Похоже, он обсуждал с барменом вино – на стойке стояли три бутылки, и они тыкали пальцами в этикетки, что‑то доказывая друг другу. Смотри‑ка, он, выходит, в вине разбирается…
В этот момент, словно прочитав ее мысли, Филипп повернул голову и взглянул ей в глаза, перевел взгляд на Пабло… скептическая усмешка, промелькнувшая на его губах, была почти незаметна для посторонних, но для Бруни вполне очевидна.
Интересно, чем это ему не нравится Пабло?! Красивый мужик, не чета всяким, которых можно за деньги на ярмарке показывать с табличкой «Неандерталец».
– А ты скучала обо мне, Белиссима?
Далась ему эта «Белиссима»! Раньше это прозвище[5]Бруни нравилось, но сегодня раздражало, как если бы в рот ей, не спросясь, пихали приторную конфету.
– Да, конечно! Я тебе, кстати, подарок купила! Насмешливый огонек в глазах Филиппа стал еще очевиднее.
– Да что с тобой, Белиссима? – нахмурился Пабло. – Куда ты все время смотришь? – оглянулся, но не найдя ничего, что, по его мнению, заслуживало внимания, недоумевающе взглянул на нее.
– Это я так… показалось, что знакомого увидела, – пояснила Бруни. – Пойдем потанцуем! – Не станет она думать больше ни о каком белобрысом: нет его, и точка!
Наплясались они вволю. Сказав, что скучала по Пабло, Бруни не соврала – лучшего партнера придумать было трудно: музыку он чувствовал не хуже нее и танцевать был готов хоть до утра. А то на дискотеке в последнее время, как на подбор, попадались какие‑то хиляки: после третьего‑четвертого танца выдыхались.
Потом они посидели у стойки и выпили по паре коктейлей; перешли за столик, заказали фирменный стейк. Пабло был в ударе – рассказывал анекдоты, шутил, представлял в лицах своего приятеля, объясняющегося с полицейским, прихватившим его за превышение скорости.
О белобрысом Бруни больше не думала и вспомнила лишь за кофе, когда Пабло достал из кармана портсигар и галантным жестом протянул ей.
– Хочешь, Белиссима? Вот эти бери, черные!
Как и сама Бруни, он считал, что, конечно, наркотики – это плохо, но при чем тут травка?! В портсигаре у него всегда имелось несколько «заряженных» сигарет – даже если бы его случайно прихватила полиция, едва ли кто‑то рискнул бы обыскивать человека с дипломатическим паспортом.
Протянув руку, она бросила быстрый вороватый взгляд в угол. Филипп, уткнувшись в тарелку, ел стейк. Может, не заметит? А если заметит, так и что? Не полезет же он прилюдно отбирать у нее сигарету!
Все эти размышления не заняли и секунды. Подцепив ногтем, Бруни вытащила сигарету, Пабло поднес зажигалку, первая глубокая затяжка…
Белобрысый оказался рядом внезапно; не стал тратить слов – молча протянул руку. Она заколебалась, бросила взгляд на Пабло – тот сидел с недоуменной мордой.
– Не вынуждай меня прибегать к силе, – нахмурился Филипп.
Бруни сама не знала, что нашло на нее в этот момент. Глядя на него в упор, она демонстративно сделала еще одну затяжку – и неожиданно, резким движением, вогнала пылающий кончик сигареты, как в пепельницу, в самую середину протянутой к ней широченной, точно лопата, ладони.
Он не вскрикнул, не отдернул руку. Лишь в глазах промелькнуло что‑то такое, от чего Бруни подумала: «Сейчас убьет!»
Рука сжалась, скрыв окурок, Филипп молча развернулся и направился в сторону туалета.
Оставить этот инцидент без объяснения было нельзя – пришлось рассказать Пабло всю правду. Ну, почти всю, не считая двух ночей, проведенных с белобрысым и некоторых оскорбительных пассажей из письма папочки.
