Там, где аристократия находит свое место в капиталистическом обществе, ее особым стремлением, помимо правительственных должностей, является профессия оружейника. Так что положение класса землевладельцев проявляется в силе милитаризма. В Прусской Германии господство помещичьего дворянства выражалось в возвышении военных над гражданскими формами. Там даже при современном капитализме гражданских лиц презирали как второсортных, а высшим стремлением состоятельного делового человека или заслуженного ученого было надеть мундир офицера запаса – «королевское пальто». В Англии, с ее небольшой и в основном колониальной армией, тот же процесс происходил и во флоте. Для континентальных войн набиралась армия из низших классов, называвшаяся «отбросами земли» их заслуженным вождем, герцогом Веллингтонским; сражались в жесткой линейной тактике наемников в то время, когда во Франции и Германии восторженные народные армии практиковали метод свободной стычки; лишь в 1873 году порка солдат была отменена. Военная служба не почиталась, а дух милитаризма полностью отсутствовал. Гражданская жизнь была выше военных форм; когда освобождались от профессиональных повседневных обязанностей, английский офицер одевался в гражданскую одежду, был просто джентльменом – слово, выражающее гражданский кодекс чести, не известное в других странах. Таким образом, отсутствие континентального милитаризма свидетельствует о том, насколько полно землевладельческая аристократия Англии поглощена всем капиталистическим классом.
Рабочий класс тоже получил свою часть. Не все, конечно; только самые влиятельные его группы, «квалифицированный труд», которые своими профсоюзами смогли проявить боевую мощь. Из своих прибылей, обеспеченных мировой монополией, капиталистический класс мог предоставить им долю, достаточную для того, чтобы превратить их в довольных приверженцев существующего порядка. Они отделились от жалких неквалифицированных масс, заполнивших трущобы. Исчезли все мысли о том, что другая система производства может быть возможной или необходимой. Таким образом, капитализм был полностью защищен; прочность системы эксплуатации зависит от отсутствия у эксплуатируемого класса способности распознать свою эксплуатацию. Среди рабочих преобладало учение среднего класса о том, что каждый – хозяин своей судьбы. Они перенимали все идеи и традиции среднего класса, даже почтение к высшим слоям общества и их обрядам.
В течение долгих лет эксплуатации и постепенного развития капитал, находящийся в частных руках, может увеличиваться вместе с потребностью в более крупных установках, вызванной прогрессом техники. Нет необходимости в организации капитала; банковские операции нашли достаточно возможностей для обмена и предоставления денег для облегчения контактов. Промышленные предприятия также слабо организованы в крупные объединения; работодатели, сами распоряжающиеся достаточным капиталом, остаются независимыми владельцами своих цехов. Поэтому волевой индивидуализм был характерен для английской буржуазии. Отсюда та же маленькая концентрация в сфере производства; многочисленные независимые мелкие магазинчики держались рядом с крупными фабриками. Таким образом, в угольной промышленности требования безопасности и здоровья, выдвинутые рабочими и комиссией Санки, вновь были сорваны владельцами небольших шахт, не имеющими средств на модернизацию своих отсталых установок.
Полная свобода в социальной жизни позволяет опробовать и реализовать на практике каждую новую идею, каждый волевой импульс; в то время как отсутствие этой свободы приводит к тому, что препятствующие желания и неприменимые идеи развиваются в последовательные теоретические системы. Таким образом, в отличие от широко разработанного теоретического характера науки и деятельности на континенте, англичане стали людьми практических дел. Для каждой проблемы или трудности было найдено немедленное практическое решение без учета дальнейших последствий, как в технике, так и в политике. Наука играла незначительную роль в развитии техники. Это также является причиной значительной отсталости английской деловой жизни.
