Умиротворенная, притихшая мысль Аб Галла все-таки отметила про себя некую странноватую особенность собрания - все международные эксперты, разместившиеся в зале на студенческих скамьях, были, как на подбор, людьми не первой свежести, а вот представители пригласившей стороны, занявшие половину первого ряда, прямо-таки поражали необъянимой молодостью, складывалось впечатление, что свои первые ученые степени они начали получать еще в последних классах общеобразовательной школы. Один из них, все время вертевший головой, был вылитой копией того деловитого гида, который намедни лишил остатков девственности даже самые абстрактные представления Аб Галла о браке и семье, не хватало только фингала под глазом.
Чувствуя распаляющий прилив крови к лицу, Аб Галл демонстративно набил трубку и вышел вон.
"Ну вас всех в болото,- думал он, выходя на улицу. - В конце концов я прилетел сюда не из Рязани - должен же у меня быть адаптационный период!"
Через полчаса он выбрался из такси у памятника Пушкину - покамест единственного его личного ориентира в Москве. Морозчик последних дней резко сдал, бесследно пропал нападавший было снег, город разом осел к земле, исходя всепроникающей сыростью; казалось, дотронься до стены любого дома и по пальцам побежит медленная ржавая вода.
Аб Галлу, впрочем, было наплевать на климат.
В светлом, долгополом тулупе до пят, в черной ковбойской шляпе, прекрасно выбритый и благоухающий дорогой мужской косметикой, он стоял на одной линии с памятником и, откровенно говоря, привлекал к себе восторженные взгляды прохожих куда чаще, чем поднадоевший Пушкин.
Ему думалось, что после долгого барахтанья на какой-то чужой и бесплодной суше он, наконец, поплыл, свободно и уверенно, имея впереди скорую и всеразрешающую цель. Он не хотел возвращаться в гостиницу. Со вкусом, не спеша он хотел побродить по улицам, а потом съесть где-нибудь тарелку настоящего борца со сметаной, о которой в Америке вспоминал столько лет!
Советские рубли ему уже выдали, и было их, как мигом разобрался профессор, много...
- Господин Аб Балл? - вдруг остановился перед ним один из прохожих. - Эксперт-советник Верховного Совета СССР?
Аб Галл заглянул ему под шапку и всем существом своим осознал, что даже слово "мама" сказать не в состоянии.
Беспрестанно кивающего головой, как китайский болванчик, эксперта-советника усадили в черную "Волгу" и увезли.
Дальнейшее походило на черно-белый фильм, снятый суетливым любителем.
Вот Аб Галл в кабинете.
Поднимался ли он по лестнице, в лифте или вошел с первого этажа -хоть убей, не помнит!
Вопросы.
Только вопросы. Опустошающие своей очевидной бессмысленностью и, вместе, пожалуй, единственные, без которых не обойтись.
Ни слова о том, что он, Аб Галл, эксперт-экономист, приглашенный самим Верховным Советом Союза, в чем-то виноват или просто подозреваем.
Аб Галл также не помнит, сколько человек его допрашивают; иногда кажется - много, иногда не видит никого.
Некоторые вопросы он видит, как глубокие, медленно наносимые порезы. Тогда в ответ он только вскрикивает и что-то лопочет... Например:
- Что помимо науки связывает вас с Советским Союзом? Вы когда-нибудь прежде, уже будучи гражданином Соединенных Штатов Америки, бывали в Союзе?... Хорошо, так и запишем!
Что тут можно записать? Клокотание воздуха в горле?
Появляется, - интересно, что ниоткуда - Мая. Наступает неизмеряелшй временем отрезок ясности, целиком застрявший в памяти.
- Да, - глядя прямо на Аб Галла, спокойно заявляет она. - Это - он! Мой муж.
- Ты тоже, - бормочет Аб Галл.
- Этот человек только выдает себя за ученого-экономиста, - с детской непосредственностью продолжает Мая. - На самом деле он – агент ФБР и ЦРУ!
- Да не взяли они меня, отшили, - как в бреду, визгливо перечит Аб Галл. - Ты же сама это прекрасно знаешь!
- Это еще не все, - многообещающе произносит Мая, и Аб Галл, чтобы отвлечь ее, пытается доплеснуть до ее прически водой из стоящего перед ним стакана; стакан отнимают. Но он бы и не помог. В цельнокроенной броне женской непогрешимости находится сейчас его супруга и вещает: - Кроме того, человек, задержанный вами, известен полиции нашего штата как многолетний драг-дилер! По-вашему, это - нелегальный продавец кайфа!.. Нет, сам не употребляет. Сам он - импотент и алкоголик. Мне как женщине стыдно сказать... в постели он - садист! У самого не стоит, а лезет! Когда ничего не получится, книжки начинает читать про Гитлера! Ужас, с кем живу!.. Бумаги эти, с которыми к вам пришла, он дал мне продать! Сказал, что за них сразу дадут кучу денег! Он... я знаю, - глаза ее вскипают крупными, аккуратными слезами, - хотел избавиться от меня, хотел бросить в этой стране одну, дрянь!
