– Тогда Пол запихал бы в сортир весь симфонический оркестр.
Новый учебный год Пол начал другим человеком. Вообще-то, средняя школа с пышным названием «Ливерпульский институт» Полу нравилась. Она вполне устраивала его. Дорога в высшее учебное заведение была отсюда прямой. А отец много раз повторял ему: «Приличный аттестат, сынок, главное, что тебе нужно. Или ты хочешь, как я, всю жизнь заниматься отходами?»
При всей своей любви к отцу и ко всему, что с ним связано, заниматься отходами Пол не хотел.
К необходимости носить форму и нелепого вида эмблему школы он до сей поры относился философски. «В конце концов, я – ребенок, – рассудительно говорил он себе. – А это обязывает. Мир принадлежит взрослым, и когда-нибудь он станет моим…»
Но сегодня с ним творилось что-то непонятное. Он не узнавал своих педагогов, а они не узнавали его.
Учительница английской словесности мисс Мэйфилд, двадцатипятилетняя пухлая шатенка с рельефным бюстом, всегда казалась ему симпатичной женщиной. К тому же ее декольте всегда было чуть глубже, чем у других, а юбка – чуть короче.
Порой Пол даже представлял себя взрослым и преуспевающим, прогуливающимся с нею под руку в сквере возле отеля «Адельфи», самом роскошном местечке города. Но мечты эти были робкими и совсем еще детскими.
Однако сегодня какие-то новые флюиды витали в сентябрьском воздухе Ливерпуля…
– Юные джентельмены, – как всегда высокопарно обратилась мисс Мэйфилд к ученикам, – запишите… – Она повернулась к классу спиной, приподнялась на цыпочки и, громко диктуя по слогам, начертала мелом на доске фразу: – «Только знание литературы Соединенного Королевства сделает нас настоящими мужчинами».
Заканчивая, она слегка оступилась и соблазнительно качнула бедрами.
– Ну-ну, – неожиданно для себя произнес Пол вслух.
В классе раздались смешки.
– Кто это сказал? – чуть порозовев, обернулась мисс Мэйфилд.
– Я, мэм, – признался Пол. Он всегда был правдивым мальчиком.
Класс притих.
– И что же вы имели в виду, сэр?
Пол нервно вздохнул и вдруг, назло себе, отчеканил:
– Я имел в виду, что не только знание словесности сделает нас настоящими мужчинами.
– А что же еще? – глядя ему прямо в глаза, опрометчиво настаивала учительница, надеясь вызвать оторопь в душе зарвавшегося ученика.
– То, что есть у каждой девочки, мэм, – не отводя взгляд ответил Пол. – Даже у вас.
На миг под потолком класса повисла звенящая тишина, но тут же лопнула громовым хохотом.
– Покиньте аудиторию, мистер Маккартни! – неожиданно тоненьким девчоночьим голосом воскликнула мисс Мэйфилд. – Вон!.. – И вдруг улыбнулась. Все-таки, она была неплохим человеком.
Выйдя в коридор, Пол хотел было спрятаться под лестницей возле спортивного зала – в пристанище всех школьных хулиганов, надежно охранявшем их от стального взгляда директора «Ливерпул инститьют». Но передумал. Его распирала гордость. Он пытался согнать с лица улыбку, но она сама собой появлялась снова.
«И все-таки я еще прогуляюсь с ней возле „Адельфи“, – сказал он себе, усевшись на подоконник, – дайте только время!»
Время!
Он засвистел «Rock Around The Clock»[2] Билла Хейли и принялся ставить в воздухе аккорды на грифе гипотетической гитары.
Дрыгая ногой, он досвистел уже до третьего куплета, когда хрипловатый ломающийся голос заставил его вздрогнуть и вернуться к реальности:
– Тут не ля-минор, а ля-мажор. Вот этот палец – сюда.
Ужасного вида парнишка – неопрятно длинноволосый, одетый в розовую рубашку, канареечный жилет и затянутый в комично узкие короткие брюки, – бесцеремонно ухватил Пола за средний палец правой руки и, согнув его, установил в верную позицию.
