Эмблема Рейни появилась, когда Недертон мылся в душе рядом с хозяйской каютой гобивагена.
– Алло, – сказал он, не открывая глаз, чтобы в них не попал шампунь.
– Ты по-прежнему не знаешь, на кого в самом деле работаешь? – спросила Рейни.
– Я безработный.
– А я – да. Более или менее.
– Что «да»?
– Знаю, на кого ты работаешь.
– О чем ты?
– О знакомом тебе лице.
– Ты про Льва?
– Нет. Про лицо, с которым я тебя видела.
– Я на нее не работаю.
– Но делаешь, что она велит.
– Да, наверное, – ответил он. – По очевидным причинам.
– Наверное, я бы так же себя вела в твоем положении.
– В каком именно положении?
– Не знаю и знать не хочу. Я попыталась осторожно навести справки. Все, кого я о ней спрашивала, со мной раззнакомились. Задним числом. Никогда не были знакомы. Некоторые даже не поленились вычистить меня с общих фотографий. Как показатель предосторожности вполне красноречиво.
– Я не могу это сейчас обсуждать в такой форме.
– И не надо. Я звоню сказать, что подала заявление об уходе.
– Из нынешней версии проекта?
– Из министерства. Буду искать работу в частном секторе.
– Серьезно?
– Чем бы ты ни занимался, Уилф, знать об этом не полезно. Так что я предпочитаю и дальше оставаться в неведении.
– Тогда зачем звонить?
– Затем, что ты мне по-прежнему не до конца, нафиг, безразличен. Сейчас мне пора бежать. Что бы это ни было, попробуй развязаться. Пока.
Ее эмблема исчезла.
Недертон махнул рукой, выключая душ, вышел из кабинки, схватил тонкое черное полотенце Зубова-деда и вытер глаза.
Потом оглядел каюту. Учитель танцев лежал на огромной кровати, как Пенске его оставил: на спине, вытянув ноги и скрестив руки на груди, словно фигура на крышке рыцарского саркофага.
– «Что бы это ни было», – повторил он слова Рейни и внезапно поймал себя на том, что скучает по ней и грустит, что теперь они, наверное, расстались навсегда.
Равноногое
Задняя комнаты «Сольветры» напоминала полевой госпиталь. Бертон лежал на средней койке, на окровавленных простынях, под хирургическим дроном, похожим на панцирь исполинской мокрицы, того же цвета, что пистолет Кловис. Дрон, которым управляла бригада в Национальном медицинском центре имени Уолтера Рида, плотно присосался к Бертону и громко, безостановочно щелкал и жужжал. Он уже извлек и выдавил в кювету бесформенный осколок пули, а теперь зашивал артерию и латал рану на бедре. Во всяком случае, так должно было происходить по плану. Гидростатический шок, сказал Гриф, был не очень сильный, пуля, срикошетив от асфальта, потеряла много энергии. Иначе при таком расстоянии его могло бы убить одной силой удара, несмотря на бронекуртку.
А ведь этот дрон, возможно, еще один ранний прообраз перифералей, подумала Флинн и вспомнила про «Перекати-Полли» у себя на коленях. Она сидела на краю свободной койки и, когда не могла больше смотреть на Бертона – тот лежал без сознания, с прозрачной трубкой под носом, круглыми наклейками-датчиками на лбу и голой груди и двумя иголками от разных капельниц в сгибе локтя, – переводила взгляд на спокойное лицо Коннера (на лбу корона, сам он – где-то на семьдесят лет тому вперед) или Грифа, который, прижав к уху телефон, кивал и что-то говорил, но слов Флинн не разбирала. Потом собиралась с духом и вновь смотрела на Бертона.
Дрон по-прежнему щелкал. Мокрица – не насекомое, а равноногое. Самые большие равноногие жили когда-то в океане. Флинн не помнила, узнала это в старших классах или из «Нейшнл географика».
Кловис ушла в душ. Сказала, что сперва пустит холодный и одежду снимать не будет – попробует смыть с нее кровь Бертона. Флинн впервые услышала, что тут есть душ. Кловис сказала, он на шланге, в каморке, где швабры, ведра и сливная дыра в полу. Почему-то Флинн даже не удивилась, что Кловис это все объясняет вот сейчас. Бертону потребовалось переливание, но крови его типа у них было много. Это значило, что и ей, если что, хватит, поскольку у них с Бертоном одна группа и резус. А дрон, объяснила Кловис, был у Секретной службы наготове на случай, если ранят президента, и, может, даже им управляла та же бригада.
Не будь Коннер под короной, пришлось бы ему сейчас все объяснять. Впрочем, Флинн и не знала ничего, кроме того, что видела сама. Томми позвонил заместителям, велел забрать трупы из проулка. Все происходило тихо – никаких завывающих сирен. Стрелки в спрут-костюмах явно были не здешние, иначе заместители бы уже сообщили Томми, кто это. А в остальном впечатление было такое, будто никто в городе даже не слышал стрельбы.
