В отличие от него, Черчилль был наиболее последовательно настроен против перевооружения Германии. Год спустя после создания вермахта, этот видный депутат парламента, пытаясь пробудить правительство от летаргии, заявлял: «На первом месте стоит проблема ускоренного и широкомасштабного перевооружения Германии, которое не прекращается ни днем, ни ночью и последовательно превращает почти семьдесят миллионов представителей самого производительного народа в Европе в одну гигантскую голодную военную машину. На втором — то, что недавние действия Германии полностью уничтожили уверенность в ее уважительном отношении к договорам.»[284].
Но в Великобритании 1930‑х гг. Черчилль был скорее острословом, «анфан террибль» и маргиналом, нежели создателем мейстрима. В британской политической и экономической элите были весьма сильны прогерманские настроения. Как ни парадоксально, но (помимо Британского союза фашистов и целого ряда имперско–националистических орга- низаций)[285]их центрами были организации ветеранов Первой мировой войны (Британский корпус), а также клубы по интересам высокопоставленных служащих, магнатов (например, газетный король Гарольд Сидней Хамсуорт лорд Ротермир и его американский визави Уильям Рэн- фольд Хёрст) и родовой аристократии (как, например, отказавшийся от прав на престол после морганатического брака Эдуард VIII)[286].
В немалой степени симпатиями к «твердому лидеру немцев» и опасениями «большевизации Европы» объясняется и попустительство Гитлеру со стороны кабинетов Стэнли Болдуина и Невилла Чемберлена. На первом из них лежит прямая ответственность за вялую реакцию на создание нацистами вермахта. После британской санкции на строительство фюрером военно–морского флота (18 июня 1935) дипломатия Болдуина стала напоминать игру в поддавки. Весной 1936‑го последовала ремилитаризация Рейнской зоны.
В марте 1938 г. под нацистским диктатом был растоптан суверенитет Австрии, присоединенной к Германии на правах одной из земель. Реагировал (и то в силу своих скромных возможностей) только СССР, который трубил на всех площадках о приближающейся войне и призывал к коллективному отпору агрессорам. Позднее, сравнивая предательство национальных интересов премьер–министрами Болдуином и Чемберленом, англичане осознали все последствия «политики умиротворения». Примечателен разговор между Энтони Иденом и Иваном Майским, состоявшийся 13 октября 1941 г.:
— Есть два человека, — заметил Майский, — которые несут особенно большую ответственность за все то, что сейчас происходит. Я уверен, что история их жестоко осудит. Болдуин и Чемберлен. Я думаю, что они даже более ответственны, чем Гитлер. Ибо они своей политикой вырастили Гитлера. <.>
— Возможно, что вы правы, — ответил ему Иден, — с одной поправкой: меньше Болдуин, больше Чемберлен. Я знал обоих хорошо. Разница между ними была такая: Болдуин понимал и признавал, что с Гитлером нельзя договориться, но был слишком апатичен и ленив для того, чтобы сделать отсюда надлежащие практические выводы. Чемберлен же, напротив, был твердо убежден, что с Гитлером можно договориться и что только я и мне подобные не умеют и не хотят этого сделать. Вот почему он решил взять внешнюю политику в свои собственные руки[287].
Хозяина Даунинг–стрит, 10 к коллаборации с нацистами толкали и причины экономического плана. Находясь на должности канцлера казначейства, он регулярно саботировал попытки военного министра Даффа Купера расширить численность вооруженных сил в 1935–1937 гг. Согласно сведениям, которые приводят современные исследователи, некомплект британской регулярной армии в 1936–1938 гг. колебался в размере 11 858–24 834 человек, а территориальной армии в тот же период — от 40 751 до 48 235 человек. То есть не менее 5% ежегодно[288]. Вооруженные силы Великобритании в это время переживали глубокий кризис, который характеризовался противоположными тенденциями. С одной стороны, налицо были демократизация и привлечение более широких слоев к службе на рядовых и сержантских должностях. Армия оставалась неким «островком стабильности» в стране, переживающей тяжелые последствия Первой мировой войны и конверсии в митрополии, развития национально–освободительных движений в колониях[289]. С другой же стороны, приток «новых людей» вел к замыканию офицерства в себе, росту его консерватизма. И здесь премьер — «оптимиза- тор» встал на сторону офицеров: лучше меньше да лучше. Чемберлен безжалостно игнорировал интересы и своей родины, и других стран, когда они вступали в противоречие с его намерением не «распылять» бюджетные средства или же «раз и навсегда» урегулировать отношения с Гитлером[290].