Она рассказывала, и приутихшая было за день ярость вскипала в ней с новой силой. Мало всего остального – так еще эта нелепая сцена! Из‑за одной‑единственной несчастной сигаретки!
Пабло был в ужасе – как вообще можно такое терпеть?! – неприязненно косился на угловой столик и назвал воспитательные методы Майкла Э. Трента «средневековым самодурством». Но даже его искреннее сочувствие не могло исправить испорченного настроения Бруни.
Наконец, увидев, что ее никак не удается расшевелить, он предложил:
– Белиссима, может, поедем ко мне?! Там найдется кое‑что получше сигарет, чтобы поднять тебе настроение!
Она не знала, что именно он имеет в виду: секс или кокаин – но и то, и другое было сейчас кстати: расслабиться, забыть обо всем и выбросить наконец из головы этого поганого белобрысого придурка с его хамскими манерами, усмешками и молчанием.
– Да, поехали, и побыстрее! – решительно выпрямилась Бруни.
В конце концов, это ее любовник, и они больше двух недель не виделись – и она действительно по нему соскучилась! Подставила губы для поцелуя – Пабло припал к ним со всем присущим ему латиноамериканским пылом.
У дома бразильца они были уже через четверть часа.
– Дитрих, сейчас я заберу все, что нужно, из багажника, и можешь ехать домой, – сказала она, выходя из машины.
Под «всем, чем нужно» подразумевалась оленья голова. Вытащив из багажника щетинившийся острыми отростками пакет, Бруни поставила его на тротуар – сейчас Пабло загонит свою машину в гараж и придет, не самой же ей тащить наверх эту штуку! Обернулась и чуть не столкнулась с незаметно подошедшим Филиппом.
– А ты тоже поезжай домой, – посоветовала Бруни. – Впрочем, можешь посидеть и тут, где‑нибудь на лестнице – ты же понимаешь, что Пабло не обязан пускать тебя к себе в квартиру. Нам там третий не ну‑ужен, – насмешливо мурлыкнула она и провела пальчиком по его плечу – пусть‑ка вспомнит!
Желваки на щеках у белобрысого так и заходили. Нет, все‑таки ревнует, что бы он там ни говорил! У мужчин это на уровне инстинкта!
Секс и кокаин, точнее, в обратном порядке: кокаин и секс – именно этого Бруни ждала и именно это получила. Пабло рассыпал порошок по стеклянному столику, сделал две дорожки и протянул ей серебряную трубочку:
– Давай сначала ты, Белиссима!
Вдох и… у‑ухх! – словно кто‑то ударил изнутри по глазам. Бруни зажмурилась и помотала головой от остроты этого первого ощущения.
– Осторожно, порошок сдуешь! – отодвинул ее от столика Пабло. – Дай‑ка я тоже! – Нагнулся, вдохнул: – Бр‑р!!! – помотал головой, как и она, и выпрямился. Глаза его ярко блестели.
Наверное, они подумали об одном и том же, потому что когда Пабло обнял ее и подтолкнул к дивану, Бруни уже и сама со смехом тянулась к нему, нетерпеливо расстегивая его рубашку…
Проснулась Бруни непонятно когда и непонятно где. Сердце отчаянно колотилось, и было ощущение, будто случилось что‑то страшное. Лишь через несколько секунд она осознала, что лежит в постели Пабло, рядом похрапывает он сам, а за окном светает.
Чувство тревоги все не проходило. Сон, что ли, дурной приснился? Что‑то там было красное – единственное, что запомнилось.
Она с трудом приподнялась – голова казалась горячей и тяжелой. Тело было покрыто липким противным потом, а сердце продолжало колотиться.
Сколько она спала? Часа два? Три?
Да, кажется, так… Сначала они занимались любовью, потом решили, что нужно срочно повесить над изголовьем оленью голову – и вешали ее, с хохотом прыгая по кровати нагишом. Потом Пабло прицепил на рог трусики Бруни и заорал: «Трофей, трофей!»… а потом они снова занялись любовью…
Еще бы поспать, но во рту было словно песком набито, так сухо и противно. И красное… смутное неприятное воспоминание по‑прежнему не отпускало.
