Когда я наконец уснула, мне начал сниться странный, тревожный сон. Я опускалась все ниже и ниже в таинственный мир, где рыдали какие‑то непонятные люди. Кто они? По кому они так убиваются? По мне? Да, по мне, но что я такого сделала? Почему эти призрачные создания отвернулись от меня? Дышать тяжело. Я ловлю ртом воздух, задыхаюсь. Рыдающие люди медленно исчезли. Стало почти темно, горит только одна маленькая свеча. Она отбрасывает зловещие, уродливые тени на шершавые стены. Огонек дрожит, едва теплится. Вот и он погас. Темень, хоть глаза выколи. Я в ловушке. Я отчаянно пытаюсь освободиться, кричу и царапаю влажные, липкие стены. Никто меня не слышит, никто не идет мне на помощь. Потом осознаю, что это не я билась в ужасном склепе, а Марцелла. Во мраке, всеми покинутая, в полном одиночестве.
Меня разбудил мой собственный крик. Солнечный свет струился в небольшое окно. Я посмотрела на кушетку Марцеллы. Она пуста, постель даже не помята. Я похолодела. Только я встала, как дверь распахнулась. Сестра вбежала в комнату – волосы растрепанные, глаза покрасневшие от слез. В ушах эхом отозвались беспечные слова, сказанные мной накануне вечером. Едва сдерживая рыдания, она начала сбивчиво рассказывать о произошедшем.
– Это ужасно! – говорила Марцелла. – К нам вошла бабушка Калигулы. Она застала нас. Она стояла у кушетки с двумя громадными охранниками, которые ходят за ней по пятам. Теперь весь дворец будет знать. Мама сказала, что я погубила себя. Императрица назвала меня шлюхой. Она ненавидит меня и всю нашу семью. Ливия обвинила во всем меня. Но это не так. Калигула несколько месяцев увивался за мной.
– Калигула? – Я с удивлением уставилась на Марцеллу. – Зачем ты пошла с этим глупым мальчишкой? А из‑за чего разгорелся сыр‑бор? Мы же всегда спали со своими двоюродными братьями. И что тут такого, если ты спала с Калигулой?
– Мы не спали.
Я поняла не сразу, может быть, я не хотела понимать.
Вы занимались этим? Ты позволила Калигуле... Марцелла! Какая гадость!
– Это не гадость! – Марцелла хихикнула сквозь слезы. – Это даже...
Меня передернуло:
– Никто не посмеет сделать со мной ничего подобного! Пусть только попробует!
Марцелла вздохнула. На ее лице появилось ненавистное мне выражение превосходства.
– Что ты понимаешь! Ты еще ребенок.
– Ты старше меня всего на два года, – напомнила я.
Она снова вздохнула:
– Они‑то как раз и имеют значение. – Марцелла ополоснула лицо водой из кувшина. – Ох, сестренка! Что теперь со мной сделают?
Решения долго ждать не пришлось. Через несколько минут вошла Ливия со своими охранниками. В маленькой комнате сразу стало тесно. Следом за ними появились мама, бледная, с опущенным лицом, и Агриппина. На этот раз она не лезла вперед, а с виноватым видом держалась за спинами других. Я догадывалась, что Марцеллу ждет суровое наказание, однако трудно было представить, какой план созрел в голове Ливии.
– Я отправлю ее в монастырь весталок, к девственницам, – объявила она.
– К девственницам? – У Марцеллы захватило дыхание. Ее глаза округлились, она побледнела как смерть. Я подошла к сестре, боясь, что она сейчас лишится чувств, но Марцелла держалась твердо и не мигая смотрела на императрицу.
На губах Ливии появилась жестокая усмешка:
– Там знают, как поступать с распущенными девчонками.
Мама, не проронив ни слова, обняла Марцеллу за плечи.