В разговоре с советским послом в Лондоне Иваном Майским 16 августа 1941 г. бывший «железный премьер–министр» Дэвид Ллойд Джордж раскрыл интересную деталь о причинах провала англо–франко–советских военных переговоров 1939 г.: «В начале 1939 г. я [Ллойд Джордж] говорил Чемберлену: заключите союз с СССР, и вы можете быть покойны. Войны не будет, а если война и будет, то СССР нанесет страшный удар Германии. Так нет! Этот идиот, этот фабрикант железных кроватей [Чемберлен] ни за что не хотел согласиться. Он пожимал плечами и презрительно усмехался: “Русская армия? Она развалится при первом ударе Гитлера.”»[291]. Замечу, что к моменту дискуссии между бывшим и последующим британскими премьер–министрами в СССР уже пошли на спад политические репрессии, и даже началась реабилитация. До тяжелых боев по взлому линии Маннергейма оставалось еще полгода. Откуда же такое пренебрежение и пораженчество? Были ли они вызваны объективными причинами?
Думается, нельзя списывать мюнхенское соглашение единственно на счет капитулянтства и антисоветизма Чемберлена и Даладье, как это делали в советское время. В целом, общества двух стран находились под тяжелым впечатлением от разрушений и потерь Первой мировой войны. «Так же как и французы, англичане были сильно ошеломлены ценой сухопутных сражений мировой войны. Три четверти миллиона англичан, или 9% всего мужского населения в возрасте до 45 лет, погибли, и полтора миллиона были ранены или отравлены газами. Английские лидеры всячески стремились избежать повторения такого побоища на континенте»[292].
Вопрос о мотивах последовательной капитуляции Лондона и Парижа перед Берлином во второй половине 1930‑х гг. далек от однозначного ответа. Но уже сегодня очевидно, что не может быть прочного союза между теми, кто хочет обуздать мировое зло и теми, кто ведет с ним закулисные сделки, подобные Мюнхенскому сговору.
Можно ли было избежать этой позорной капитуляции? Какими силами располагали все стороны Мюнхенского кризиса, чтобы предотвратить его иным, не таким позорным образом?
В отличие от Чемберлена, который по пути в Бергхоф был поражен вереницами, направлявшимися в сторону Чехословакии военной техники и грузовиков с немецкими солдатами, мы сегодня можем оперировать данными из самого «мозга агрессии». Как записал в своем дневнике начальник Верховного командования вермахта (ОКВ) Вильгельм Кейтель, «мы столкнулись с серьезными проблемами организационного характера: при формировании ударной группировки на фронте “Грюн” мы могли оперировать 40 дивизиями неполных составов (включая Остмарк) без проведения комплекса мобилизационных мероприятий, строго–настрого запрещенных фюрером. Формирование ударной группировки и передислокация войск к чешской границе проходили в обстановке беспрецедентной секретности: после завершения маневров в Силезии, Саксонии и Баварии офицеры резерва были задержаны в расположении частей “до особого распоряжения”; доукомплектование дивизий происходило на территории учебных лагерей — здесь же создавались временные пункты по приему и распределению военнообязанных соответствующих призывных возрастов. Гарнизоны “Западного вала” заменялись добровольцами “Организации Тодта” и Имперской рабочей службы»[293].
То есть можно сказать, получалось, что в первом эшелоне предстояло действовать единственной горнострелковой бригаде вермахта, набранной из австрийцев, а потому хорошо знавшей местность. В чешском тылу ей должны были помогать боевики Судето–немецкой партии (СНП) Конрада Генлейна, уже прошедшие военную и диверсионную подготовку. Армия вторжения насчитывала бы немногим более 40 дивизий (каждой из которых было далеко до штатов образца 1941 г. — 17 тыс. человек), или около полумиллиона человек, собранных со всех военных округов Третьего рейха. Прикрытие же западной границы поручалось юнцам, проходившим допризывную трудовую повинность и батракам на «стройках Великой Германии».
