глаз! И не смеем жить радостью новой - Рок на все наложил свой запрет. Пусть бы этот жеребий суровый Вспомнил
после великий поэт. Я, как белая лебедь в балете, Неизбежно погибнуть должна. Рождена на враждебной планете
И в чужие пришла времена. Кто автор? Написано от лица женщины… Ни Ася, ни Леля не могли написать так:
слишком несерьезны обе. Кто же эта поэтесса, вырвавшаяся из крымских подвалов? Передавая мне тетрадь,
девочки не пожелали сделать разъяснений, и я не решаюсь расспрашивать. Сегодня – суббота: для меня и для Аси,
очевидно, тоже, день этот имеет особое значение. Минуты сгорают, улетая к вечернему поезду. 15 июля. Что бы это
могло быть… странно! Здесь столько узких переходов, заворотов и клетушек, что я постоянно, совершенно
непреднамеренно, слышу чужие разговоры. В эту субботу я снова слышала один, всего из двух-трех слов, но он
посеял во мне тревогу. Было так: Олег уже приехал, Ася разогревала ему обед, а он пошел с ведром к колодцу; я
вышла в сени и увидала, как он, проходя, быстро подошел к Леле, которая черпала там воду из бочки, и озабоченно
спросил: «Благополучно?» Она ответила, тоже шепотом: «Потом расскажу, очень тяжело». Что все это может
значить? Что может быть между ним и Лелей такого, что является их общей тайной от меня и от Аси? По-видимому,
то горе Лели, которое так беспокоит Асю, Олегу хорошо известно! Я не хочу даже предполо-1 жить, что он изменяет
Асе. Это было бы чересчур безобразно со стороны обоих, но что другое может тут крыться? У Аси глаза такие ясные,
такие счастливые, так светятся, вся она такая доверчивая, открытая… Заниматься собой ей, правда, некогда: она
удовлетворяется ситцевым сарафанчиком, а волосы по-прежнему в косах, но особого, ей только свойственного
обаяния в ней так много, что ни один изысканный туалет ничего не может прибавить к ее прелести! Одни ресницы
чего стоят! Если Олег изменяет ей, он – подлец, пошляк, он достоин презренья, он… Разочароваться в нем для меня
было бы еще больнее, чем отказаться от счастья с ним. Я всю ночь не спала. Сейчас собираемся на прогулку в лес;
пишу, пока Ася заканчивает хозяйственные дела, но, в сущности, мне не до прогулки. Что могло послужить
основанием к перешептыванью? Как позволить себе это? Знаю одно: если он не благороден, то благородства
вообще нет на свете, а эту дрянную Лелю я с радостью бы отхлопала по щекам и вытолкала из дома. 16 июля. Ну и
денек был вчера! Состоялась прогулка наша, но с приключениями, а вечер дома принес тоже целый ряд
переживаний и кое-что разъяснил. Расскажу по порядку. В первую минуту, когда мы только выходили, я была очень
разочарована тем, что он держал за ручонку сына. Ну какая же это далекая прогулка с годовалым пупсом! Они все
тотчас заметили мое неудовольствие и наперерыв стали уверять, что ребенок не помешает, так как будет на плече
Олега и что в лесу он не плачет, и вообще никогда не плачет, и прочие глупости. Пришлось из вежливости сделать
вид, что поверила. Впрочем, с кем же, в самом деле, они могли оставить его? Старая тетка к ребенку не подойдет!