Таким образом, Англия в XIX веке стала образцовой страной старого капитализма со свободной конкуренцией, небрежной и импровизированной, полной жесткого эгоизма против слабых, как людей, так и народов, полной устаревших институтов и бессмысленных старых форм, полной угнетенных страданий, воспринимаемых с равнодушием наряду с проявлением роскоши. Уже такие книги, как «Тьма Англии» Уильяма Бута и «Мрачная Англия» Роберта Блэтчфорда указывают на состояние грязного пренебрежения, которое не терпится в других цивилизованных странах, полностью оставленное на индивидуальную инициативу отдельных филантропов. Только в более поздние годы, а также в новом столетии, социальные реформы стали играть заметную роль; и, особенно после первой мировой войны, усилилась концентрация капитала.
Таким образом, в одно и то же время английская буржуазия выработала тот хозяйский характер, который был предметом зависти всех капиталистов других стран, тщетно пытавшихся подражать ей. На протяжении многих веков она жила в состоянии полной свободы и бесспорной власти. Благодаря своей монополии на промышленность и торговлю в XIX веке она чувствовала себя хозяином мира, единственным космополитом, у себя дома, на каждом континенте и в каждом океане. Она никогда не училась бояться; она никогда не сталкивалась с превосходящим противником, нападающим извне, или с революцией, угрожающей изнутри, что наводит на мысль о смертности. С неограниченной уверенностью в себе она сталкивается с каждой новой трудностью, обязательно преодолевая ее, силой, если это возможно, уступками, если это необходимо. Во внешней политике, в создании и защите своей мировой власти, английский правящий класс продемонстрировал способность вновь и вновь приспосабливаться к новым ситуациям, опровергать свои вчерашние торжественные заявления противоположной практикой завтрашнего дня, «пожимать руки убийцам», когда это было необходимо, и, в кажущемся великодушии, делать союзниками побежденных противников, в отношении которых он чувствует, что их нельзя постоянно сдерживать. И все это не благодаря широким знаниям и прозорливости; напротив, это класс довольно невежественный, узкомыслящий и консервативный — отсюда много промахов, прежде чем, наконец, будет найден новый порядок, — но у него есть самоуверенный инстинкт власти. Та же инстинктивная способность решать свои проблемы практическими действиями использовалась в домашней политике для того, чтобы держать рабочий класс в духовной и фактической зависимости; здесь это удалось с равным успехом.
Современное развитие, безусловно, заставило английскую буржуазию во многом утратить свое исключительное положение в мире; но она снова и снова приспосабливалась к возвышению других равных держав. Уже во второй половине XIX века немецкая промышленность заявила о себе как о серьезном конкуренте на мировом рынке, в то время как впоследствии Япония стала вытеснять продукцию британской промышленности. Во время первой мировой войны финансовое превосходство Британии было уступлено Америке. Но ее главный герой, приобретенный в бесспорном правлении стольких веков, был непоколебим. Во внутренней политике она также знала, как приспособить свое правление к требованиям рабочего класса, внедрив систему социальных реформ и положений. Английской буржуазии повезло, что формирование Лейбористской партии, передав все голоса рабочих от либеральных политиков лейбористским лидерам, полностью заполненным идеями среднего класса, сделало рабочий класс активным агентом в укреплении капиталистического правления, хотя он должен был заплатить за это ценой модернизирующей реформы некоторых из наихудших мерзостей капитализма. В лидерах лейбористской партии он нашёл способный Кабинет Министров, полностью посвящённый поддержанию капиталистической системы, в котором были представлены, когда они должны были временно одержать победу, пацифистские тенденции.
Этот характер английской буржуазии имеет существенное значение для определения форм предполагаемого подъема рабочего класса. То, что должно быть преодолено, сила буржуазии, слабость рабочих, это не физическая сила, а духовная зависимость. Несомненно, физическая сила может сыграть свою роль и в критические моменты; английский капитализм, защищая свое существование, сможет, в случае необходимости, прибегнуть к жестким методам насилия и сдерживания. Но слабость английского рабочего класса состоит главным образом в том, что в нем полностью доминируют идеи среднего класса. Эгоцентричный индивидуализм, убежденность в том, что каждый должен выковывать свою судьбу, уважение к традиционным общественным отношениям, консерватизм мышления, прочно укоренились в нем благодаря неоспоримой силе капитализма, как дома, так и во всем мире. Потребуются сильные потрясения, чтобы взбудоражить окаменевший мозг, а капиталистическое развитие уже идет полным ходом. Когда политические катастрофы или непреодолимый подъем могущественных конкурентов подорвут мировую власть английской буржуазии, когда привилегированное положение английских рабочих уйдет, когда само их существование окажется под угрозой, то и для них единственным путем будет борьба за власть над производством.