В случае вооруженного конфликта они должны были противостоять обученным регулярным частям сухопутных войск Третьей республики, которые по оценкам современников насчитывали на территории митрополии около 450 тыс. человек (включая линию Мажино), не считая еще 50 тыс. человек при 4000 самолетах в военно–воздушных силах[294]. Они могли обрушиться на оголенный немецкий тыл, пока весь вермахт был сосредоточен против Чехословакии, и принудить агрессора к миру.
Как отмечают современные исследователи, чехословацкая армия была готова сражаться, она была одной из самых подготовленных и хорошо вооруженных в Европе, располагавшей 350 танками и бронемашинами, 1450 боевых самолетов различных видов, значительным количеством орудий и ручного стрелкового оружия. Численность чехо–словацких вооруженных сил (в различных источниках) оценивается от 180 тыс.[295]до 600 тыс.[296]человек. Чехословакия обладала первоклассными военными заводами и по праву называлась арсеналом Европы. В мае 1938 г., после объявления Прагой частичной мобилизации, население страны охватил небывалый патриотический подъем, войска отличал высокий боевой дух[297].
А что же Советский Союз? Несмотря на подорвавшие авторитет Кремля политические репрессии, военный потенциал Красной армии оценивался иностранными наблюдателями весьма высоко. Неоднократно об этом телеграфировал в Центр посол США в Москве: «Европейские военные наблюдатели неофициально признают, что [Красная] армия является первоклассной, с точки зрения рядового и командного состава. Советская промышленность, судя по тому, что я увидел, поразит Запад в случае войны… В Европе много желаемого принимается за действительное в отношении политической неустойчивости этого режима и его индустриального развала. Все это пустое… Этот режим надолго у власти».
Ему же вторил и американский военный атташе Филипп Феймон- вил, докладывавший своему руководству: «Красную армию на апрель 1938 года можно рассматривать как мощную военную организацию, состоящую из великолепных солдат, великолепных младших командиров и по меньшей мере неплохого старшего комсостава. Армия вооружена хорошим стрелковым оружием, имеет на вооружении очень приличные самолеты и превосходные танки. Ее артиллерия вполне удовлетворительна и быстро совершенствуется. Армия опирается на огромную оборонную промышленность, которая в высшей степени централизована и способна подчинить все ресурсы страны осуществлению программ вооружений»[298].
Почему же нацистская Германия смогла перевооружиться и подготовиться вначале к «мирной оккупации» Австрии и Чехии, а затем и к большой войне? Безусловно, Гитлер очень ловко играл на противоречиях постверсальской Европы, на снобизме и нежелании «старой Европы» решать созданные ею же проблемы «новых стран», на опасении «красной угрозы», нежелании воевать и т. д. Но куда важнее тот кредит доверия, который он получил от немцев благодаря непродуманной, радикальной в своих требованиях («боши ответят за все!») политике дер- жав–победительниц[299].
Зверь нацизма был рожден из бездны незаслуженного унижения целой страны по национальному признаку на протяжении двух десятилетий. Поэтому, несмотря на неприязненные отношения, с гитлеровским «рывком к мировому господству» на разных этапах соглашались сотруд‑134
ничать различные политические силы и деятели Германии. Упомянутый выше Шахт так высказался по этому поводу в мемуарах: «Подорвав концепцию частной собственности, навязав военные контрибуции, непосильные для экономики, дискриминируя немецкую политэкономию различными средствами по всему миру, отрицая свободу немецких предпринимателей передвигаться и жить за рубежом, навязанный Германии мир — все это потрясло сами основы, на которых строилась традиционная экономическая доктрина»[300].
Уверен, что аналогичную мотивацию можно встретить и у генералов «старой школы» (названных ранее Бломберга, Фрича, Бека и др.), услугами которых воспользовались, а потом — «в знак благодарности» — выбросили со службы с большим или меньшим скандалом. Однако, несмотря на все их усилия, вермахт в 1938 г. не был готов к затяжной (а тем более — на два фронта) войне. Существовал реальный шанс не допустить большого кровопролития осенью 1938 г. Но свершилось то, что свершилось. К счастью, победители во Второй мировой войне (прежде всего СССР) оказались мудрее Антанты и не стали предъявлять к разоренной войной Германии невыполнимых требований и активно включились в создание новых немецких государственности и общественных отношений.