«Что-то со мной не то», – подумала Флинн, глядя на лицо брата, на щелкающий и гудящий дрон, который что-то там делал своими мокричьими лапками. Флинн видела их, когда Карлос и Гриф укладывали дрон на Бертона. Кловис стояла рядом с койкой на коленях, по-прежнему зажимая артерию окровавленным ярко-синим пальцем, а потом дрон ожил и зажужжал, и Кловис убрала руку.
«Не то» с нею было как после «Операции „Северный ветер“», только сейчас она не могла заплакать на диване у Дженис или выбежать и проблеваться на траве. Оставалось лишь сидеть на краю койки и сквозь звон в ушах слушать, как Гриф с британским акцентом что-то тихо говорит в телефон. У нее было чувство, что Бертон выкарабкается. И еще она стыдилась, что не переживает так сильно, как должна.
– Вид у тебя неважнецкий, – сказал Томми, садясь и беря ее за руку. Это получилось совершенно естественно, как будто даже привычно.
И Флинн вспомнила, как шла за руку с Уилфом по променаду на месте Оксфорд-стрит и как что-то красное порхнуло среди мокрых ветвей.
– У меня в ушах звенит, – пожаловалась она.
– Скажи спасибо, что совсем не оглохла. Часть того, что ты сейчас испытываешь, – реакция нервной системы на слишком высокий уровень децибел.
– Сперва те четверо в машине, – сказала Флинн. – Потом двое за трейлером. Теперь вот эти. Десятки людей погибли из-за нас.
– Не ты их сюда позвала.
– Я уже не понимаю.
– Сейчас не время разбираться. Однако я кое-что должен с тобой обсудить, пока наш приятель говорит по телефону. Для этого тоже время неподходящее, но другого может не быть. – Он глянул на Грифа.
– Что такое?
– Я не хочу, чтобы они использовали эту пакость против луканов. Или против кого-нибудь еще.
– Тусняк?
– Ты бы так его не назвала, если бы знала, как он действует.
– Бертон сказал, применить его – военное преступление.
– Правильно сказал, – ответил Томми. – Это аэрозоль. Запустят один выкрашенный черной краской дрон сегодня ночью, опрыскают всех.
– И что он такое?
– Стимулирующее, афродизиак и… сейчас попробую выговорить… психотомиметик.
– Что он делает?
– Воспроизводит состояние абсолютно шизанутого сексуального маньяка-убийцы.
– Черт…
– Тебе не нужно такого на твоей совести. И мне тоже. – Томми глянул на Бертона. – Теперь я чувствую себя виноватым, что компостировал ему мозги за взрыв у Пиккета.
– Он сказал мне, что ты злишься. И я так поняла, он на тебя не обиделся.
– Когда ребята запускали Коннерова гобота, они не знали, что заодно рванут цистерны с исходными веществами. Если бы убило Пиккета и его ближайших дружков, даже я, честно, ничего бы плохого не сказал. А в итоге на воздух взлетели бедолаги, у которых не было других способов заработать на жизнь. На вверенной мне территории. Некоторых я даже знал лично, здоровались на улице.
Он стиснул ее руку, потом отпустил.
Флинн гадала, кто там, в будущем, сделал Тлен ее чумовые глаза и могут ли они провести такую операцию здесь с помощью дрона-мокрицы. Или исправить то, что глючит Бертона после гаптики. Бредовые мысли, но сейчас ей было чуточку лучше. Она взяла Томми за руку, потому что его касание и голос прогоняли то ощущение, как после «Операции „Северный ветер“».
Всю вашу шоблу
Недертон стоял на четвереньках в колодце под мраморным столом Зубова-деда, искал обруч для «Перекати-Полли». Везде, куда ни глянь, была пустая эмблема Флинн. «Определенно должен быть здесь», – сказал он и заметил на нижней поверхности стола белые расплющенные комки жевательной резинки. Ему представилось, как маленький Лев их прилеплял. Тут пальцы коснулись чего-то на ковре. Оно сдвинулось. Еще через минуту Недертон с трофеем в руке выбрался из-под стола.
– Готово, – объявил он.
– Поправь камеру, – сказала Флинн. – Прошлый раз она у тебя была слишком близко к носу.
Недертон сел в кресло, надел обруч, попробовал развернуть камеру по центру и тронул пальцем нёбо. Появился значок эмуляционного приложения «Перекати-Полли», открылась трансляция, пустая эмблема Флинн исчезла. Сама Флинн сидела за столом, на тускло-синем фоне. «Перекати-Полли», видимо, стоял перед ней на столе, но Недертон не пытался его сдвинуть или изменить угол камеры.
– Алло?
– Подними чуть выше, вровень с глазами, – сказала Флинн.
Недертон попытался это исполнить.
– Лучше, – заметила она. – Нос у тебя стал меньше.