Парнишку этого, в данный момент по-видимому тоже удаленного с урока, Пол замечал и раньше. Не заметить его было трудно. Хотя то, как необычно он пострижен и одет, не казалось сознательным вызовом. Для этого ему не хватало необходимого шика и блеска. Если уж брюки короче и уже нормальных, то они должны быть новенькими, с иголочки. Если волосы много длиннее положенного, они должны быть чистыми, ухоженными, завитыми на кончиках, а не висеть сосульками, как пряди конского хвоста…
Было вероятнее, что странный вид этого пацана теснейшим образом связан с финансовой несостоятельностью его родителей… Он учился классом младше Пола, а выглядел еще моложе. Наверное, он жил где-то неподалеку от дома Маккартни, во всяком случае, Пол не раз видел его на верхнем этаже автобуса № 86, на котором добирался в школу.
Раньше Пол просто проигнорировал бы его. Но сейчас тот задел его за самое сокровенное.
– Ты что, умеешь играть на гитаре?
– Я? – зачем-то переспросил тот. – Я-то умею. – Его речь была медлительной, словно он с трудом преодолевал некий незримый барьер между собой и собеседником. Он слегка прищурился и, пронзительно глянув на Пола, вдруг спросил:
– Скажи, а твой прадед случайно не зарубил топором двух своих маленьких племянниц?
– С чего ты взял? – оторопел Пол.
– Да нет, – потупился парнишка, – это я так, к слову… – Он помолчал, а потом, как ни в чем не бывало, продолжил: – Мы все умеем играть. У нас своя группа, называется «Бунтари». Недавно в «Клубе Британского Легиона» мы заработали десять фунтов…
Пол присвистнул. Это же целое состояние! Самое дорогое, что у него есть, гитара, стоит от силы семь!
– А где вы взяли инструменты?
– Инструменты? – словно не понимая о чем речь, уставился на него парнишка. – Какие инструменты?
– Ну, на которых вы играете.
– Играть можно на всем. На ветре, на глади воды, на пучках перекати-поле, на струнах собственных вен…
Пол поводил перед лицом собеседника ладонью. Тот не реагировал. Похоже, он впал в транс.
– …на ушах слона и на пуговицах ширинки. На шаровой молнии и на…
– Эй! – крикнул Пол.
Парнишка вздрогнул, и туман в его глазах рассеялся.
– Где вы взяли инструменты? – повторил вопрос Пол.
– Инструменты купили, – объяснил тот, и на лице его появилась нагловатая блуждающая улыбочка. – Мы все подрабатываем. Я – помощником электрика в торговой фирме «Бэклес». – И тут только он важно протянул руку для знакомства: – Джордж Харрисон, эсквайр.
Трудно сказать, кто из них умел играть лучше. Разность между бесконечно малыми величинами стремится к нулю. Но бесспорным было то, что аккордов Джордж знал больше. И это заставило Пола не отклонить его приглашение и отправиться к нему в гости. К тому же Джордж, надменно глядя на нового приятеля, заявил:
– Научишься играть, возьму к себе в группу…
Эта фраза все и решила. Сначала, правда, Пол поколебался:
– А твои предки не удивятся, что мы так рано из школы?
– Мои предки ничему не удивляются, – махнул рукой тот.
Вскоре Пол не только убедился в справедливости сказанного, но понял и причину такого безразличия со стороны Харрисонов-старших.
Прежде он думал, что благодаря Майклу в ЕГО доме царит форменный бедлам. Теперь он получил более глубокое представление об истинном значении этого слова.
За те минуты, которые Пол потратил, чтобы расшнуровать ботинки и разуться, двери комнат раз пятнадцать открывались, затем с грохотом закрывались, и по коридору туда-сюда сновала уйма народу. Насчитав семь девушек и пятерых парней, Пол сбился со счета.
Когда двери отворялись, вместе с очередным персонажем в коридор выплескивалась волна криков и хохота. От них сотрясалась вся квартира.