– Пойдем, Агриппина! – Императрица поманила ее пальцем. Изумруд сверкнул в лучах солнца. Ливия резко повернулась и удалилась из комнаты в сопровождении двух здоровенных чернокожих охранников. Агриппина поплелась следом за ней, не поднимая ни на кого глаз. Что случилось? Она – наша тетя, наша подруга. Почему она не осмелится возразить Ливии? Мама и Марцелла прижались друг к другу и тихо плакали, забыв о моем присутствии. Я быстро переоделась и выбежала за дверь.
Я всегда считала, что папа может все. Но сейчас я начала сомневаться. Он сидел на садовой скамейке, сгорбленный, закрыв лицо руками.
– Папочка! Неужели ничего...
Он поднял голову, взял меня за руку и усадил рядом с собой.
– Ливия – императрица, ее слово – закон. Идти против нее – значит идти против самого Рима.
– Но Тиберий – император.
– И ее сын. Ты думаешь, он поступит ей наперекор из‑за такого пустяка? – Отец нежно приставил палец к моим губам, предвосхищая взрыв негодования. – Пустяка, по его понятиям.
Я сидела молча, перебирая в голове разные варианты. На противоположном конце сада, полыхавшего яркими красками лета, возвышалась статуя императора Августа. На его груди был изображен весь мир, созвездие завоеванных земель – Парфия, Испания, Галлия, Далматия. Отец, любивший рассказывать про войну, настаивал на том, чтобы я все знала про каждую победу. Купидон у ног Августа символизировал происхождение императора от Венеры. Мама объяснила нам этот миф, и мы, как члены семьи, считали, что в нашем роду есть божественный предок.
– Если бы Август был жив, он не допустил бы этого, – осмелилась предположить я. – Он бы остановил Ливию.
Папа с грустью покачал головой:
– Как знать... Когда умер последний верховный жрец, он же глава весталок, все возражали, чтобы его дочерей включили в число претенденток на избрание в весталки. А Август поклялся, что если любая из его внучек будет удовлетворять требованиям, предъявляемым к ним, он предложит ее кандидатуру.
Я услышала ехидный смешок и обернулась. Позади нас стояла мама;
– Он сказал это только потому, что Агриппина и Юлия были Уже замужем, Император провозглашал высокие моральные принципы, а сам, как веем известно, бросил свою жену и малолетнюю дочь и отбил у мужа Ливию, которая с сыном ушла к нему.
– Помолчи, Селена, – сказал отец, посмотрев в мою сторону.
Я старалась не пропустить ни единого слова. Передо мной начала вырисовываться, подобно мозаике, полная картина, становилось понятным, из‑за чего в те далекие годы разразился скандал и почему вдовствующая императрица настроена враждебно по отношению к Агриппине, внучке Августа от первого брака. Неужели ей нечем заняться, кроме как допекать бедных родственников?
– Императрица считает себя такой умной, но у нее ничего не выйдет, – робко возразила я. – Марцеллу в монастырь не примут.
Мама села рядом со мной.
– Высшая весталка не будет возражать, когда Ливия позолотит ей руку.
Я задумалась над ее словами. Марцелла приоткрыла мне окно в мир взрослых. Разговаривать с родителями гораздо труднее.
– Сама идея никуда не годится! Марцелла – не девственница, – выпалила я.
Мама густо покраснела.
– Ты еще слишком мала, чтобы с тобой обсуждать такие вопросы, но ты не по летам много знаешь, – сказала со вздохом мама. – Верно, в монастырь берут только девочек. Их невинность едва ли можно поставить под сомнение. К ним предъявляются лишь три требования: они не должны иметь физических недостатков, например глухоты, их родители должны жить в Италии и не быть рабами. Как видишь, во всех отношениях Марцелла подходит, за исключением одного обстоятельства.
– Но оно – самое главное, – возразила я. – Ливия обманывает богиню.
Мама пожала плечами:
– Хороший аргумент, но императрице до этого нет дела.
