какую-нибудь обсаженную деревьями, тихую сельскую дорогу вдоль разгороженных
участков земли, где бродят коровы, и останавливать Росинанта на берегу
какого-нибудь озера с чистой, прозрачной водой, и видеть высоко в небе
косяки диких гусей и уток, держащих путь на юг. Чарли с его любознательным и
тонко во всем разбирающимся носом мог читать там собачью литературу на
кустиках и стволах деревьев и оставлять рядом свои собственные послания
может статься, не менее значительные в бесконечном ходе времен, чем вот эти
каракули, которые мое перо выводит на тленной бумаге. И там, в лесной глуши,
когда ветер перебирал ветки деревьев и морщил зеркало воды, я стряпал
невероятные обеды в моих алюминиевых кастрюлях разового употребления, варил
кофе такой густоты и крепости, что в нем не утонул бы и гвоздь, и, сидя на
задней приступке моего домика, наконец-то мог подумать и навести порядок в
мыслях, так и кишевших у меня в голове после всего увиденного и услышанного.
Сейчас я вам скажу, на что это было похоже. Сходите в галерею Уффици во
Флоренции или в парижский Лувр, и тамошние сокровища настолько ошеломят вас
своим количеством и величием, что вы уйдете подавленный, с таким чувством,
будто у вас несварение желудка. А потом, наедине с самим собой, вы начнете
вспоминать, и полотна распределятся в ваших воспоминаниях: одни отвергнет
ваш вкус, а может быть, ваша ограниченность, зато другие выступят перед вами
ярко и четко. Вот тогда вернитесь туда и посмотрите что-нибудь одно, не
внимая зовам, несущимся со всех сторон. Разобравшись в сумятице первых
впечатлений, я могу пойти в музей Прадо в Мадриде, миновать тысячи картин,
требующих моего внимания, и навестить друга: небольшого Эль Греко - "San
Раblо con un Libro" <Святой Павел с книгой (исп.).>. Святой Павел только что
закрыл книгу. Пальцем он заложил страницу, на которой остановился, и на
потрясенном лице его жажда постигнуть премудрость, заключенную в уже
закрытой книге. Может быть, постижение и приходит только спустя некоторое
время? Много лет назад, когда я работал в лесу, про лесорубов говорили,
будто в публичном доме они только и толкуют, что о лесе, а в лесу - о
публичном доме. Так и я пробираюсь сквозь грохот промышленных центров,
раскинувшихся по всему Среднему Западу, сидя один-одинешек на берегу озера в
северной части Мичигана.
И вот когда я сидел там в лесной тиши, на дороге остановился джип, и
мой верный Чарли бросил свое занятие и взревел басом. Из джипа вылез молодой
человек в сапогах, вельветовых брюках и куртке в красно-черную клетку. Он не
спеша подошел ко мне и заговорил резким, неприязненным голосом, как это
всегда бывает, когда человеку не очень-то по душе его обязанности.
- Вы разве не видели, что въезд воспрещен? Это частное владение.
В обычной обстановке такой тон высек бы из меня искру. Я ответил бы
безобразной вспышкой ярости, дав моему противнику возможность со вкусом и с
сознанием собственной правоты показать мне дорожку отсюда. Между нами могло
даже дойти до ругани и чуть не до драки. Это было бы вполне естественно, но
в окрестной тишине и приволье я как-то не сразу нашелся, и момент для отпора
был упущен. Я сказал:
- Я так и думал, что это частное владение, и как раз собирался отыскать
кого-нибудь из хозяев и попросить разрешения отдохнуть здесь, хотя бы за
плату.
- Хозяин не пускает сюда посторонних. Они вечно накидают тут бумажек, а
то и костер разведут.
- Трудно его винить. Я сам знаю, как люди могут насвинячить.
- Вон дощечка на дереве. Нарушение границ участка, стоянка, охота,
рыбная ловля воспрещаются.
- Да, - сказал я. - Видать, дело нешуточное. Вам вменяется в
обязанность выкинуть меня отсюда? Что ж, выкидывайте. Уйду безропотно. Но я
только что вскипятил кофе. Как вы думаете, ваш хозяин не будет возражать,
если я его тут и выпью? И вас угощу? После чашки кофе вы меня и вовсе взашей
вытолкаете.