Пол вопросительно глянул на Джорджа. Тот, рукой убрав с глаз спутанную челку, пояснил:
– Родственники. Сестра, братья. Их дружки и подружки…
Не успел Пол снять обувь, как из дверей одной комнаты выплыла миловидная девушка с вытянутым бледным лицом и блуждающей улыбкой на нем. По улыбке Пол догадался, что это сестра Джорджа.
Подойдя к Полу быстрыми маленькими шажками, девушка присела и подняла его ботинки. При этом она ухитрилась не отрываясь смотреть ему прямо в глаза.
– Надо почистить, – мелодично произнесла она.
– Это Луиза, – пояснил Джордж. – Она совсем свихнулась на замужестве. Уже на моих друзей кидается. А ей, между прочим, двадцать пять. – Джордж повернулся к сестре: – А ему, между прочим, тринадцать!
– Он подрастет, – так же нараспев ответила Луиза, не отрывая взгляда от Пола.
– За что я ее люблю, – заметил Джордж, – так это за способность рассуждать логично.
Луиза порывисто развернулась и увлекла ботинки Пола в неизвестность. А мальчики вошли в комнату Джорджа.
Главным, что бросалось в глаза в этой комнате, был аскетизм ее жильца. Или, возможно, вопиющая бедность. Стол без тумбы, два табурета, железная кровать с шишечками в форме желудей, самодельная книжная полка и огромный, военных еще лет, радиоприемник на тонких ножках. Позднее выяснилось, что радиоприемник сломан и стоит тут только для интерьера. Точнее, для того, чтобы казалось, будто бы в комнате больше вещей.
Рядом с приемником, прислоненная к стенке, красовалась гитара.
О, инструмент этот был совсем не таким, как у Пола. Гитара Пола потеряла невинность в объятиях своего первого и единственного хозяина и обещала быть верной ему до конца своих дней. Гитара Джорджа, прежде чем попасть к нему, познала множество разных рук. Кто знает, может быть именно поэтому была она более податлива и проста?
О ее похождениях свидетельствовала масса заклеенных трещин, и вид от этих морщин гитара имела лукавый. Опыт ее был велик и греховен. На собственной шкуре она испытала, например, что такое рок-н-ролл.
– Ты знаешь, что такое рок-н-ролл? – спросил Джордж своего гостя.
– Нет, – честно признался Пол, и не подозревая, что как раз этим бредит уже много дней.
– Сейчас покажу.
Джордж с гитарой устроился на кровати, а Пол на табурете, и урок было уже начался, как вдруг, перекрывая все прочие звуки, из недр квартиры раздался громоподобный зов:
– Джо-о-рдж!!!
У Пола по спине пробежали мурашки.
– Кто это? – спросил он товарища.
– Отец, – спокойно пожал плечами тот.
– А кто он у тебя?
– Водитель автобуса. А раньше – служил на пароходе. Я думаю – гудком.
Пол прыснул, но тут же осекся, ибо дверь комнаты распахнулась, и на ее пороге возник здоровенный громила с фамильной улыбочкой на свирепом лице. В волосатой лапе он держал огромные ножницы.
– Джордж! – вблизи голос звучал так, что предположение о морской специальности его владельца уже не казалось шуткой. – Ты собираешься, наконец, когда-нибудь стричься?!
– Да, – спокойно отозвался Джордж. – Когда у меня будут деньги на парикмахерскую.
– Зачем тебе парикмахеры, сынок?! – взревел детина, приближаясь и клацая ножницами. – Зачем тебе эти напудренные пигалицы, превратившие искусство в конвейерное производство?! У тебя есть я – Харольд Харрисон! Бывало, за один вечер я стриг целую корабельную команду!
– Но ты делал это трезвым, папа.
– Резонно, – согласился тот и уселся на табурет, не заметив, что там уже кто-то сидит. Пол отлетел в сторону и приземлился возле кровати. – Резонно, – повторил громила. – Да, я не трезв. Но ведь и ты – не корабельная команда.
