«Quaeque ipsa misserrima vidi,
Et quorum pars magna fui»[171]
Вергилий
«С бесконечным, нах, лучше не связываться».
«Злые улицы»[172]
14 февраля 1985 г.
День святого Валентина
Еще два исчезновения на прошлой неделе — в обоих случаях дети. А я только начал расслабляться. Один — шестнадцатилетний подросток Деннис Торрио, вторая — пятилетняя девочка, которая каталась на санках за своим домом на Западном Бродвее. Бьющаяся в истерике мать нашла ее санки — синюю пластмассовую «летающую тарелку», и больше ничего. Ночью прошел снег — выпало около четырех дюймов. Никаких следов, кроме как девочки, сказал мне шеф Рейдмахер, когда я ему позвонил. Думаю, я его очень раздражаю. Но мне из-за этого бессонные ночи не грозят. Мне приходилось сталкиваться кое с чем и похуже, так?
Я спросил, можно ли взглянуть на сделанные полицией фотографии. Он отказал.
Я спросил, вели ли ее следы к дренажной решетке или к водостоку. Последовала долгая пауза, после которой я услышал: «Я начинаю думать, не пора ли тебе обратиться к врачу, Хэнлон? К какому-нибудь психиатру. Ребенка похитил отец. Или ты не читаешь газеты?»
— Торрио тоже похитил отец? — спросил я.
Снова долгая пауза.
— Угомонись, Хэнлон. Оставь меня в покое. — И он положил трубку.
Разумеется, я читаю газеты — кто, как не я, раскладывает их каждое утро в читальном зале публичной библиотеки? Маленькая девочка, Лори Энн Уинтербаджер, по решению суда находилась под опекой матери после скандального бракоразводного процесса весной 1982 года. Полиция исходит из того, что Хорст Уинтербаджер, вроде бы работающий механиком где-то во Флориде, приезжал в Мэн, чтобы похитить дочь. Согласно их версии, он припарковал автомобиль за домом и позвал дочь, которая сама подошла к нему — отсюда отсутствие чьих-либо следов, кроме Лори. Они, правда, стараются не упоминать, что девочка с двухлетнего возраста не видела отца. Скандальность бракоразводному процессу придали обвинения миссис Уинтербаджер, что Хорст Уинтербаджер как минимум дважды сексуально домогался ребенка. Она просила отказать Уинтербаджеру в праве видеться с дочерью, и суд так и постановил, хотя Уинтербаджер яростно все отрицал. Рейдмахер заявляет, что приговор суда, полностью отрезавший отца от единственного ребенка, мог подтолкнуть Уинтербаджера на похищение дочери. Наверное, эту версию и можно считать правдоподобной, но спросите себя: узнала бы Лори Энн отца после трех лет разлуки и побежала бы на его зов? Рейдмахер говорит «да», пусть она и видела его в последний раз в два годика. Я так не думаю. И ее мать говорила, что Лори Энн прекрасно знала о том, что нельзя ни подходить к незнакомым взрослым, ни разговаривать с ними. Этот урок большинство детей в Дерри вызубривают с младенчества. Рейдмахер говорит, что полиция штата Флорида уже разыскивает Уинтербаджера, и он может снять с себя ответственность.
«Вопросы опеки в компетенции адвокатов, а не полиции», — так процитировали этого напыщенного толстобрюхого говнюка в пятничном номере «Дерри ньюс».
Но Деннис Торрио… это совсем другая история. Дома все прекрасно. Играл в футбол за «Тигров Дерри». Отличник. Летом 1984 года прошел курс в «Школе выживания путешественника» и с блеском сдал экзамен. К наркотикам не притрагивался. Идеальные отношения с девушкой, которую любил без памяти. Имел все, ради чего стоило жить. Все, чтобы оставаться в Дерри по меньшей мере следующие два года.
Тем не менее он пропал.
И что с ним случилось? Внезапный приступ тяги к путешествиям? Пьяный водитель, который сшиб его, убил и тайком похоронил? Или он все еще в Дерри, только на темной стороне Дерри, водит компанию с такими как Бетти Рипсом, и Патрик Хокстеттер, и Эдди Коркорэн, и остальные? Или…
(позже)
Опять двадцать пять. Хожу и хожу кругами, не делаю ничего конструктивного, только завожу себя так, что скоро начну кричать. Я подпрыгиваю от скрипа железных ступеней, ведущих к стеллажам. Шарахаюсь от теней. Задаюсь вопросом, а как бы я отреагировал, если в тот момент, когда расставлял книги по стеллажам наверху, катя перед собой тележку на резиновом ходу, меж книг высунулась бы рука, хватающая рука…
В этот день у меня вновь появилось почти непреодолимое желание начать им звонить. В какой-то момент я даже набрал «404», код Атланты, глядя на лежащий передо мной телефонный номер Стэнли Уриса. Потом подержал трубку у уха, спрашивая себя, хочу ли я позвонить, потому что абсолютно уверен — на сто процентов уверен… или потому, что очень уж напуган и не могу выдержать этого в одиночку; потому что я должен поговорить с тем, кто знает (или узнает), чего именно я так боюсь.
