– Давай‑ка! – посадил ее на край ванны, перекинул ноги внутрь; ухватив за плечи, приподнял и опустил в воду. Точнее, плюхнул, выплеснув на себя чуть ли не ведро воды.
В горячке он и не заметил, как содрал с ладони повязку и подсохшую корочку над ожогом – руку теперь дергало и пекло. Но эту, физическую боль заглушала одна pi та же, крутившаяся в голове мысль: «Она могла умереть!»
Если бы он не обернулся или ушел чуть раньше – или его вообще бы не было в доме – возможно, Амелия лежала бы сейчас мертвая. Вот эта здоровая и красивая женщина с белой кожей и золотыми волосами лежала бы бездыханная, захлебнувшись собственной рвотой.
Какой бы она ни была, как бы ему ни хотелось порой ее придушить – он никому не пожелал бы подобной смерти!
Он взглянул на Амелию – та вытянулась в ванне во весь рост; голова лежала на подголовнике, руки безвольно болтались в воде, будто вареные макаронины. Никаких сексуальных эмоций, несмотря на свою наготу, у Филиппа она сейчас не вызывала.
Прямо над ней, на стене, красовалось большое керамическое панно: на голубом фоне – красные рыбки, причудливые раковины, крабы и зеленые водоросли. Неужели тоже она сама сделала?!
Вообще у бабы, судя по дому и по одежке, вкус есть… ну чего же она при этом такая дура?!
Не вставая, он отрегулировал душ на гибком шланге так, чтобы вода была не совсем ледяной, и направил струю Амелии в лицо. Это вызвало немедленное оживление: она начала морщиться и плеваться, попыталась отмахнуться; возмущенно бормоча: «Ты че?.. Ты че?!»
– Да все уже, все! – успокоил Филипп и выключил душ. Встал, наклонился над ней: – Давай‑ка, обними меня за шею!
Она послушалась, и он выволок ее на край ванны, не обращая внимания на мокрые губы, тычущиеся ему в лицо – похоже, слово «обними» подействовало на нее определенным образом. Обтер кое‑как полотенцем и повел обратно в спальню.
Теперь Амелия уже могла идти, пошатываясь, но «своим ходом». Дошла до постели и грохнулась туда; перевернулась и, глядя на него, заявила:
– Мне холодно… – На губах у нее образовалась кокетливая, по ее мнению, улыбка.
Он вытащил из‑под нее одеяло, набросил сверху – возможно, она имела в виду нечто другое, но ему общества баронессы фон Вальрехт хватило на сегодня с лихвой.
– Все, спи!
К счастью, возражать она не стала – закрыла глаза и повернулась набок.
Филипп уже буквально валился с ног: под ложечкой сосало, ладонь пекло, голова гудела и сил оставалось только‑только до своей комнаты добрести. Утешала его лишь одна злорадная мысль: к утру и сама Амелия наверняка будет чувствовать себя не лучше.
Увы, он недооценил свою подопечную.
Проснувшись часов в десять, Филипп позвонил на кухню, поинтересовался, завтракала ли уже госпожа баронесса (по его прикидкам, она должна была продрать глаза хорошо если к обеду), и не поверил своим ушам, услышав, что она позавтракала час назад – и сразу уехала.
«Как уехала?! Куда?!» – чуть не спросил он, но понял, что фрау Зоннтаг не может об этом знать, и принялся лихорадочно набирать номер телефона в машине.
Дитрих отозвался сразу; сообщил, что в данный момент он едет в мойку – госпожа баронесса высадилась у клуба верховой езды и велела ему вернуться к двум. После чего, не дожидаясь вполне естественного вопроса: какого черта он не позвонил?! – объяснил, что баронесса приказала не беспокоить господина Берка, сказав, что он себя неважно чувствует…
Часам к четырем Филипп окончательно понял, что сегодня «не его» день. Для начала он опоздал в Хольцкирхен: решил, что раньше двух ему там делать нечего, а посему можно спокойно позавтракать. Спустился на кухню, под безобидную болтовню фрау Зоннтаг съел белковый омлет с тостами, но совершенно не учел тот факт, что до Хольцкирхена, конечно, езды меньше часа – но не тогда, когда на шоссе образуется пробка.
