастерской – никакой выпивки!» Один раз можно…
Десять лет назад шофер Клары сделал для нее стеклянного лебедя – маленького, со спичечный коробок. Сделал прямо при ней, из осколка разбитой вазы солнечно‑яркого желтого цвета. Сделал – и с тех пор Бруни на всю жизнь запомнила это ощущение восторга, когда прозрачное, вроде бы твердое стекло начало послушно гнуться и вытягиваться под руками.
Он, тот шофер, и показал ей, как нужно нагревать стекло, как придерживать его, чтобы не обжечься, и как придавать ему нужную форму металлической палочкой.
Ну да, она спала с ним – почему бы и нет?! Спала, пока его не выгнали: Клара застукала их вместе. Бедняга – он‑то думал, что ей все восемнадцать!
На самом деле Бруни не было тогда и пятнадцати, и ока жила в поместье, дожидаясь, пока папаша решит, как от нее избавиться: то ли отправить в исправительную школу для трудных подростков, то ли еще куда‑то…
В конце концов она попала в закрытую школу в Швейцарии и там продолжала понемножку работать со стеклом. Смешно вспомнить: из инструмента у нее поначалу были только свечка да маникюрный набор – но с их помощью она ухитрялась делать и брошки в виде листика или цветочка, и вазочки оригинального дизайна (сосуды из кабинета химии, обмотанные разноцветными стеклянными нитями). И даже не мечтала, что когда‑нибудь будет показывать журналистке из Парижа свою мастерскую – а та, словно о само собой разумеющемся, спросит ее о персональной выставке…
Сварочный аппарат ей наконец‑то сделали. Бруни привезла его домой, опробовала и убедилась, что это именно то, что она хотела: компактный и нетяжелый, работать – одно удовольствие!
И с каркасом удалось разобраться. Рей сказал, что придумал, как крепить – но возни там много и готово будет не раньше, чем через месяц. Бруни это вполне устраивало: заняться лозой она собиралась не раньше сентября, после возвращения со Средиземного моря.
Неожиданно сам собой разрешился вопрос, покупать или не покупать лошадь. Как‑то утром раздался звонок, и истерический женский голос начал лопотать из трубки что‑то неразборчивое, через каждые три слова повторяя: «госпожа баронесса» и «Кемер». Бруни не сразу удалось понять, что это звонит Криста, девчонка‑конюх из школы верховой езды, которая всегда седлала для нее чалого.
Как выяснилось, у Кемера опять начались проблемы с сухожилием, и владельцы школы посчитали, что лечить его нерентабельно, выгоднее забить и получить страховку. Узнав об этом, девчонка, ухаживавшая за ним, проревела ревмя целый день, а потом вспомнила, что «госпожа баронесса» всегда любила ездить на Кемере – и позвонила, от отчаяния, не зная, к кому еще обратиться.
– Вы скажите им, скажите! Пожалуйста, скажите! Его же можно вылечить! – кричала она плачущим голосом. – Они вас послушают! Он же такой добрый!
Бруни бросила все дела и поехала в Хольцкирхен разбираться.
Выяснилось, что все так, как рассказала Криста: Кемер охромел, лечение требуется длительное и дорогостоящее – а мерину уже больше десяти лет. Поэтому руководство школы сочло, что целесообразнее не мучать зря животное…
Еще по дороге Бруни решила, что если иначе не получится, то она просто купит у школы Кемера, вылечит и будет сама на нем ездить. Предложила, даже чековую книжку достала и… получила категорический отказ. Как выяснилось, руководство школы по финансовым соображениям не было заинтересовано в продаже лошади.
Насчет «финансовых соображений» она смекнула сразу: скорее всего, Кемера застраховали выше стоимости и сейчас забить его – значило получить неплохой куш. Но, господа, гуманность‑то тоже должна быть!
Чего она не могла понять – так это почему директриса школы, молодящаяся дамочка лет сорока, высокопарно именует себя «руководством школы»?! Ведь ясно же, что это все ее рук дело!
Бруни требовала, уговаривала – директриса упорно повторяла: «К сожалению, ничем не могу помочь, руководство школы… и т. д.», хотя чувствовалось, что ей хочется послать незваную визитершу куда подальше.