И тут я слышу, как Ричи говорит: «Команда? КОМАНДА? Не нужны нам никакие вонючие команды, сеньор-р-р», — голосом Панчо Ванильи, слышу так отчетливо, будто он стоит рядом со мной… и кладу трубку на рычаг. Потому что когда так отчаянно хочется кого-то увидеть, как я хотел увидеть Ричи Тозиера (или любого из них), доверять собственным мотивам нельзя. Лучше всего мы лжем сами себе. Дело в том, что на сто процентов я все-таки не уверен. Если обнаружится еще одно тело, я позвоню… но пока я должен предполагать, что даже такой напыщенный говнюк, как Рейдмахер, может оказаться прав. Лори могла помнить своего отца; возможно, видела какие-то его фотографии. И, наверное, взрослый может убедить ребенка сесть к нему в машину, как бы того ни предупреждали.
Еще один страх не отпускает меня. Рейдмахер предположил, что у меня съезжает крыша. Я в это не верю, но, если я позвоню им сейчас, они, возможно, подумают, что я сумасшедший. Хуже того, а вдруг они меня не вспомнят? Майк Хэнлон? Кто? Не помню я никакого Майка Хэнлона. Я совсем вас не помню. Какое обещание?
Я чувствую, точное время для звонка придет… и когда оно придет, я пойму, что пора. И их каналы связи откроются одновременно. Как бывает, когда два огромных колеса, медленно сближаясь, входят в соприкосновение друг с другом: я и Дерри — на одном, все мои друзья детства — на другом.
Когда время придет, они все услышат голос Черепахи.
Поэтому пока я подожду, но рано или поздно пойму, что пора. Я уверен, что вопрос, звонить или не звонить, снят.
Единственный вопрос — когда.
20 февраля 1985 г.
Пожар в «Черном пятне».
«Идеальный пример того, как Торговая палата пытается переписать историю, Майк, — сказал бы мне старик Альберт Карсон, возможно, при этом посмеиваясь. — Они пытаются, и иногда им это почти удается… но старики помнят, что и как было на самом деле. Они всегда помнят, а иногда и рассказывают, если только задавать им нужные вопросы».
В Дерри есть люди, которые живут здесь больше двадцати лет и не знают, что в свое время в городе находилась «специальная» казарма для нестроевых военнослужащих, относящаяся к деррийской базе армейской авиации, но расположенная в полумиле от основной территории базы, и в середине февраля, когда температура колебалась в районе пятнадцати градусов мороза и ветер дул по плоским взлетно-посадочным полосам со скоростью сорок миль в час, а потому, с поправкой на ветер, температура воздуха становилась совсем уж низкой, эти лишние полмили могли привести и к переохлаждению, и к обморожению, а то и к смерти.
В других семи казармах котлы отопления работали на солярке, в окнах стояли двойные рамы, стены утепленные. В них и холодной зимой жили — не тужили. «Специальная» казарма, в которой размещались двадцать семь военнослужащих роты Е, обогревалась старой дровяной печью. Дрова для этой печи солдатам приходилось заготавливать самим, и где придется. От стужи их изолировали только сосновые и еловые ветки, которые солдаты навалили на стены. Одному парню удалось достать и привезти в казарму полный комплект вторых рам, но двадцать семь обитателей «специальной» казармы в тот день задержали в Бангоре на выполнении каких-то работ, а вечером, вернувшись домой, усталыми и продрогшими, они обнаружили, что вторые рамы разломаны. Все до единой.
Происходило это в 1930 году, когда половину самолетов армии Соединенных Штатов все еще составляли бипланы. В Вашингтоне Билли Митчелла[173] отдали под трибунал и понизили в должности, отправив летать за кабинетный стол: настойчивые призывы к модернизации авиации так достали его командиров, что они больно щелкнули Митчелла по носу. Вскоре после этого он уволится со службы.
Так что на базе в Дерри летали крайне редко, несмотря на три взлетно-посадочных полосы (твердое покрытие было только на одной). И большая часть службы состояла в выполнении различных хозяйственных работ.
Один из солдат роты Е, который демобилизовался в 1937 году, потом вернулся в Дерри. Это был мой отец. И он рассказал мне такую историю:
«Одним весенним днем 1930 года, за полгода до пожара в „Черном пятне“, я возвращался на базу с тремя приятелями после трехсуточной увольнительной. Это время мы провели в Бостоне.