– В этом-то и беда, папа, – невозмутимо пояснил Джордж. – Если бы сейчас ты взялся за команду, возможно, кому-то ты и обрезал бы голову, но кого-то ты действительно постриг бы… А я один. Боюсь, у меня нет шансов оставить свою голову при себе. Мне не хотелось бы испортить твою карму.
– Не клевещи Джордж! Я только что постриг твоих братьев Пита и Гарри!
– Дай-ка, – Джордж взял из рук отца ножницы и внимательно их осмотрел. – Следов крови нет. Они живы?
Не прочувствовав иронии, отец посерьезнел и утвердительно качнул головой.
– Ясно, – заключил Джордж. – Раз так, вероятность того, что голову ты отрежешь именно мне, возросла ровно в три раза.
– Ах так! – взревел рассерженный отец, подавшись вперед. – Непокорный! Ходи же тогда мохнатым!
– У Иисуса Христа тоже были длинные волосы, – спокойно заметил Джордж. – И у Будды. Хотя, у Будды, возможно, вообще волос не было. И головы, может быть, тоже не было. И даже тела. У Будды, наверное, один сплошной дух был… Кстати, папа, у тебя изо рта такой дух… Ты не мог бы немного отодвинуться?
Сидя на давно не чищенном паркете, Пол с открытым ртом слушал удивительный диалог отца и сына. Они оба положительно нравились ему.
Однако последняя фраза Джорджа всерьез обозлила папашу Харольда, и не известно, во что бы вылилось его раздражение, если бы из коридора не раздался зычный женский голос:
– Кексы! Кексики! Свежие кексики!
Харольд встрепенулся и нетвердой сомнамбулической походкой покинул комнату.
– Кексы мама печет, пальчики оближешь, – подмигнул Джордж. – Давай, поспешим, а то их сейчас расхватают.
Мальчики выскочили в коридор. Посередине с подносом в руках стояла дородная белокожая рыжеволосая женщина в переднике и чепчике. «Кексы! Кексики!» – продолжала выкрикивать она. Народные массы, вытекая из комнат подкатывали к ней, а затем, смачно чавкая, возвращались восвояси.
У порога Пол заметил свои, начищенные до неестественного сияния туфли и уже не мог отвести от них глаз.
«Это хорошо, что ботинки на месте, – думал он как раз в тот момент, когда Джордж запихивал ему в рот кекс. – Надо делать отсюда ноги. Конечно, здесь чертовски весело. Но привыкать к этому нужно маленькими порциями». – И он даже припомнил выражение из профессионального лексикона мамы Мэри: «Гомеопатическими дозами».
В 1952 году Джон вместе с Питом Шоттоном перешел из начальной школы в среднюю – «Куорри Бенк Скул». Понадобилось совсем немного времени, чтобы они приобрели репутацию самых классных шутов.
Друзья прятали в ранцы одноклассников будильники, заведенные на середину урока, натирали доску парафином, а однажды Пит дошел до того, что, зарядив велосипедный насос чернилами, выстрелил в спину учителя химии.
За такое можно было и вылететь из школы, но когда учитель обернулся, оружие уже было надежно спрятано. А за мелкие провинности ученики карались часом принудительных работ после уроков.
За три года учебы в «Куорри бенк» Джон и Пит перемыли столько полов и перебросали столько листьев с дорожек школьного двора, сколько нормальному человеку и не снилось.
Вот и сегодня у них было «рабочее настроение». Урок истории вел новый учитель Чарльз Паткинс.
– Леннон, в каком году родился Наполеон?
Джон встал и, в надежде на подсказку, огляделся по сторонам.
– В тысяча-а… Он родился в тысяча-а…
– Смелее, смелее, Леннон, – заложив руки за спину, подбадривал мистер Паткинс.
– Он родился… Наполеон родился…
– То, что он родился, мистер Леннон, мы знаем и без вас.
На первой парте, где сидят более-менее приличные ученики, кто-то хихикнул.