Ему подумалось, что она выглядит усталой.
– Как ты там?
– Моему брату прострелили бедро.
– Кто?
– Чуваки в спрут-костюмах. Кловис и Карлос их убили.
– А что твой брат?
– Спит. Ему что-то вкололи. Правительственный дрон прооперировал его удаленно. Извлек пулю, заштопал дырку в артерии, наложил шов на рану.
– Ты не пострадала?
– Нет. Настроение говенное, но проблема не в этом.
– А в чем?
– В англичанине Лоубир. У нас тут. Его зовут Гриф. Гриффидд Холдсуорт. Томми считает, он разведчик под дипломатическим прикрытием. Координатор или что-то такое. В посольстве. Куча связей в правительстве. В нашем правительстве. Он добыл Бертону спрут-костюмы и микродрон, чтобы вытащить меня от Пиккета. Вызвал мокрицу для Бертона…
– Мокрицу?
– Некогда объяснять. Просто слушай.
– Так проблема в Грифе?
– В Лоубир. Гриф собирается применить против луканов одну штуку…
– Против кого?
– Да есть тут одни уроды. Не перебивай.
Недертон кивнул и тут же представил, как это должно выглядеть на планшете.
– Конкурент натравил их на нас, чтобы помотать нам нервы. Может, чтобы Бертон попер на них и кто-нибудь его застрелил. Бертону они как бельмо в глазу, так что наживка правильная. А у Грифа есть химоружие, называется тусняк. Как все по-настоящему страшные наркотики от лепил, вместе взятые, только хуже. Или покончишь с собой под его действием, или потом, вспомнив, что натворил. Томми говорит, лепилы так и не нашли безопасную рекреационную дозу. В гомеопатических количествах шибает по мозгам ровно так же. Кловис уже дала мне противоядие. Гриф намерен применить эту дрянь против луканов, как я поняла, сегодня ночью.
– Тогда почему проблема в Лоубир?
– Она решает. Либо она выбрала тусняк, либо выбрал Гриф, а она дала отмашку. Это такое подлое средство, что уже через край. Твой мир.
– Мой мир?
– Другой подход к целям и средствам. Без всякой жалости. Но я такого у нас не допущу, и Томми тоже. И Бертон бы не позволил, будь он в сознании.
– Как ты их остановишь?
– Я хочу, чтобы Лоубир знала: если они это сделают, я не пойду на вечеринку к твоей бывшей. Мы сломаем короны, отпечатаем новые телефоны с другими номерами и сделаем вид, будто вас не было. Что бы ни случилось, будем выкарабкиваться сами. И в гробу мы вас видели. Не тебя конкретно, но всю вашу шоблу.
– Ты серьезно?
– Еще как.
Недертон глянул на нее.
– Ну? – спросила она.
– Что «ну»?
– Ты с нами?
– В каком смысле?
– Звонишь ей. Если она захочет поговорить со мной, я здесь. Но если они опрыскают тусняком придурочных уродов через дорогу, на вечеринку к бывшей ты пойдешь один. Я и моя семья ни в чем больше не участвуем.
Недертон открыл рот. Закрыл.
– Звони ей, – сказала Флинн. – А я поговорю с Грифом.
– Зачем тебе это? Без нее вы будете в отчаянном положении. И мы, кстати, тоже. И все ради… уродов?
– Да, они уроды. Мы – нет. Но только пока не ведем себя по-уродски. Так что, звонишь ей?
– Да. Хотя и не знаю почему.
– Потому что ты не урод.
– Хотел бы я тебе верить.
– Каждый в чем-то немножко урод. Лишь бы не выродок, как говорит моя мама. Главное, что человек делает. А теперь я тебя выключу и пойду поговорю с Грифом.
И выключила.
План операции
Флинн уже вошла в заднюю комнату, когда сообразила, что держит «Перекати-Полли» как плюшевого мишку. Не обнимает, но типа того. Черт.
Все повернулись к ней. Рыжая девушка-нотариус из «Клейн, Крус, Верметт» была теперь в камуфляжных штанах и с такой же сумкой на животе, как у Кловис. И еще в синих хирургических перчатках. Видимо, она только что закончила перестилать Бертону постель. Кто-то ей помог его ворочать вместе с мокрицей. Относительно чистая простыня была разостлана между койками Бертона и Коннера (сейчас пустой), сверху лежал ком мятого окровавленного тряпья. Кловис, в чистом, что-то делала с короной Коннера на столе возле его койки. Гриф говорил по телефону и, когда Флинн вошла, повел в ее сторону глазами.
– Где Коннер? – спросила она.
– В душе, – ответила Кловис. – Мейкон его понес.
– Как Бертон?
– Ребята из Уолтера Рида говорят, жизненные показатели хорошие. Они хотят, чтобы он поспал подольше, так что дрон продолжает понемногу вводить снотворное.
– Хорошо, – произнес Гриф. – Спасибо.