Филипп в своей обычной манере стоял у стены. Пару раз Бруни оглядывалась на него, надеясь получить моральную поддержку, но не видела на его физиономии ничего, кроме еле заметной иронической ухмылки, приводившей ее в еще большее бешенство.
Разговор уже шел на повышенных тонах: Бруни как раз объясняла директрисе, что если ей не продадут Кемера, то она, баронесса фон Вальрехт, во‑первых, сегодня же обзвонит всех своих знакомых и расскажет им об этом инциденте, порекомендовав никогда больше не посещать место, где так относятся к лошадям, во‑вторых, обратится в ближайший филиал общества защиты животных, в‑третьих, организует у ворот школы пикет из активистов этого общества и сама возглавит его, усевшись перед воротами с плакатом…
Что именно будет написано на плакате, она придумать не успела – дверь распахнулась, и вбежала Криста с жалобным воплем:
– Его уже увозят – вон, смотрите!
Показала на окно – вдалеке из ворот конюшни выезжал фургон для перевозки лошадей.
– Так это ты, Лаубе, воду мутишь?! – рявкнула директриса, вмиг потеряв всю свою светскую сдержанность. – Я так и думала! Выйди немедленно вон, с тобой я потом поговорю! – Обернулась к Бруни и продолжила уже вежливее: – Вот видите, госпожа баронесса, разговаривать уже, собственно, не о чем!
Фургон приближался, через минуту он должен был проехать мимо окон кабинета и выехать на улицу. Бруни, застыв, смотрела на него – сердце колотилось, и на глаза наворачивались слезы.
Как же так?! Что теперь делать?! Может, поехать за фургоном и попытаться договориться там?! Но на это нужно время, а Кемера пока могут убить!
И тут Филипп сделал то, чего она никак от него не ожидала. Бруни даже не заметила, когда он исчез из комнаты, но внезапно он появился перед окном – вышел на дорогу и встал, заложив руки за спину и глядя на приближающийся фургон.
Фургон посигналил.
– Ой… – тихо сказала Криста.
Бруни видела только спину белобрысого, но не сомневалась, что на лице у него застыло знакомое ей выражение, означающее: «Все равно будет по‑моему!»
Отчаянно гудя, фургон неумолимо надвигался. Филипп продолжал стоять как вкопанный.
Фургон в последний раз бибикнул и начал сбавлять скорость, пока, – наконец, не остановился, не доехав несколько футов до стоявшего на его пути человека.
Бруни выдохнула, только сейчас сообразив, что не дышала.
Из кабины высунулся шофер и что‑то заорал. Слов было не слышно, но суть ясна: он требовал, чтобы Филипп убрался с дороги. «Ха, сначала бульдозером обзаведись, придурок! – подумала она. – Так ты с места его не сдвинешь!»
Очевидно, белобрысый ответил нечто в этом же роде, потому что шофер выскочил из кабины и устремился к нему. Пробежал пару шагов… пошел медленнее – подошел вплотную к Филиппу и остановился.
Они поговорили о чем‑то, потом шофер достал из кармана пачку сигарет и протянул белобрысому. Оба прикурили, отошли к фургону и прислонились к капоту, продолжая мирно беседовать.
– Уберите его, – тихо и как‑то неуверенно сказала директриса.
– И не подумаю, – почувствовав, что враг близок к капитуляции, отрезала Бруни. – Продавайте лошадь.
Часам к четырем все проблемы были решены: Кемер, перешедший в ее собственность, стоял теперь в небольшой частной конюшне недалеко от Грюнвальда. Бруни договорилась, что завтра с утра к нему пригласят ветеринара.
Перед отъездом из конюшни она зашла посмотреть – выглядел конек вполне бодро, съел предложенное яблоко и потыкался ей в ладонь бархатной мордой, наверняка даже не предполагая, что был сегодня на волосок от смерти.
Но истинным героем дня, по мнению Бруни, был Филипп.
Она даже не успела толком поблагодарить его – кругом все время были люди. Даже из Хольцкирхена в Грюнвальд она ехала в обществе Кристы, которая заглядывала ей в глаза и твердила, какой Кемер хороший и что «госпожа баронесса не пожалеет – он будет ее хорошо катать, он умный, он все понимает!»