Молодой человек ухмыльнулся.
- А что в самом деле! - сказал он. - Костров вы не разводите, мусора не
набросали.
- Я хуже преступление совершил. Пытаюсь подкупить вас чашкой кофе. Мало
того, предлагаю добавить в кофе ложечку "Старого деда".
Тут он рассмеялся.
- А в самом деле! Дайте только машину уберу с дороги.
И дальше все пошло совсем по-другому. Он сидел, скрестив ноги, на
усыпанной хвоей земле и потягивал кофе. Чарли подошел понюхать его и
позволил дотронуться до себя, а с ним это не часто случается. Он не
разрешает посторонним таких вольностей и увиливает от них, как может. Но
пальцы этого молодого человека отыскали одно местечко у Чарли за ухом - а
пес обожает, когда ему там чешут, - и Чарли, испустив блаженный вздох, сел
рядом с ним.
- Вы охотитесь? Я видел, у вас ружья в машине.
- Нет, я здесь проездом. Знаете, как бывает - устанешь за рулем,
попадется подходящее местечко, ну и нет сил проехать мимо.
- Да, - сказал он. - Это мне понятно. А машина у вас хорошая.
- Мне она нравится, и Чарли тоже ее одобряет.
- Чарли? Первый раз слышу, чтобы собаку так звали. Эй ты, Чарли!
- Я бы не хотел, чтобы из-за меня у вас были неприятности с хозяином.
Пожалуй, мне пора сматываться отсюда ко всем чертям.
- А-а, подумаешь! - сказал он. - Хозяин сейчас в отъезде. За него здесь
я. Вы ничего плохого не делаете.
- Нарушаю границы владений.
- Знаете, недавно какой случай был? Расположился тут один тип - видно,
псих. Я подъехал, хотел его выпроводить, а он, знаете, что понес? Говорит:
"Нарушение границ не преступление, и оно ненаказуемо". Это, говорит, "не в
вашей юрисдикции". Он, наверно, псих был. Что за юрисдикция такая?
- Понятия не имею. Я не псих. Подогреть вам еще кофе? - сказал я. И
подогрел его и так и эдак.
- Вкусно у вас получается, - сказал мой сотрапезник.
- Пока не стемнело, мне надо подыскать место для ночевки. Вы не знаете,
тут поблизости разрешат сделать стоянку?
- Заезжайте вон за те сосны, с дороги вас никто не увидит.
- А как насчет юрисдикции?
- Н-да! Хотел бы я знать, что это за штука такая!
Он поехал вперед на своем джипе и помог мне отыскать ровное место в
сосняке. А когда совсем стемнело, пришел посидеть в Росинанте, восхитился
его удобствами, и мы с ним очень мило провели время, попивая виски и
рассказывая друг другу всякие враки. Я. показал ему разные хитроумные
приманки и блесны, купленные у "Аберкромби энд Фитч", одну даже подарил и
еще не пожалел несколько прочитанных романов, полных секса и садизма, и
номер журнала "С ружьем и удочкой". Он в свою очередь предложил мне пожить
здесь сколько захочется, сказал, что зайдет за мной завтра и мы с ним
отправимся на рыбную ловлю, и я пообещал задержаться здесь хотя бы на день.
Друзей заводить всегда приятно, а кроме того, мне хотелось подумать на
досуге обо всем увиденном в пути - об огромных фабриках и заводах, о потоках
их продукции и о спешке и гонке.