Он опустил телефон.
– Надо поговорить, – сказала ему Флинн, жалея, что принесла «Полли».
– Да, но не о том, что мы, по-твоему, собрались делать.
– Вот уж фиг.
– Сама. – Он показал телефон. – Только что позвонила и вычеркнула тусняк из плана операции.
– Вы не будете его применять?
– Нет. Абсолютно точно.
– Хм, – сказала Флинн, а про себя подумала: «Ну вот, и стоило так накручиваться?» – Это ее была идея?
– Да. Мне это сразу показалось неразумным. Она ответила, что я не привык действовать с позиции силы. – Он как-то странно глянул на Флинн. – Кловис, ничего если я попрошу ненадолго оставить нас одних?
Рыжая девушка уже шла к выходу с тюком кровавого белья. Кловис последовала за ней.
– Теперь она говорит, что не станет его применять? – спросила Флинн, когда Кловис прошла за синюю пленку. – Почему?
– Твой разговор с пиарщиком.
– Она слушала?
– Как я понимаю, она может подслушать что угодно, где угодно.
– То есть все время сидит и слушает?
– У нее есть трансляции глобальных разведданных, мощнейшие аналитические инструменты. Я работаю с очень серьезными системами, но те неизмеримо сложнее. Она говорит, никто в них ничего толком не понимает, включая ее саму. Они самоорганизуются и, видимо, произошли от программ того типа, которыми я пользуюсь сейчас. Если ты упомянешь что-нибудь, что ее касается, по любому устройству или вблизи любого устройства, она узнает об этом мгновенно. А как я понимаю, ее касается все, что ты говоришь.
– Тусняка не будет?
– Отменен.
– Почему ты сам не убедил ее, что затея паршивая?
– Применить это вещество – зверство в самом буквальном юридическом и моральном смысле. Как бы мы ни пытались перевести стрелки, на репутации «Сольветры» осталось бы несмываемое пятно. «Сольветра» заботится, чтобы горожане не переплачивали за чили-доги, и при этом готова опрыскать религиозных манифестантов, пусть довольно противных, веществом, которое превратит их в сексуальных маньяков?
– В «Сольветре» знали? Кто?
– Нет. Знали я и Кловис.
– Она мне сказала. Но только само слово. Как действует, объяснил Томми.
– Мне пришлось поставить его в известность. Он должен был подготовиться, чтобы потом разгребать последствия. Я рад, что ты положила этому конец.
Флинн глянула на него:
– Все равно не понимаю, почему ты не отговорил ее сам.
– Потому что, по сути, я тут ничего не решаю. Из-за более насущных проблем.
– О чем ты?
– Лоубир знает историю своего мира и тайную историю нашего. История, в результате которой появился ее мир, включает убийство президента.
– Гонсалес? Да иди ты.
– Она не дожила до конца второго срока.
– Ее выберут снова?
– Да. И по мнению Лоубир, именно убийство Гонсалес раскрутило маховик джекпота на полную.
– Черт.
– Мы, возможно, сумеем этого не допустить.
– Лоубир знает, как изменить историю?
– Это еще не история. Лоубир знает в значительной степени, что на самом деле произошло здесь. Теперь наши миры разошлись и будут расходиться дальше. Расхождение можно направить, но лишь приблизительно. Никаких гарантий, что получится в результате.
– Она хочет остановить джекпот?
– Смягчить в лучшем случае. Он уже в значительной степени начался. Лоубир надеется, и я тоже, что в этом континууме удастся избежать системы, которая действует в ее мире. Она считает, и тут я тоже согласен, что первый необходимый шаг – предотвратить убийство Фелиции Гонсалес.
Флинн смотрела на него круглыми глазами. Это что, самый бредовый бред, даже после событий последней недели? Его серые глаза были совершенно серьезны.
– Кто убивает президента?
– Вице-президент, если не входить в подробности.
– Уолли Амброуз? Эта гнида?
– То, что делает «Сольветра» и ваш конкурент, может еще изменить события, но за счет краха мировой экономики, что само по себе опасно. Однако я не знаю всего, что знает Лоубир. Она не посвящает меня полностью во все, что ей известно. К тому же у нее несравненно больше опыта. Скажи она, что без применения тусняка президента не спасти, я бы его использовал.
– Почему?
– Потому что она рассказала мне, каков ее мир. Изложила свою карьеру, свою жизнь. Я не хочу идти в ту сторону.
– Эй, где моя клевая медсестричка? – заорал Коннер.
Его единственная рука с вытатуированным по длине гаптразовским девизом «Всегда впереди» обнимала черную шею Мейкона. Сам Мейкон был по пояс голый, в мокрых трусах, волосы тоже мокрые. Коннера он по большей части уже упаковал в полартек и теперь, уложив на койку, помог натянуть рукав.
– Пойду за своей одеждой, – сказал Мейкон, потом глянул на Флинн и Грифа. – У вас все в порядке?