Около клуба верховой езды уже, естественно, никого не было. Филипп снова позвонил Дитриху. Трубку на сей раз взяла Амелия и с легким оттенком злорадного ехидства сообщила, что направляется в Тутзинг – у нее там деловая встреча на стекольной фабрике – после чего вернется в Мюнхен. Что будет делать дальше, еще не знает.
Следующие три часа Филипп провел в кафе неподалеку от Мариенплац. Выпил несчетное количество чашечек «эспрессо», прочел от корки до корки случайно оказавшуюся среди газет «Бостон Глоб» – и каждые минут двадцать снова набирал номер.
По телефону отвечал Дитрих. Именно от него Филипп узнал, что госпожа баронесса все еще на фабрике…
…заехала на цветочный рынок в Старнберге…
…остановилась попить кофе в придорожном кафе…
…просила не звонить каждые пять минут и не беспокоить ее, а оставить свой номер телефона (на заднем плане был слышен вопль Амелии: «Не смей переиначивать мои слова – так и скажи: чтобы кончал плешь мне проедать! Я от него свихнусь скоро!»).
Филипп дал Дитриху номер телефона кафе, заказал еще «эспрессо» и уставился в окно, размышляя: интересно, утреннее указание Амелии не беспокоить его – это забота о его персоне, или очередная попытка ему насолить?
Первоначальное раздражение сменилось постепенно чувством, похожим на восхищение: вот чертова баба! Нормальный человек бы после вчерашнего в лежку лежал, а эта болтается по окрестностям, верхом ездит – и хоть бы что!
Телефон зазвонил через час. Дитрих сообщил, что стоит у кинотеатра «Крокодил», а госпожа баронесса пошла на шестичасовой сеанс.
Через полчаса Филипп был у кинотеатра. Из интереса глянул, что именно смотрит Амелия – оказалось, мексиканскую мелодраму, на афише была изображена умопомрачительная красавица в цветастой юбке и красавец в мундире с аксельбантами – и занял позицию у выхода.
Амелия появилась одной из последних, в руке – бумажное ведерко с попкорном, вид мечтательный. Увидев его, сказала как ни в чем не бывало:
– А‑а, это ты… (Интересно, а кого она предполагала увидеть? Красавца с афиши?) Попкорна хочешь? – качнула ведерком.
– Нет.
– Я еще на один фильм пойду сейчас, в другом зале.
– Что за фильм‑то хоть?
Не дай бог, опять мелодрама…
– Ужастик – говорят, очень страшный!
Ничего особенно ужасного в фильме не было – все эти потоки крови и полуразложившиеся трупы, на взгляд Филиппа, могли вызвать лишь отвращение. Но Амелия вздрагивала, ахала, а в самом страшном месте судорожно вцепилась ему в руку и лишь потом, опомнившись, отпустила.
Глава двенадцатая
Пабло исчез внезапно. Забегавшись, Бруни не сразу вспомнила, что он уже неделю не звонил. Позвонила сама – в квартире никто не отвечал и автоответчик не работал. Странно… он что, опять уехал?!
На всякий случай она позвонила ему на работу. Ответил незнакомый мужской голос, на ее просьбу позвать господина Фраго Нета сообщил:
– Господин Фраго Нета отозван для консультаций. Сейчас я исполняю его обязанности.
– А когда он вернется? – нетерпеливо поинтересовалась Бруни.
– Насколько я знаю, возвращение господина Фраго Нета в Мюнхен не планируется… чем я могу быть вам полезен?
Отвечать Бруни не стала – положила трубку и растерянно уставилась в стену.