Хранитель озера был человек одинокий - тем более одинокий, что у него
была жена. Он показал мне ее фотографию, засунутую в полиэтиленовый кармашек
бумажника, - смазливая блондинка, которая, видимо, изо всех сил тянулась за
красавицами с журнальных страниц, потребительница шампуня, кремов, лосьонов
и всяких приспособлений для перманента на дому. Она, видите ли, задыхалась в
этой глуши и мечтала о красивой жизни в Толидо или Саут-Бенде. Единственное,
что скрашивало ее существование, это глянцевитые страницы журналов "Шарм", и
"Шик". Дело, ясно, кончится тем, что ее надутые губки доконают мужа. Он
найдет работу в какой-нибудь лязгающей железом храмине прогресса, и они
будут жить-поживать да добро наживать. Все это говорилось не прямо, а
косвенно, обиняками. Она знала совершенно точно, что ей требуется, а он не
знал, и неутоленность будет ныть в нем до конца его дней. Когда он уехал в
своем джипе, я прожил за него мысленно всю уготованную ему жизнь, и на меня,
как туман, надвинулась тоска. Этому человеку была нужна и его хорошенькая
жена и что-то еще другое, а совместить несовместимое он не мог.. Чарли
приснился такой страшный сон, что он разбудил меня. Ноги у него дергались,
будто на бегу, и он отрывисто поскуливал. Ему, верно, снилось, что он
гонится за огромным кроликом и никак его не догонит. А может быть, за ним
самим кто-то гнался. Последнее предположение заставило меня протянуть руку и
разбудить его, но от такого кошмара, видно, не легко было отделаться. Он
что-то пробормотал себе под нос, пожаловался и, прежде чем снова отойти ко
сну, выхлестал полплошки воды.
Озерный страж заявился ко мне сразу после восхода солнца. Он принес с
собой удочку, я достал свою и насадил на нее спиннинговую катушку, но чтобы
привязать к леске ярко раскрашенную блесну, мне пришлось вооружиться очками.
Блесна держится на прозрачном поводке в одну нить, и считается, что рыба
такой поводок не разглядит, но я без очков его тоже не вижу.
Я сказал:
- А разрешения-то на рыбную ловлю у меня нет.
- Да что в самом деле! - сказал лесничий. - Мы, наверно, ничего и не
поймаем.
И он оказался прав - не поймали.
Мы ходили по берегу, забрасывали удочки, меняли место - словом, делали
все от нас зависящее, чтобы заинтересовать окуней и щук. Мой спутник
твердил:
- Она тут, рыбка, тут плавает, только бы наша весточка до нее дошла.
Но не дошла до нее наша весточка. Если рыбка действительно там плавала,
то и поныне плавает. Увы! Уженье рыбы в большинстве случаев тем у меня и
кончается, и все же это занятие мне очень по душе. Я человек не бог весть
какой требовательный. У меня никогда не возникало желания изловить
какое-нибудь чудище - символ рока и доказать свою мужскую доблесть в
титанической схватке с огромной рыбиной. Но иной раз я бываю не прочь, чтобы
две-три рыбки размера моей сковородки пошли мне навстречу. В полдень я
отказался от приглашения отобедать и познакомиться с женой моего нового
приятеля. Я спешил к своей собственной жене, и мое нетерпение час от часу
возрастало.
В прежние времена - не столь уж далекие, - уходя в море, человек
исчезал из жизни на два, на три года, а то и навсегда. И когда переселенцы
пускались в путь через весь континент в своих фургонах, их родным и близким,
оставшимся дома, может, было и не суждено узнать что-нибудь о дальнейшей
судьбе этих странников. Жизнь шла своим чередом, ставила перед людьми
каждодневные задачи, вынуждала принимать те или иные решения. Еще на моей
памяти телеграмма могла нести только одну весть о покойнике в семье. А за
жизнь одного поколения срок не такой уж большой - телефон все это изменил.
Если из моих беглых путевых заметок можно вывести, будто я порвал семейные
узы, отрешившись от домашних радостей и печалей, от очередной провинности
нашего старшего сынка, от зуба, прорезавшегося у нашего младшего сынка, от
успехов и неудач в делах, - такой вывод будет ошибочен. Три раза в неделю я
звонил в Нью-Йорк из какого-нибудь бара, универмага или из тесноты
заправочных станций, заваленных покрышками и разным инструментом, и
восстанавливал свою личность во времени и пространстве. На три-четыре минуты
ко мне возвращалось мое имя, возвращались мои обязанности, радости и
горести, которые человек влачит за собой, точно комета свой хвост. Это был
как бы прыжок из одного измерения в другое, беззвучный взрыв преодоленного
звукового барьера - словом, очень странное ощущение, точно ныряешь в воду -
стихию, известную тебе, но чуждую.