– Лучше некуда, – сказала Флинн.
– Как Бертон? – спросил Коннер, глядя на ее лежащего без сознания брата.
– Это к врачам, – ответила она.
– Головной офис отменил раздачу, – сообщил Гриф Мейкону.
– Ладно, – сказал Мейкон. – Объясните мне, что это должно было быть?
– В другой раз, – ответил Гриф.
Мейкон поднял брови, повторил: «Схожу за одеждой» – и вышел.
– Клевая медсестричка говорит, суки в спрут-косах продырявили ему жопу, – сказал Коннер. – Девка – класс. Мейкон говорит, уложила половину, Карлос, мать его за ногу, только двоих.
– Ты чего не в будущем, не летаешь в стиральной машине? – спросила Флинн.
– Надо ж когда-то есть.
Хун бочком протиснулся в щель между сложенными мешками. В руках у него был пластиковый контейнер.
– Кому суп с креветками?
– Мне, – ответил Коннер.
Хун увидел Бертона, поднял брови:
– Что с ним?
– Траванулся, – ответил Коннер. – Не боись, не твоей едой. В «Джиммис». Так дристал, что чуть коньки не отбросил.
Флинн глянула на Грифа. Тот слегка расширил глаза, давая понять, что настоящий разговор окончен, по крайней мере на время.
Гонсалес? Он ей заливает? Лоубир ему заливает?
Вода «Аполлинарис»
Бар был по-прежнему закрыт, как и несколько минут назад. Недертон глянул на свой палец, прижатый к стальному овалу в полированной дверце. Да, стаканчик-другой сейчас бы сильно помог, но в остальном он был почти готов позвонить Лоубир и сказать, что Флинн не пойдет к Даэдре. В конце концов, это не его решение. Хотя он в какой-то мере чувствовал себя соучастником.
Недертон пообещал Флинн, что сразу позвонит Лоубир, и действительно собирался в скором времени выполнить обещание, хотя и без всякого энтузиазма. Мотивы Флинн он вроде бы понимал, однако разделить не мог. Впрочем, возможно, они шли от той же архаической самостоятельности мыслей и поступков, которая его так в ней завораживала. Завораживала и пугала. Интересно, почему одно почти всегда связано с другим? И еще интересно, могла ли Лоубир подслушать их разговор? Тлен считала, что инспектор слушает все.
Недертон нервно заходил по каюте, глянул в окно на темный гараж.
Спрутосвет запульсировал: под арку вошла Лоубир. Он отступил от окна: определенно ее широкие плечи, дамский деловой костюм. Недертон вздохнул. Нашел панель, которая поднимает кресла, выбрал два и поднял. Взглянул на закрытый бар. Снова вздохнул, подошел к двери, распахнул ее, выглянул наружу. Лоубир уже подходила к трапу.
– Я была поблизости, – с улыбкой проговорила она. – Ехала поболтать с Кловис и подумала заглянуть. Надеюсь, я вам не помешала.
– Вы знаете? – спросил он.
– О чем?
– О решении Флинн.
– Да, – ответила она. – После стольких лет мне все равно немного совестно. Хотя я и не просила подключать меня к вашему разговору. Его выловили тетушки.
Интересно, подумал Недертон, неужто ей и впрямь до сих пор совестно подслушивать? Может быть, это чувство сродни его собственной неловкости от ее признания, хотя всем давно известно, что клептархи могут перехватить любой разговор. И что так всегда делалось.
– В таком случае вы слышали, что я согласился с условиями Флинн.
– Да, – ответила она, начиная подниматься по трапу. – Как и растерянность в вашем голосе.
– И вы знаете, что она не пойдет к Даэдре, если вы не уберете из уравнения нечто, называемое тусняком.
Лоубир остановилась на середине трапа:
– И что вы сами по этому поводу чувствуете, Уилф?
– Ситуация неловкая. Вы помните, что я был готов идти. Однако вы предложили сделать в их мире нечто, что она сочла малоэтичным.
– Не просто малоэтичным, – ответила Лоубир, начиная подъем. – Она сочла это гнусностью. И была бы совершенно права в своей оценке, если бы до такого и впрямь дошло.
– А вы собирались довести дело до конца? – Недертон посторонился, освобождая проход.
– Я проверяла оперативников в полевых условиях. Один из моих базовых навыков.
– Вы не стали бы этого делать?
– Не вмешайся Флинн, я заразила бы их легким штаммом норовируса, предварительно обеспечив ей и остальным иммунитет. И наверное, огорчилась бы. Впрочем, я изначально рассматривала такой сценарий как маловероятный.
Она вошла в каюту.
– Это был трюк? – спросил Недертон.
– Экзамен. Вы тоже его прошли. Вы приняли правильное решение, хоть и не понимая почему. Полагаю, вы сделали так, потому что она вам нравится, и это дорогого стоит. Я бы не отказалась выпить.