Пошли, очень скоро свернули с проселочной дороги и стали продираться узкой тропочкой среди зарослей и
бурелома. После нескольких поворотов, которые наш гид делал очень уверенно, мы вышли к речке, которую
покинули около деревни. Я была поражена дикостью и красотой места: мы шли низким берегом, с одной стороны
была речка, с другой – густые темно-зеленые вязы и липы, в тени которых было почти темно, цветущие кусты
шиповника, переплетавшиеся с дикой смородиной, задевали нас своими колючками. Противоположный берег реки
был очень высокий, обрывистый; белые пласты подымались крутыми уступами; темные, сумрачные ели
громоздились наверху; вид был очень величественный. Я даже не подозревала, что в Ленинградской области могут
быть такие виды. В одном месте, на той стороне, ели вдруг пошли сухие, все в белых космах, и Ася, указывая на
них, заявила, что теперь не хватает только избушки на курьих ножках и Бабы-Яги в ступе. В этом месте берег стал
еще круче. Вскоре Олег остановился около упавшей осины, перекинувшейся через речку наподобие моста, и
спросил: хватит ли у нас храбрости перейти по дереву на ту сторону? Когда мы перебирались поочередно, с его
помощью, Ася и Леля визжали, а я перешла очень храбро. Он сказал: «Елизавета Георгиевна, конечно, оказывается
на высоте!» – и поцеловал мою руку. Пустая галантность, а у меня сердце забилось! В удобном месте мы
вскарабкались на кручу и опять углубились в чащу по незнакомым даже ему, чуть видным тропкам; он делал при
поворотах зарубины перочинным ножом на коре деревьев. Возможность заблудиться придавала особую прелесть и
остроту всему путешествию. В одном месте Олег сказал, указывая на разодранный пень: «Здесь поработал
медведь». Другой раз он сказал: «А вот следы лося». Спустя некоторое время мы вдруг вышли на открытую
лужайку, такую красивую, солнечную, изумрудную! И тут, пока Ася кормила Славчика, для которого взяла с собой
молоко и булку, Леля обнаружила в зарослях иван-чая землянику. И она, и Ася тотчас набросились на ягоды, уверяя,
что совершенно необходимо собрать корзиночку для Славчика. Скучные эти матери! Я села на пень, а Олег сказал:
«А мы со Славчиком поищем грибов, земляника – дело женское». Я больше часа сидела одна, комары совсем заели
меня, когда, наконец, я услышала его голос: «Елизавета Георигиевна, поправьте, пожалуйста, на ребенке панамку».
Я оглянулась: он стоял в двух шагах от меня, а Славчик спал сладким сном у него на руках. Я перехватила полный
нежности взгляд, с которым он смотрел на сына. Это может быть очень трогательно, но, с моей точки зрения,
мужчине вовсе не идет: ребенок на руках лишает его мужественного вида. Олег сказал, что уже давно пора идти к
дому, и мы стали аукаться. Через некоторое время из кустов появилась Леля с коробком ягод, Ася не откликалась, и
тут все пошло вверх дном! Мы вопили и кричали все трое до хрипоты, Олег несколько раз углублялся в чащу и
снова возвращался, спрашивая: «Пришла?» Леля плакала, уверяя, что Ася совершенно не умеет ориентироваться, и
будто бы ночью ее непременно съедят волки. Наконец после двух часов крику и поисков Олег заявил, что выведет
нас обратно к речке и переведет по осине, откуда мы сможем возвратиться без него, так как дальше дорога пойдет
вдоль речки, а потом начнутся места, известные Леле с прошлого лета; сам же вернется разыскивать Асю.
Оставалось поступить только так. Прелесть прогулки, разумеется, была испорчена страхом за Асю и
необходимостью возиться со Славчиком, которого Леля самоотверженно тащила на руках. Когда уже на закате мы
вернулись в деревню, она его тотчас очень ловко накормила, раздела и укачала, а я как раз опасалась этого
момента. Сами мы ужинать не садились и от беспокойства не находили себе места. Уже выползла луна, когда под
окном вдруг аукнулась Ася, и они вбежали, к счастью, вдвоем. Ася начала было оживленно рассказывать, что ее
вывел навстречу Олегу пудель, зачуявший хозяина; но Олег был очень раздражен и с ожесточением перебил ее:
«Знаешь ведь, что способна запутаться в трех соснах, так не смей отдаляться. У меня уже довольно было потерь –
больше не хочу, поняла?» Она молча и робко подымала и снова опускала свои великолепные ресницы, глядя
исподлобья со свойственным ей выражением обиженного ребенка… Ужинать мы сели уже при свечах. После ужина
Олег тотчас ушел на сеновал, говоря, что для сна ему остается только 4 часа, так как вставать надо на рассвете.