У нас с женой был уговор, что она прилетит в Чикаго, где я собирался
сделать короткий перерыв в своем путешествии. За каких-нибудь два часа - во
всяком случае, теоретически за два - ей предстояло пересечь тот сегмент
земного шара, по поверхности которого я полз не первую неделю. Меня
разбирало нетерпение, я уже больше не сворачивал с той большой, облагаемой
сбором автострады, что пронизывает северную границу Индианы, не заехал ни в
Элкхарт, ни в Саут-Бенд, ни в Гэри. Какова дорога, такова и езда. Прямизна
трассы, свист несущихся мимо машин, одинаковая скорость - все это действует
гипнотически, и по мере того, как дорога раскручивается миля за милей, вами
незаметно начинает овладевать изнеможение. День и ночь сливаются воедино.
Заходящее солнце - это не призыв и не приказ остановиться, ибо машины идут
нескончаемым потоком.
Поздно вечером я свернул в зону отдыха, съел котлету за длинной стойкой
закусочной, открытой круглые сутки, и прогулялся с Чарли по коротко
подстриженному газону. Потом прилег на какой-нибудь час и проснулся задолго
до рассвета. Я взял с собой в дорогу свои городские костюмы, рубашки и
обувь, но чемодан для переправки всего этого из машины в гостиничный номер
захватить забыл. Да, по правде говоря, в Росинанте ему бы и места не
нашлось. В мусорном ящике под дуговым фонарем я нашел чистую коробку из
гофрированного картона и упаковал туда свои наряды. Свежие белые рубашки
были завернуты в дорожные карты, а коробка перевязана леской.
Зная за собой склонность впадать в панику среди рева машин и уличной
давки, я выехал в Чикаго затемно. Мне надо было ехать прямо в отель
"Амбассадор", где меня ждал заранее заказанный номер, но, верный себе, я
заехал бог знает куда. Под конец мне пришла в голову гениальная мысль:
нанять ночное такси в проводники. И, как выяснилось, я колесил совсем близко
от гостиницы. Швейцар и коридорные, вероятно, нашли мой способ передвижения
несколько необычным, но вида не подали. Костюм я вручил им на плечиках,
башмаки были засунуты в задний карман охотничьей куртки, а рубашки аккуратно
завернуты в дорожные карты Новой Англии. Росинанта мгновенно спровадили в
гараж на хранение. Чарли пришлось отбыть в собачник, где мне тоже пообещали
сохранить его, а кроме того, вымыть н подстричь по последней моде. Несмотря
на свой почтенный возраст, Чарли до сих пор много о себе воображает и любит
пофорсить, но когда ему стало ясно, что его бросают одного, да где - в
Чикаго! всю фанаберию с него как рукой сняло, и он возопил вне себя от
ярости и отчаяния. Я зажал уши и удрал в отель.
По-моему, в "Амбассадоре" меня знают хорошо и не с плохой стороны, но
что с них требовать, когда появляешься там в жеваном охотничьем костюме, с
заросшей физиономией, слегка покрытый коростой дорожной грязи и осоловелый
после ночи, проведенной за рулем. Да, конечно, номер за мной, но освободится
он только с двенадцати часов дня. Администрация отеля старательно разъяснила
мне создавшееся положение. Я все понял и все простил. Но мое собственное
положение было таково, что мне хотелось принять ванну и лечь в постель,
поскольку же это было невозможно, я сказал, что прикорну в кресле, вот
здесь, в холле, и сосну, пока мой номер не освободится.
Портье (судя по его глазам) пришел в замешательство. Я и сам понимал,
что не могу послужить к вящему украшению этих роскошных и дорогих чертогов.
На сцене появился помощник главного администратора, вызванный, по-видимому,
передачей мыслей на расстоянии, и втроем мы урегулировали вопрос. Как
выяснилось, только что выписался един джентльмен, улетавший ранним
самолетом. Его номер еще не успели убрать и подготовить к приему следующего
постояльца, но мне предложили побыть там, пока не освободится мой. Таким
образом, разумный и терпеливый подход к делу позволил разрешить все к общему
удовлетворению - я дорвался до горячей ванны н постели, а администрация
отеля избежала конфузного для нее зрелища в холле.