– Выпить?
– Да, спасибо.
– Я не могу открыть бар. У вас, может быть, получится. Приложите большой палец вот сюда.
Лоубир подошла к бару, приложила палец. Дверца уехала вверх.
– Джин с тоником, пожалуйста, – сказала Лоубир.
Из мраморной стойки поднялся стакан, изумительный в своем сократовском совершенстве.
– А вам? – спросила она.
Он попытался заговорить. Не смог. Кашлянул. Лоубир взяла стакан. На Недертона пахнуло можжевельником.
– «Перрье», – выдавил он. Голос был чужой, слово – дикое, будто на птичьем языке Тлен.
– Извините, сэр, – ответил бар молодым мужским голосом с немецким акцентом, – у нас нет «Перрье». Могу предложить «Аполлинарис».
– Да, хорошо, – ответил Недертон уже собственным голосом.
– Лед? – спросил бар.
– Да, пожалуйста.
Появилась его вода.
– Я не понимаю, зачем вы проверяли Флинн, – сказал Недертон. – Если, конечно, вы проверяли именно ее.
– Да, ее. – Лоубир жестом пригласила его сесть.
Недертон взял свою ничем не пахнущую воду и вслед за Лоубир прошел к столу.
– У меня намечена для нее дальнейшая роль, – продолжала инспектор, когда оба сели, – в случае если поход на суаре Даэдры пройдет успешно. Возможно, и для вас тоже. Вы – мастер своего дела, несмотря на определенные недостатки. Удивительным образом недостатки и специфические умения порой тесно связаны.
Недертон отпил глоток минералки. У нее был странный привкус – быть может, известняка.
– Можно спросить, что именно вы предполагаете?
– Боюсь, что не могу вам сейчас сказать. Я отправляю вас к Даэдре, где ни я, ни Лев не сможем вас защитить. Лучше вам не знать больше, чем сейчас.
– Вы буквально знаете все про всех? – спросил Недертон.
– Абсолютно точно – нет. Мне мешает избыток информации, обильной до полной бессмысленности. Изъяны системы объясняются тем, что мы принимаем весь этот океан данных и предлагаемые алгоритмами моменты принятия решений за приемлемый аналог полной определенности. Сама я добиваюсь наилучших результатов, когда делаю вид, будто знаю относительно мало, и действую соответственно. Хотя это куда легче сказать, чем осуществить.
– Вы знаете, кто тот человек, которого видела Флинн? Убийца Аэлиты?
– Думаю, да. Однако этого мало. Парадоксальным образом государство, выросшее на тайнах и лжи, по-прежнему требует доказательств. Не будь бремени доказательства, все превратилось бы в бескостную массу, в протоплазму. – Она отхлебнула джина. – Каким часто и представляется. Просыпаясь, я должна напоминать себе, каков сейчас мир, как он таким стал, какую роль я в этом сыграла. То есть я живу до нелепого долго во все усиливающемся осознании своих ошибок.
– Ошибок?
– Наверное, если смотреть реалистически, не следует их так называть. Тактически, стратегически, в свете всех возможных исходов я делала лучшее, что могла, и, в общем-то, по-прежнему думаю, что у меня неплохо получалось. Цивилизация умирала от недовольства собой. Сегодня мы живы благодаря тому, что я и другие сделали, чтобы не допустить ее смерти. Вы сами не видели ничего иного.
– О, привет! – сказала перифераль Антона из открытой двери в хозяйскую каюту. – Не ждал вас здесь.
– Мистер Пенске, очень приятно, – сказала Лоубир. – Как дела с кубом?
– Кто его выдумал? – спросила перифераль (теперь уже определенно товарищ брата Флинн, Коннер), прислоняясь к косяку так, как никогда бы не прислонился Павел.
– Истерзанный народ в полной власти извращенца, – ответила Лоубир.
– А похоже, – сказал Коннер.
– Как мистер Фишер? – спросила Лоубир.
– По тому, как все вокруг квохчут, можно подумать, ему задницу отстрелили нафиг, – ответил Коннер с легкой усмешкой, которая совсем не вязалась с лицом периферали.
Целые миры рушатся
– Ты работаешь в «Клейн, Крус, Верметт»? – спросила Флинн рыжую девушку, которая стелила ей постель в дальнем конце комнаты, где они ели.
Уголок завесили синей пленкой, и, кроме прямоугольного куска бежевого пенопласта, здесь ничего не было. Девушка только что вытащила из чехла новенький спальный мешок и теперь расстегивала на нем молнию.
– Да. – Она разостлала спальник на пенопласте. – Подушка, к сожалению, не прилагается.
– И давно?
Девушка подняла на нее глаза:
– Давно подушку не прикладывают?
– Давно ты работаешь в «ККВ»?
– Четыре дня.
– У тебя в сумке пистолет?
Девушка только посмотрела на Флинн.