Оставшись одни мы стали, было, стелить наши кровати, и вдруг заметили, что наша Ася плачет. Леля сказала:
«Знаешь, отправляйся-ка ты к нему на сеновал и помирись хорошенько, а то он уедет, а ты завтра весь день
скулить будешь», – и вытолкала подругу в сени. Ася убежала и пропала. Очень это невнимательно было по
отношению к нам, так как мы медлили ложиться, чтобы открыть ей дверь. Вид ее слез взволновал меня: я уже
вообразила, что она о чем-то догадывается. Леля все-таки легла и через несколько минут сонным голосом
пробормотала что-то о том, чтобы я тоже ложилась, а двери оставила открытыми, так как о ворах в этой деревне
еще никто никогда не слышал. Ей все трын-трава! Продолжая ходить из угла в угол, я несколько резко ответила:
«До чего же бессердечны бывают часто люди!» Леля очень спокойно и даже безучастно и вяло спросила:
«Любопытно, в чем же это вы усмотрели мое бессердечие?» Но меня точно кто подхлестывал и вся во власти
тревоги, донимавшей меня весь день, я брякнула: «В наше время ни в ком нет ни привязанности, ни благородства!»
– Леля вдруг села и глаза ее так жестко и вызывающе, злобно как-то приковались ко мне. «Можете считать меня
бессердечной, если желаете. Это меня нисколько не трогает, а может быть это и верно. Но вот по поводу
благородства! Я не знаю еще за собой ни одного недостойного поступка! Если же вы опасаетесь дружбы со мной, я
могу ее очень охотно прекратить», – отчеканила она. Минута была острая. С моего сердца снялась огромная
тяжесть, и вместе с тем я почувствовала, что виновата перед Лелей: если бы мы были мужчинами, ей оставалось
немедленно вызвать меня на дуэль. Я сочла своим долгом произнести: «Извините меня, Леля, я сказала, не
подумав», – и протянула ей руку. Она ответила после некоторой паузы: «Я вас извиняю, потому что вы кое-что
сделали для меня однажды в жизни!» Но руки не дала, а ушла с головой под одеяло. Мне странно показалось, что
она употребила слово «опасаетесь»: почему бы я могла ее опасаться? Странно также, что она не потребовала
объяснения тому, что могло послужить поводом моего неожиданного выпада. Прошло еще минут десять, Ася не
возвращалась. Мне становилось все досадней и досадней, кроме того меня тревожило, как теперь сложатся мои
отношения с Лелей. Желая вызвать ее на разговор, я опять сказала: «Возмутительно, что Ася застряла! Что за
бесконечные объяснения ночью, ведь Олегу Андреевичу вставать на заре». Сказала, не подумав. Леля высунула
голову и ответила: «Вот сейчас и видно, что вы старая дева. Я младше вас лет на десять и все-таки понимаю, что
могло задержать ее», – и тотчас опять спряталась. Намек ее я, разумеется, поняла, как и то, что своим намеренно
невежливым ответом она пожелала, в свою очередь, меня подкусить. Оса ужалила, но я это заслужила и
промолчала. Отношения наши от этого, конечно, не улучшились, зато от подозрений моих не осталось и следа.
Через несколько минут прибежала Ася; глаза ее светились в темноте, как светляки, и она с самым сияющим и
невинным видом объявила нам, что они помирились, совсем примирились и даже прошлись на опушку при звездах –
теперь она счастлива! Ну и слава Богу, если так. Больше я Олега здесь не увижу, так как уезжаю в Ленинград через
три дня. Оса уезжает сегодня вечером. Отношения с ней натянутые – досадно и неприятно. 17 июля. И все-таки,
почему же «на десять лет», если ей 21, а мне 30! Я глубоко уверена, что, если б мне довелось просить извинения у
Аси, она тотчас бы бросилась мне на шею, а эта… И все-таки в Леле есть элементы «похоже»: не могу не вернуться
к моему старому припеву, я никак не могу затушить свой интерес к ней. 19 июля. Завтра я уезжаю. Три недели в