В номере как было при моем предшественнике, так все и осталось. Я сел в
удобное кресло снять сапоги, уже успел стащить левый, и вдруг заметил нечто,
потом еще и еще кое-что. Не прошло н минуты, как ванна и сон были забыты, и
моими мыслями полностью завладел Одинокий Гарри.
Животное оставляет после себя на лежке смятую траву, следы, а то и
помет, но человек, проведя одну ночь в комнате, запечатлевает в ней свой
характер, свою биографию, свое недавнее прошлое, а иногда и свои планы и
надежды на будущее. Больше того, личность человеческая, по-моему,
пропитывает собой стены жилья, в они лишь постепенно расстаются с ней. Очень
возможно, что этим объясняется появление призраков и прочие чудеса. Мои
выводы могут быть ошибочны, но мой нюх вряд ли меня обманывает, и я умею
распознавать человека до следам, которые он оставляет после себя. Кроме
того, я люблю всюду совать свой нос и не стыжусь признался в этом. Я не
пройду мимо незанавешенного окна, не заглянув туда, не упущу случая
прислушаться к разговору, который совершенно меня не касается. Такое
свойство характера ничего не стоит оправдать и даже облагородить ссылкой на
то, будто писатель должен интересоваться людьми, ко а подозреваю, что меня
просто одолевает любопытство.
Сидя в неприбранном гостиничном номере, я видел, как Одинокий Гарри
начинает обретать форму занимать место в пространстве. Человек, недавно
выехавший из этой комнаты, угадывался по тем частичкам своей персоны,
которые он оставил после себя. Конечно, даже Чарли с его не столь уж
совершенным носом вынюхал бы здесь гораздо больше. Но Чарли сидел в
собачнике в ожидании стрижки. Как бы там ни было, Гарри для меня - существо
вполне реальное, подобно любому из моих знакомых, даже реальнее многих из
них. В нем нет никаких исключительных черт: напротив, он принадлежит к
довольно многочисленной группе людей. Следовательно, его личность
представляет собой интерес для каждого, кто изучает Америку. Но чтобы
кое-кто из мужчин не встревожился, разрешите мне сказать, прежде чем я начну
склеивать этого Гарри по кусочкам, что на самом деле зовут его по-другому.
Он живет в Уэстпорте, штат Коннектикут. Этот факт установлен по меткам
прачечной, отколотым с его рубашек. Обычно человек отдает рубашки в стирку
по месту жительства. Подозреваю, впрочем, что на работу он ездит в Нью-Йорк.
Поездка в Чикаго была посвящена в основном делам, но с присовокуплением
кое-каких традиционных утех. Его фамилию я узнал потому, что он испещрил
гостиничную почтовую бумагу своей подписью, каждый раз слегка меняя ее
наклон. Из этого можно заключить, что он не очень-то уверен в твердости
своего положения в деловом мире, и о том же самом говорили и некоторые
другие признаки.
Гарри начал писать письмо жене, которое тоже очутилось в корзине для
бумаг.
"Дорогая! У меня все о'кэй. Звонил твоей тетке, но там никто не
ответил. Как жаль, что ты не со мной. Одному мне так одиноко в Чикаго. Ты
забыла положить в чемодан мои запонки. Пришлось купить пару дешевых у
"Маршал Филд". Пишу тебе в ожидании К. Е. Надеюсь, он принесет с собой
конт..."
Хорошо, что "дорогая" не приехала к Гарри сюрпризом, чтобы ему не было
так одиноко в Чикаго. В гости к нему пожаловал не К. Е. с контрактом. Она
была брюнетка и употребляла очень бледную губную помаду - окурки сигарет в
пепельнице и краешек стакана из-под виски с содовой. Они пили "Джек Дэниэл"
- пустая бутылка, шесть бутылок из-под содовой и ведерко с растаявшим льдом.
Она была сильно надушена и на ночь не осталась - вторая подушка не смята,
кроме того, отсутствие губной помады на косметических бумажных салфетках.