Бруни встала, подошла к окну. Снаружи было белым‑бело, даже дома на противоположной стороне улицы скрывались в тумане. И, словно по контрасту – сочетание красного и белого – вспомнился этот сон, дурацкий и тошнотворный: белобрысый (опять чертов белобрысый!) протягивает руку, как тогда, за сигаретой – и вдруг на ней, сама собой, появляется алая точка, она стремительно расширяется, расползается на всю ладонь… И нет сил сдвинуться, позвать на помощь – а Филипп смотрит на нее с усмешкой, будто не замечая, что его рука превращается в алую бесформенную массу…
Бр‑рр!
Бруни потрясла головой, прошла на кухню, достала из холодильника кока‑колу и стала пить ее прямо из горлышка. Снова выглянула на улицу – кроме тумана, ничего не было видно. Но Филипп где‑то там – наверняка у него хватило вредности не поехать с Дитрихом, а остаться караулить ее.
Конечно, не стоило обжигать ему руку, но сам виноват, довел! Из‑за одной сигареты перед всеми опозорил!
Она попыталась снова разозлиться, но не получалось, наоборот, появилось мерзкое ощущение, будто она обидела бессловесную тварь, которая не может дать сдачи. Да, уж он‑то бессловесный! Сидит сейчас, небось, и репетирует те гадости, которые скажет, когда она выйдет! Интересно, он хоть руку перевязал?
Ладно, в конце концов, какое ей дело до папашиного наймита, хама и зануды!
Но злиться по‑прежнему не получалось – может, из‑за дурацкого сна?
Бруни вернулась в спальню и, чуть поколебавшись, начала собирать вещи. Пабло спал, повернувшись к стене, над изголовьем вырисовывались очертания рогатой головы, на одном из отростков смутно белели трусики. Черт с ними – достать их, не влезая на кровать, невозможно, а Пабло, если проснется, может потянуть ее обратно в постель.
Она оделась, кое‑как наспех причесалась и вышла из квартиры. И лишь когда замок щелкнул, сообразила, что нужно было позвонить и вызвать такси.
Ладно, что теперь говорить… Бруни огляделась – на площадке никого не было. И на подоконнике площадкой ниже – тоже.
Где же он?!
Ей стало как‑то не по себе, и, перепрыгивая через ступеньку, она поскакала вниз по лестнице.
Филипп обнаружился на подоконнике первого этажа. При виде него Бруни испытала такое облегчение, чуть ли не радость, что сама себе удивилась.
Украдкой бросила взгляд на его руку – на вид вполне нормальная, правда, ладони не видно… наверное, все‑таки там есть ожог.
При виде нее белобрысый не выразил ни малейшей радости, даже не шевельнулся, и лишь когда Бруни подошла почти вплотную, соскользнул с подоконника и выпрямился.
– Пойдем? – спросила она, не зная, что еще сказать.
Он пожал плечами, развернулся и шагнул к лестнице.
До дома они доехали быстро – повезло, почти сразу наткнулись на такси. Филипп всю дорогу молчал, глядя в окно; рука его лежала на колене ладонью вниз, к невозможно было рассмотреть, большой ли там ожог, а спрашивать Бруни не решилась. От его давящего мрачного молчания ей было не по себе – уж лучше бы он хамил, тогда бы нашлось, что ответить.
Вылезая из машины, он придержал перед ней дверцу, и Бруни заметила, что ладонь его заклеена пластырем. От этого зрелища ей стало еще больше не по себе.
– Рука очень болит? – не выдержав, все же спросила она.
– Себя прижги – так узнаешь… госпожа баронесса, – огрызнулся он.