деревне освежили и укрепили меня. Тишина, лес, воздух, птицы – всем этим я насладилась вдосталь. Ни шум, ни
суета, ни тревоги сюда не доходили. Волновало меня только внутреннее, мое собственное: здесь я видела человека,
который для меня является источником переживаний и дум, поэтому быть в состоянии покоя и неподвижности я не
могла. За это время я пришла к трем выводам. Первый: он все так же дорог мне! Я все так же безнадежно, глупо,
по-институтски влюблена. Я ловлю его слова и жесты, выражение лица и звук голоса для того, чтобы потом без
конца приводить их себе на память. Даже когда пропала Ася, и мы все трое вопили на поляне раз пятьдесят ее имя,
я, несмотря на самое искреннее беспокойство, с жадным любопытством всматривалась украдкой, как вор, в его
озабоченное лицо, изучая выражение тревоги. Помню еще минуту: во время прогулки он стал в задумчивости, как
бы про себя цитировать пушкинское: «Что ты ржешь, мой конь ретивый»… Ася тотчас же догнала его и сказала:
«Опять, опять! Ты ведь знаешь, что я не могу этого слышать!» Он умолк, а я поняла, что с этим стихотворением у
них что-то связано: идея обреченности – слишком болезненная для них тема; вероятно поэтому ее так волнует это
стихотворение, а ему невольно приходит на ум, по-видимому не в первый раз. Печальный пароль! И вот даже такого
пустяка достаточно, чтобы пробудить новый влюбленный импульс в моем упрямом сердце. Второй мой вывод тот,
что я все-таки и несмотря ни на что очень люблю Асю. Она удивительно милое, нежное и совершенное создание. Я
ни разу не заметила в ней никакой шероховатости, досады или раздражения. Она как будто распространяет вокруг
себя невидимые лучи, которые затопляют симпатией к ней. Она была удивительно внимательна ко мне: в одно утро,
когда я проснулась с головной болью, она тотчас заметила мое состояние и принесла мне в постель кофе; другой
раз, увидев, что солнечное пятно падает мне на книгу, она сейчас же завесила окошко. Она не подпускала меня к
плите, повторяя, что я приехала отдыхать, хотя сама в течение дня очень часто не успевала присесть даже на
полчаса. Она вся соткана из тепла и света. В вину ей можно поставить только недостаток серьезности и, пожалуй,
излишнюю ранимость, если так можно выразиться. Она слишком впечатлительна! И вот мой вывод, уже касательно
моей собственной персоны. Сами того не замечая, Олег и Ася указали мне на мой очень значительный недостаток;
есть латинская поговорка: я человек, и ничто человеческое мне не чуждо; так вот, есть нечто, мне чуждое, среди
общечеловеческого – супружеская ласка, материнская ухватка, любовь к детям… Ведь вот у Лели Нелидовой тоже
нет своего младенца, а как, однако, просто и легко справлялась она с младенцем Аси! Во всех младенческих
атрибутах, ну там чепчиках, башмачках, игрушках, она разбиралась, будто вырастила семерых! Я боялась
прикоснуться к Славчику, чтобы не сломать или не уронить его, а она об этом не думала: играть с ним, баюкать его
доставляло ей удовольствие, ребенок шел к ней на руки, а при взгляде на меня он всякий раз ежился или начинал
реветь так, как будто страдал мучительными коликами в желудке. Асю всякий раз это смущало, и мне в свою
очередь делалось неудобно. Очевидно, природа обошла меня, и здесь и какая-то женственная прокладка во мне
отсутствует. Не знаю, можно ли переделать себя в этом пункте, полагаю нельзя. И есть еще одна веха, которой я
хочу отметить мой путь: я должна опять обрести свой подвиг, найти текущую задачу, или я стану высохшей мумией
в гробнице фараона, – в моей замкнутости уже возникла доля эгоцентризма! Этим последним выводом пусть будет
ознаменован только что минувший этап моей жизни. Почем знать? Может быть, я ради этого и попала в Хвошни. Так
или иначе – вывод сделан.