Мне хочется думать, что ее звали Люсиль - сам не знаю почему. Может,
потому, что ее и вправду так зовут. Она дамочка из нервных - курила его
сигареты с мундштуком и фильтром, но выкуривала каждую не больше чем на
треть, хватала другую и не тушила их, как следует, а тыкала в пепельницу,
мохрявя концы. На Люсиль была миниатюрная шляпка-менингитка - из тех, что
прикалывают к волосам маленькими гребенками. Одна гребенка выпала из ее
прически. Эта гребеночка и заколка, валявшиеся около кровати, подсказали
мне, что Люсиль брюнетка. Не берусь судить, профессионалка она или нет, но
опыта ей, видимо, не занимать стать. Чувствуется в Люсиль эдакая элегантная
деловитость. Она не так уж много всего набросала в номере, как это могла бы
сделать дилетантка. И не напилась. Стакан ее был пуст, но от вазы с красными
розами - администрация не щадит затрат - попахивало "Джеком Дэниэлом", что
не пошло цветам на пользу.
Интересно, о чем же Люсиль и Гарри говорили? Может быть, она несколько
скрасила его одиночество? Сомнительно! Оба они, по всей вероятности, делали
то, что от них и ожидалось. Гарри не следовало бы столько пить. Желудок у
него уже не тот - обертки от пилюль в корзине для бумаг. Работа у Гарри,
видимо, нервная, что и сказывается на желудке. Бутылку он, судя по всему,
прикончил уже после ухода Люсиль. А утром встал с головной болью - два
станиолевых тюбика из-под таблеток "бромосельтерской" в ванной.
Три вещи не давали мне покоя при мысли об Одиноком Гарри. Первая:
по-моему, встреча с Люсиль не принесла ему никакой радости. Вторая: он,
видимо, на самом деле чувствует себя очень одиноко, и, может быть, это
чувство уже приняло у него хроническую форму. И третья: он не сделал ничего
такого, чего нельзя было предвидеть заранее, - не разбил ни стакана, ни
зеркала, не буянил - словом, не оставил никаких следов того, что ему удалось
испытать радость бытия. Я ковылял в одном сапоге по номеру, стараясь
побольше всего разузнать о нем. Даже заглянул под кровать и в стенной шкаф.
Хоть бы он галстук забыл! На грустные размышления навел меня Одинокий Гарри.
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
Чикаго - это пауза в моем путешествии, возврат к моей личности, к моему
имени и положению счастливого супруга. Моя жена прилетела туда из Нью-Йорка
на несколько дней. Такая перемена была мне как нельзя более приятна, я
вернулся к своему привычному, проверенному образу жизни, но в литературном
отношении дело несколько осложняется.
Чикаго нарушил непрерывность движения, которому я подчинялся. В жизни
это допустимо, в литературе - нет. И я выпускаю Чикаго из своих записей,
потому что он стоит где-то сбоку и нарушает перспективу. В путешествии эта
остановка была приятной и благотворной для меня; в книге же она окажется
инородным телом.
Когда время, отведенное на Чикаго, истекло и прощальные слова
отзвучали, мне пришлось опять пройти через тоску одиночества, и это было не
менее мучительно, чем в первый день. Видно, нет от нее другого лекарства,
как побыть наедине с самим собой.
Чарли разрывался на части между гневом на меня за то, что я его бросил
в Чикаго, радостью при виде Росинанта я откровенным бахвальством своей
внешностью. Таков наш Чарли, когда его подстригут, причешут, вымоют; он
гордился собой не меньше мужчины, одевающегося у хорошего портного, или
женщины, на которую только что навели красоту в косметическом кабинете,
-ведь все они не сомневаются, что совершенно неотразимы. Расчесанные,
стройные, как колонны, ножки Чарли были прекрасны, шапочка
серебристо-голубого меха щегольски сидела у него на голове, а хвостом с
помпоном на самом кончике он помахивал, как дирижер палочкой. Великолепие
ровно подстриженных усов сообщало ему и внешнее и внутреннее сходство с
французским бульвардье девятнадцатого века и, между прочим, скрывало его
кривые передние зубы. Но я-то знаю, как он выглядит неухоженный. Однажды
летом шерсть у Чарли свалялась, провоняла псиной, и я остриг его наголо. И
вот эти округлые башенки ног превратились в спицы - тонюсенькие и не
очень-то прямые; под состриженной на брюхе шерстью оказался дряблый живот -
примета преклонного возраста. Может быть, Чарли и отдавал себе отчет в своих
подспудных несовершенствах, но по его виду этого нельзя было сказать. Если
"судить по обхождению, каков есть человек", то каков есть пудель, можно
судить по его поведению и стрижке. Чарли сидел в кабине Росинанта
исполненный благородства, выпрямившись во весь рост, и давал мне понять, что
мои надежды на прощение, может быть, и не беспочвенны, но мне придется его
заслужить.