МЮНХЕНСКИЙ СГОВОР В КОНТЕКСТЕ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ МЕЖВОЕННОГО ПЕРИОДА. Алексей Плотников
Выбор всегда есть
«У вас был выбор между позором и войной. Вы выбрали позор — и получите войну,»[301]— известное высказывание Уинстона Черчилля, сделанное им в британском парламенте во время обсуждения отчета английской делегации, участвовавшей в Мюнхенской конференции. Оно точно определяет суть заключенного в столице Баварии в сентябре 1938 г. соглашения, отдававшего на растерзание Германии крупное европейское государство, члена Лиги Наций — Чехословакию. Соглашение, подписанное руководителями Германии, Великобритании, Франции и Италии, получило в исторической науке устойчивое название Мюнхенского сговора. Оно стало тем «спусковым крючком», после которого Вторая мировая война стала неизбежной.
И это не фигура речи. Мюнхенский сговор явился прямым результатом и закономерным итогом политики «умиротворения» агрессора, последовательно проводившейся «творцами Версаля» — Великобританией и Францией — в отношении Германии на протяжении 1930‑х гг.
Отправной точкой этой политики стал Версальский мирный договор от 28 июня 1919 г. Прочитав его, Верховный главнокомандующий союзными войсками во Франции в Первой мировой войне маршал Фердинанд Фош, подписавший в ноябре 1918 г. с немецким командованием Компьенское перемирие (фактически — Акт о капитуляции Германии), сказал: «Это не мир, а перемирие лет на двадцать»[302].
Хотя усилиями Франции и Великобритании потерпевшая поражение в Первой мировой войне Германия была поставлена в крайне унизительное политическое, военное и экономическое положение, их «политика сдерживания возрождения Прусского милитаризма» потерпела полный крах, и бывшие победители стали на путь откровенного потакания агрессии Берлина после прихода к власти национал–социалистов. На категорическом неприятии и отрицании Версальского договора, напомним, во многом, строилась политика и пропаганда Адольфа Гитлера и Национал–социалистической рабочей партии Германии (НСДАП)[303].
Немецкий фактор и договоры о взаимопомощи
Можно выделить два периода в истории послевоенной Германии, которые четко определяют два противоположных вектора европейской политики (точнее, политики все тех же двух ключевых в межвоенный период государств Западной Европы — Великобритании и Франции): период Веймарской республики (1919–1933) и пришедшего ей на смену Третьего рейха (1933–1945).
Это важно помнить не только для выяснения причин, приведших к Мюнхену‑1938, давшему, повторим, «зеленый свет» экспансионистской политике Берлина и сделавшему неизбежным 1 сентября 1939 г.[304]Не менее важно это и для ответа на вопрос: кто же, кроме нацистской Германии, несет ответственность за развязывание этого крупнейшего военного конфликта ХХ в.
В период Веймарской республики Лондону и Парижу удавалось удерживать ситуацию в рамках Версальских договоренностей, периодически проводя демонстрацию силы для напоминания Германии о «ее месте в послевоенной Европе». Вспомним, например, неоднократный ввод войск Антанты в Рейнскую демилитаризованную зону в первой половине 1920‑х гг.
После прихода к власти национал–социалистов все изменилось. Этому способствовали: экономическое восстановление Германии в 19241929 гг., произошедшее во многом благодаря финансовой помощи США в рамках т. н. Плана Дауэрса (Вашингтон не хотел слишком сильного ослабления Германии); общая нестабильность в Европе в начале 1930‑х гг.; очевидный кризис Веймарских институтов, показавших свою низкую эффективность.
Так или иначе, с середины 1930‑х гг. у лидеров и главных творцов Версальской системы Великобритании и Франции обозначилась четкая тенденция на проведение политики потакания и «умиротворения» Германии и поощрения ее агрессивных устремлений с целью подтолкнуть Берлин к войне против СССР. Лондон и Париж находились в наивной убежденности, что гитлеровское руководство этим довольствуется и никогда не нападет на Запад. Квинтэссенцией этой политики и стал Мюнхенский сговор.