Глава двадцать третья
Хрычко больше чем полгода пребывал в заключении. Жена его несколько раз плакала в кухне, уверяя, что муж
невиновен, что его спровоцировали на выпивку и драку с милиционером товарищи, а вот в ответе остался он один,
и семье нечем жить. Мадам, взволнованная этими жалобами, прожужжавшими ей в кухне все уши, упросила
Наталью Павловну предоставить Клавдии возможность зарабатывать у них в качестве уборщицы. Наталья Павловна
с некоторым неудовольствием все-таки согласилась. Она даже рекомендовала Клавдию для домашних услуг мадам
Краснокутской; рекомендация эта сопровождалась, однако, секретным дополнением: за честность женщины не
ручаемся, советуем не оставлять ее в комнатах одну. Появился Хрычко в квартире неожиданно: он вошел в кухню,
когда там не было никого, кроме Олега, откомандированного Асей присмотреть за кипятившимся молоком. Хрычко
вошел и угрюмо опустился на табурет. Он не поздоровался с Олегом, и тот в свою очередь тотчас воздержался от
кивка. «Где же прекрасная супруга? Отчего она не организует встречу? Не худо бы человеку предложить после
заключения хоть стакан горячего чаю!» – промелькнуло у него в мыслях. Стуча когтями, вбежала Лада и тотчас
завертелась у ног соседа, через минуту ее передние лапы легли к нему на грудь. Олег хотел было одернуть собаку,
зная, что Хрычко несколько раз прохаживался по поводу цацканья интеллигентов с животными, но, к немалому
своему удивлению, увидел руку на голове собаки. – Лада, хорошая собака, Ладушка умница! – пробурчал ласковый
басок. В кухню вбежала Ася. – Павел Панкратьевич? Вернулись! Какая радость для Клавдии Васильевны! А она
сейчас при поденной работе, и Павлик с ней. Дверь на ключе, но это ничего: я вам тем временем разогрею
макароны и чаю заварю крепкого, ведь вы позволите? Олег повернулся и быстро вышел. – Ты что? Ты уже
рассердился? – виновато спросила она через несколько минут, вернувшись в комнату. Глаза смотрели
вопросительно и виновато. – Пересаливаешь опять, – коротко, но выразительно отчеканил он. – Олег, ведь ты в
тюрьме был. И все-таки не ты, а собака первая… – Постой, – перебил он, – неужели же я, по-твоему, должен был
лезть к нему с соболезнованиями? Уволь! Не способен. – Не обязательно слова. Ну, предложил бы чаю или хоть
пожал руку, – она наклонилась и стала любовно теребить шелковые уши собаки. В этот вечер Надежда
Спиридоновна праздновала свои именины. Молодым Дашковым предстояло идти с визитом. Наталья Павловна
ограничилась письмом и вместо именинного вечера собиралась ко всеношной в храм Преображения, где у нее было
свое давнее местечко, тщательно оберегаемое от посторонних – мадам Краснокутской, мадам Коковцовой и прочих
аристократических приятельниц, составивших в приходе нечто вроде маленькой касты и завладевших одной из
скамеек. Ася в этот вечер была не в духе. – Не хочется идти. Там всегда скука. Заставят меня играть, а сами будут
разговаривать под музыку. Я Надежду Спиридоновну не люблю, лучше пойду с бабушкой в церковь. Мне так теперь
редко удается туда вырваться. По воскресеньям все словно нарочно подкидывают мне разные дела… – ворчала она.
– Нет уж, пойдем. Мне без тебя появляться вдвоем с твоим мужем неудобно, а я по некоторым соображениям
непременно хочу быть, – вмешалась Леля, вертевшаяся перед зеркалом с тайным намерением подпудрить носик,
как только выйдут старшие. – Собирайся, а я в воскресенье покараулю за тебя Славчика, если это уж такое счастье
– попасть к обедне. – А ты зачем говоришь с насмешкой? – прицепилась Ася. – Я люблю Херувимскую, что же тут
смешного? Леля, подумай одну минуту, какие тайны совершаются за обедней, а мы предпочитаем им наши мелкие
пустые дела! Взгляд ее стал серьезен, и нота одушевления послышалась в голосе. – Не теперь же обсуждать эти
тайны, каковы бы они не были. Одевайся, ведь мы тебя ждем, – торопила Леля. Лицо Аси снова омрачилось. –
Надеть мне нечего! Белое платье уже вышло из моды, оно слишком короткое. Я в нем буду смешна! А блузки
опротивели! Тем не менее, английская блузка с черной бархаткой вместо галстучка все-таки была надета, а волосы
вместо кос собраны в греческий узел, и все дальнейшие возражения отложены в сторону после того, как Леля
прошептала на ухо какие-то свои соображения. Олег, занятый бритьем, нимало не любопытствовал, что это были за
соображения, тем не менее, расслышал имя Вячеслава. Очевидно, восхищенный взгляд влюбленного мужчины
сообщает электрозаряд и обостряет жизнерадостность, даже если этот мужчина забракован, и особенно в случае,
если другие поклонники на данном этапе отсутствуют. Может быть, Леля высказала именно эту мысль, припоминая
перегоревшие пробки на рождении Нины почти год назад? Небольшое общество собралось под оранжевым
абажуром вокруг старинного круглого стола с львиными лапами на шарах. Прежний, давно знакомый Надежде
Спиридоновне круг, свой – интеллигентный. Чаепитие ничем особенным не ознаменовалось, электрический чайник
вел себя вполне корректно (не в пример своему собрату из соседней комнаты). Ася играла, и ее действительно не
слушал никто, кроме Олега, которого Шопен в исполнении Аси гипнотизировал настолько, что он пропускал мимо
ушей обращаемые к нему фразы и рассыпался в извинениях после того, как его призывали к порядку. Когда гости
уже расходились и прощались в кухне у двери – парадный ход оставался заколоченным с восемнадцатого года –
одна из приятельниц Надежды Спиридоновны начала объяснять, как; проехать к ней на новую квартиру. Она
вынуждена была устроить обмен жилплощади: вселенное к ней по ордеру пролетарское семейство не давало покоя.