– А что же Агриппина? Как она может оставаться равнодушной, когда происходят ужасные события?
– Я думаю, Агриппина в глубине души сожалеет, что дело приняло такой оборот, но Ливия ловко сыграла на ее амбициях, – пояснила мама. – Она обещает найти великолепную пару Калигуле, но грозит учинить грандиозный скандал, если все не будет устроено так, как она задумала. Никто из нас не хочет накалять страсти, кроме нашей бедняжки и глупышки Марцеллы. Ее жизнь кончена. Да, кончена.
Я обняла маму, и она тихо зарыдала.
– Марцелле предстоит провести в монастыре всю жизнь?
– Может быть. Весталки остаются там в течение тридцати лет. Потом они могут вернуться к обычной жизни, но случается это очень редко. Большинство из них предпочитают служить богине до конца своих дней.
– Тридцать лет! – воскликнула я. – Марцелла уже будет пожилой женщиной.
– Конечно.
Я лихорадочно обдумывала варианты. И вдруг меня осенило. Помочь в этой ситуации может только Калигула. В первый же день своего пребывания в Риме я поняла, что он – единственный из внуков, с кем императрица хоть сколько‑то считается. От одной мысли о Калигуле мне сделалось дурно. Но иного выхода нет. Все, решено! Надо идти к нему.
У входа в роскошные апартаменты Калигулы сидел раб, я не обратила на него внимания и направилась к спальне. Остановившись на пороге, я сделала глубокий вздох и толкнула дверь. Калигула лежал, развалившись, поперек широкого ложа на подушках из леопардовых шкур. Я почувствовала отвращение при виде помятых простыней из черного шелка.
Увидев меня, Калигула осклабился:
– А, привет, Клавдия. Тебе нравится моя комната? Твоей сестре понравилась.
– То, что ты сделал с ней, – ужасно.
– Марцелле так не показалось. – Он положил руки за голову, продолжая с издевкой улыбаться. – Зачем ты пришла?
– Из‑за тебя императрица хочет наказать Марцеллу. Она отправляет ее к весталкам.
– Правда? Вот интересно! – Притворная улыбка не сходила с его губ, пальцами он рассеянно теребил бахрому на подушке. – В первый раз в жизни лишил девушку невинности, а она снова становится девственницей. Оказывается, я обладаю божественной силой.
– Я не шучу. Речь идет о судьбе Марцеллы. Ты же понимал, что кто‑нибудь обязательно узнает.
Он рассмеялся:
– Да, я хотел, чтобы Ливии стало все известно. Я послал раба сказать ей. А почему бы и нет? Не так‑то просто приобрести репутацию.
Я с ненавистью посмотрела на него. Мне хотелось броситься на Калигулу, расцарапать его, искусать, избить. Я готова была убить его за отвратительную наглость, бездумную жестокость. Я сжимала кулаки с такой силой, что ногти врезались в ладони.
– Но Марцелла тебе нравится. Ты всегда увивался за ней. Мне казалось, ты обязательно захочешь помочь ей сейчас, когда она оказалась в такой беде.
– Да, она мне очень нравится, – сказал он задумчиво.
У меня сильно забилось сердце.
– Тогда все намного проще. Тебе нужно просто жениться на ней.
– Жениться на ней? – Калигула покачал головой. – Едва ли. Она, бесспорно, очаровательная, очень милая девушка, но, на мой взгляд, слишком высокого мнения о себе. Никто из вас, Прокулов, не знает своего места. А ты перещеголяла всех своим тщеславием. Не пойму, отчего мои родители так восторгаются тобой? И кто ты такая, чтобы являться сюда и поучать меня?
Я опустила глаза, поняв, что все испортила. Больше нет никакой надежды.
– А как твои видения? – поддразнил меня Калигула. Рывком он отбросил покрывало. – Что‑нибудь вроде этого тебе грезилось?
Я открыла рот от удивления, щеки мои запылали, когда я увидела его обнаженное тело.