Но теперь Криста осталась в конюшне (как Бруни подозревала, позондировать почву насчет приема на работу) – и они с Филиппом, наконец, были одни.
Поэтому в машину она села не сзади, а рядом с ним. Подождала, пока он выедет за ворота конюшни, и положила руку ему на запястье. Он коротко удивленно взглянул сначала на руку, потом на нее.
– Я хотела тебе спасибо сказать, – начала Бруни. Вспомнила, как он стоял перед надвигающимся фургоном, и даже вздрогнула. – Честно говоря, я от тебя такого не ожидала…
– Я сам не ожидал, – усмехнулся Филипп. – А тебе, моя милая, я вижу, не дают покоя лавры Бриджит Бардо[7]!
Даже тут не удержался, чтобы не съязвить и не испортить всю торжественность момента! Упрямая и вредная мужская натура не позволила!
Упрямый он был жутко, просто что‑то невозможное. И при этом добро бы по делу – а то упирался ни с того ни с сего, из‑за пустяков.
Вечером того же дня Бруни решила, что не мешало бы отблагодарить его как‑то посущественнее. Сунула в ведерко со льдом бутылку шампанского, надела обалденный пеньюар из черной полупрозрачной сеточки и позвонила этому упрямому ослу, сказала:
– Хочешь – приходи, поболтаем! – устроилась на постели и стала ждать.
Прождала пять минут… десять… (да любой нормальный мужик бы уже прибежал, капая слюнями!) – потом позвонила снова:
– Чего ты не идешь?!
– Извини, дорогая, – послышался в трубке убийственно хамский ответ, – я тебе не мальчик по вызову. Надо – придешь сама.
И она пошла! Как загипнотизированная, как зомби какая‑то – и даже ведерко с шампанским с собой прихватила! И не надела это ведерко ему на голову, когда он открыл дверь…
Позже, когда они уже лежали в постели, Бруни все‑таки спросила:
– Слушай, Филипп, ну чего ты не пришел?! Чего ты такой упрямый?!
– Такой уж уродился.
– Урод уродился, – бездумно сказала она.
– Сам знаю, что не красавец, – подтвердил белобрысый.
– Да нет, – решила Бруни восстановить справедливость. – Ты ничего… Мужественный такой!
– Брось ты, – чуть поморщившись, усмехнулся он.
«Надо – придешь сама!». Получив еще пару раз подобный ответ, она поняла, что это не случайность и что по каким‑то своим причинам Филипп просто не хочет бывать в ее спальне. Были и еще странности – например, он не любил целоваться. Таких людей она еще не встречала. Встречала таких, которые целоваться не умели, но чтобы не любили – ни разу!
Нет, то есть он целовал ее в грудь, в шею – но никогда в губы. Если же она сама целовала его – не отвечал, и губы были точно деревянные.
И еще он не ревновал ее – абсолютно не ревновал! Это было просто уму непостижимо! Что бы он там ни заявлял, а мужикам свойственно ревновать, у них это в крови! И скрыть даже толком эту ревность они не могут, как ни пытаются.
На очередной вечеринке у Иви Бруни специально решила подзавести его на ревность и начала чуть ли не в открытую флиртовать с Полом. Когда‑то с этим парнем у нее случился скоротечный роман, потом они разбежались – но, видно, угли еще тлели, потому что не прошло и получаса, как он держал Бруни за руку и нашептывал ей на ухо, что был бы очень, очень не прочь «тряхнуть стариной» и подняться с ней наверх, в предназначенную для подобных случаев гостевую спальню.
Наверх так наверх, почему бы и нет?!
Уходя, она обернулась – Филипп стоял у стены, провожая ее взглядом.
Когда спустя минут сорок Бруни вышла из спальни, он сидел на подоконнике недалеко от двери. Она подошла, он выпрямился, спросил:
– Ну, ты уже? – как мог бы, наверное, спросить, если бы она где‑нибудь в универмаге забежала в туалет.
Ей стало как‑то не по себе, неприятно – тем более что и Пол в этот раз оказался не слишком на высоте. Наверное, если бы она затащила в эту спальню самого Филиппа, вышло бы намного интереснее.