– Наполеон родился в тысяча…
Лучший друг Пит не мог не прийти на помощь товарищу и тихонько шепнул дату.
Джон с облегчением выпалил:
– В тысяча девятьсот двенадцатом году!
Зная Джона, класс уже давно ожидал повода для смеха и вот, наконец, надежды оправдались. Ребята дружно заржали.
– Садитесь, Леннон, я убедился в том, что у вас нет ни малейшего желания изучать историю.
– Есть! – с готовностью возразил Леннон. – Вот, например, я давно уже хотел спросить у вас…
– Спрашивайте, – опрометчиво разрешил мистер Паткинс. Если бы он работал в этом классе давно, он бы просто-напросто не позволил Джону лишний раз открыть рот.
– В каком году родился Иисус Христос?
– Он родился… Перестаньте паясничать!
– Нет, правда, все всегда говорят, «от Рождества Христова», значит, он родился под Рождество. А в каком году?
– Вы что, считаете меня идиотом?!
– Я-то не считаю… У меня вообще по математике двойка.
– Вон! – воскликнул мистер Паткинс, указывая на дверь.
Джон уставился в ту сторону и встревоженно спросил:
– Что вас там так напугало, мистер Паткинс? Что вы там увидели?
– Где? – недоуменно посмотрел учитель на Джона.
– Там, возле двери. Вы что-то увидели и закричали «вон». А там ничего особенного нет.
Класс вновь разразился хохотом, а пуще всех усердствовал Пит. Он буквально скрючился под партой, а затем и вовсе выпал в проход.
– И вы, мистер Шоттон, убирайтесь тоже. Вон!
Уже подойдя к двери Джон, нацепил на нос очки, внимательно огляделся, после чего обернулся и с деланной растерянностью сказал:
– И все-таки нет здесь ничего особенного.
Мистер Паткинс, размахивая указкой, рванулся к двери, и Джон с Питом поспешно выскочили в коридор.
– Одному из мальчиков зайти, – глухо прозвучало из-за двери приемной директора. Первым отправился Джон. Миновав приемную, он остановился на пороге кабинета.
У директора школы мистера Эрни Тейлора были проблемы с памятью. А может быть, у него были причины желать, чтобы окружающие думали именно так.
Он долго разглядывал вошедшего подростка, прежде чем спросил его:
– Чем обязан?
– Вы меня вызвали… – опешил Джон.
– Ах да! Вы – Джим… Э-э-э… Джим…
– Логан, – не моргнув и глазом ляпнул тот.
– Ах, да-да, припоминаю, – засиял улыбкой мистер Тейлор.
Но вмешался мистер Паткинс:
– Этого наглеца зовут Джон Леннон. – И на всякий случай напомнил: – Мы собираемся его наказать.
Тейлор сделал строгое лицо:
– Прекрасно! Значит накажем. Давайте его убьем, мистер Пыткинс.
– Паткинс, – машинально поправил учитель и удивленно добавил. – Ну зачем же сразу убивать?
– Действительно, зачем убивать? – сам удивился директор. И тут же растерянно спросил: – А что же с ним делать?
– Может быть – розги? – предложил Паткинс, становясь значительно осторожнее.
– Ну что вы, Пупкинс, – покачал головой директор. – Разве можно бить детей?
Учитель уже не знал, что и сказать, а директор, выдержав паузу, процитировал на память:
– «Не битие определяет сознание», – и добавил от себя: – а мытие. – И конкретизировал: – Мытие полов. А?!
Мистер Паткинс недовольно поджал губы, но перечить не посмел.
– Идите, Джим, – кивнул Леннону мистер Тейлор. – И позовите этого, другого, как его, мистер Гадкинс?
– Паткинс, – вновь поправил учитель.
– Да-да, – позовите Паткинса. Впрочем, не надо. Пусть он отправляется мыть полы вместе с Логаном…
– Паткинс – это я, – осторожно сказал учитель. – Я уже здесь.
– Ах, вот как? А по какому вопросу?..