Все это было чистейшее притворство, и я прекрасно это понимал. Помню,
когда наши сыновья были маленькие и проводили лето в лагере, мы как-то
нанесли им очередной удар, именуемый родительским посещением. Подошло время
прощаться, и одна мамаша сказала нам, что ей надо УЙТИ как можно скорее, не
то ее сын забьется в истерике. Мужественно сжав дрожащие губы, стараясь не
выдать своих страданий, ничего перед собой не видя, она побежала прочь,
чтобы не огорчать ребенка. А мальчишка проводил ее взглядом и с чувством
огромного облегчения вернулся к своей компании и к своим делам, зная, что он
тоже играл положенную ему роль. Я не сомневаюсь: ровно через пять минут
после того, как мы с Чарли расстались, он нашел новых друзей и занялся
устройством на новом месте. Но в одном я ему верил: он был непритворно рад,
что мы снова пустились в путь, и первые несколько дней служил к вящему
украшению моих странствий.
Иллинойс одарил нас чудесным осенним деньком свежим, чистым. Мы быстро
ехали на север, к Висконсину, среди прекрасных плодородных полей и могучих
деревьев. Поместья, ухоженные, обнесенные белыми изгородями, тянулись одно
за другим. Но вряд ли, думал я, такие участки могут окупать себя и содержать
своих владельцев; скорее всего, на уход за ними идут средства со стороны.
Было в них что-то общее с красивой женщиной, которой для поддержания красоты
требуются заботы и опека целой безликой армии помощников. Но это
обстоятельство не умаляет ее прелести для тех, кому по средствам обзавестись
такой роскошью.
Бывает, и даже очень часто, что вам много чего порасскажут о
каком-нибудь месте, и все это будет правильно, и вы как бы освоите и узнаете
его издали, а на самом деле оно так и останется нераскрытым для вас. Я
никогда не бывал в Висконсине, но всю свою жизнь много о нем слышал и ел его
сыры, некоторые сорта которых не уступают лучшим в мире. И уж, конечно, мне
не раз попадались виды этого штата в книгах и журналах. Да кто их не знает!
Почему же теперь для меня были полной неожиданностью красоты этих мест,
чередование полей и холмов, лесных угодий и озер? По всей вероятности,
Висконсин представлялся мне раньше необъятным, ровным пастбищем для коров по
той простой причине, что количество молочной продукции, которую дает этот
штат, огромно. Где еще пейзаж меняется на глазах с такой быстротой? Это было
неожиданно для меня, и я восторгался всем, что видел. Не знаю, как там в
другие времена года, возможно, что летом Висконсин изнывает и страждет от
зноя, зимой стонет от гнетущей стужи, но в начале октября, когда я увидел
его в первый и единственный раз, воздух там золотился от солнца, как
сливочное масло, и был не вязкий, а свежий, прозрачный, так что
принарядившиеся в иней деревья стояли каждое особняком, холмы не сливались в
одну линию, а поднимались тоже каждый отдельно, каждый сам по себе. Свет
пробивался сквозь толщу вещества, и я как бы видел все насквозь, проникал
взглядом до самых глубин, а такое освещение мне приходилось наблюдать только
в Греции. Теперь-то я вспомнил: мне рассказывали, что Висконсин очень
красив, но эти рассказы все равно ни к чему меня не подготовили. День был
волшебный. Земля исходила соками, зелень пастбищ ярко выделяла бродивших по
ним откормленных коров и свиней, а на небольших фермерских участках
виднелись кукурузные стебли, сложенные, как им и полагается, маленькими
шатрами, и куда ни глянь - тыквы, тыквы, тыквы.
Я не знаю, устраивают ли в Висконсине сыроварные дегустационные
фестивали, но мне, любителю всяческих сыров, кажется, что это просто