Выходит, он насовсем уехал. Но как же так – не предупредил, не попрощался, даже сообщения на автоответчике не оставил! Просто взял и уехал…
Почему‑то вспомнились трусики – представилось, как они висят на оленьих рогах в пустой квартире. В той самой, где всего неделю назад они занимались любовью и смеялись, и пили вино…
На глаза навернулись слезы – скорее, от внезапности, чем от обиды. Ну, уехал и уехал – в конце концов, мало ли в Бразилии донов Педро?!
В тот же вечер, поддавшись приступу сентиментальности, Бруни устроила Пабло «заочные проводы»: отправилась в бар, где они обычно встречались, посидела у стойки, выпила пару коктейлей, повздыхала, повспоминала…
Вздыхать и вспоминать получалось плохо – в голову лезли посторонние мысли: как сделать каркас для лозы разборным, и подарит или не подарит папочка на день рождения «Ягуар»? К самой же Бруни лезли посторонние мужики – решили, что раз сидит у стойки одна, так для этого и пришла.
Начинали все с одного и того же: предлагали купить ей выпить. Возможно, если бы кто‑то предложил сэндвич или шоколадку, то она бы согласилась – в награду за нестандартный подход – но шоколадку никто не предлагал.
Потом она ушла в туалет и там, в одиночестве, выкурила сигарету с травкой – последнюю из тех, что прихватила в портсигаре Пабло неделю назад и спрятала тогда под подкладку сумки. Подумать только, что за времена пошли – в своей собственной сумке она должна прятать сигареты под подкладку!
Бай‑бай, Пабло! Больше никто не назовет ее «Белиссима»…
Стоило ей вернуться к стойке, как белобрысый, который до того мирно сидел за столиком в углу, вдруг подкатился вплотную и выразительно повел носом. Спросил:
– Опять? Мне что, и в туалет за тобой ходить надо?
– Ты что – чокнулся?! – возмутилась Бруни. – С чего это?!
– Что я по‑твоему – запах не чувствую?
Она сердито засопела – крыть было нечем. Филипп взгромоздился на соседний табурет, вздохнул и спросил – почти добродушно:
– Ну что, сумку сама покажешь?
– Да нет там ничего, нет! – огрызнулась она. – Последняя была!
Проверять он не стал, поверил на слово.
Бруни не стала ему говорить, чтобы убирался – при нем, по крайней мере, никто не станет ей выпить предлагать; заказала еще один «Манхеттен».
– Слушай, а вообще сколько ты собираешься мне тут глаза мозолить? Надолго тебя папашка‑то мой нанял?! – не выдержав, спросила она.
– На год, – сознался белобрысый. Похоже, его эта мысль тоже не слишком радовала.
На год?! Да что они все – с ума посходили?! Она же за это время засохнет… плесенью покроется!
На следующий день все мысли о Пабло вылетели у Бруни из головы – ее настиг очередной «творческий запой».
В мастерскую она спустилась, чтобы закончить наконец вазу для подставки с попугаем. Думала, что за полдня управится, а просидела до вечера.
Дело в том, что сердцевинку цветка она первоначально планировала сделать желтой. Начала собирать – и поняла, что такой яркий тон не подходит, а вот бархатисто‑белый – в самый раз.
Пока грелась стекломасса, Бруни начала просматривать старые, давно валявшиеся в мастерской журналы по архитектуре и дизайну, увидела в одном из них фотографию Нотр‑Дам‑де‑Роншан – и в тот же миг поняла, как можно использовать желтую серединку! Ее нужно поместить в цветок вроде каллы, и два таких цветка с бледно‑зелеными листьями поставить в вазу модернистской формы, наподобие криво скрученного листа бумаги, вроде бы прозрачную, но на самом деле с серебряными искорками.
Быстро, пока идея не «перегорела», Бруни начала делать наброски. Потом подобрала все нужные ингредиенты для стекла с блестками. Потом сделала еще пару желтых серединок, лепесток для каллы, несколько мелких лепесточков про запас…
Спать она пошла поздно, жутко усталая. Не было сил ни поесть толком, ни поплавать в бассейне, но заснуть никак не удавалось: стоило закрыть глаза, и представлялись какие‑то полуфантастические стеклянные конструкции. В конце концов она встала, выпила стакан горячего чая напополам с вермутом и после этого заснула уже как убитая.