Сообразив, что его присутствие тут уже не обязательно, Джон выскользнул в приемную. Здесь у него было время принять тот вид, с которым он решил показаться на глаза Питу.
Он со стоном выпал из приемной в коридор и пополз к умывальнику.
Пит в испуге склонился над ним:
– Что они с тобой сделали, Джон?! Фашисты! Изверги!
Джон, схватив друга за рукав, притянул его ближе к себе, заглянул в глаза и… рассмеялся.
Всегда готовый к розыгрышу Пит по достоинству оценил артистические способности друга и, упав рядом, дико загоготал вместе с ним.
Скрипнула дверь. Джон вскочил на ноги и взглядом полным раскаяния, уставился на появившегося в проеме разъяренного мистера Паткинса.
Учитель замер. Посмотрел на Джона. Затем перевел взгляд на корчащегося Пита Шоттона и, позеленев от бессильной ярости, процедил сквозь зубы:
– Итак, вы находите все это занятным, мистер хохотун? Что ж, – он бросил взгляд на директорскую дверь, – я вынужден согласиться с вами. – И он с расстановкой произнес: – Ха. Ха. Ха.
Чванно вскинув подбородок, он прошествовал прочь.
Домыв полы, Джон и Пит спустились в раздевалку спортзала, где проходили репетиции недавно сколоченного Джоном ансамбля под названием «Куорримен»[3]. Остальные были уже в сборе.
Эрик Гриффит бренчал на гитаре, Род Дэвис – на банджо, Айвен Воган чинил самопальный однострунный бас, а Колин Хантон стучал на барабанах (часть которых заменяли большие коробки из-под чая).
То, что они играли, называлось «скиффл» – смесь британского фольклора и традиционной эстрады, как правило исполняемая на самодельных инструментах. Но сегодня, только войдя в комнату, Джон заорал:
– Все! Хватит! Больше мы не будем играть ерунду! Будем играть рок-н-ролл.
– А это еще что за зверь такой? – с недоверием отнесся к его заявлению Род Дэвис.
– Ты не знаешь, что такое рок-н-ролл? – уничтожающе усмехнулся Джон, и обернулся к Питу: – Слыхал?
– Да что с него взять, – презрительно поддержал Пит. Правда он и сам впервые слышал это слово. Но резонно решил, что лично для него сие значения не имеет: какая разница, скиффл или рок-н-ролл играть на стиральной доске? Да хоть классические симфонии…
Джон, выдержав паузу, оповестил:
– Завтра мы выступаем на «Шоу талантов Кэролла Льюиса», и я уже сказал организаторам, что мы играем именно рок-н-ролл. Так что деваться некуда.
– А зачем ты так сказал? – не унимался Род. – Скиффл у нас получается неплохо, он всем нравится…
– Там штук тридцать ансамблей, которых уже хорошо знают, и все они будут играть скиффл. Если бы я не сказал, что у нас новый стиль, нас бы не взяли.
Довод был убедительным, и Род сдался.
– Ладно. Расскажи тогда хотя бы, что это такое?
– Рок-н-ролл – это музыка будущего! – На этом теоретические познания Джона закончились. Но что-то ведь нужно было говорить: – Представляете, лет через двадцать про нас скажут: «Родоначальники английского рок-н-ролла, группа „Куорримен“»! А?! Как вам это нравится?!
Этого было вполне достаточно, чтобы зажечь энтузиазмом сердца подростков. К удовольствию Джона инициативу перехватил Айвен:
– Да! Мы будем жить в роскошных особняках, ездить на «Роллс-ройсах», а когда у нас будут брать интервью, мы станем рассказывать, как трудно нам приходилось, ведь мы были первыми! Как мы боролись за этот рокин… рокэн… Как его там?
– Рок-н-ролл, – подсказал Джон.
– Да! А когда мы умрем, армия наших поклонников будет так велика, что им достаточно будет пукнуть, чтобы засыпать наши могилы!
Все загалдели и, перебивая друг друга, принялись описывать блистательные перспективы своего будущего.