Фундаментальные идеи организации совета не совсем чужды английским рабочим. В конце первой мировой войны возникло движение цеховых стюардов, установившее прямой контакт представителей цеха в подготовке боевых действий, не зависящих от профсоюзов. Уже ранее «гильдейный социализм» представлял множество узнаваемых концепций, а «промышленный юнионизм» выдвигал требование контроля за производством со стороны рабочих, связанное, впрочем, с идеями профсоюзов как руководящих органов. Характер английской буржуазии и свобода всех общественных отношений делают возможным поиск практических сиюминутных решений конфликтов, а не фундаментальных решений. Так, например, можно представить, что в качестве временного компромисса устанавливается свобода слова и дискуссий в цехе, а старое право капиталиста нанимать и увольнять ограничивается правом рабочих принимать решения о составе персонала; это открывает дорогу для дальнейшего прогресса. При таком ходе развития, когда, наконец, частичные уступки должны привести к значительной потере власти, не избежать попыток капиталистического класса вернуть себе господство путем серьезной решительной классовой войны. И все же представляется возможным, что власть рабочих над производством в Англии может быть завоевана путем последовательных шагов по промежуточным формам разделенного правления; каждый шаг неудовлетворителен и побуждает к дальнейшим шагам, пока не будет достигнута полная свобода.
Французская буржуазия
Развитие во Франции происходило по совершенно иным направлениям. В великой политической революции буржуазия вместе с крестьянами свергла абсолютную монархию со всеми ее средневековыми формами и лишила дворян и церковь их земельного имущества. В недвусмысленных актах и законах революция отменила все феодальные привилегии, провозгласила «права человека», главным основанием которых была частная собственность, и закрепила равенство всех граждан перед законом. Скованная напряженной революционной борьбой, буржуазия провела резкое разделение между собой, облаченной в одежды третьего сословия, как весь народ, и побежденными феодальными классами, теперь полностью отстраненными от политической власти. Она должна была выполнять руководящую работу полностью самостоятельно. Существовало четкое осознание среднеклассового характера его институтов, сформулированное в точных пунктах; права парламента, в отличие от английского обычая, были точно ограничены. Эти формулировки парламентской конституции затем служили образцом для других стран. Политическая свобода в Англии — практический факт, во Франции была сознательной теорией. Необходимость объяснять и формулировать ее создала богатство политической литературы, в книгах и речах, наполненной ясным выражением принципов. Но чего не хватало, так это немедленного ощущения полного господства. Практика в то же время была несовершенной; французская буржуазия сначала страдала от военного деспотизма, а затем, постепенно, в серии небольших политических революций, в 1830, 1848, 1870 годах, должна была завоевать полную власть над государством.
В этих революциях, в которых боролись в основном народные классы, мещане, ремесленники, рабочие, они научились различать свои классовые интересы, в отличие от капиталистов. Рабочие стремились к дальнейшей революции, которая должна была сломить новую классовую власть капитализма, но в вооруженных конфликтах, в 1848 и 1871 годах, они были побеждены и зарезаны; частично — собственными классовыми товарищами, нанятыми буржуазией, частично — мелким мещанством, торговцами, крестьянами, которые все пришли на помощь, как защитники частной собственности. Таким образом, было показано, что буржуазия крепко держит общество, что рабочий класс еще не созрел для господства, и что необходимо дальнейшее развитие капитализма.