Наутро она спустилась в мастерскую ни свет ни заря, так не терпелось продолжить начатое…
Лишь на исходе пятого дня Бруни поставила на стол, предназначенный для «готовой продукции», вазу с попугаем – и с некоторым удивлением поняла, что делать больше нечего.
Ваза идеально вписалась в подставку, в голубой прозрачной воде «плавал» красный цветок с зелеными круглыми листьями – получалось, будто попугай с интересом разглядывает его. Бархатисто‑белые каллы стояли в прозрачной вазе, отблескивающей серебряными искорками, а на столе лежали три красных цветка, похожих на орхидеи – теперь предстояло выбрать, который из них станет прототипом для будущего проекта «Лоза».
Все было закончено, идей больше не осталось, и она чувствовала себя выдохшейся и вымотанной. И еще голодной – очень.
Днем она хотела перекусить и позвонила на кухню. По телефону никто не отвечал, она было возмутилась – что за безобразие! – и лишь потом вспомнила, что сегодня воскресенье и фрау Зоннтаг работает только до полудня.
Тогда Бруни отмахнулась, подумав: «Ну и черт с ним!», но теперь под ложечкой сосало и организм настоятельно требовал, чтобы она немедленно отправилась на кухню и нашла что‑нибудь поесть. Желательно побольше. Желательно повкуснее.
Первым, что она обнаружила на кухне, был белобрысый. Он стоял у плиты и что‑то жарил на большой сковороде; увидев Бруни, небрежно бросил: «Привет!» и снова занялся своим делом.
Проходя мимо него к холодильнику, она незаметно взглянула на сковороду – что он там такое жарит?
Оказалось – омлет. И не просто омлет, а огромный омлетище, на изготовление которого ушло никак не меньше полудюжины яиц, с сосисками, розовыми горбиками выпиравшими из желтоватой массы, с ломтиками помидоров – да еще посыпанный сверху зеленым луком!
Омлета сразу захотелось. Захотелось настолько, что Бруни невольно сглотнула слюну и решительно открыла дверцу холодильника.
Так, что у нас тут есть… два салата, рыба под соусом, пюре… Доносившийся со сковороды запах сводил с ума – хотелось не рыбы, хотелось именно вот того, пестрого, упоительно пахнущего…
Словно подслушав ее мысли, Филипп внезапно спросил сзади:
– Ну что – хочешь омлета?
– Да! – ответила Бруни, оборачиваясь.
К делу он подошел обстоятельно и умело: снял сковороду с плиты, поставил на ее место тарелку – через полминуты снял ее с помощью тряпочки и поставил греться вторую. Разрезал омлет на две части, положил одну из них на подогретую тарелку, чуть подумал и добавил туда «довесок» с сосиской. Остатки омлета он ловко спихнул на вторую тарелку, переставил обе на стол и кивнул на ту, что была с довеском:
– Прошу!
– У меня салат есть – хочешь? – решила Бруни внести свою лепту в трапезу.
– Какой?
– Грибы, маринованные.
– Небось, специально для меня – поганки приготовила? – приподняв бровь, усмехнулся Филипп.
Бруни недоверчиво вгляделась – он что, никак, шутит?! Похоже на то… Небывалое событие – надо дату запомнить!
– Если хочешь, я могу первая гриб съесть! – Достала из холодильника плошку с салатом и, выкопав грибок побольше, демонстративно сунула его в рот. – Вот!
Не сводя с нее глаз, белобрысый тоже полез пальцами в плошку и выловил гриб. Пожевал, скривился.
– Вроде, ничего…
Ели они сосредоточенно, в полном молчании. К удивлению Бруни, белобрысый запивал еду молоком. Маринованные грибы – молоком! Бр‑р‑р!!! Сама она предпочла колу.