- Эта баба штаны с меня снимает, - хватается за голову Аб Галл и тоже плачет; слезы у него едкие и мелкие, как пот, - а вы думаете - это правда! Старики, она же все врет! Врет! Я больше не могу! Мужики вы или нет...
Так же неприметно, как появилась, Мая исчезает, Аб Галл всхлипывает и трясется.
Воду, которую ему дают, он проглотить не может и тупо смотрит в застекленный шкаф напротив. Там отражается мучнистый пузырь с выпученными рачьими глазами. То, что этот пузырь и есть экономический советник Верховного Совета, он, к счастью, не понимает.
Тогда, как ребенку, коротенькими предложениями, ему начинают объяснять, что произошло.
Сказочка получается наивной и забористой.
Аб Галла охватывает смех, ноги его непроизвольно пускаются в пляс на месте, дорогие полы греческой дубленки трещат и рвутся под каблуками, ему наплевать - мораль сказки он уже ухватил: вы свободны! Но это еще не все!
Смех гнет его так и эдак. Оказывается, в то гостиничное отделение госбезопасности вслед за ним тотчас же прибежала Мая и предложила недорого купить у ней бумаги государственной важности.
- Ха-ха-ха! - грохочет Аб Галл. - Недорого! Это сколько?
Ему отвечают, что дело в не в цене. Органы государственной безопасности стоят на страже интересов своего государства, это, как известно, гарантирует защиту тех иностранных граждан, которые взяты на службу государством. "Нам меньше всего нужно, чтобы семейные склоки наших иностранных служащих приобретали сомнительный публичный характер, - как можно мягче втолковывают Аб Галлу. - У вашей жены, очевидно, расшатаны нервы, очевидна необходимость в квалифицированной медицинской помощи. Ради бога, можем порекомендовать Гюли Чохомбили. Это нетрадиционная, очень грамотная целительница. Вот ее телефон!"
- Ха, - в последний раз хохотнул Аб Галл и заткнулся.
"Ну конечно, Гюли Чохомбили, - с отвращением уже спитым, как чай, подумал он. - Здесь ее вотчина. Она здесь - тот всемогущий жид, которому я размахнулся дать по роже! Прощай, Адольф Гитлер - мечта усомнившегося еврея. Здесь и ты бессилен! Того, кого признали избранным, не спасти. Он будет им вопреки всему. Даже жизни!"
Перед этими русскими, теперь совсем не страшными агентами госбезопасности, ему было стыдно до дрожи в кончиках пальцев. В их глазах он, замахнувшийся на всесилие мирового жидовства, предстал мелким жуликом, местечковым гешефтмейстером, у которого и собственные мозги не в порядке и жена с придурью.
- Ребята, я вас прошу, - сказал Аб Галл, доставая толстую пачку советских десяток. - Выпейте за мое здоровье, кто чего пожелает!
Никто и ухом не повел. Не поняли. Дар не приняли. Радушно вывели на улицу и усадили в машину. Путаясь в ободранных, повисших клочьями полах дубленки, Аб Галл завалился на первое сидение.
- А вы знаете, как все в мире ненавидят вас, русских? - тотчас же спросил он шофера.
- Служба такая, - хмыкнул тот.
- Особенно жиды разных стран, - думая, что открывает великую тайну, говорил Аб Галл. - Сейчас они полезут к вам отовсюду. С бесплатным ядом и дорогими побрякушками. Так двести лет назад они покупали негров в Африке! В Америку и в Европу! Они...
Но, сосредоточенный, молчал шофер. Вокруг запрудил все мостовые час пик и чтобы проехать по центру к Пушкинской площади нужно было внимание.
Что ему делать,хоть тресни,не знал Аб Галл.
Глава шестая
Панамерикэн
Неофициальный визит Рыла в Америку готовился полгода.
Арон М.Бревно, взявший на себя все предотъездные хлопоты внутри Союза, за американской стороной наблюдал в полглаза - рук не хватало, целиком положился на хваленую американскую исполнительность. Помнится, заокеанские партнеры записывали каждое его пожелание в свои знаменитые на весь деловой мир, образцовые, невероятной толщины и разграфленные ежедневники, ежемесячники и ежегодники, вводили в компьютеры, говорили: о’кей! -
Какое на хрен о’кей!
В нью-йоркском аэропорту Айдл^ид всю Рылову ораву встретила одна единственная тварь - безмолвный хам, гостиничный менеджер; не сказав ни слова, используя исключительно непристойные жесты, он рассовал высоких гостей по автобусам и отогнал в подозрительного вида гостиницу не то на левом, не то на правом берегу Гудзона, одним словом, ни в центре, ни на Манхэттэне.
Впрочем, помятой и опухшей делегации было все равно, где опохмеляться.