Но, как всегда, в подходящий момент Джон направил их энергию в нужное русло:
– Берите инструменты. Поехали!
– Но ведь мы не умеем играть рок-н-ролл, – осторожно заметил Род.
– До завтрашнего вечера куча времени, – успокоил Джон.
– Показывай аккорды, – потребовал Пит, доставая из бархатного, с вышивкой, чехла свою видавшую виды стиральную доску.
Джон наиграл на гитаре хит Чака Берри «Roll Over Beethoven»[4], а каждый тем временем пытался подыграть ему. И уже во второй раз они играли все вместе. Хотя, «играли» – это, конечно, сказано с большой натяжкой. Но то, что они делали, они делали с упоением.
Колин, как сумасшедший, молотил по своим барабанам и коробкам, Джон рвал струны, Айвен, похоже, спутал бас с луком Робина Гуда, а Род Дэйвис упорно пытался на банджо сыграть какую-то мелодию. Пит, сломав о стиральную доску ноготь, просто прыгал по комнате и дико визжал.
Когда грохот смолк, Джон выкрикнул:
– Мы перевернем мир!
И они с удвоенной энергией начали все заново.
Посередине песни распахнулась дверь и раздался крик одноглазого школьного сторожа Гарри Слоубера:
– Пр-р-рекратить!!!
«Музыка» стихла.
– В чем дело, мистер? – спросил Джон.
– Мар-рш по домам, бездельники!
– У нас завтра концерт. Нам разрешили.
– Ничего не знаю. Выметайтесь из школы!
Тут в Джона как будто бес вселился. Положив гитару на пол, он со сжатыми кулаками двинулся прямо на Слоубера, злобно выкрикивая:
– Ты! Если ты одноглазый, так что – циклоп, что ли?!! – занятия по античной литературе явно пошли ему в прок.
Сторож испуганно отступил и захлопнул за собой дверь, прямо перед носом Джона.
– Рок-н-ролл побеждает! – заявил Джон, гордо оглядев остальных. – Продолжим.
На следующий день, встав пораньше, Джон на автобусе поехал к матери в Эдинбург. Все-таки у нее был кое-какой опыт работы на эстраде, и она могла дать какой-нибудь дельный совет. Несмотря на свою показную уверенность, на самом деле он очень боялся сегодняшнего выступления.
Джон был сугубо городским подростком, и сельский пейзаж за окном не радовал его сердце. Однообразие полей, копошащиеся на них крестьяне и теряющиеся в дождливом тумане преющие стога соломы только усиливали его тоску и дурные предчувствия.
Джулия всегда чувствовала свою вину перед сыном, а потому была очень ласкова с ним. Обняв Джона и задав пару обычных вопросов, она, не прекращая болтать, принялась накрывать на стол.
– Значит, вчера ты снова мыл в школе полы? Ты становишься профессионалом.
– Точно. Это, наверное, единственное, чему я там научился.
– Ну, наверное, не единственное. Хотя, на самом деле, мне в жизни понадобилось только одно: уметь зарабатывать деньги. А вот этому-то меня в школе как раз и не научили. Кстати, тебе нужны карманные деньги?
– Спрашиваешь… А еще лучше – кошельковые или мешковые.
Джулия улыбнулась. Она гордилась чувством юмора сына и считала, что это у Джона от нее.
Взяв у матери мелочь, Джон сунул ее в карман куртки.
– Какая у вас странная форма, – заметила Джулия, усевшись перед блюдом с пышками и чашечкой дымящегося шоколада.
– Да уж. Видишь эмблему? – похлопал Джон себя по нагрудному карману. – Оленья башка и надпись: «Из этого грубого металла мы выкуем добродетель». Лучше бы написали: «Мы вырастим из вас рогоносцев».
Джулия прыснула, как девчонка.
– Почему все-таки ты так не любишь школу?
– Она первая начала. – Ответил Джон, запихивая в рот булочку. – Я не умею зубрить. Зато я классно рисую и пишу стихи, а соображаю получше отличников. Но этого замечать никто не желает.