Несмотря на то, что в этих ожесточенных классовых боях буржуазия одержала победу, она не вышла без травмы. Она потеряла уверенность в себе. Она знала, что когда-нибудь ей придется защищаться от растущей силы снизу, что когда-нибудь ее правление будет под угрозой со стороны рабочего класса. Поэтому он искал защиты у сильной государственной державы. Централизация всей политической власти в правительстве Парижа, введенная уже Конвенцией и Наполеоном, усилилась в XIX веке. Вместе с отсутствием правящей аристократии она придала политическому аспекту Франции совершенно иной, чем в Англии, характер.
Более того, экономическое развитие пошло по иному курсу. После сильного роста где-то в середине века промышленное развитие замедлилось. Сельская местность не давала сильного избытка населения, притекающего в города для обеспечения растущей промышленности рабочей силой. Сбережения малых предпринимателей, собранные в банках, не использовались в качестве промышленного капитала при создании новых предприятий, а в основном инвестировались в государственные кредиты. Безусловно, в регионах с богатыми залежами угля и руды развивалась мощная черная металлургия, во главе которой стояли могущественные капиталисты, часто состоявшие в родственных отношениях с земельной аристократией. Кроме того, в больших городах, особенно в Париже, как центре моды для всей европейской буржуазии, сильно развилась старая мелкомасштабная индустрия роскоши, основанная на личном мастерстве и вкусе многочисленного класса наемных мастеров. Но главный герой французского капитализма, особенно после 1870 года, все больше стал преобладать финансовый капитал как высшая власть.
Банки под руководством центрального «Banque de France» собрали деньги мелких капиталистов, акционеров и фермеров в огромную массу банковского капитала. Везде, где правительствам Европы или других континентов требовались кредиты, их предоставляли французские банки; облигации и акции рекомендовались и предлагались клиентам в качестве хороших инвестиций. Таким образом, малоимущие во Франции состоят в основном из арендаторов, акционеров, живущих за счет эксплуатации иностранных граждан, получающих свои доходы от налогов, вытесняемых иностранными правительствами из своих подданных. Кредиты этих правительств, как правило, предназначались для покупки военных материалов или строительства железных дорог. Поэтому банковский капитал работал в тесном сотрудничестве с хозяевами сталелитейной промышленности, обычно ставя условие, что деньги должны были быть потрачены на дочерние французские сталелитейные заводы. Таким образом, сбережения французских рантье поступали в казну сталелитейных капиталистов, а проценты за рантье предоставлялись иностранными налогоплательщиками.
Этот преобладающий характер французского капитала определял французскую политику, как внешнюю, так и внутреннюю. Внешняя политика служила для защиты интересов банковского капитала и арендаторов, путем создания альянсов, укрепляющих ее международную мощь и влияние на небольшие отсталые страны. Военной властью, когда это было необходимо, она обеспечивала выплаты от невольных должников; или превращала какого-то варварского вождя в зависимого принца, снабжая его европейским оружием для подчинения и эксплуатации бывших свободных племен, что называлось наведением порядка и цивилизацией.
Проблема внутренней политики при корпоративном капитализме всегда заключается в том, как сделать так, чтобы парламенты были выбраны всеобщим голосованием, а значит, зависели от голосов малых предпринимателей, фермеров и рабочих, служащих орудием защиты интересов крупного капитала. В странах с быстрым промышленным развитием это не сложно. Вся буржуазия увлечена, ее бизнес процветает благодаря пламенной экономической деятельности, а рабочие тоже, полностью занятые и способные получать хорошую зарплату, умиротворяются. Крупный капитал, уверенный в себе, провозглашает свои интересы общими интересами общества в целом. Однако с банковским капиталом все по-другому. Его эксплуатация чужих народов и захват сбережений собственного народа путем насилия и обмана носит характер ростовщичества и грабежа. Его интересы должны обслуживаться за кулисами, по тайным договоренностям с влиятельными политиками. Для ее достижения необходимо назначать или смещать кабинет министров, склонять на свою сторону партийных лидеров, манипулировать членами парламента, подкупать газеты — все это грязные интриги, которые не выносят света дня. Политики, в основном юристы или другие интеллектуалы, навязанные партийными машинами фермерам и гражданам как их представителям, рассматривают политику как бизнес, стремящийся занять высокую и доходную должность, как свою долю в добыче. Парламентаризм в современном мире повсеместно деградирует, потому что он должен создавать видимость общего блага, служа капиталистическим интересам. Но там, где правит финансовый капитал, он должен превратиться в настоящую коррупцию. Для финансового капитала, представленного французскими банками, нет прямой связи с трудом. Его политика, не основанная на фактической борьбе класса, управляющего производством, должна жить под фальшивыми лозунгами, на лживых обещаниях и звучащей риторике.