Миновав ворота, мы увидели этого детину, который стоял сразу за КПП, облокотившись на лопату, и ковыряя в носу. Сержант откуда-то с юга. Рыжие волосы. Гнилые зубы. Прыщи. Та же обезьяна, только без шерсти, ну, ты понимаешь. В годы Депрессии таких в армии хватало.
Мы идем, четверо молодых парней после увольнительной, все в отличном настроении, и видим по его глазам, что он так и ищет повод прицепиться к нам. Мы и отдали ему честь, будто он сам генерал Черный Джек Першинг.[174] Я думаю, все бы обошлось, но выдался прекрасный весенний денек, ярко светило солнце, и я не удержал язык за зубами.
— Доброго вам дня, сержант Уилсон, сэр, — сказал я, и он тут же набросился на меня.
— Я давал тебе разрешение обратиться ко мне? — спрашивает он.
— Нет, сэр, — отвечаю я.
Тут он смотрит на остальных, Тревора Доусона, Карла Руна и Генри Уитсана, который погиб при пожаре той осенью, и говорит им: „Этот умный ниггер остается со мной. Если вы, черномазые, не хотите присоединиться к нему в одной грязной работенке, которая займет у него всю вторую половину дня, валите в казарму, положите вещички и доложите о своем прибытии дежурному. Понятно объясняю?“
Что ж, они идут, а Уилсон кричит им вслед: „Жопу в горсть и скачками, говны собачьи! Хочу видеть, как засверкают подошвы ваших гребаных башмаков“.
Они смотались, а Уилсон отвел меня в сарай, где хранился инструмент, и выдал мне штыковую лопату. Потом повел на большое поле, где теперь расположен терминал для аэробусов авиакомпании „Нортист эйрлайнс“. Смотрит на меня, улыбаясь, указывает на землю и говорит: „Видишь этот окоп, ниггер?“
Никакого окопа нет, но я предполагал, что мне лучше во всем с ним соглашаться, поэтому посмотрел на то место, куда он указывал, и ответил, что да, конечно, вижу. Тут он врезал мне в нос, сшиб с ног, и я оказался на земле, а кровь запачкала мою последнюю чистую рубашку.
— Ты не видишь его, потому что какой-то болтливый черномазый мерзавец засыпал его! — прокричал он, и на его щеках вспыхнули два больших красных пятна. Но он улыбался, и по всему чувствовалось, что происходящее ему очень даже нравилось. — И вот что ты сейчас сделаешь, мистер Доброго-вам-дня: ты сейчас выгребешь всю землю из моего окопа. Время пошло!
Я рыл окоп чуть ли не два часа и очень скоро закопался в землю до подбородка. Последние два фута пришлись на глину, и, закончив, я стоял по щиколотку в воде, а мои ботинки промокли насквозь.
— Вылезай оттуда, Хэнлон, — приказал сержант Уилсон. Он сидел на травке, курил. Помочь мне не предложил. Я вымазался с головы до ног, не говоря уж о том, что кровь замарала мою форменку. Он поднялся и подошел к окопу. Указал на него.
— Что ты тут видишь, ниггер? — спросил он.
— Ваш окоп, сержант Уилсон, — отвечаю я.
— Что ж, я решил, что он мне не нужен, — говорит он. — Не нужен мне никакой окоп, вырытый ниггером. Засыпь его, рядовой Хэнлон.
Я начал его засыпать, а когда закончил, солнце уже спускалось к горизонту и заметно похолодало. Он подходит и смотрит, как я утрамбовываю землю боковой поверхностью штыка лопаты.
— И что ты видишь здесь теперь, ниггер? — спрашивает он.
— Земляной пригорок, сэр, — ответил я, и он бьет меня снова. Господи, Майки, я был близок к тому, чтобы, поднявшись, раскроить ему голову лопатой. Но если бы я это сделал, никогда бы не увидел чистого неба, только в клеточку. И хотя потом я иной раз и раскаивался, что не сделал этого, тогда мне как-то удалось сдержаться.
— Это не земляной пригорок, ты, тупой хрен енотовый! — кричит он на меня, брызжа слюной. — Это МОЙ окоп, и тебе лучше немедленно очистить его от земли. Жопу в горсть, и за дело!
Я выгребаю землю из окопа, а потом вновь забрасываю его землей, и тогда он спрашивает меня, почему я забросал его окоп землей, когда он как раз собрался посрать в него. Я снова освобождаю окоп от земли, а он спускает штаны, садится, свесив свой костлявый зад над окопом и, справляя нужду, спрашивает: „Как себя чувствуешь, Хэнлон?“
— Я прекрасно себя чувствую, — отвечаю я, потому что решил, что не сдамся, пока не упаду без чувств или не умру. Не удастся ему меня сломать.