– Может, ты еще чего‑нибудь хочешь? – спросила Бруни, с сожалением глядя на пустую тарелку – омлет, увы, кончился очень быстро. Вроде бы она и не чувствовала себя больше голодной, но чего‑то все равно не хватало. – Есть еще фруктовый салат.
– Давай лучше сладкий пирог поедим.
– Какой сладкий пирог? – заинтересовалась она.
– С творогом. Фрау Зоннтаг с утра сделала.
– Тогда давай пирог.
– Чай будешь? – спросил Филипп, вставая.
– Буду.
Он достал из холодильника пирог, положил его в микроволновку, включил; поставил чайник; достал из шкафчика чайничек для заварки и чай. Бруни с интересом наблюдала за ним – похоже, парень чувствовал себя на кухне как рыба в воде.
– У тебя рука все еще болит? – спросила она, подумала, что он сейчас скажет какую‑нибудь гадость, но белобрысый ответил вполне миролюбиво:
– Да нет. – Достал из звякнувшей микроволновки пирог и выложил на блюдо. Показал Бруни раскрытую ладонь. – Вот, уже почти зажило.
В середине ладони виднелось красное пятно молоденькой кожи.
– Шрам теперь будет… – подумала вслух Бруни.
Филипп молча пожал плечами и снова направился к плите.
– Ты извини меня за… тогда, – сказала она ему в спину.
– Да ладно. – Он обернулся и неожиданно улыбнулся – по‑человечески, а не своей обычной ухмылкой. – Ничего, переживем…
– Чего это ты сегодня такой добрый? – не удержавшись, поинтересовалась она.
– Ты сегодня тоже вроде на человека похожа, – беззлобно схамил он.
– А я вазу сделала. Хочешь посмотреть? – предложила Бруни неожиданно для самой себя.
– Можно, – кивнул Филипп.
В мастерскую свою она чужих пускала редко – да и зачем? Кому это интересно? Всяким Пабло‑Педро? Кто‑то из них однажды снисходительно заметил, что светской женщине заниматься подобными вещами «неженственно»… Только Гюнтер первое время после свадьбы иногда заходил в мастерскую и с интересом смотрел, как она работает. Но после ссоры – перестал, как отрезал. Вообще перестал ее замечать.
Поэтому белобрысого она вела в мастерскую немного с опаской: сейчас ляпнет что‑нибудь и настроение испортит! Но он при виде стола с вазами и цветами восхищенно присвистнул и спросил:
– Это что – все ты сама сделала?
– Да.
– А наверху… там зеркала всякие – тоже ты?
– Да, – подтвердила Бруни.
– И на стенке в ванной – рыбок этих?!
– Ну да! Я с керамикой тоже работаю, просто стекло люблю больше.
– Ну ты дае‑ешь! – медленно произнес белобрысый, удивленно и недоверчиво поглядывая то на нее, то на стол с вазами. – Вот уж не думал, что ты на что‑то путное способна!
Она решила не обижаться – похоже, в его представлении это был комплимент…
Филипп между тем подошел к стеллажу и извлек оттуда небольшую плоскую вазочку из мозаичного стекла – Бруни сделала ее в свое время в качестве «черновика» pi так и не нашла, куда приспособить.
– А как ты эти цветные штучки внутрь туда запихала?
Она с удовольствием прочла ему короткую лекцию о технике «миллефиори» и объяснила, что это делали еще в Венеции 15 века. Слушал парень вроде бы внимательно – по крайней мере, скучающего выражения на физиономии не появилось.
– Хочешь, поставь ее у себя, – великодушно предложила Бруни, кивнув на вазочку. – Только окурки в нее не суй! Хотя ты же не куришь…
– На самом деле курю, – чуть усмехнулся Филипп, – периодами. Бросаю, потом снова начинаю… А запонки сюда можно класть?
– Запонки – можно, – согласилась она.
Они еще немного поболтали, потом поднялись наверх. Бруни всю дорогу смотрела, чтобы белобрысый не выронил вазочку, но он нес ее аккуратно.