Конечно, что и следовало ожидать…
С ожогами Бруни и без подобных экспериментов была знакома непонаслышке – раскаленное стекло обжигало почище любой сигареты. Она легко могла представить себе, каково ему сейчас – тут, наверное, не то что огрызнешься – взвоешь!
Поэтому, даже не переодевшись, она нашла в аптечке мазь – ту, которую обычно использовала в подобных случаях – и пошла каяться и извиняться.
Филипп открыл не сразу, мрачный, в расстегнутой рубашке, Встал, перегораживая вход.
– Чего тебе надо?
– Я… вот, мазь от ожогов принесла, – показала Бруни баночку.
Он смерил ее холодным взглядом, от которого ей сразу расхотелось извиняться.
– Тебя что, твой хахаль недотрахал, что ты опять ко мне лезешь?!
Она опешила – столько злости прозвучало в его голосе.
– Да ты что?! Я…
– Пошла вон! – Дверь захлопнулась прежде, чем она успела еще что‑то сказать.
– Сволочь! Гад, мерзавец, негодяй! – заорала Бруни во всю глотку и запустила в дверь баночкой с мазью. Баночка отлетела и больно ударила ее по ноге.
Глава десятая
Нет, Трент не слишком цинично рассуждал о дочери, наоборот – он еще смягчил краски, не сказав открытым текстом, что Филиппу предстоит иметь дело с избалованной стервой со склонностью к наркомании, нимфомании, алкоголизму, эксгибиционизму… и еще черт знает чему! При этом с нравственностью мартышки – да и мозгов имеющей едва ли намного больше.
Филипп никогда не отличался сверхбуйным темпераментом, но он уже не раз и не два готов был свернуть лилейно‑белую шею своей подопечной…
Чего стоила история на вечеринке, когда некая ощипанная рыжуха вдруг подкатилась к нему, с хихиканьем заявив:
– Пошли со мной! Хозяйка разрешает, – и кивнула назад, на весело болтавшую с кем‑то «госпожу баронессу».
Он не поверил в тот момент собственным ушам. Она что, с ума сошла?! Считает, что приобрела на него какие‑то права – да еще может делиться ими с кем‑то?
И у нее еще потом хватило наглости спросить, что именно он сказал ее дорогой подруге! Интересно, а на что она, собственно, рассчитывала?!
А дискотека, где он вынужден был разыграть сцену в стиле Микки Спиллейна с самим собой в роли крутого гангстера! Кстати, получилось неплохо – пушер испугался не на шутку.
А инцидент в баре! Отличное слово «инцидент» – обтекаемое, политкорректное, ни в малой степени не описывающее ощущения человека, которому втыкают в руку горящую сигарету.
Филипп до сих пор помнил лицо Амелии в тот момент – сколько в нем было ненависти и буйной, злобной радости. Горящие глаза, рот, растянувшийся в оскале… непонятно, каким чудом он тогда сдержался и не ударил ее!
Рука ныла аж до локтя. Стоило неловко шевельнуть ею, как в ладони снова вспыхивала дергающая боль.
Слава богу, баронессочка отсыпалась после вчерашнего. Возможно, сказывался и кокаин – Филипп почти не сомневался, что именно им она накачалась в квартире своего любовника: красные глаза и шмыгающий нос – симптомы типичные, как по учебнику, да и двигалась она как‑то непривычно вяло.
И если так, то действовать нужно быстро: любовник‑кокаинист куда опаснее для нее, чем любая плохая компания.
Поэтому прямо с утра Филипп позвонил Штернгольцу и попросил, чтобы тот узнал об этом Пабло как можно больше.
Адвокат, один из немногих людей, знавших истинную причину пребывания Филиппа в доме баронессы фон Вальрехт, вопросов задавать не стал, сказал, что постарается добыть нужную информацию в течение суток.
Вот и все. Теперь оставалось только ждать. И теперь у него, наконец, появилась возможность немного отдохнуть и подумать, как же быть дальше.