— Что ж, это мы исправим, — говорит он. — Для начала засыпь эту выгребную яму, рядовой Хэнлон. И я хочу, чтобы ты это сделал быстро. А то ты что-то начал тянуть резину.
Я в очередной раз засыпал яму, и по его улыбке понял, что это только начало. Но тут прибежал один его друг с газовым фонарем и сказал, что в казарме была какая-то внеплановая поверка, и Уилсону могут надрать зад, потому что его не оказалось на месте. Мои друзья прикрыли меня, поэтому все обошлось, но друзья Уилсона, если их можно назвать друзьями, и пальцем ради него не шевельнули.
Он меня отпустил, и я надеялся, что наутро его имя появится в списке получивших взыскание, но напрасно. Вероятно, он сказал лейтенанту, что пропустил поверку, объясняя одному болтливому ниггеру, кому принадлежат все окопы на территории деррийской базы, и те, что уже вырыты, и те, что еще нет. Ему вероятно, дали медаль, вместо того чтобы отправить чистить картошку. Именно такие порядки царили в роте Е здесь, в Дерри».
Эту историю отец рассказал мне где-то в 1958 году, и я думаю, что ему тогда было под пятьдесят, а моей матери — порядка сорока или около того. Я спросил его, почему он вернулся, раз в Дерри было так плохо?
— Видишь ли, Майки, в армию я пошел в шестнадцать, — ответил он. — Солгал насчет своего возраста, чтобы попасть. Не моя идея. Мать мне велела. Я был парнем крупным, и, наверное, только потому мою ложь не раскусили. Я родился и вырос в Бергоу, штат Северная Каролина, и мясо мы видели только раз в году, после сбора табака, или иногда зимой, когда отец подстреливал енота или опоссума. Единственное хорошее, что я помню о Бергоу — это пирог с мясом опоссума, обложенный кукурузными лепешками, вкуснее которого просто не бывает.
Поэтому, когда мой отец погиб в результате несчастного случая — что-то там произошло с сельскохозяйственной техникой, моя мама сказала, что поедет с Филли Лубердом в Коринт, где у нее жили родственники. Филли Луберд был в семье любимчиком.
— Ты про дядю Фила? — спросил я, улыбнувшись при мысли о том, что кто-то называет его Филли Луберд. Он был адвокатом в Тусоне, штат Аризона, и шесть лет избирался в Городской совет. Ребенком я полагал, что дядя Фил — богач. Для черного в 1958 году, уверен, так оно и было. Он зарабатывал двадцать тысяч долларов в год.
— Именно о нем, — ответил отец. — Но тогда он был двенадцатилетним пацаном, который носил матросскую шапку из рисовой бумаги, залатанный комбинезон и ходил босиком. Он был самым младшим в семье, я родился перед ним. Остальные дом уже покинули: двое умерли, двое женились, один сел в тюрьму. Это Говард. Ничего путного в нем никогда не было.
«Ты должен пойти в армию, — сказала мне твоя бабушка Ширли. — Я не знаю, начнут ли они платить тебе сразу или нет, но как только начнут, ты будешь посылать мне деньги каждый месяц. Мне не хочется отправлять тебя туда, сынок, но, если ты не позаботишься обо мне и Филли, не знаю, что с нами станет». Она дала мне свидетельство о рождении, чтобы показать вербовщику, в котором уже подделала год моего рождения так, чтобы я стал восемнадцатилетним.
Я пошел в здание суда, где сидел вербовщик, и сказал, что хочу в армию. Он сунул мне бумаги и показал, где поставить крестик.
— Я могу расписаться, — ответил я, и он рассмеялся, похоже, мне не веря.
— Что ж, валяй. Расписывайся, черный мальчик, — говорит он.
— Одну минуту, — отвечаю. — Хочу задать вам пару вопросов.
— Задавай, — говорит он. — Я могу ответить на любой.
— В армии мясо дают дважды в неделю? — спросил я. — Моя мама говорит, что да, но она очень уж хочет, чтобы я пошел в армию.
— Нет, мясо дважды в неделю там не дают, — отвечает он.
— Так я и думал, — говорю я, думая, что этот человек, конечно, слизняк, но по крайней мере честный слизняк.
А потом он говорит:
— Солдаты едят мясо каждый день, — и мне остается только удивляться себе: как я только мог подумать, что он честный?
— Вы, должно быть, думаете, что я — круглый дурак, — говорю я.
— Ты все правильно понял, ниггер, — отвечает он.
— Если я пойду в армию, я должен что-то сделать для мамы и Филли Луберда, — говорю я. — Мама говорит, что я смогу посылать ей деньги.
— Все здесь. — Он показывает бланк на перечисление денег. — Еще вопросы?
— Да, — говорю я, — как насчет обучения на офицера?