Эта тенденция особенно усилилась после прихода в Англии в 1935 г. к власти правительства консерваторов, во главе которого в 1937 г. встал Невилл Чемберлен. В 1938 г. у власти во Франции оказалось праворадикальное правительство Эдуарда Даладье. Поворот выглядит тем более странным с военно–политической точки зрения на фоне убийства в Марселе в октябре 1934 г. террористом–усташом министра иностранных дел Франции Луи Барту и короля Югославии Александра IКара- георгиевича во время официального визита последнего во Францию. Теракт имел очевидный немецкий след, что очень ясно показало намерения и направленность политики пришедшего на смену Веймарской демократии Третьего рейха[305].
Во многом благодаря именно «Марсельскому убийству» французское правительство пошло на заключение с СССР двух договоров, направленных на создание в Европе системы коллективной безопасности — Антигитлеровской коалиции, — активным сторонником которой был Барту. В декабре 1934 г. Москва и Париж заключили Соглашение о взаимной заинтересованности в создании Восточного пакта, а в мае 1935 г. подписали Советско–французский договор о взаимопомощи. Он предусматривал обязательства сторон оказать немедленную помощь и поддержку другой стороне, если та станет объектом неспровоцированного нападения «третьего европейского государства». Под ним недвусмысленно понималась фашистская Германия.
Очень скоро это соглашение дополнилось аналогичным Советско- чехословацким договором о взаимной помощи между Союзом Советских Социалистических Республик и Республикой Чехословацкой, подписанным в Праге 16 мая 1935 г. Его основные положения были идентичны Советско–французскому пакту от 2 мая 1935 г. с одним исключением. Ст. 2‑я протокола о подписании договора предусматривала, что оба правительства признают, что «.обязательства взаимной помощи будут действовать между ними лишь поскольку, при наличии условий, предусмотренных в настоящем договоре, помощь Стороне — жертве нападения будет оказана со стороны Франции». Иными словами, обязательства договора вступали в силу только в том случае, если на помощь жертве агрессии придет Франция[306]. Благодаря этой оговорке, призванной не допустить автоматического действия договора и ослаблявшей его эффективность, соглашения 1935 г. СССР с Францией и Чехословакией приобретали характер тройственного соглашения. Оно могло стать основой для создания системы коллективной безопасности в Европе.
В этой связи следует напомнить, что попытки создания такой системы предпринимались ранее, в конце 1920‑х гг. Речь идет о Пакте Бриана–Келлога — договора об отказе от войны как средства национальной политики, получившего свое название по фамилиям его авторов — министра иностранных дел Франции Аристида Бриана и государственного секретаря США Фрэнка Келлога. Заключение договора, подписанного 27 августа 1928 г. в Париже, по замыслу его авторов должно было стать первым шагом на пути создания системы европейской коллективной безопасности. К концу 1928 г. к пакту присоединились 63 государства, включая Советский Союз, т. е. большинство из существовавших к этому времени стран мира.
Здесь же следует подчеркнуть, что уже 29 августа 1928 г. СССР ратифицировал пакт и выступил инициатором подписания Московского протокола 1929 г. о досрочном введении его в силу (формально договор вступил в силу 24 июля 1929 г.).
Однако, несмотря на присуждение его авторам Нобелевской премии мира за 1929 г., в условиях существовавшей тогда в Европе и мире обстановки, пакт не оправдал — да и не мог оправдать — возлагавшихся на него ожиданий. Поэтому он был заменен системой двусторонних и многосторонних соглашений, одними из которых и стали Советско–французское и Советско–чехословацкое соглашения о ненападении[307].
Именно с этой договорной базой Европа вошла в предвоенный 1938 г.
1938 год
После аншлюса Австрии в марте 1938 г., уже в мае Германия спровоцировала т. н. первый Судетский кризис, связанный с попыткой отторжения Судетской области от Чехословакии под лозунгом защиты «права немецкого населения региона на самоопределение»[308].