– Ты… это, – захотелось напоследок сказать ему что‑то приятное, – если хочешь, можешь пользоваться спортзалом. – Быстро добавила: – Когда меня там нет.
Филипп ухмыльнулся, будто в ее словах было что‑то смешное, но сказал только:
– Спасибо, – кивнул и пошел по коридору.
Уже в спальне Бруни пожалела, что не пошла с ним… или не позвала его к себе. Теперь идти и стучаться в его дверь выглядело бы глупо.
Глава тринадцатая
В том, что отец должен скоро позвонить, Бруни не сомневалась – он всегда звонил в начале июня и сухо и коротко сообщал, когда именно ей надлежит прибыть на празднование его дня рождения (он вообще считал, что телефон предназначен для деловых разговоров; хочешь поговорить о чем‑то личном – изволь лично и явиться).
Это означало, что неделю, не меньше, ей придется провести «в кругу семьи» – никаких возражений, естественно, не принималось. Впрочем, она и не собиралась возражать – этот визит был отличным поводом поговорить о «Ягуаре» и о яхте. Они с Иви уже начали обсуждать, кого пригласить в круиз, а главный вопрос: даст или не даст папочка яхту – до сих пор оставался открытым!
Но на сей раз известие о том, что в понедельник она должна вылететь в Бостон, принес белобрысый. Он же сообщил, что уже заказал билеты.
– Надеюсь, в первом классе? – обреченно вздохнула Бруни. День рождения у папаши был только в пятницу, и она рассчитывала лететь не раньше среды.
– Да.
– А ты тоже летишь?
– Да.
Ей показалось, что он непривычно возбужден, словно бы рад чему‑то.
По прибытии в Бостон Филипп отколол номер, которого Бруни никак от него не ожидала: довел ее до присланного за ней автомобиля, поздоровался со Стивом – папочкиным референтом – после чего повернулся к ней и заявил:
– Ну все, пока, встретимся через неделю! – подхватил чемодан и пошел.
– Прошу вас, садитесь, мисс Трент! – захлопотал вокруг нее Стив.
Только тут она сообразила, что до сих пор стоит и тупо смотрит вслед белобрысому, и быстро юркнула в машину.
Она чувствовала себя обманутой и обиженной. Когда они летели, ей казалось само собой разумеющимся, что всю эту неделю в поместье Филипп проведет с ней. Она собиралась поучить его ездить верхом – а он раз‑два и смылся!
Даже поругаться теперь будет не с кем!
Хотя надо сказать, в последнее время ладить с ним стало легче. Поссорились они всего один раз – на приеме по поводу выхода на экраны нового фильма Бориса Ланга. Точнее, после приема.
Фильмы Бориса, заумные и тяжеловесные, Бруни не нравились. Но пригласил – почему бы не пойти, тем более что сам Борис ей нравился: веселый, заводной, куда менее нудный, чем его «шедевры». У нее с ним был в свое время мимолетный роман, и отношения остались самые дружеские. Их не подпортило даже то, что она как‑то вылила коктейль за шиворот одной из его пассий – наоборот, он дико хохотал, глядя, как та извивается и пытается вытряхнуть из бюстгальтера льдинки.
Прием был как прием – ничего особенного. Сначала все смотрели фильм (как Бруни и предполагала, жуткую нудятину), потом аплодировали (неужели им действительно понравилось?!) – и лишь потом началось настоящее веселье.
Спиртного было – хоть залейся. Официанты разносили канапе и крошечные шашлычки на палочках, музыка грохотала так, что даже у Бруни засвербело в ушах, вокруг мелькали полузнакомые лица, а на лужайке перед виллой оплывала ледяная скульптура – разноцветное незнамо что, но очень экспрессивное!