Прошло уже десять дней с его приезда, но оптимистичные прогнозы Трента, что они с Амелией как‑то поладят, увы, не оправдывались. Было ясно, что баронесса точно так же не переваривает его, как и он ее, и старается любыми способами досадить ему – досадить, разумеется, в ее представлении.
Конечно, во всем происходящем была немалая доля его вины. Именно он позволил, чтобы их отношения из деловых стали личными. Более чем личными. До идиотизма личными.
Какую бы чушь она ни несла и как бы себя ни вела, он не имел права чуть ли не в открытую обзывать ее шлюхой! Обзывать, на самом деле прекрасно понимая, что если бы он, он сам, не пустил ее к себе в постель, то и оснований обвинять его в ревности у нее бы не было!
Амелия здорово тогда обиделась – в какой‑то момент ему даже показалось, что она готова заплакать…
Нет, с этим противостоянием надо что‑то делать! И прежде всего, стараться не реагировать на ее подколки – тогда, возможно, и ее активность в отношении него постепенно поубавится?
Увы, реальность, как это частенько бывает, внесла свои коррективы в задуманные планы…
После обеда баронесса проснулась, искупалась в бассейне и поехала по магазинам. Филиппа она при этом начисто игнорировала – даже пакетами с покупками, и теми его не нагрузила.
Магазинов она обошла десятка два, не меньше: несколько обувных, пару галантерейных, антикварную лавку, сувенирный… Филипп шел за ней, но внутрь не заходил, смотрел сквозь стекло, как она купила себе перчатки, потом, в аптеке, приобрела прокладки и еще несколько каких‑то небольших коробочек…
В тот момент ее заход в аптеку не вызвал у него ни малейших подозрений. Лишь на следующее утро он понял, что это было большой ошибкой с его стороны…
Резь в животе и тошнота начались на следующее утро, часа через полтора после завтрака. К тому времени, как позвонил Дитрих, чтобы сказать, что госпожа баронесса велела подать машину через десять минут, Филипп с трудом мог встать.
Как и все в принципе здоровые люди, он не был готов к внезапному унизительному ощущению собственной беспомощности и не знал, что теперь делать: вызывать врача или ждать, пока само пройдет? Но одно было ясно: в таком состоянии он не может не то что куда‑то ехать – вообще выйти из дому. Поэтому он сказал Дитриху: «На этот раз поезжайте без меня». Кажется, тот здорово удивился.
Вскоре Филипп увидел, как Амелия подошла к машине, спросила о чем‑то Дитриха – обернулась и взглянула на его окна. Улыбнулась, помахала на прощание рукой и скользнула в машину. И при виде этой ликующей победоносной улыбки он вдруг понял: его болезнь – ее рук дело!
Первым ощущением, как ни странно, было облегчение. Не злость, а именно облегчение: выходит, это не отравление, не инфекция, а всего лишь очередная выходка Амелии. Скорее всего, она подсыпала ему в завтрак какую‑то гадость, которую купила вчера в аптеке…
Почему‑то у Филиппа не было ни тени сомнения, что по‑серьезному она отравить его не планировала. При всех недостатках Амелии невозможно было представить себе ее в роли коварной отравительницы; в сердцах пристукнуть кого‑то попавшимся под руку стулом – да, на это она способна, но хладнокровно планировать чью‑то смерть – нет. Вот вывести на денек из строя, поставить в глупое положение… и впрямь, хорош бы он был, если бы его прихватило где‑нибудь на улице!
Но и здесь веселого было мало…
В животе продолжало бурлить и болеть. Филипп лежал на диване, стараясь не шевелиться, лишь иногда протягивал руку к стоящему на стуле стакану и делал глоток воды – много пить было нельзя, могло снова начать тошнить. В ушах звенело, тело казалось чужим, горячим и неподъемным, со свернувшейся в самой середке, в животе, тяжестью.