Поскольку в Париже в течение большей части XIX века доминировали малые предприятия, рабочий класс, не будучи резко отделенным от массы мелких самостоятельных ремесленников и работодателей, не мог развить ясное классовое сознание, хотя и был наполнен яростным республиканским и демократическим боевым духом. Видя, как капиталисты восстают под защитой правительства, используя политическую власть для бесстыдного личного обогащения, в то время как их самих насильно удерживали, рабочие считали государственную власть главной причиной их эксплуатации и страданий. Таким образом, их чувство свободной индивидуальности, наследие Великой революции переросло в некий анархизм, доктрину, согласно которой только путем полной ликвидации государства и его ограничивающей власти человечество может быть свободным как агломерация независимых сотрудничающих индивидуумов.
Когда в последующие годы, с постепенным развитием и концентрацией промышленности, возникли профсоюзы, они, как и в Англии, заняли центральное место в социальных идеях рабочего класса. Не столько как практическое средство участия в процветании, а скорее для французского капитализма, не обладающего промышленной и торговой мировой мощью, как теоретическая основа лучшего общества. Таким образом, к концу века синдикализм стал теорией социальной реконструкции, занимающей умы рабочих не только во Франции, но и распространившейся на Испанию, Италию и другие страны. Синдикаты — это просто французское название профсоюзов. В доктрине синдикализма «труд – основа нового мира» означает, что синдикат, профсоюз будет его организационной единицей. Профсоюз, по сути, является свободным созданием рабочих, их сферой самоуправления, в то время как в государстве доминируют чиновники и политики, а в политических партиях — интеллигенция. Политическая революция, которая должна сделать государство хозяином производства, будет означать более гнетущее рабство для трудящихся. Освобождение трудящихся путем революции возможно только как разрушение государства и правительства. Она должна быть вызвана всеобщей забастовкой, общей акцией всех ее трудящихся. Вместо нее должно появиться свободное объединение всех профсоюзов; профсоюзы станут органами по организации и управлению производством.
Эти принципы четко объясняют их зависимость от форм французского капитализма. Так как содержание политики находилось на большом расстоянии от продуктивного труда общества с его борьбой за реальный классовый интерес, рабочий класс держался на большом расстоянии от политики. Поскольку политика была грязным делом личных интриг, рабочие презирали смешивать ее с политикой. Их практика, провозглашенная как классовая война, теоретически направленная на отмену эксплуатации, практически для улучшения условий труда, полностью входила в сферу производства, где они действовали с помощью синдикатов. Синдикаты не намеревались уступать или подчиняться банковскому капиталу; в синдикалистских лозунгах антипатриотизма, антимилитаризма и всеобщей забастовки они выражали свой отказ быть увлеченными милитаристской политикой банковского капитала. Но это была лишь негативная форма оппозиции, а не позитивная форма борьбы; она недооценивала мощную власть капитала через силу националистических идей. В самом принципе: каждый член синдиката может принимать индивидуальное участие в политике, голосуя "в соответствии со своими философскими или политическими идеями", выражена примитивная беспомощность класса, который занимается тем, что пытается исключить из своей непосредственной борьбы различия во взглядах на общество в целом. Не хватало понимания того, что против крупного капитала в промышленности должны возникнуть солидные крупные организации, включающие бюрократию ведущих чиновников. И что производство под руководством синдикатов означает производство под руководством профсоюзных лидеров, а не самоуправление рабочих.