Взгляд Калигулы был полон ехидства и гордости.
– Ну как, Клавдия, что скажешь?
Меня чуть не вывернуло наизнанку. Я заскрежетала зубами.
– Ну и что? – выдавила я из себя. – Говорят, они бывают и больше.
Храм Весты, символизирующий домашний очаг, представляет собой массивное округлое здание с позолоченным куполом, поддерживаемым красивыми коринфскими колоннами. В тот день, когда происходило посвящение Марцеллы в весталки, две жрицы во всем белом встретили нас у входа. Марцелла, не теряя самообладания и присутствия духа, прошла вместе с ними в соседний дворец. Ее мужество наполнило наши сердца гордостью. Никому и в голову не пришло бы, что она всю ночь не сомкнула глаз и заливалась слезами.
Через час она вышла в большую комнату, где мы ее ждали, уже в белой тунике, как все весталки. Отец взял ее дрожащую руку и провел к возвышению перед священным огнем, где с торжественным видом стоял Тиберий. Я еще не видела Марцеллу такой красивой, ее глаза были цвета фиалок, когда она подняла на него свой взор.
Высшая весталка жестом показала, чтобы Марцелла встала на колени, и отец отошел назад. Тиберий, выступавший в роли верховного жреца, шагнул вперед. Положив руки на ее блестевшие черные волосы, произнес ритуальные слова:
– Моя возлюбленная, я принимаю тебя.
Медленно, локон за локоном, он начал обрезать ее длинные густые волосы. Казалось, что этой процедуре не будет конца.
Сидя между родителями и держа их за руки, я старалась не плакать. Украдкой глядя на маму, я видела, как по ее бледным щекам текли слезы. Черты папиного лица обострились, а глаза блестели. Агриппина приличия ради отвернулась в сторону, а Ливия и Калигула и не пытались скрывать своей радости. Они наслаждались каждой минутой обряда. Иногда они подталкивали друг друга локтем. В какой‑то момент даже засмеялись. Сестра казалась ко всему безучастной. Когда упал последний локон и на голову надели повязку, не стало Марцеллы, которую я знала всю жизнь.
Глава 4:
Глас Исиды.
На следующий день после посвящения Марцеллы в весталки Тиберий поразил всех нас своим сообщением: Германику надлежит совершить турне по империи, а мой отец будет сопровождать его.
Мама начала спешно упаковывать вещи. Она носилась по комнатам, что‑то складывала, что‑то отбрасывала в сторону.
– Мы правда поедем со всеми?
Замерев на секунду над грудой туник, мама смахнула со лба завиток волос.
– Ты стала плохо соображать? Думаешь, отец откажется ехать с Германиком?
Нет, я так не думала, как и не представляла, что мама откажется сопровождать отца, хотя дальняя поездка, ограниченное пространство на корабле, неизбежное нахождение в обществе Агриппины казались весьма нерадостной перспективой. Смириться с ее отречением от нас было труднее, чем со злом, причиненным Ливией и Калигулой. Сколько я себя помнила, тетя всегда находилась рядом – властная, великодушная, вызывающая раздражение, любящая. Могла ли я простить ей предательство?
Приготовления к путешествию шли споро, даже чересчур. Я слышала, как отец невзначай сказал маме:
– Тиберий, должно быть, задумал это несколько месяцев назад.
Для встреч с Марцеллой оставалось совсем мало времени. Горько видеть, как тускнеет огонь в ее глазах. Став весталкой, моя сестра должна подавить свойственную ей жизнерадостность и очарование. Однако весталок окружают особым уважением. Они живут в отдельном доме. Все время служения они обязаны сохранять целомудрие, как сама богиня. Сидя с сестрой в большом приемном зале из мрамора, я обратила внимание, что, хотя Веста и священный огонь были олицетворением семейного очага и почитались в каждом доме, каждом городе и больше всего в самом Риме, нигде не было ее статуи. Веста – невидимая.