– Из собственной квартиры пришлось бы бежать! Уж до того доходило, дорогая Nadine, что уборную кота устроили
нарочно у самой моей двери, а на мои кресла, выставленные в коридор, бросали обрезки колбасы и хвостики
селедки… Душа болела! – говорила она, закутывая теплой шалью свою бедную седую голову. – Приезжайте на
новоселье, дорогая. Комната у меня теперь самая маленькая, но милая. Пересесть на шестнадцатый номер трамвая
вам придется около Охтинского моста. Знаете вы Охтинский мост? – Тот – с безобразными высокими перилами?
Знаю, конечно! Ужасная безвкусица! Петербург бы ничего не потерял, если бы это го моста не было, – сказала
Надежда Спиридоновна. Другая гостья, уже седая профессорша, надевая себе ботинки у мусорного ведра,
воскликнула: – Ну что ж мой «гнилой интеллигент» опять там замешкался? – и прибавила, обращаясь к Асе: –
Подите скажите ему, милочка, что я уже одета и жду. Все знали, что «гнилым интеллигентом» мадам Лопухина
называет своего мужа, профессора. Этот последний как раз показался в дверях рядом с Лелей. – Еще немножко
терпения, маленькая фея! Как только наши милые коммунисты взлетят, наконец, на воздух, я свезу вас кататься на
автомобиле, а после, с разрешения Зинаиды Глебовны, угощу в ресторане осетринкой и кофе с вашими любимыми
взбитыми сливками. – Профессор, как видите, не теряет даром времени, – сказал с улыбкой Олег, подавая пальто
профессорше. – Вижу, вижу! – добродушно засмеялась та. – Бери-ка лучше свою трость, мой милый, выходим:
автомобиль нас пока что не ожидает. Надежда Спиридоновна сдвинула брови: – Дорогая моя, не следует
злоупотреблять газетными терминами; пролетариат всегда может услышать, а уважение к нам и без того
подорвано. Олег и Нина засмеялись. – А я все-таки не побоялась оказать приют владыке, – сказала еще одна гостья,
немолодая богомольная девица. – Владыка остановился в комнате моего брата, который как раз был в
командировке. Не знаю уж, сойдет ли это для меня безнаказанно. Соседи, конечно, не могли не видеть владыку.
Удивительный человек владыка! Он был совершенно невероятно утомлен и все-таки всю ночь простоял на молитве:
было уже пять утра, а я еще видела свет в щелку двери! – и прибавила, понизив голос: – Душка, что не говорите!
Надежда Спиридоновна и тут не воздержалась от нравоучения: – Напрасно вы это делаете, милая! Неприятности
могут быть не только вам, но и вашему брату. Что знают соседи, то знает гепеу – неужели вы еще не усвоили эту
простую истину? Учитывайте внутриквартирную ситуацию, как это делаю я! Олег уже держал Асю под руку,
собираясь выходить и перекидываясь последними словами с Ниной, Леля стояла возле них и, дожидаясь конца их
разговора, оглянулась на дверь, которая – она это знала – вела в комнату Вячеслава. «Досадно, если он так и не
выйдет и не увидит меня в новой шляпке!» – думала она. Но дверь оставалась закрыта, зато в соседней с ней видна
была щелка, которая становилась все шире и шире, и наконец оттуда вынырнула завитая и кругленькая, как
булочка, девица, которая подошла к своему примусу и стала разжигать его, хотя был уже первый час ночи. От нее
так и разило дешевыми духами. «Кто она? Помнится, раз она открыла мне на звонок, но Нина Александровна не
сочла нужным нас познакомить», – думала Леля. А девица приблизилась и, ткнув пальцем на дверь Вячеслава,
очень фамильярно заговорила: – Загрустил парень! Последнее время не повезло ему! Сначала одна хорошенькая
девчонка натянула ему нос, а теперь, видите ли, идет чистка партии, предстоит отчитываться да перетряхивать
свои делишки перед партийным собранием. Хоть кому взгрустнется! Леля смутилась было, но сочла своим долгом
заступиться: – Вячеславу это не страшно; он фронтовик и коммунист, вряд ли найдется что-нибудь, что можно было
бы поставить ему в строку, – сказала она. – Прицепиться всегда можно! – возразила с уверенностью девица. – Разве
у нас людей ценят? Мало, что ли, пересажали бывших Фронтовиков? Кого в уклонисты, кого в троцкисты, а кому так
моральное разложение припишут. По себе небось знаете, как безжалостны. Я сильно возмутившись была, как
узнала про расправу с вами. Леля вздохнула: – Да, со мной поступили несправедливо. – А с кем они справедливы? –
спросила девица. Олег вдруг обернулся и окинул говорившую странным недоброжелательным взглядом. – Ася,
Елена Львовна, идемте! Что за разговоры у двери! – решительно сказал он. Леля кивнула девице и пошла к выходу.