Практически синдикализм пошел на спад, когда в начале первой мировой войны его лидеры присоединились к своему правительству и подчинились своему капиталистическому классу. Это подготовило переход к открытой реформистской политике после войны, когда в международном сотрудничестве различия в теории между английским, немецким и французским профсоюзами отступили за их общую практику. В эти поздние годы также различия в характере капитализма в разных странах, сильно подчеркивавшиеся ранее, стали менее заметными при повсеместном росте промышленности, слиянии финансового и промышленного капитала, их общей империалистической политике покорения чужих народов и подготовки к будущим войнам за мировое господство.
Власть французской буржуазии состоит, как и повсюду, в ее экономической и финансовой мощи, в ее духовной силе и государственной власти. В отличие от английской буржуазии, ее экономическая власть — это, прежде всего, не власть над промышленностью и мировой торговлей, а власть денег; на эти деньги она покупает пропаганду и вооруженную силу, а также доминирует в политике. Духовная власть французского капитализма основана на традициях Великой революции и созданных ею социальных институтах. Гордое чувство отбросившего деспотизм и, являясь примером для других, утвердившего юридическую свободу и равенство, живет как прочная традиция во всем народе. Только лелея эти чувства, признавая демократические формы, уважая свободу в общественном мнении, капитал может господствовать над массами, которые принимают внешний облик за действительность. И если они становятся бунтарями, то находят над ними сильную централизованную государственную власть. Основная слабость французского рабочего класса, несмотря на его галантные бои в прошлом, основывается на медлительности современного экономического развития, массовом разгоне крестьян, граждан, рабочих по многочисленным мелким предприятиям. Французский капитализм отстал от старой власти англичан и восходящей мощи немецкого и американского капитализма: никакой свежий поток импульсов не подтолкнул классы к решительным действиям и энергичной борьбе.
Немецкая буржуазия
В конце Средневековья гордое, свободное и воинственное бюргерство, богатое торговлей из Италии и с Востока в Северную и Западную Европу, наполнило процветающие немецкие города. Затем с открытием Америки и Индии мировая торговля переместилась к берегам Атлантики. Экономический спад нашел свое продолжение в междоусобных войнах и вторжениях иностранных держав, грабежах и убийствах, полностью уничтожая старые богатства. Тридцатилетняя война оставила Германию опустошенной и обнищавшей страной, лишенной торговли и промышленности, отрезанной от экономического развития Запада, разделенной на сотню небольших независимых государств под властью мелких князей, бесправных за их пределами, произвольных деспотов у себя на родине. В самом крупном из них, восходящей прусской монархии, полностью доминировала сухопутная аристократия, «юнкеры», державшие в рабстве бедных крестьян, управляли армией как орудием завоевания. Французская революция и подъем английской промышленности дали первый импульс немецким поэтам и философам, выразителям зарождавшихся устремлений буржуазного мира. Благодаря наполеоновскому господству подъем национализма имел реакционный характер и нашел свое теоретическое выражение в торжественном признании рабского долга: Французская революция провозгласила права человека, мы провозглашаем обязанности человека.
К середине XIX века начала развиваться промышленность, а вместе с ней и первый дух свободы, выступлений против узколобого угнетения абсолютизмом и полицейским произволом. Восходящая буржуазия готовилась вымогать политические права у прусской монархии, что означало революцию с помощью рабочих масс. Но затем, в 1848 году, на парижских баррикадах рабочий класс провозгласил свои радикальные требования и даже в ожесточенной классовой борьбе сражался с притесняемыми классами. Поэтому он отступил; путь революции, завоевания свободы и власти для себя путем получения политической свободы для масс, был закрыт. Когда в последующие годы промышленность развивалась все больше и больше, немецкая буржуазия увидела, что рабочий класс организовался в независимую власть. Таким образом, она оказалась между старой правящей властью, монархией, аристократией и армией, и растущей новой властью внизу, рабочими, которые уже говорили о коммунизме. Так как он хотел, чтобы полиция защищала его во время каждой забастовки, так как он чувствовал, что рабочий класс является его настоящим экономическим антагонистом, он не мог начать серьезную борьбу с государственной властью. И если, в конце концов, он заговорит о революции, то аристократические правители, не колеблясь, будут будить рабочих против их работодателей, обещая социальные законы, ограничивающие произвол на фабрике, и даже намекая на «социал-монархию», защищающую рабочий класс от капитализма.