– Нужно так много выучить, – сетовала Марцелла. – Божественное учение Весты нельзя записывать, мы запоминаем его слово в слово. Самое сложное – это обряды. Если сделаешь хоть малейшее упущение, весь обряд повторяется заново. На усвоение всех премудростей уйдет десять лет.
Как только у Марцеллы хватало духу, чтобы говорить об этом так непринужденно? Я через силу засмеялась:
– А что же все‑таки ты делаешь?
– Я тебе уже сказала. – В ее глазах сверкнули знакомые мне огоньки. – Ничего смешного я не нахожу.
Сердце у меня сжалось. Я старалась как можно серьезнее относиться к рассказам Марцеллы о ее новой жизни. Весталки пользовались большим уважением, их ложи в цирке или театре соседствовали исключительно с императорскими. Им разрешалось принимать посетителей и выходить в город когда захочется. Мне это нравилось. Я восхищалась белой туникой Марцеллы из тончайшего шелка. Я поняла, что неземной облик сестры окружал ореол романтичности только благодаря ее отрешенности от мира. Эта чудовищная несправедливость не давала мне покоя: наша шалунья Марцелла, задорная, неунывающая, потеряна для нас, для мира, приговорена к пожизненному заключению.
– А что потом? – сделав над собой усилие, спросила я.
– Десять лет буду служить в храме.
– Ну а дальше?
– Буду обучать новеньких. – Моя любознательность вызвала у нее грустную улыбку. – Тридцать лет служения богине. – Ее глаза наполнились слезами. – Но это не самое худшее.
– А что же?
– Весталки такие добрые... – Марцелла разрыдалась. – Но это ведь только женский мир.
Когда мы оказались на корабле, отношения между родителями и Агриппиной приняли привычный характер. Это меня потрясло Отец, как всегда, был вежлив и почтителен, а мама негодовала на нее нисколько не больше и не меньше, чем раньше. Хотя мне и в голову не приходило проявлять открытое неуважение, я вежливо игнорировала попытки Агриппины вернуть прежние дружеские отношения и избегала ее, как только могла.
Поначалу меня пугали ритмичные удары корабельных барабанов, задававших ритм гребцам. Вскоре я почти перестала замечать их и слышала только ночью. Думая о восьмистах рабах, сменявших друг друга на веслах, я отметила сходство между собой и ими. Хотя никто не хлестал меня по спине плетью, разве я не похожа на раба? Рим распоряжался нашими судьбами.
Флагманский корабль Германика – массивная квинкерема с пурпурными парусами на четырех мачтах из ливанского кедра – плыл в окружении почетного эскорта из шести трирем. Гребцы воздавали хвалу Нептуну за попутный ветер, облегчавший их труд.
Я продолжала учиться, занимаясь с одним преподавателем вместе с Юлией и Друзиллой. Мы все скучали по Марцелле. Смышленая, но не очень усердная, она своими остроумными замечаниями оживляла скучные часы занятий. Нерона и Друза с нами не было, они служили младшими офицерами, Нерон – в Карфагене, а Друз – в Испании. К моей радости, Калигула больше не занимался вместе с нами по просьбе Германика мой отец, единственный мастер ратного дела, находившийся на корабле, обучал Калигулу владению копьем и щитом. Меня коробило при мысли, что он передает воинские навыки соблазнителю Марцеллы. Но могли отец ослушаться и не подчиниться беспрекословно приказу своего командира, отданному даже в мягкой форме?
Раньше в наших общих играх мы с Марцеллой всегда выступали против своих двоюродных сестер и братьев. Сейчас, когда Юлия и Друзилла затевали наши любимые игры, я особенно остро чувствовала отсутствие Марцеллы. Поэтому лучше взять свитки, углубиться в чтение и унестись на крыльях фантазии, чтобы быть недосягаемой даже для Рима.