Не выдержал, позвал вслух:
– Линнет…
Если бы она была здесь, то сейчас сидела бы рядом и сочувственно смотрела на него – как в тот раз, когда он въехал на лыжах в колючий куст и добрался до дому весь исцарапанный. Держала бы за руку, говорила: «Потерпи, скоро пройдет!» Или притащила бы какое‑нибудь снадобье, от которого бы сразу стало легче…
Он закрыл глаза и как наяву увидел прекрасное лицо с тонкими чертами, смеющиеся глаза цвета крыжовника, рот – один уголок приподнят чуть выше другого. Наверное, она бы сейчас сказала: «Ты похож на промокший подсолнух – такой же взъерошенный!»
Так, думая о жене, Филипп и погрузился в тяжелый, похожий на болезненное забытье, сон.
Очнулся он, когда солнце уже ушло из окон. Осторожно пошевелился – вялое, покрытое потом тело слушалось с трудом, но в животе бурлило не так сильно. Да, вроде, чуть полегче…
Так же осторожно, не вставая, подтянул к себе телефон – пора и делом заняться, а для начала узнать, что там без него поделывает Амелия. Слава богу, в машине телефон есть!
На звонок ответил Дитрих, от него Филипп узнал, что госпожа баронесса посетила картинную галерею, позавтракала в «Тиффани», а последние полтора часа пребывает в «Хартунг энд Хартунг». На вопрос, что такое «Хартунг энд Хартунг», шофер с неподражаемым презрительным апломбом объяснил, что это крупнейший аукционный дом в Мюнхене.
Ладно, пусть себе транжирит деньги…
Возможно, это и к лучшему, что ее нет дома – если бы она подслушала его следующий разговор (с нее станется!) и узнала, что он собирается принять меры против ее красавчика‑любовника, то могла бы закатить очередной скандал.
Добытые Штернгольцем сведения заставили Филиппа присвистнуть: Пабло оказался сотрудником бразильского консульства – человеком, обладающим дипломатической неприкосновенностью. По мнению адвоката, полицию на него в такой ситуации натравить было проблематично.
Что ж – другого выхода нет, придется пускать в ход «тяжелую артиллерию»…
Трент выслушал все, что рассказал Филипп, переспросил:
– Как, вы говорите, его зовут?
– Пабло Фраго Нета.
– Вы правильно сделали, что позвонили, – заметил миллионер. – Можете больше не беспокоиться на эту тему – тут я разберусь сам, по своим каналам.
Ну вот… теперь еще один звонок, тоже не слишком приятный.
Эдна ответила почти сразу, и, услышав кисло‑любезное: «Магазин «Райский сад», Филипп как наяву представил себе ее недовольно поджатые губы.
Для начала он выслушал тираду, включающую привычное «прохлаждаешься в своей Европе». Лишь после этого Эдна сообщила, что девочка здорова, научилась лепить «куличики» из песка – и нужно покупать ей кровать со съемной сеткой, а то из этой она вот‑вот вырастет.
– А Линнет? Ты была у нее? – поинтересовался Филипп.
– Да, была.
– Как она? Ты с ней разговаривала?
– Да о чем с ней говорить? – не сдержалась Эдна. – Просидела я с ней полчаса, как ты просил – неужели ты думаешь, что это что‑нибудь изменит?!
– Ладно, я тебе в понедельник позвоню. А с кроватью… в следующем месяце я, наверное, приеду на несколько дней в Штаты – тогда и разберемся.
– Ладно. Слушай, а чем ты там вообще занимаешься, в своей Европе? – неожиданно поинтересовалась она.
– Решаю многоцелевую задачу, связанную с контролем поведения малоадекватных индивидов. Устраивает тебя такое объяснение? – огрызнулся Филипп.
Кажется, она обиделась – во всяком случае, по‑быстрому свернула разговор, сказав, что у нее много дел.
Он положил трубку и откинулся назад на подушку. На душе было паршиво, как всегда после подобных звонков. Конечно, нужно быть с ней помягче, тем более после всего, что она делает для него и для Линни. Но уж очень взбесила его эта фраза: «Да о чем с ней говорить?»