Так немецкая буржуазия научилась бояться. Страх перед властью сверху, страх перед властью снизу определял ее социальный характер. Она никогда не знала того гордого чувства, которое может пробудить в социальном классе только завоеванная свобода.
Есть и другие причины, способствующие развитию этого характера. В отличие от Франции и Англии, которые много веков назад уже обрели свое национальное единство, Германия все еще была разделена на несколько десятков незначительных государств. Это было досадным и громоздким препятствием для развития промышленности и торговли; столько разных правительств, законов и правил, разных систем налогов и чеканки монет, таможенных пошлин на нескольких границах, каждое мелочное правительство, проталкивающее бизнес через глупых чиновников, и бессильное защищать его на внешних рынках. Немецкая буржуазия глубоко возмущена отсутствием могущественного объединенного государства. Свободная и объединенная Германия была ее надеждой в начале 1848 года; но мужество не смогло присоединиться к борьбе народа. И теперь она поняла, что есть другой способ обрести не свободу, а единство: с помощью прусского милитаризма. Прусская аристократия сделала свою армию превосходным инструментом завоевания. В серии войн, в революции сверху, окружавшие ее державы были разбиты или превзойдены, а небольшие германские государства были подчинены и объединены в мощную Германскую империю. А теперь буржуазия изменила свою политику, оставила парламентских представителей в покое, чтобы они выступали с речами против милитаризма, и с энтузиазмом приветствовала «железного канцлера» и прусского короля как своих героев.
«Деспотизм при Бисмарке, — писал английский историк Тревельян, — стал активным принципом в локомотиве прогресса; он уже не робко враждебно относился к классу коммерсантов, к прессе, образованию и науке, а приковывал их всех к машине правительства». Раньше в других странах прогресс, т.е. развитие капитализма, всегда было связано с ростом свободы, т.е. с овладением буржуазией власти. Теперь же здесь, наоборот, деспотическое правительство стало инструментом развития капитализма. Конституция вновь созданной империи была одушевлена современным смелым духом, а ее политика — брутальной энергией, соответствующей сильно развивающемуся капитализму. Законы о социальных реформах и всеобщее избирательное право на выборах в парламент обеспечили участие масс в ее мировой политике, а также адаптацию к изменяющимся условиям. В то же время отдельные государства оставались с их устаревшими конституциями, с их узкоспециализированным чиновничеством, охватывающим сферу управления, внутренних дел, полиции и образования, и держали массы в подчинении и под постоянным контролем.
Таким образом, сильная государственная власть была поставлена на службу растущему капитализму, не отдавая политического превосходства самим капиталистам. Прусская земельная аристократия оставалась хозяином современной Германии, но только путем обслуживания требований капитализма. Она взяла на себя свою долю растущей массы прибавочной стоимости, не только занимая прибыльные руководящие посты в правительстве, но и используя свою политическую власть для увеличения — по хлебным законам — денег, производимых из ее земельной собственности. Буржуазия оставалась классом послушных подданных, социально влиятельных своими деньгами, но считавшихся гражданами второго сорта, довольных своим делом и уважительно прославляющих монархию и юнкерство. В отличие от Англии и Франции, парламент не имел власти над правительством; он не мог своим голосованием добиться отставки кабинета. Если бы парламентское большинство попыталось сделать это, воспользовавшись своим правом контроля над бюджетом, буржуазия оставила бы его и от него бы отказалась; вместо того чтобы зависеть от парламента, избранного массами, она предпочла бы управлять сверху.