Хотя он, скорее всего, не пошел бы с ней туда…
Он почти никогда не смеялся – да и улыбался редко, если не считать улыбкой порой мелькавшую на его губах еле заметную ухмылку. И не злился. Даже когда она пару раз попыталась врезать ему, не особенно разозлился – так, мимоходом, легкое раздражение.
Замкнутый, бесстрастный… отстраненный. Все эти слова подходили – и не подходили, потому что на самом деле Филипп не был ни бесстрастным, ни отстраненным – выглядел, но не был, она чувствовала это.
Порой Бруни бесило, что он живет в ее доме, она видится с ним каждый день, спит с ним – и при этом ничего о нем не знает! Филипп Берк, из Бостона – и все!
Спрашивать было бесполезно – отвечал он или односложно‑неопределенно, или просто мерил ее взглядом, в котором ясно читалось: «А тебе зачем?» Единственное, что удалось узнать – это что ему тридцать три года, что отец его был столяром и что когда‑то он служил в армии. Больше ничего. Даже телефона не дал, когда она попросила его после возвращения из Бостона – сказал (на сей раз вслух): «А зачем тебе?». Объяснять Бруни не стала – было ясно, что все равно не даст.
Телефон она попыталась раздобыть сама, после того как зашла в его комнату и случайно услышала обрывок разговора: «Эдна, ты уже по второму кругу идешь… Не знаю». В этот момент Филипп заметил, что он не один в комнате, сказал: «Мне надо идти, я потом позвоню» и повесил трубку.
Надо ей было в тот момент, чтобы он побыстрее заводил машину, ехать в Инголштадт, на аукцион, про который она начисто забыла. Они тогда съездили и успели, и она даже купила себе шикарный комодик прошлого века, причем по дешевке, что прибавляло добыче ценности. Но мысль в голову запала: раз он звонит – значит, можно узнать, куда! И кто такая Эдна – его жена?
Бруни готова была на что угодно спорить, что нет – не тянул он на женатика, хоть тресни! По поведению не тянул, по манерам, по привычкам… Да и на кухне он ловко управляется – явно не приучен, чтобы ему подогрели и перед носом поставили!
Как бы то ни было, на следующий день она позвонила в телефонную компанию и потребовала распечатку всех международных разговоров в ее доме за последний месяц.
Прежде всего, выяснилось, что белобрысый регулярно, раз в неделю, звонит ее папаше. Докладывает… Но кроме того, были и еще звонки – раз‑два в неделю Филипп звонил по одному и тому же номеру, судя по коду, не в Бостоне, а где‑то неподалеку. Возможно, это и есть загадочная Эдна? Долго Бруни гадать не стала – набрала номер и, когда ей ответил женский голос, спросила самым великосветским тоном:
– Могу я поговорить с миссис Берк?
Она понятия не имела, что скажет, если ей сейчас ответят: «Да, я слушаю!»
– Мама умерла шесть лет назад, – после короткой паузы отозвался голос. – Теперь магазином управляю я. Могу я вам чем‑нибудь помочь?
Бруни промямлила нечто неразборчивое и повесила трубку.
Она сама не понимала, почему пытается узнать о нем хоть что‑то, почему вообще о нем думает – ведь, по большому счету, он ей даже не нравился!
Разумеется, иногда ее влекло к нему то животное, мужское начало, которого в нем было предостаточно. Да и в постели он был уж точно не хуже, чем навсегда сгинувший в своей Бразилии Пабло.
Но по большей части он просто раздражал ее. Иногда – приводил в бешенство своей невозмутимостью и насмешливо‑хамскими репликами, и нежеланием идти навстречу даже в мелочах, но чаще именно раздражал, как раздражает все странное, не вписывающееся в привычные рамки.
И, возможно, именно эта раздражающая непонятность и не давала ей перестать о нем думать – как невозможно не трогать то и дело языком больной зуб или не расчесывать комариный укус.
Глава пятнадцатая
Торжественное отплытие яхты «Эсперанца» в трехнедельный круиз состоялось семнадцатого июля в час дня, из гавани Триеста. При отплытии присутствовали несколько репортеров светской хроники, которые запечатлели хозяйку круиза – баронессу Амелию фон Вальрехт в «морском» костюме: синие расклешенные брюки и топ в сине‑белую полоску.