Линнет…
Иногда, когда он разговаривал с ней, безмолвной и неподвижной, ему чудилось, что настоящая Линнет где‑то здесь, совсем близко, что она все слышит и понимает, но не может ни ответить, ни подать знак.
А теперь, когда его нет, получается, с ней и разговаривать‑то некому… Эдна – та из чувства долга отбывает положенные полчаса в неделю, а родители… родители в последнее время навещали ее все реже. Да и проку в этих визитах не было: мать, не в силах справиться с собой, рано или поздно разражалась слезами, Линнет тоже начинала плакать – и кончалось тем, что прибежавшая миссис Касслер выпроваживала их.
Глава одиннадцатая
Часов в десять вечера Филипп, сам себе напоминая любящего папочку, беспокоящегося о непутевой дочери, снова позвонил Дитриху. Тот доложил, что находится возле ночного клуба под названием «Дискобол», госпожа баронесса пару часов назад зашла внутрь и с тех пор не появлялась.
Домой она явилась в третьем часу ночи.
Филипп услышал, как подъехала машина, и, выглянув в окно, увидел, что Амелия, пошатываясь, бредет к дому. Через несколько минут раздался грохот – похоже, по его двери колотили кулаками и ногами.
Пришлось открыть…
С первого взгляда стало ясно, что времени она даром не теряла и что одним спиртным тут не обошлось; впрочем, джином от нее тоже несло весьма ощутимо. Волосы были всклокочены, на губах играла идиотская улыбка, а глаза беспорядочно блуждали в безуспешной попытке сфокусироваться.
Увидев Филиппа, баронесса фон Вальрехт улыбнулась еще шире, скорчила рожу, показала ему язык, выкатив его на всю длину и пошевелив кончиком; сделала неприличный жест средним пальцем – развернулась и с чувством выполненного долга поплелась по коридору.
– Стой! – Филипп догнал ее и повернул к себе. – Ты что приняла? Сожрала что, спрашиваю?
– Колесико[6], колесико! – не стала таиться Амелия. – Очень симпатичное колесико! Бе‑е‑еленькое! Съела, съела, съела!
– Где взяла?
– Там, где больше нету! – радостно сообщила она. – Нету, нету, нету! И вообще – не лезь ко мне! Мне сейчас хорошо! Я сейчас всех люблю – даже тебя, идиота!
Было ясно, что разговаривать с ней бесполезно.
Филипп отпустил ее, и Амелия побрела дальше в сторону своей спальни.
«Какого черта она носит эти высоченные каблуки?! – подумал он с раздражением, глядя ей вслед. – Споткнется – ноги переломает».
Он не сразу понял, что произошло, когда вместо того чтобы сделать очередной шаг, баронесса вдруг почти бесшумно осела на пол. Застонала, скрючилась…
Что с ней?!
Филипп метнулся к лежащему на боку неподвижному телу, схватил за плечо и попытался перевернуть. Она не сопротивлялась; глаза были закрыты, дыхание, ровное и глубокое, источало столь, ощутимый запах спиртного, что его чуть не стошнило.
– Амелия! – он встряхнул ее за плечо. – Амелия!
Она застонала и приоткрыла глаза, на губах вновь появилась идиотская улыбка.
– Т…т‑ы‑ы?
– Что с тобой, тебе нехорошо?! – И впрямь, что делать, если она перебрала со своими «колесиками»?
– Спа‑ать, – поморщилась Амелия. – Уйди‑и… – попыталась отпихнуть его руку.
Похоже, она просто вырубилась. К утру проспится, придет в себя…
Ну и что теперь? Оставить ее валяться тут – авось, потом сама доберется до спальни?
Да нет, не дело это!
– Ну‑ка, вставай! – Филипп снова встряхнул ее за плечо. – Вставай, вставай!
Ответом был недовольный стон.