Лежа на кушетке, на верхней палубе, успокаиваемая легким покачиванием корабля, плеском рассекаемых волн, голубизной моря и неба, я не замечала, как пролетали дни за днями. Я пыталась сочинять стихи, оды, посвященные чудесному рождению Венеры из морской пены. Под мерный бой барабанов мускулистые рабы, в пять рядов сидевшие на скамейках и стоявшие на нижней палубе, гребли гигантскими веслами. Они одновременно налегали на них изо всех сил, издавая ухающий звук. Время от времени я вставала с кушетки, чтобы посмотреть на них.
Погода неожиданно испортилась. Налетел сильный шторм, заставивший нас уйти с палубы. Хотя почти все страдали морской болезнью, разгул стихии пробудил во мне интерес. Пренебрегая запретами отца, я поднялась по трапу посмотреть, как громадные волны бьют о борт корабля.
Небо прояснилось, когда наш корабль, сильно потрепанный, вошел в порт Никополиса. Рули оказались почти разбиты, и им требовался серьезный ремонт. Германик решил воспользоваться случаем, чтобы побывать на берегу Акцийского залива. Его дед, Марк Антоний, одержал там победу в морском сражении, разбив Августа. Отец организовал экспедицию, в которую вошли многие офицеры с целью разыскать место, где располагался лагерь Антония. Я обрадовалась, что Калигула отправился вместе со всеми. Хотя Германик строго наказал ему относиться ко мне с уважением, он строил жестокие козни. Мне удавалось избегать их, и только накануне я обнаружила дохлую крысу у себя в кровати. Когда я швырнула ее ему в лицо, он крепко схватил меня за запястья, притянул к себе и злобно сверкнул глазами.
– Ну берегись, сивилла! В следующий раз будет живая.
– Ты не посмеешь! – сказала я с негодованием и вырвалась.
Мне не нравилось находиться в одной тесной каюте с родителями, но сейчас я была рада. Даже Калигула не осмелится навлечь на себя гнев моего отца.
В тот день, когда ушла экспедиция, я проснулась от непривычной боли. Поднявшись с узкой койки, я ужаснулась, увидев кровавые пятна на простыне. В это время вошла в каюту мама. Она улыбнулась, поняв, в чем дело, и обняла меня за плечи.
– Вот и началось. Как ты себя чувствуешь?
– Больно, будто что‑то давит.
Мама кивнула:
– Да, так бывает. После рождения первого ребенка ты почти не будешь испытывать неприятных ощущений.
Я нахмурилась: сильная боль избавит от слабой. Мама уговорила меня снова лечь в постель и вышла из каюты, но вскоре возвратилась с рабыней, принесшей свежие простыни и чистую одежду. Пока рабыня меняла постельное белье, мама объяснила, что нужно делать каждый месяц. Какая досада! Навсегда закончилась моя беспечная жизнь.
– Римлянки должны быть выносливыми, – напомнила мне мама. – Мы всегда превозмогаем боль и исполняем свой долг.
Потом, немного помолчав, словно в нерешительности, сказала:
– Поскольку это у тебя в первый раз...
Она вместе с рабыней вышла из каюты и через несколько минут вернулась с кувшином и двумя кубками. Пригубив один из них, я почувствовала вкус неразбавленного, слегка подогретого вина. Тепло быстро растеклось по всему телу. Я легла в чистую кровать и почувствовала, как меня любят и лелеют.
Мама села рядом и начала рассказывать:
– Мне исполнилось уже шестнадцать лет. И ничего... Я думала, что никогда не стану женщиной. И наконец это случилось. На праздник матроналии. Можешь себе представить! Как назло, я надела белую тунику. Какая‑то рабыня шепнула мне на ухо. Я до сих пор сгораю от стыда – сколько народу могли видеть. Твоя бабушка посчитала это хорошим предзнаменованием. Если девушка становится женщиной в самый священный праздник богини Юноны, то ее ожидает счастливое замужество. Так и вышло.