Не обошла вниманием пресса и сорокаметровую яхту, принадлежащую отцу баронессы – Майклу Э. Тренту, и гостей: Максимилиана Хартунга‑младшего, сына известного медиамагната, его невесту Кристину Ланн, Эвелин Брейн – художницу‑авангардистку – и прошлогоднюю чемпионку Германии в одиночном катании Марию Крановски. Остальные гости удостоились лишь краткого упоминания: «и др».
И уж тем более не заинтересовал репортеров скромно державшийся в стороне телохранитель баронессы, хотя в этом круизе ему предстояло играть немаловажную роль.
За месяц Амелия напилась всего дважды. Правда, Филипп подозревал, что еще пару раз она перехватила втихаря «колесико» (как школьница, в туалете – стыдно, госпожа баронесса, стыдно!) – но подозрение к делу не пришьешь.
Разумеется, это не значило, что она не пила в остальное время – любое посещение дискотеки, ночного клуба или вечеринки не обходилось без спиртного. Но напивалась до такого состояния, что её приходилось тащить домой чуть ли не на себе, только дважды.
Одно утешение – в этом состоянии Амелия обычно была не строптива. Иногда, правда, бормотала какую‑то чушь вроде «Иди сюда» или «Перепихнемся?», но в целом проблем не создавала.
Выпить она, вообще‑то, могла довольно много, при этом почти не пьянея. Но порой словно срабатывало какое‑то реле, и после очередного глотка оживленная, искрящаяся весельем и энергией женщина превращалась в пошатывающуюся и мало что соображающую пьянчужку.
В последний раз, увидев, что язык у нее начал заплетаться, а глаза остекленели, Филипп не стал церемониться – подошел, подхватил ее под руку и развернул в сторону выхода.
– Поехали‑ка домой!
– Хчу ще веселиться! – запротестовала Амелия, тем не менее послушно перебирая ногами в нужном направлении.
– Там повеселимся.
– Пер…пихнемся?! – уточнила она.
– Возможно.
Баронесса почти дошла до выхода, но вдруг вновь остановилась.
– Поп…прощаться!
Очевидно, с пьяных глаз она вообразила, что это какой‑то прием, а не заштатная дискотека.
– Ты уже попрощалась! – недолго думая, соврал Филипп.
– Точн?!
– Точно!
Больше она не сопротивлялась: села в машину, пристегнулась и напевала что‑то себе под нос, пока не задремала.
Постепенно Филипп все больше приспосабливался к ритму жизни Амелии. Самым спокойным для него временем были те дни, которые она проводила в мастерской – спускалась туда утром и возвращалась лишь поздно вечером.
Продолжалось это обычно дней пять, потом «творческий всплеск» иссякал, и баронесса начинала вести активную светскую жизнь: аукционы, верховая езда, покупки, теннис, вечеринки и дискотеки – вот тут надо было держать ухо востро! Хорошо еще, что она до сих пор не завела постоянного любовника взамен того бразильца – не дай Бог, мог попасться очередной любитель кокаина или таблеток.
В подобных развлечениях проходила примерно неделя, после чего Амелия снова запиралась в мастерской, а Филипп имел возможность отдохнуть и выспаться.
Но на время круиза с этим более‑менее установившимся режимом приходилось распрощаться…
Казалось бы, о таком можно только мечтать: трехнедельная прогулка по Средиземноморью на комфортабельнейшем судне! Но Филипп понимал, что лично ему отдых не светит: ведь придется присматривать не только за Амелией, но и, по мере возможности, за ее гостями – а к моменту отплытия он был уже уверен, что от этой компании не приходится ждать ничего хорошего.
Для начала двое гостей опоздали, и разъяренная Амелия то носилась по верхней палубе и орала: «Хватит, отплываем, и черт с ними!», то говорила: «Нет, надо подождать, они вот‑вот приедут!», то снова начинала ругаться.
Но опоздавшие наконец приехали, яхта, погудев, отошла от причала – и начался круиз!
Гостей было двенадцать. Филипп успел рассмотреть их, пока они поднимались на борт и расходились по каютам.