В Чехословацкой республике (ЧСР) прошла частичная мобилизация, войска были введены в Судетскую область и заняли приграничные с Германией укрепрайоны. Одновременно о своей твердой поддержке Праге в соответствии с Советско–французским и Советско–чехословацким договором о взаимопомощи заявили СССР и Франция.
В случае отказа удовлетворить ее требования Германия угрожала Чехословакии агрессией. Однако против Берлина выступила даже союзница Третьего рейха по Тройственному пакту, фашистская Италия. В результате в этот раз агрессия не состоялась — Германия была вынуждена отступить.
Здесь же следует отметить, что особо неприглядную и циничную роль в событиях 1938 г. сыграла Польша, которая наряду с Германией несет прямую ответственность за раздел Чехословакии. Та самая Польша, которая меньше чем через год получила заслуженный «бумеранг возмездия» от своего, как считали в Варшаве, верного союзника за собственную алчность и предательство, — назовем вещи своими именами. Уже 21 мая — во время первого Судетского кризиса — польский посол в Париже Юзеф Лукасевич заверил посла США во Франции Уильяма Буллита, что Польша немедленно объявит войну СССР, если он попытается направить войска на помощь Чехословакии через польскую тер- риторию[309].
22 сентября — во время второго Судетского кризиса — Варшава предъявила правительству Чехословакии ультиматум с требованием передать ей Тешинскую область в Силезии, являвшуюся предметом территориальных притязаний Варшавы еще в 1918–1920 гг., и сосредоточила войска на всем протяжении польско–чехословацкой границы[310].
27 сентября ультиматум был повторен. В Польше последовательно нагнеталась античешская истерия. От имени Союза силезских повстанцев в Варшаве открыто шла вербовка в т. н. Тешинский добровольческий корпус, созданный под эгидой польского Генерального штаба. На польско–чехословацкой границе участились вооруженные провокации польских диверсионных отрядов. Наконец, 30 сентября Польша направила Чехословакии третий ультиматум и — одновременно с немецкими войсками — ввела свою армию в Тешинскую область[311]. Как тут вновь не вспомнить Черчилля (который никогда не был большим другом нашей страны), обладавшего — в отличие от современных британских политиков — и умом, и дальновидностью, свойственными лишь крупным политическим деятелям: «Польша с жадностью гиены кинулась участвовать в ограблении и уничтожении чехословацкого государства»[312].
Может ли после этого Варшава жаловаться на свой разгром Германией в сентябре 1939 г.? Ответ, думается, вполне очевиден: один агрессор сожрал другого, — в этом есть не только политическая логика, но и определенная историческая справедливость. Неоспоримо одно: Польша приняла участие в разделе Чехословакии наряду с Германией и Венгрией и несет за это прямую ответственность наряду с Берлином и Буда- пештом[313].
Впрочем, как уже отмечалось, цинизмом отличалась политика всех западных участников событий, в первую очередь творцов Версаля — Франции и Великобритании (последней — особенно).
«Умиротворение агрессора» в действии
Совсем по–другому вел себя Советский Союз. Именно советское правительство до конца отстаивало интересы Чехословакии и продолжало бороться за создание системы коллективной безопасности в Европе, когда ведущие «Западные демократии» уже приняли решение отдать Прагу «как кусок мяса» на съедение нацистской Германии.
В ситуации, когда Париж и Лондон уже сдали Чехословакию Гитлеру, а Польша готовилась предъявить ей ультиматум с требованием отдать Тешинскую Силезию, советское правительство 19 сентября через советского полпреда в Праге подтвердило Президенту Чехословакии Эдварду Бенешу готовность СССР в случае начала военного конфликта с Германией выполнить условия Договора 1935 г. Советский Союз предложил свою помощь Чехословакии на случай войны с Германией даже в том случае, если, вопреки пакту о взаимопомощи, Франция этого не сделает, а Польша и Румыния откажутся пропустить через свою территорию советские войска (что, как известно, и произошло).
21 сентября советский представитель на пленуме Совета Лиги Наций заявил о необходимости принятия срочных мер в поддержку Чехословакии, а также потребовал постановки вопроса о германской агрессии. Кроме этого, правительство СССР провело ряд подготовительных военных мероприятий, сосредоточив на юго–западной и западной границах приведенные в боевую готовность стрелковые дивизии, авиацию, танковые части и войска противовоздушной обороны (которые оставались там вплоть до 25 октября).