Он запрокинул голову и так смеялся, что я подумал, а не захлебнется ли он собственной слюной. Потом говорит:
— Сынок, ты увидишь черного офицера в этой армии не раньше того дня, когда снятый с креста Иисус начнет отплясывать чарльстон. А теперь подписывай или нет. Мое терпение лопнуло. Опять же, ты все здесь провонял.
Я подписал и наблюдал, как он степлером прикрепляет бланк на перечисление денег к моему учетному листку, потом принимает у меня присягу, и я уже солдат. Я думал, меня отправят в Нью-Джерси, где армия строила мосты, потому что не было войн, где она могла бы воевать. Вместо этого я оказался в Дерри, штат Мэн, в роте Е.
Он вздохнул и заерзал на стуле, крупный мужчина с седыми, коротко стриженными волосами. В то время нам принадлежала одна из самых больших ферм в Дерри и, вероятно, лучший придорожный ларек к югу от Бангора. Втроем мы много работали, отцу приходилось нанимать людей на сбор урожая, и дела у нас шли неплохо.
Он сказал:
— Я приехал сюда, потому что видел Юг и видел Север, и ненавистью они не отличались друг от друга. В этом меня убедил не сержант Уилсон. Он был всего лишь белым бедняком из Джорджии и повсюду таскал за собой Юг, куда бы ни приезжал. Не было у него необходимости находиться южнее линии Мейсона-Диксона,[175] чтобы ненавидеть ниггеров. Он просто нас ненавидел. Нет, в этом меня убедил пожар в «Черном пятне». Знаешь, Майки, в каком-то смысле…
Он посмотрел на мою мать, которая вязала. Она не подняла головы, но я знал, что слушает она внимательно, и, думаю, отец тоже это знал.
— В каком-то смысле тот пожар превратил меня в мужчину. В огне погибли шестьдесят человек, восемнадцать — из роты Е. Собственно, после пожара никакой роты и не осталось. Генри Уитсан… Сторк Энсон… Алан Сноупс… Эверетт Маккаслин… Хортон Сарторис… все мои друзья, все погибли в том пожаре. И к этому пожару не имели отношения ни старина Уилсон, ни его дружки-южане. Устроило его деррийское отделение «Легиона белой благопристойности» штата Мэн. Отцы некоторых детей, с которыми ты ходишь, сынок, в школу, чиркали спичками, поджигая «Черное пятно». И я говорю не о детях из бедных семей.
— Почему, папа? Почему они это сделали?
— Отчасти потому, что таков уж Дерри, — хмурясь, ответил мой отец. Медленно раскурил трубку, тряхнул деревянную спичку, чтобы погасить ее. — Я не знаю, почему это случилось здесь; я не могу этого объяснить, но при этом я нисколько не удивлен.
Видишь ли, «Легион белой благопристойности» — аналог ку-клукс-клана у северян. Они маршировали в таких же белых балахонах, жгли такие же кресты, писали такие же сочащиеся ненавистью записки черным, которые, по их разумению, или поднялись выше, чем им полагалось, или получили работу, положенную белому человеку. Они иногда закладывали динамит в церкви, где священники говорили о равенстве черных. В книгах по истории упор делается на ку-клукс-клан, а не на «Легион белой благопристойности», и многие даже не знают о его существовании. Я думаю, причина в том, что большинство этих книг написано северянами, и им стыдно.
Наибольшую популярность «Легион» приобрел в крупных городах и промышленных зонах. Нью-Йорк, Нью-Джерси, Детройт, Балтимор, Бостон, Портсмут — везде были отделения «Легиона». Они пытались организоваться и в Мэне, но достигли успеха только в Дерри. Какое-то время довольно крупное отделение существовало и в Льюистоне, примерно в то время, когда произошел пожар в «Черном пятне», но им не приходилось тревожиться из-за того, что ниггеры насиловали белых женщин или отнимали работу у белых мужчин, потому что ниггеров там практически не было. В Льюистоне опасались бродяг и объединения так называемой «бонусной армии»[176] с теми, кого называли «армией коммунистических подонков». В последнюю входили все, кто не работал. «Легион благопристойности» обычно выбрасывал этих бедолаг из города, как только они там появлялись. Иногда им засовывали в штаны ядовитый плющ. Иногда им поджигали рубашки.
После пожара в «Черном пятне» деррийское отделение «Легиона» практически прекратило свое существование. Видишь ли, ситуация вышла из-под контроля, как иной раз случается в этом городе.
Он помолчал, попыхивая трубкой.