– Ты работаешь на Грифа? Как Кловис?
– Я работаю в «ККВ».
– Приглядываешь за ними?
Тот же взгляд, никакого ответа.
– Так чем ты обычно занимаешься?
– Я не пытаюсь выставить себя дико крутой, но я правда не могу сказать. Есть ограничения помимо обычной оперативной секретности. Спроси Грифа. – Она улыбнулась, чтобы прозвучало не так резко.
– О’кей.
– Хочешь быстродействующего снотворного с коротким периодом полувыведения?
– Нет, спасибо.
– Тогда спокойной ночи.
Девушка вышла. Флинн только сейчас обратила внимание, что она сменила камуфляж на по-настоящему стремные джинсы и голубую майку-алкоголичку с эмблемой «Клэнтон-Уайлдкэтс» на груди. По пути сюда они прошли мимо Брента Верметта: у того на голове была защитная панама, которая больше подошла бы Леону, а на руке – дешевые черные пластмассовые часы.
Флинн поставила «Полли» на раскрытый спальник, сняла бронекуртку и бросила ее на стену из мешков. Села на пенку, развязала шнурки. Кроссовки явно пора было выбрасывать. Сняла их, встала в носках на пол, стянула джинсы, снова села, взяла «Полли» и прикрыла ноги полой спальника. Было не темно и не светло, просто все синее, будто ты в прозрачном кубе безовского пластика. Из соседних помещений вдоль потолка пробивался свет. Наверное, его приглушили, чтобы им с Бертоном лучше спалось. Голоса тоже звучали тихо. Флинн легла здесь, потому что ее койка была нужна Кловис. С Бертона сняли мокрицу, Кловис надела шлем и осмотрела шов, делая, что ей говорят доктора в Вашингтоне. Как Эдвард, когда что-нибудь дистанционно чинит через визу. Только шлем – более старая технология. С правительственным оборудованием всегда так – то оно суперсовременное, то допотопное. Бертон был в сознании, но дурной от лекарств. Флинн поцеловала его в колючую щеку и пообещала заглянуть утром.
– Алло?
Она глянула на «Полли». Уилф Недертон, большие глаза, большой нос.
– Ты опять надел камеру слишком близко, – сказала Флинн.
Он поправил. Намного лучше не стало.
– Почему ты шепчешь? – спросил он.
– У нас ночь.
– Я поговорил с Лоубир. Лично. Она не станет этого делать.
– Знаю. Мне Гриф сказал.
Уилф, кажется, огорчился.
– Я, наверное, должна была сразу тебе сообщить, но тут возились с Бертоном. Ты сейчас рядом с ней?
– Она ушла наверх с Коннером.
– Слушает нас?
– Ее модули, – ответил Уилф. – Но они всегда слушают. Она сказала, что и не собиралась применять то оружие.
– Мейкон получил инструкции. Он не знал, что это, но был готов распылить.
– Она сказала, что огорчилась бы, если бы ты не стала возражать. Потом заразила бы их кишечным гриппом, обеспечив тебе иммунитет.
– Может, так и надо было сделать. Почему бы она огорчилась?
– За тебя.
– За меня?
– Это была проверка.
– Чего?
– Наверное, выражаясь твоими словами, она хотела знать, урод ты или нет.
– Я всего лишь случайная свидетельница. Я могу быть моральным уродом и все равно опознать того чувака. Какая разница?
– Не знаю, – ответил он. – Как твой брат?
– Да вроде ничего. Врачи теперь больше беспокоятся насчет инфекции.
– Почему?
– Да потому, что антибиотики ни фига не помогают.
Он глянул на нее удивленно.
– Что такое? – спросила она.
– Вы по-прежнему полагаетесь на антибиотики?
– Не особенно. Они помогают в одном случае из трех.
– Вы простужаетесь? – спросил Уилф.
– В смысле?
– У вас бывает простуда?
Флинн глянула на него:
– А у вас что, нет?
– Нет.
– Почему?
– Искусственный иммунитет. Только неопримитивисты от него отказываются.
– Они не хотят иммунитета от простуды?
– Демонстративная перверсия.
– Не понимаю я про тебя, – сказала она.
– Чего не понимаешь?
– Ты ненавидишь вашу супер-пупер технологию и при этом явно не любишь людей, которые от нее отказываются.
– Они не отказываются. Они выбрали другую ее форму, но с болезнями предков. И считают, что это делает их более аутентичными.
– Ностальгия по простуде?
– Если бы они могли демонстрировать ее симптомы, не испытывая неудобств, то воспользовались бы такой возможностью. Однако другие, еще большие радетели подлинности, высмеивали бы их за неаутентичность. – (Планшет тихонько скрипнул, поворачиваясь.) – Все синее.
– Ребята повесили пленку, чтобы разгородить помещение. Синее – безовские излишки. В «Меге» всегда самое дешевое – от безбашей.
– Кто такие безбаши?