– У меня, Джон были точно такие же проблемы. Может быть, дело в том, что они не знают о всех твоих талантах?
– Ага, не знают. У меня, между прочим, свой ансамбль есть. Единственный в школе!
– И ты скрывал?! А помнишь, как тебе водитель автобуса подарил губную гармошку?
Сначала Джону подарил гармошку дядя. И это привело Джона в такой восторг, что он играл на ней не переставая. Как-то Джулия приехала за сыном в Ливерпуль и забрала его к себе. По пути Джон так достал своей игрой шофера, что тот взмолился: «Мальчик! Если ты перестанешь играть, я обещаю, завтра ты получишь новую гармошку, намного лучше этой» и записал адрес Джулии. Выполнить его требование было нелегко. Но Джон сумел взять себя в руки и до конца дороги сидел, стиснув зубы и крепко держась руками за подлокотники.
Джулия решила тогда, что водитель просто нашел повод с ней познакомиться, а обещание свое выполнит вряд ли. Тогда она сама купит Джону инструмент посолиднее. Но шофер оказался на высоте. Гармошка обнаружилась утром в почтовом ящике с запиской: «Дерзайте, маэстро. Только не в моем автобусе». И Джон до сих пор играет на ней.
Посмеявшись над этим воспоминанием, мать и сын вернулись к сегодняшним проблемам.
– Мама, я ужасно боюсь. Если честно, играем-то мы не очень… Если еще честнее, совсем не очень.
– Ну, а если еще честнее, просто не умеете.
– Ага. А сегодня вечером нам выступать на «Шоу талантов».
– Сегодня вечером? У вас еще бездна времени!
Джон недоверчиво глянул на мать. На миг ему показалось, что он смотрится в зеркало.
– Мама, ты не понимаешь. Я боюсь, что нас выгонят со сцены.
– А сколько вас человек?
– Шестеро.
– Тогда это не так уж просто.
– Мама! – не желая понимать ее шуток, воскликнул Джон, закатывая глаза. – Ну, мама!!!
– А что я могу тебе посоветовать? Я выходила на эстраду, не умея абсолютно ничего. И, как видишь, жива. Хотя… Кое-что я могу для тебя сделать.
Она вышла из комнаты, а вернулась назад с гитарой в руках. С роскошной испанской гитарой.
– Держи.
– Поиграть?
– Насовсем. Тебе она нужнее. Я ведь играю на банджо.
– Yes! – вскакивая воскликнул Джон: – Yes! Yes! Yes! Только ты меня понимаешь!
Это был один из тех редких случаев, когда Джулия чувствовала себя счастливой.
Открыватель молодых дарований Кэролл Льюис носился по зданию театра «Эмпайр».
– Уберите со сцены цветы, их будут дарить ПОСЛЕ шоу! А это что за манекен? Это человек? Уберите немедленно! Куда хотите! Поставьте за кулисы!.. Сделайте что-нибудь со звуком! Уже сделали? Что сделали? Выключили? Включите немедленно!
Толпы юных талантов мигрировали по театру подобно цыганским таборам. Они искали Льюиса, они искали ключи от гримерок, потом искали гримерки, а потом, побросав инструменты, искали буфет и туалет.
Льюис не знал, да и не мог знать, всех участников шоу в лицо. Чтобы как-то разобраться, он пытался разогнать их по своим местам:
– Вы случайно не «Вултонские бродяги»?! Нет?! А кто? «Портовые крысы»? Ваша раздевалка в подвале, быстро туда!.. А это кто – «Пещерные медведи»? Нет? Вы – «Вултонские бродяги»?! Ага! Это вы! Наконец-то! Что-то я хотел у вас спросить! Что я хотел у вас спросить?! Не знаете? Я что, по вашему, один все должен знать?!
Его голос раздавался одновременно во всех уголках театра. Между прочим, там находились не только участники конкурса.
– А вы кто – «Сексуальные уроды»?
– Мы – полицейские.
– А-а, вот вы где! Немедленно на сцену, вы открываете концерт!