Мужики к ней клеились почти непрерывно, но все какие‑то неказистые, так что она их быстро отшивала. Зато и наплясалась вволю, и выпила хорошо, и с самим Борисом славно поболтала – закатив глаза, врала ему напропалую, как ей понравился фильм, он млел, а его теперешняя пассия крутилась рядом и бросала на нее убийственные взоры.
Словом, к концу вечеринки Бруни пребывала в отличном настроении. И, уже по дороге домой, сказала Дитриху:
– Слушай, гони‑ка побыстрее! – Захотелось прокатиться с ветерком!
– Но… госпожа баронесса… – замямлил Дитрих, – на этом шоссе нельзя быстрее восьмидесяти километров в час ехать…
– Восемьдесят километров? Что за чепуха?! К тому же сейчас ночь, шоссе почти пустое!
Бруни сказала, чтобы он перестал валять дурака, но шофер упорно талдычил свое. Тогда, рассвирепев, она приказала ему остановиться и поменяться с ней местами – она и сама умеет машину водить!
И вот тут‑то белобрысый вновь показал себя! Стоило ей сесть за руль, как он прикрыл ладонью ключ зажигания и сказал:
– Поостынь‑ка!
– Чего?! – не поняла она в горячке.
– Я говорю – угомонись! Машину тебе вести нельзя.
– Что значит – нельзя?! – Бруни попыталась отпихнуть ладонь. – Пусти!
В ответ Филипп выдернул ключ из замка и, зажав его в кулаке, вылез из машины, бросив на ходу:
– Я же сказал – поостынь! Машину ты не поведешь!
Она выскочила следом – белобрысый отступил к багажнику, ухмыляясь и помахивая в воздухе ключом; зацепилась каблуком и чуть не грохнулась. Он еле успел подхватить ее, успокаивающе бормоча:
– Полегче… полегче…
Бруни попыталась стукнуть его, но он ловко развернул ее спиной к себе и притянул вплотную, зажав ей обе руки. Она лягнула его – он зашипел от боли и пнул ее коленом под зад.
– Ну‑ка, уймись!
– Пусти, сволочь!
– Не пущу. Дитрих, лови! – Она увидела, как шофер поймал мелькнувший в воздухе ключ. – Садись за руль. А ты – обратно на заднее сидение!
– И не подумаю!
За всем этим Бруни не сразу поняла, что он уже не просто держит ее, а прижимается к ней самым похабным образом, и что его тяжелое дыхание связано не только с тем, что он никак не может с ней справиться.
А хуже всего было то, что, почувствовав это, она и сама завелась с полоборота – внутрь как будто кипятком плеснуло. Непроизвольно потерлась об него задом, дернулась от возмущения и что есть мочи заорала:
– Пусти!
Филипп отпустил ее так внезапно, что она чуть не рухнула и резко обернулась, опираясь о капот.
– Что ты со мной делаешь?! Что ты делаешь… черт тебя побери?!
– Поехали домой! – голос у него был хриплым.
– Да… Сядь со мной!
Он молча мотнул головой, придержал ей дверь, а сам сел впереди; машина тронулась, за окном замелькали огни.
Бруни было уже неважно, быстро или медленно они едут, хотелось одного – прикоснуться к нему, почувствовать под ладонью твердые упругие мышцы. Она положила руку ему на плечо – Филипп, не оборачиваясь, еле заметно качнул головой в сторону шофера.
Казалось, прошел год, прежде чем они добрались до дома. Пару раз Бруни не выдерживала и снова клала ладонь белобрысому на плечо – даже сквозь пиджак чувствовалось, как он напряжен.
Доехали, вылезли, молча пошли к дому. Только в коридоре она прижалась, чуть ли не повисла на нем – ноги уже не держали; потащила с него галстук, поцеловала в шею.
Его спальня оказалась ближе.
Так что, если честно говорить, под конец это вышла вовсе даже и не ссора…
Кроме самой Бруни, в поместье собрались: мамаша со своим пятым мужем, папаша со своей новой фифочкой (интересно, женится он на ней?) и Эрни с мамочкой, экс‑миссис Трент номер два – словом, дружная счастливая семья.