— Похоже, «Легион белой благопристойности» был всего лишь еще одним зернышком, Майки, и оно нашло здесь хорошо удобренную почву. По существу, это был клуб богатых людей. А после пожара они спрятали свои балахоны и лгали, выгораживая друг друга, так что дело спустили на тормозах. — Теперь в его голосе звучало такое горькое презрение, что моя мать, хмурясь, подняла голову. — Кто, в конце концов, погиб? Восемнадцать солдат-ниггеров, четырнадцать или пятнадцать городских ниггеров, четверо музыкантов-ниггеров из джаз-банда… да горстка друзей ниггеров. Велика беда?
— Уилл, — тихо проговорила мать. — Достаточно.
— Нет, — возразил я. — Я хочу послушать.
— Тебе пора спать, Майки. — Он взъерошил мне волосы большой, тяжелой рукой. — Я просто хочу рассказать тебе еще кое о чем, и не уверен, что ты поймешь… сомневаюсь, понимаю ли все сам. Случившее в тот вечер в «Черном пятне», пусть это и ужасно… я не думаю, что произошло все только из-за цвета нашей кожи. И даже не потому, что находилось «Пятно» рядом с Западным Бродвеем, где белые богачи Дерри жили тогда и живут теперь. Я не думаю, что тут дела у «Легиона белой благопристойности» шли так хорошо, потому что в Дерри черных и бродяг ненавидели сильнее, чем в Портленде, или Льюистоне, или в Брансуике. Все дело в здешнем духе. Дух этого города наилучшим образом подходит для всего дурного, для того, что приносит боль. За прошедшие годы я снова и снова думал об этом. Я не знаю, как такое может быть… но так оно и есть.
Но хорошие люди живут в Дерри теперь и жили раньше. На похороны пришли тысячи горожан, и они хоронили как черных, так и белых. Большинство предприятий не работали почти неделю. В больницах пострадавших лечили бесплатно. Им приносили корзины с едой и письма с соболезнованиями, написанные от души. Протягивали руку помощи. Тогда я познакомился со своим другом, Дьюи Конроем, и ты знаешь, он белый, как ванильное мороженое, но я чувствую, что он мне брат. Я бы умер за Дьюи, если б он меня попросил, и хотя никому не дано знать душу другого человека, я думаю, он умер бы за меня, если б дошло до этого.
В любом случае, армия отправила тех, кто выжил после пожара, в другие места, словно они стыдились случившегося… и, наверное, они стыдились. Я оказался в Форт-Худе, где прослужил шесть лет. Там я встретил твою мать, и мы поженились в Галвестоне, в доме ее родителей. Но все эти годы Дерри не выходил у меня из головы. И после войны я привез твою мать сюда. Здесь у нас родился ты. И здесь мы живем, менее чем в трех милях от того места, где в 1930 году находился клуб «Черное пятно». И я думаю, тебе пора ложиться спать, молодой человек.
— Я хочу послушать про пожар! — закричал я. — Расскажи мне о нем, папочка!
Но он посмотрел на меня, хмурясь. Если такое случалось, я точно знал, что ничего не выгорит… возможно, потому, что хмурился он редко. Обычно улыбался.
— Эта история не для детских ушей, — ответил он. — В другой раз, Майки. Когда мы отшагаем с тобой еще несколько лет.
Как выяснилось, мы оба отшагали еще четыре года, прежде чем я услышал историю о том, что случилось в тот вечер в клубе «Черное пятно», и к тому моменту дни отца уже были сочтены. Он рассказывал мне о пожаре, лежа на больничной койке, накачанный обезболивающими, время от времени засыпая или впадая в забытье, а раковая опухоль неумолимо и безостановочно пожирала его внутренности.
26 февраля 1985 г.
Перечел эту последнюю запись и сам удивился, разрыдавшись от скорби по отцу, который уже двадцать три года как умер. Я помню, как горевал после его смерти — почти два года не мог прийти в себя. Когда в 1965 году я окончил среднюю школу, мать посмотрела на меня и сказала: «Как бы отец гордился тобой!» Мы расплакались в объятиях друг друга, и я подумал, что все, мы наконец-то похоронили его этими запоздалыми слезами. Но кто знает, как долго горе может оставаться с человеком? Разве не бывает, что через тридцать или даже сорок лет после смерти ребенка, или сестры, или брата человек, наполовину проснувшись, думает об утрате и чувствует, что пустоты, которые оставила эта смерть, не заполнятся никогда, до последнего дня жизни?
Он демобилизовался в 1937 году, получив пенсию по инвалидности. К тому времени армия моего отца значительно повысила свою боеготовность. Даже полуслепой, говорил он мне, уже понимал, что скоро придется расчехлять пушки. К тому времени его произвели в сержанты, и он потерял большую часть левой ступни, когда новобранец, перепугавшийся до такой степени, что чуть не наложил в штаны, вытащил чеку из ручной гранаты, а потом выронил ее, вместо того чтобы бросить. Она откатилась к моему отцу и взорвалась со звуком, по его словам, напоминавшим кашель в ночи.