Мы еще долго разговаривали, шутили и смеялись. Но даже в эти радостные минуты я думала о Марцелле. Если бы только она находилась с нами. Через некоторое время меня стало клонить ко сну. Мама убрала с походного сундука кувшин и кубки и на цыпочках вышла из каюты.
Когда я проснулась, то увидела Агриппину, стоявшую подле койки.
– Доброе утро, юная госпожа!
В одной руке она держала изящную стеклянную вазу с красной розой, а в другой – бусы из кроваво‑красных гранатов.
Я отшатнулась от нее. Агриппина приложила к моим плотно сжатым губам два пальца с кольцами:
– Постой, Клавдия. Ты от меня больше никуда не убежишь, как и от самой жизни со всеми ее печалями и радостями. Ты теперь стала женщиной. Но тебе нужно учиться быть взрослой. Впрочем, я тоже продолжаю учиться этому.
Ее слова удивили меня. Она говорила, будто все знала. Молча я наблюдала, как Агриппина поставила розу на полку.
– Я принесла тебе эти подарки, потому что ты стала женщиной. Я очень рада. – И она надела мне на шею бусы.
Я оставалась непреклонной, стараясь не смотреть ей в глаза.
– Да, я знаю, – вздохнула Агриппина. – Ты винишь меня в том, что случилось с твоей сестрой, но это не так. Марцелла понимала, на какой риск идет. Женщина всегда расплачивается за свои грехи. Ты должна усвоить этот урок, и, слава богам, не на своем опыте.
– А нельзя было помочь? – возразила я. – Вы думали только о Калигуле.
– Какая мать не желает добра своему сыну? Никто не смог бы спасти Марцеллу. Моя мать провела долгие годы в ссылке на крошечном острове за свою неосмотрительность. Представь себе, единственная дочь Августа сидит на хлебе и воде, ей даже не разрешали пользоваться косметикой.
Я кивнула:
– Мама рассказывала мне. Но нужна ли косметика, если никого к тебе не пускают? Ливия раздула из мухи слона и настроила императора против своей собственной дочери. Так говорила мама.
– Да, все верно, – кивнула Агриппина. – Это еще один полезный урок для тебя. С императрицей лучше не спорить. Ливия ненавидит меня и, кажется, не очень благосклонна к тебе. Избегай ее во что бы то ни стало.
Я находилась в нерешительности. Как я могла устоять перед чарами Агриппины и ее логикой? Случившегося никак не исправить. Когда Агриппина заключила меня в свои объятия, я тоже обняла ее.
Наше турне по империи продолжалось уже несколько лет. Состоялись государственные визиты в Колофон, Афины, на острова Родос, Самос и Лесбос. Невольно подслушивая разговоры взрослых, я поняла, что снова увидеть Марцеллу доведется очень не скоро. Тиберий вовсе не собирался возвращать в Рим своего харизматического племянника. Агриппина и Германик составляли великолепную супружескую пару. Куда бы мы ни прибывали, они оказывались в окружении подобострастных верноподданных – так мы называли правителей заморских территорий. Эти экзотические местные царьки служили потенциальной опорой власти. Даже я видела это.
– Почему Германик не поднимет восстание? – спросила я отца, когда мы как‑то вечером стояли на корме корабля, наблюдая, как удаляются мерцающие огни очередного города, куда мы нанесли визит.
Папа огляделся по сторонам:
– Будь осторожна, дитя мое. Нас могут подслушивать. И молодость тебя не спасет. – Он накинул мне на плечи плащ, чтобы укрыть от поднявшегося ветра. – Вспомни Германию. Бунтовщики хотели одного – сбросить Тиберия. Но даже ради спасения своей жизни Германик не пошел на это. И сейчас не пойдет. Цезарь – кто бы им ни был – это Рим. Германик исполняет свой долг, и мы тоже.