Когда Польша 22 сентября предъявила Чехословакии первый ультиматум и сосредоточила у ее границ войска, 1‑й заместитель наркома иностранных дел СССР Владимир Потёмкин подтвердил готовность советского правительства оказать Чехословакии — в случае нападения на нее Германии — помощь, не дожидаясь решения Совета Лиги Наций.
Наконец, 23 сентября, когда в Чехословакии была объявлена всеобщая мобилизация, Советский Союз направил польскому правительству заявление о том, что любая попытка Польши оккупировать часть территории Чехословакии аннулирует Советско–польский договор о ненападении 1932 г. Польша, как известно, оккупировала чехословацкий Те- шин. Этот факт следует всегда помнить тем, кто — подобно современной официальной Варшаве — обвиняет СССР в «оккупации Польши» в сентябре 1939 г. в нарушение существовавших договоров; он очень хорошо дополняет текст Ноты советского правительства от 17 сентября 1939 г.[314]
Однако Советский Союз оказался в одиночестве: все уже было решено Западными «демократиями». 20–21 сентября английский и француз–ский посланники в Праге заявили чехословацкому правительству, что в случае, если оно не примет англо–французских предложений (проще говоря, ультиматума Германии), французское правительство «не выполнит договора» с Чехословакией. Они также заявили следующее: «Если же чехи объединятся с русскими, война может принять характер крестового похода против большевиков. Тогда правительствам Англии и Франции будет очень трудно остаться в стороне [выделено мной. — А. П. ]», — наглядный образец цинизма западной дипломатии, который не требует комментариев[315].
29 сентября в Мюнхене по инициативе Германии состоялась встреча Гитлера с главами правительств Великобритании, Франции и Италии. Однако даже здесь западная дипломатия нарушила свои обязательства: вопреки письменному обещанию, данному Чемберленом, чехословацкие представители даже не были допущены к обсуждению соглашения[316]. СССР было также отказано в участии во встрече (как уже отмечалось, советские войска в боевой готовности с 22 сентября находились у западной советской границы, где они оставались вплоть до 25 октября).
В час ночи 30 сентября 1938 г. Чемберлен, Даладье, Гитлер и Бенито Муссолини подписали Мюнхенское соглашение. Только после этого в зал была допущена чехословацкая делегация, которая была лишь «поставлена перед совершившимся фактом». Примечательно, что 30 сентября между Великобританией и Германией была подписана декларация о взаимном ненападении. Схожая франко–германская декларация Германии была подписана позже[317].
Оставшись в международной изоляции, чехословацкое правительство вынуждено было принять условия ультиматума, — лишнее подтверждение старой истины, что международные отношения, равно, как и международное правосудие без двойных стандартов, как показывает практика — вещь, увы, иллюзорная.
Подводя итог, хотелось бы отметить следующее. В истории с Мюнхенским сговором мы имеем наглядный пример того, как укоренившаяся в ряде стран «демократической Версальской Европы» идеология антисоветизма (антибольшевизма по терминологии того времени) оказалась для правящих элит важнее собственной безопасности и элементарного здравого смысла, — не говоря уже о своих обязательствах по международным договорам и столь любимом Западом международном праве. К чему это привело «миротворцев» из Парижа в 1940 г. и чуть не привело «миротворцев» из Лондона годом позже, хорошо известно.
Мюнхенский сговор также поставил окончательную точку в деятельности Лиги Наций — этого воплощения Версаля, — впитавшей в себя все худшие черты политики двойных стандартов западной дипломатии, 144
как «червь» подточившей основы этой предшественницы ООН. Как тут не вспомнить еще одно крылатое высказывание Черчилля: «Миротворец — это тот, кто кормит крокодила, надеясь, что крокодил съест его последним»[318].
В завершение приведем цитату известного английского поэта–романтика Перси Шелли, вполне применимой для характеристики того, что произошло в Мюнхене в сентябре 1938 г. (равно, как и уровня морали в международных отношениях в целом и в прошлом, и в настоящем): «Самая губительная ошибка, которая когда–либо была сделана в мире — это отделение политической науки от нравственной»[319].