Немалая часть вооружения, с которым приходилось иметь дело солдатам той давней поры, или изначально была неисправной, или вышла из строя после долгого хранения на складах. Им давали патроны, которые не стреляли, и винтовки, которые взрывались у них в руках, если выстрел все-таки происходил. У военных моряков торпеды плыли в сторону от цели, а если попадали в цель, то не взрывались. У самолетов армии и флота отваливались крылья при чуть более жесткой посадке, а в 1939 году на военной базе в Пенсаколе (я об этом читал) офицер службы снабжения обнаружил, что множество стоящих там армейских грузовиков не могут тронуться с места, потому что тараканы съели все резиновые шланги и ремни привода вентилятора.
Так что жизнь моему отцу и его тело (включая, разумеется, и ту часть, которая дала жизнь вашему покорному слуге Майклу Хэнлону) спасли головотяпство чиновников и никудышное вооружение. У гранаты взорвался не весь заряд, и отец потерял лишь часть левой ступни, а не все от ключиц и ниже.
Выплаченные при демобилизации деньги позволили ему на год раньше, чем он планировал, жениться на матери. Они не сразу поехали в Дерри, сначала перебрались в Хьюстон, где работали до 1945 года. Мой отец трудился бригадиром на заводе, который изготавливал корпуса для бомб. Моя мать стала Рози-клепальщицей.[177] Но, как он и рассказывал мне, одиннадцатилетнему, мысль о Дерри «никогда не выходила у него из головы». И теперь я спрашиваю себя, а может, что-то тянуло его в Дерри даже тогда, тянуло с тем, чтобы я смог занять свое место в том кругу в Пустоши, который сложился одним августовским вечером. Если во вселенной есть высшие силы, значит, добро всегда уравновешивает зло… но ведь и добро может быть не менее ужасным.
Мой отец выписывал «Дерри ньюс» и постоянно проглядывал объявления о продаже земли. Большую часть заработанных денег они откладывали. Наконец он увидел предложение о продаже фермы, которое выглядело привлекательным… во всяком случае, на бумаге. Из Техаса они приехали на автобусе «Трейлуэйс», осмотрели ферму и купили ее в тот же день. Отделение Первого торгового банка в округе Пенобскот выдало ему ипотечный кредит на десять лет, и они начали обустраиваться на новом месте.
— Поначалу у нас возникали проблемы, — рассказывал он мне в другой раз. — Нашлись люди, которые не хотели, чтобы по соседству с ними жили негры. Мы знали, что так и будет, я же не забыл «Черное пятно», но полагали, что со временем все успокоится. Подростки приходили и бросали в окна камни и банки из-под пива. В первый год я раз двадцать вставлял новые стекла. И досаждали нам не только подростки. Как-то раз, проснувшись поутру, мы увидели нарисованную на стене курятника свастику, а все куры передохли. Кто-то отравил им корм. Больше я кур не держал.
Но шериф округа — тогда в Дерри не было начальника полиции, до этого городу еще предстояло дорасти — начал с этим разбираться, и разбираться серьезно. Это я к тому, Майки, что здесь живут не только плохие люди, но и хорошие. Салливан не относился к человеку по-другому только потому, что кожа у него коричневая, а волосы — курчавые. Он приезжал с десяток раз, говорил с людьми и, наконец, выяснил, кто это сделал. И кто, по-твоему? Догадайся с трех раз, первые два — не в счет.
— Понятия не имею. — Я не стал и пытаться.
Отец смеялся, пока слезы не потекли из глаз. Достал из кармана большой белый платок, вытер их.
— Буч Бауэрс, вот кто! Отец парня, который в твоей школе никому не дает прохода. Папаша — мразь, и сынок ничуть не лучше.
— В школе некоторые ребята говорят, что отец Генри — полоумный, — сообщил я: тогда я учился в четвертом классе, и Бауэрс уже не раз и не два давал мне пинка… а если подумать, так слова «черномазый» и «негритос» я впервые услышал именно от Генри Бауэрса, между первым и четвертым классом.
— Что ж, возможно, мысль о том, что Буч Бауэрс — полоумный, не так уж далека от истины. Люди говорили, он так и не пришел в норму после возвращения с Тихого океана. Служил там в морской пехоте. Короче, шериф арестовал его, и Бауэрс орал, что его оболгали, и все они друзья ниггеров. И что он на всех подаст в суд. Наверное, список дотянулся бы отсюда до Уитчем-стрит. Я сомневаюсь, что у него была хоть одна пара подштанников без дыры на заду, но он собирался подать в суд на меня, шерифа Салливана, город Дерри, округ Пенобскот и еще бог знает кого.