В чем состоял мой долг, я еще не уяснила, я была молода и находила столько всего интересного, отвлекавшего меня пока от серьезных вещей. Поскольку я входила в императорское окружение, меня представляли каждому из наместников. Некоторые относились ко мне как к женщине. Это нравилось. Весь мир в те дни казался чем‑то вроде цирковой арены. Я до сих пор помню представления с участием самых ярких и талантливых исполнителей, имевшихся в этих странах, – акробатов и фокусников, мимов, дрессированных животных. Каждая столица нам показывала все лучшее.
Мы часто переписывались с Марцеллой. Письма доставлялись кораблями, совершавшими рейсы между Римом и его владениями. Послания Марцеллы напоминали короткие записки: «Высшая весталка заснула во время освящения дворцового очага. Никто не осмелился разбудить ее. Она храпит, как слон». А я не жалела свитков, подробно описывая все виденное, слышанное, запахи в странах, где мы побывали. Но однажды произошло событие, описать которое у меня не нашлось слов даже Марцелле. Это случилось в Египте после осмотра достопримечательностей.
Мы с родителями отправились на Фарос, где находится известный Александрийский маяк. В лучах утреннего света сияла громадная башня, облицованная белым мрамором, а на ее вершине горел яркий огонь. Даже отец тяжело дышал, когда мы поднялись наверх по четыремстам ступеням. Хотя языки пламени, поддерживаемого с заката до восхода солнца, угасали, лучи, отражавшиеся громадными зеркалами, слепили глаза.
– Ничто из творений рук человеческих не сравнится с этим чудом, – сказал мне отец.
Оттуда мы отправились в не менее известный мусейон. Проходя по саду, где растут цветы, какие только есть на свете, и по библиотеке, где собрано больше свитков, чем может прочитать человек за всю жизнь, я думала, что этот центр науки – настоящий храм муз. Мне бы хотелось остаться здесь навсегда, но отец повел нас к главной достопримечательности.
Все, кто бывает в этом городе, посещают усыпальницу его основателя – Александра Македонского. Останки легендарного полководца покоятся в стеклянном саркофаге, переливающемся всеми цветами радуги. Сгорая от любопытства и дрожа от страха, я подошла ближе к нему. Те, кто бальзамировал тело, были мастерами своего дела. Оно хорошо сохранилось. Высокий лоб, нос с горбинкой и решительный подбородок говорили о красоте этого человека при жизни.
Вокруг саркофага лежали приношения: изображения бога‑царя, амулеты из металла, кости и камня, вино, сладости, цветы. Какое почитание правителя, умершего триста лет назад! Во мне вызывал восхищение человек, построивший столицу, соперничавшую с Римом.
– Город спланировал сам Александр, это правда? – спросила я.
Отец откинул назад тяжелые складки шерстяной тоги.
– По преданиям, Александр ходил с архитекторами и размечал на месте растолченным мелом, где сооружать храмы и здания. Когда мел заканчивался, он сыпал зерно. Слетались птицы и клевали его. По предсказаниям жрецов, Александрии предстояло стать процветающим городом, открытым торговле, и местом, где будут собираться толпы чужеземцев.
– Какая замечательная история! – сказала я, радуясь, что сбываются светлые пророчества, а не только такие мрачные, как мои.
Я ни словом не обмолвилась о сомнениях, одолевавших меня весь день. Александр завоевал полмира, создал великую державу. А чем все кончилось? Она развалилась после его смерти. Давно ушли из жизни люди, построившие маяк и сам город. И эти великолепные памятники тоже исчезнут? И больше ничего не останется? Бросив задумчивый взгляд на саркофаг, я вышла из гробницы следом за родителями.
День близился к закату, когда мы оказались на улице. Отец не взял носильщиков, и мы пошли пешком до снимаемой виллы. Я благодарно ему улыбнулась:
– У нас так мало времени на Александрию, а мне хочется увидеть все.