– Зачем вы разговариваете с этой особой? Отвратительная личность, которая не заслуживает никакого доверия! –
сказал Олег, едва лишь они вышли на лестницу. – Она сама заговорила; что касается меня, я не произнесла и двух
слов, – возразила Леля. Почтовый ящик у входной двери стал в последнее время для Лели предметом,
возбуждающим самые неприятные ощущения, она обливалась холодным потом всякий раз, когда в нем белело что-
то, и спешила удостовериться, что письмо адресовано не ей. Боясь, чтобы приглашение на Шпалерную не попало в
руки Зинаиды Глебовны, она бегала к ящику по несколько раз в день. Однако до поры до времени все обстояло
благополучно. С тех пор, как в январе месяце она согласилась на сотрудничество, ее вызывали только два раза:
первый раз беседа носила самый миролюбивый характер, следователь встретил ее как добрый знакомый,
улыбнулся, сказал несколько комплиментов, спрашивал, как нравится ей новая служба, и только мимоходом
полюбопытствовал, не имеет ли она каких-либо чрезвычайных сообщений, не заметила ли чего-нибудь? Она
ответила отрицательно, и он не настаивал. Этот визит ее несколько успокоил. Второе приглашения последовало
среди лета и, напротив, очень ее взволновало: ей было сделано внушение, что нельзя всегда отделываться
неимением сведений, что сведения нужно раздобывать. Она вращается среди лип весьма оппозиционно
настроенных – трудно поверить, чтобы эти полгода она ни разу не слышала ни одного компрометирующего или
подозрительного высказывания. Она возразила, что уже предупреждала следственные органы о своей полной
неспособности к подобного рода деятельности и попросила снять с нее обязательства именно теперь, пока она еще
не попользовалась никакими наградами. Следователь, усмехнувшись недоброй усмешкой, напомнил ей, что никто
иной, как он устроил ее на службу вместо того, чтобы сослать; теперь он делает ей предупреждение: еще
некоторое время он согласен ждать, но пусть она запомнит, что гепеу вправе требовать, чтобы она на деле
доказала свою готовность работать на пользу социалистического государства, если не хочет попасть в число
классовых врагов. Она ушла с чувством, что заключила кабальную сделку, из которой не сумеет выкарабкаться.
Однако, ее опять не тревожили в течение двух с половиной месяцев. И вот теперь, спустя три или четыре дня после
именин Надежды Спиридоновны, она вытащила новое приглашение. Входя в кабинет следователя, она вся
похолодела, – так были натянуты нервы. Следователь приветствовал ее как знакомую и подал ей стул. Она
заставила себя улыбнуться и села. «Господи помилуй!» – шептала она про себя, нащупывая рукой крестильный
крестик: она не носила его теперь на шее, так как золотая цепочка была продана в одну из безвыходных минут, а
носить серебряную или медную она находила слишком демократичным. Крест висел обычно у нее на кровати, но,
собираясь на Шпалерную, она каждый раз брала его с собой в сумочку. – Как ваше здоровье, товарищ Гвоздика? –
спросил следователь. – Благодарю, не очень хорошо: у меня температура часто подымается и сильная слабость. –
Ай-ай-ай, как нехорошо! Вам рано хворать. Я дам вам направление в нашу поликлинику, там к вам отнесутся с
полным вниманием. А мамаша как? – Благодарю, мама здорова. – На работе все благополучно? – Да, благодарю, я,