– Внутренняя безопасность. Вопрос к тебе на другую тему. Люди, которых сюда прислали работать, они что, косят под местных? Я видела девушку в таких джинсах… думаю, она бы себе ноги отгрызла, лишь бы из них выбраться.
– Тлен пригласила стилистов. И арендовала менее броские автомобили.
– Стоянка перед нашим центром похожа на магазин «БМВ».
– Сейчас, наверное, уже не похожа.
– Луканы по-прежнему на улице?
– Да, наверное, но Оссиан ищет способ их купить.
– Купить церковь?
– Может быть, у вас их уже несколько. «Сольветра» действует по обстоятельствам. Если покупка церкви облегчит следующий захват, ее покупают.
– Откуда вообще такое название, «Сольветра»?
– Автоматическая проверка орфографии. Тлен выбрала «милагрос», потому что они ей нравятся. Не чудеса, а металлические подвески в форме частей тела – их жертвуют святым, когда просят об исцелении. Сальветра – фамилия юриста в Панаме, которого Лев думал нанять, а потом не нанял. Тлен понравилось, как она звучит, а потом понравилось, что сделал из нее спеллчекер.
– А ты много общаешься со всякими там артистами и музыкантами?
– Нет.
– Я бы общалась, если бы могла. Какая музыка тебе нравится?
– Классическая, наверное, – ответил он. – А тебе?
– «Целующиеся журавли».
– Какие журавли?
– Музыкальная группа. Название в честь старой немецкой марки ножей и бритв. А Хома у вас есть?
– Это музыка?
– Сайт. Чтобы знать, где твои друзья и все такое.
– Социальная сеть?
– Наверное, да.
– Это артефакт эпохи, когда связь была малоразвита. Если не ошибаюсь, у вас социальные сети уже не играют такой роли, как в эпоху своего расцвета.
– У нас один Хома. И форумы в даркнете кому надо. Мне – нет. Хома принадлежит «Меге». Моя перифераль там?
– В дальней каюте.
– Можно на нее взглянуть?
Он исполинскими пальцами потянулся к лицу и что-то сделал с камерой. Флинн увидела комнату с пафосным мраморным столом и маленькими круглыми креслами. На экране «Полли» это выглядело как банк-лохотрон, только для кукол. Недертон встал, прошел в хвост автодома по светлому полированному коридору, туда, где на откидной полке лежала с закрытыми глазами перифераль в черном свитере и черных лосинах.
– Точно на кого-то похожа, – сказала Флинн.
Перифераль определенно делали с кого-то, а не просто воплощали абстрактные представления о красоте. Вроде фотографий в коробке на распродаже имущества: никто уже не помнит, что это за люди, чьи родственники и как снимки сюда попали. От этой мысли у Флинн возникло ощущение, что все вокруг рушится в бездонную яму. Целые миры рушатся, и, может быть, ее тоже. И тут же ей захотелось позвонить Дженис, которая сейчас была у нее дома, и спросить, как там мама.
Расчеловеченное
Как только Недертон вышел из дальней каюты, окошко «Полли» исчезло, а с ним и значок приложения-эмулятора. Флинн сейчас звонит узнать про свою маму, потом, наверное, ляжет спать. По ее голосу было слышно, как она устала. Перестрелка, ранение брата, история с тусняком… И все же она как-то умела просто идти вперед.
Недертон вспомнил лицо периферали, закрытые глаза. Она не спала, но где было то, что в ней? Впрочем, в ней же ничего нет. Неодушевленная вещь, и все же, как говорила Лоубир, ее так легко очеловечить. А вернее – нечто человекоподобное, расчеловеченное. Хотя покуда Флинн в ней, то есть чувствует и действует через нее, разве перифераль не становится версией Флинн?
Недертон заметил стаканы на столе и только тогда сообразил, что бар до сих пор открыт. С видом абсолютной беспечности он взял по стакану в каждую руку и шагнул к бару, но, едва поставил их на стойку, дверца пошла вниз. Возникла эмблема Льва. Недертон еле переборол сильнейший порыв сунуть под дверцу руки. Уж наверное, она бы не отдавила ему пальцы?
– Что ты делаешь? – спросил Лев.
– Был с Флинн в игрушечной периферали, – ответил Недертон. – Сейчас она звонит матери.
Он уперся обеими ладонями в полированную дверцу бара и почувствовал несокрушимую немецкую прочность.
– Я жарю сэндвичи, – сказал Лев. – Сардины и маринованный халапеньо на итальянском хлебе. Выглядит аппетитно.
– Лоубир с тобой?
– Сардины – ее идея.
– Сейчас поднимусь.
Уже за дверью Недертон вспомнил, что на нем по-прежнему обруч с огромным псевдоегипетским сперматозоидом камеры, снял его и сунул в карман пиджака.
Он прошел через гараж, поднялся на бронзовом лифте, вошел в кухню и через стеклянную дверь увидел