А что произошло потом… не могу поклясться, что это правда, но так мне рассказал Дьюи Конрой. По словам Дьюи, шериф поехал к Бучу в бангорскую тюрьму. И шериф Салливан сказал: «Пора тебе заткнуть пасть и послушать, Буч. Этот черный парень, он не хочет настаивать на обвинениях. Он не хочет отправлять тебя в Шоушенк, он только хочет, чтобы ты возместил ему потерю кур. Он полагает, что двести долларов покроют его убытки».
Буч говорит шерифу, что он скорее засунет эти двести долларов в то место, куда не заглядывает солнце, и слышит от шерифа следующее: «В Шенке есть фабрика по переработке известняка, и мне говорили, что после того как человек отбарабанит там два года, язык у него становится зеленым, как лаймовый леденец. А теперь выбирай, два года резать известняк или двести долларов. Что скажешь?»
«В Мэне присяжные никогда не приговорят меня к тюремному сроку за дохлых кур ниггера», — отвечает Буч.
«Я это знаю», — кивает Салливан.
«Тогда о чем мы, скажи на милость, говорим?» — спрашивает Буч.
«Тебе бы лучше спуститься с небес на землю, Буч. Они не отправят тебя в тюрьму за кур, но отправят за свастику, которую ты нарисовал перед тем, как перебить кур».
По словам Дьюи, у Буча просто отвисла челюсть, а Салливан ушел, чтобы не мешать ему думать. И через три дня Буч попросил своего брата, который через пару лет замерз насмерть, отправившись пьяным на охоту, продать его новенький «меркурий», который купил на пособие, полученное при демобилизации, холил и лелеял. Так что я получил двести долларов, а Буч поклялся, что сожжет мой дом. Он твердил об этом всем своим дружкам. Поэтому как-то днем я его и подловил. Вместо «меркурия» он купил довоенный «форд», а я тогда ездил на пикапе. Подрезал его на Уитчем-стрит, неподалеку от грузового двора станции, и вышел из кабины с винчестером в руках.
«Если у меня что-то загорится, один плохой черный пристрелит тебя, босс», — предупредил я его.
«Не смей так говорить со мной, ниггер! — Он чуть не плакал от злости и от страха. — Ты не имеешь права так говорить с белым человеком, нет такого права у черномазого».
Мне это все изрядно надоело, Майки. И я знал: если прямо сейчас не напугаю его до смерти, он от меня никогда не отстанет. Вокруг никого не было. Я сунул руку в кабину «форда», схватил Буча за волосы. Приклад карабина упер в пряжку поясного ремня, ствол — Бучу под подбородок. И сказал: «Еще раз назовешь меня ниггером или черномазым, твои мозги потекут с лампочки под потолком кабины. И поверь мне, Буч, если на моем участке что-нибудь загорится, я тебя пристрелю. А потом, возможно, пристрелю и твою жену, и твое отродье, и твоего никчемного брата. С меня хватит».
Тут он начал плакать, и ничего более отвратительного я в своей жизни не видел.
«Посмотрите, до чего мы дошли, — говорит он. — Ниг… Чер… Человек приставляет тебе к голове винтовку при свете дня, прямо на улице».
«Да, мир, должно быть, спешит на встречу с адом, раз такое может случиться, — согласился я. — Но теперь это значения не имеет. Значение имеет другое — мы друг друга поняли или ты хочешь научиться дышать через дырку во лбу?»
Он признал, что мы друг друга поняли, и больше никаких хлопот Буч Бауэрс мне не доставлял, если не считать смерти твоей собаки, Мистера Чипса, но у меня нет доказательств, что это дело рук Бауэрса. Чиппи мог съесть отравленную приманку или что-то еще.
С того дня нам никто не мешал, и, оглядываясь назад, я могу сказать, что сожалеть мне практически не о чем. Жили мы здесь хорошо, а если выпадали ночи, когда мне снился пожар… что ж, никому не прожить жизнь без нескольких кошмарных снов.
28 февраля 1985 г.
Прошел не один день с тех пор, как я сел, чтобы написать историю того пожара в «Черном пятне», как ее рассказал мне отец, но пока так до нее и не добрался. Я думаю, во «Властелине Колец» один персонаж говорит, что «одна дорога ведет к другой»; то есть можно сойти с крыльца на тропинку, которая к улице, и а уж потом попасть… что ж, куда угодно. То же самое с историями. Одна приводит к следующей, та — к следующей, и так далее; может, они идут в том направлении, куда ты и хотел пойти, может — нет. Может, в конце ты понимаешь, что голос, который рассказывает эти истории, даже важнее самих историй.
Конечно же, это его голос, который я помню, — голос моего отца, низкий, неторопливый. Я помню, как он, бывало, посмеивался или хохотал. Как брал паузу, чтобы раскурить трубку, высморкаться или взять банку «Наррагансетта»[178] («Харкни Гансетт», как он его называл) из холодильника. Э