Если бы он был сейчас в форме, то просто поднял бы ее и отнес в спальню. Но до «формы» ему было весьма далеко – каждое, даже небольшое, усилие вызывало болезненные ощущения в желудке, тело покрывалось потом, и сердце начинало колотиться.
– Давай, шевелись! – он забросил руку Амелии себе на плечо и попытался выпрямиться. Как ни странно, удалось – навалившись на него всем весом, она кое‑как встала на ноги.
Килограммов семьдесят, не меньше… разъелась, кобыла немецкая!
Филипп сделал шаг, еще один – в глазах потемнело, и он остановился, чтобы переждать приступ дурноты. Поймал себя на том, что бормочет: «В кроватку… нужно в кроватке спать… хорошие девочки в кроватке спят».
Еще шаг… До спальни было метров пятнадцать – он и сам не знал, как прошел их, волоча на себе еле перебирающее ногами обвисшее женское тело.
Спальня была огромная, Филипп даже не сразу заметил кровать, точнее, не сразу понял, что низкое серебристо‑розовое сооружение с закругленными углами и есть кровать. Пот заливал глаза. Скорее, дойти, скинуть с себя эту тушу… Еще несколько шагов – и баронесса рухнула ничком на постель, а он осел рядом, прислонившись спиной к тумбочке.
Ну вот, теперь уложить ее поудобнее – и можно отправляться спать: до утра она с места не сдвинется…
При попытке расстегнуть туго затянутый широкий пояс, поддерживающий юбку, Амелия очнулась и вцепилась ему в рубашку.
– П…пе…
– Чего?
– П…пе…репихнемся?!
– Пошла ты! – Филипп хлопнул ее по руке, чтобы не мешала.
– А че?
– Заткнись! – от души посоветовал он, расстегнул пояс и выпрямился.
Амелия лежала на спине с закрытыми глазами. Похоже, снова отключилась.
Ладно, пусть спит.
Он уже направлялся к двери, когда еле слышный звук, донесшийся сзади, заставил его обернуться. В следующий миг он метнулся обратно – сработало какое‑то шестое или седьмое чувство – схватил ее за руку и рванул, переворачивая набок.
Выпучив глаза, Амелия давилась, открывая рот, словно вытащенная из воды рыба. Дернулась, захрипела – и из этого самого рта на пол, на стоящие у кровати домашние туфельки хлынул поток отвратительно воняющей спиртом жидкости.
О господи! Филипп схватил ее за плечо, чтобы не дергалась, положил руку на лоб, придерживая голову в нужном положении. Черт… ему на брюки тоже попало!
Ну, что теперь с ней делать? Оставлять ее одну нельзя – это ясно!
Словно подтверждая его мысли, Амелия опять начала давиться – на этот раз он был готов и сразу повернул ее так, чтобы лицо оказалось над полом, но похоже, в желудке у нее уже ничего не осталось.
Первое короткое ощущение паники прошло, теперь Филипп был способен рассуждать и действовать хладнокровно. В свое время его обучали правилам первой помощи при ранениях, но никому бы, разумеется, и в голову не пришло включать в систему обучения рейнджеров раздел: «Как помочь упившейся и накачавшейся наркотиками баронессе» – оставалось призвать на помощь собственный жизненный опыт и здравый смысл…
Для начала он прошелся по спальне и обнаружил дверь в ванную; подхватил Амелию за плечи и под коленки и понес туда. Про себя удивился: откуда только силы взялись?! – дотащил, посадил на табуретку и начал раздевать.
Баронесса сидела с полузакрытыми глазами. Сняв с нее жакет и топик‑маечку, Филипп пустил в ванну воду – прохладную, чуть теплее комнатной; налил воды в стаканчик для полоскания зубов, поднес ей ко рту:
– Пей!
Она сделала несколько глотков – после чего он еле успел приподнять ее и наклонить над раковиной: выпитое сразу же попросилось обратно. Пока Амелия стояла, вцепившись обеими руками в края раковины и тупо уставившись в сливное отверстие, Филипп быстро стащил с нее юбку и колготки.