Папаша работал у себя в кабинете – вообще‑то он объявил эту неделю нерабочей, но, как всегда, находились неотложные дела; мамаша зыркала глазами на каждую особу женского рода, подходившую ближе чем на десять футов к ее красавцу‑муженьку. Когда же ее ненаглядный Родди отправлялся отдохнуть, мамаша с Кларой организовывали «клуб бывших жен» и начинали взахлеб обсуждать фифочку, которая их в упор не замечала и задирала нос: они – «бывшие», а она – «будущая»!
Словом, скукотища еще та! Но приходилось делать довольный вид: лапочка пообещал, что подумает насчет яхты. Развлекалась Бруни тем, что играла в теннис с фифочкой (звали ее Абигайль) или с Эрни, каталась верхом и разок съездила в Бостон, пробежалась по магазинам. Надолго уезжать из поместья было нельзя: отец требовал, чтобы за завтраком, обедом и ужином вся семья собиралась за столом.
На третий день Бруни не выдержала, заявилась к нему в кабинет и попросила:
– Папа, дай мне, пожалуйста, телефон Филиппа!
– Зачем тебе?! – поднял глаза от бумаг Майкл Э. Трент.
Бруни с некоторым удивлением увидела у него на носу очки. Хотя… она все время забывала, что ему уже за пятьдесят.
– Я хочу его пригласить к нам. Хочу поучить ездить верхом, и…
– Слушай, дай человеку от тебя отдохнуть! – даже не стал дослушивать отец. – Представляю, как он с тобой там намаялся – ты ему и тут хочешь нервы трепать?!
На этот счет у нее было свое мнение: вспомнить только и отобранные сигареты, и выходку на дискотеке, и вообще, то, как он себя с ней вел – так еще неизвестно, кто с кем намаялся! Но едва ли ее жалобы встретили бы у кого‑то в этом доме понимание.
– Ну па‑апа! – как маленькая, заныла Бруни – на него это иногда действовало.
Отец внимательно взглянул на нее, усмехнулся и нажал кнопку интеркома:
– Кристина, зайдите!
Через секунду впорхнула секретарша.
– Кристина, – медленно начал папочка. – Моя дочь может попросить у вас телефон Филиппа Берка. Так вот – не давайте ей его. – Сделал короткий жест рукой – секретарша, как дрессированная собачка, мгновенно исчезла.
Бруни от возмущения засопела. Не удержалась, спросила:
– Он что, на меня жаловался?!
– Нет. Я сам тебя хорошо знаю.
Выходя, она хлопнула дверью – яхта яхтой, но надо же как‑то показать свое недовольство!
Попытка узнать телефон по справочной не удалась – очевидно, у Филиппа был «закрытый» номер. Черт побери, что он себе воображает?! Что он – знаменитость какая‑то, что номер свой закрыл?!
Так что пришлось до конца недели довольствоваться обществом Эрни. Но двенадцатилетний пацан – он и есть двенадцатилетний: с ним ни на дискотеку не выберешься, ни еще куда‑то поразвлечься.
В тот день, когда отец отказался дать ей телефон Филиппа, Бруни назло всем поехала в ночной клуб – музыку послушала, поплясала вволю, выпила… Ну и что в результате?! Пришлось потом красться по коридору без туфель, чтобы никто не проснулся, не выглянул и не поинтересовался, откуда это она возвращается в такое время.
Так что последующие несколько дней, чтобы не вызвать папочкиного недовольства, Бруни предпочла торчать в поместье (при этом пообещав самой себе, что если после всех ее мучений папаша не даст ей яхту – вот тут она ему покажет!). Зато сделала ценное наблюдение: фифочке Абигайль титула миссис Трент номер четыре не видать как своих ушей. Во‑первых, их с отцом связь длится уже полгода, а он человек решительный и если бы хотел жениться, то на пальце у нее уже давно красовалось бы колечко с бриллиантом. А во‑вторых, посматривал он на нее… как‑то не так.