Едва взойдя в номер, Арон кинулся к телефону. Ну так и есть! Все, как один, распиздяи! На официальном уровне о прибытии Рыла, возможного в будущем президента России, никто и слыхом не слыхивал, а общественные организации, вложившие, кстати, в это мероприятие немалые деньги, больше ни на что не шли, осторожничали, ссылаясь на недостаток штатов.
Не следовало бы, конечно, делать это с самого начала, но, коль другого выхода не было... Арон махнул рукой и решил попробовать - набрал на диске обыкновенного телефона номер своего паспорта. Нет, все в порядке. Особый банковский компьютер, установленный для контроля за городской телефонной сетью и заключавший в памяти все основные цифровые данные на Арона М.Бревно, попищал и откликнулся:
- Вас слушают.
Арон не колеблясь изложил возникшие проблемы - этот номер прослушивать было невозможно.
- Ждите.
Люди прямые, которым есть что сказать и которым необходим собеседник, телефон не терпят; телефон хорош для того, кто к собеседнику равнодушен, кому нужно невидимое, неотвлекающее внимание, кто начальствует над внимающим; тем дорог телефон, кто приспособив голос ко лжи, не умеет или боится лгать еще и лицом; врать по телефону вообще гораздо проще и легче, чем с глазу на глаз - женщины за это его и ценят; не тратясь на косметику и наряды, оставаясь невидимыми, они благодаря этому аппарату производят на желающих самое благоприятное впечатление одной пустой болтавней.
Арон сам превосходно умел давать развернутые телефонные наставления, и на тебе - нарвался, таки, на себе подобного.
Хорошо еще, он не знал, что компьютер, этот электронный)иетвйвий, соединил его не с живым человеком, а с сорокаминутной записью, выстроенной так, чтобы слушающий мог в рассчитанных паузах задавать односложные вопросы и даже кое-что помечать себе для памяти. Арон думал, что внимает речам того равви, которому подвластны все структуры по распространению еврейской идеологии - тоже ошибался. Безымянный мудрец, внедрявший в него свой механизированный голос, всего-навсего руководил русским отделом в одном провинциальном американском банке, но был тот отдел большим и богатым. Здесь Арон М.Бревно попал в десятку, не мог не попасть.
Голос, между тем, начавши с общеизвестного, стал забирать так широко и глубоко, что Арон, во всем и всегда полагавший себя докой, рот разинул и позабыл все свои амбиции, ибо будущность открывалась сногсшибательная и продумана была профессионально. Упивался Арон наставительными словами и эрегировал всей своей духовной сутью. Слушал о том, что порешили умные люди сделать с Советским Союзом, а думал о себе, о том, какая он все-таки блистательная, какая непоследняя спица в колесе! И как могущественно, как прозорливо это еврейское колесо, если в нем, ему, свободному, жуликоватому атому^^ш^щпптпптшшшг^тЕШпшюяшмшдпд^]отводится законное, созидательное место, хотя по таким, как он, кричат некоторые русские гои, давно тюрьма плачет. Необходимейшей частицей единой всемирной воли ощущал он сейчас себя и был горд этим, как ветхозаветный торговец. "Будешь владеть городами, которых не строил, - сами собой оживали в памяти его гениальные стихи, - и служить тебе будут рабы, которых не покупал ты за свое зрлото!". От одного слова - "рабы" огонь начинал ходить у него в жилах, а голова кружилась сильнее, чем от вина. Да, все они, кто не принадлежит к избранному самим Богом народу еврейскому - рабы. Как бы себя не называли и чем бы не занимались!
Со времен незабываемой юности, целиком проведенной в богатых кабинетах ЦК ВЛКСМ, о как горячо не понимал Арон, зачем вообще болтаются рядом с деятелями избранной еврейской нации разные грузины, казахи, татары, украинцы и модаване? Что они могут понимать в делах? Что это они сидят расфуфыренные за полированными столами и принимают посетителей? Нужно их всех прикрепить к евреям. Пусть стелят евреям постели, ха-ха, среди мальчиков немало хорошеньких, пусть приносят евреям кофе и бутерброды, моют за ними посуду и убирают в их квартирах. Вот реальная польза от гоя, на большее он все равно не способен. А у любого еврея только потому, что он еврей, есть богоданное право на нормальную еврейскую жизнь!
... Нет, ну до чего проникновенно, как свой со своим, общался с Ароном этот неведомый и невидимый телефонный мудрец, самый голос которого, казалось, ласкал Арон, нежно поглаживая телефонную трубку. Какая высокая философская насыщенность в каждом его неярком, иногда даже суховатом слове; вот, например, только что услышанное: “3а свое падение в пропасть финансовой и экономической разрухи Россия должна будет заплатить нам по шкале дейсвителышх ценностей, не бумажными деньгами, а всеми своими ресурсами. - Это же надо!” Сказал, как по мрамору выбил! И сколь объективно! Соблюдены все законы древнееврейской экономической симметрии: ты - мне, я - тебе! И Арон, никогда не веривший ни в каких богов, даже в того, на которого прямо указует Талмуд, внутренне возвел благодарные очи горе.
Голос журчал подобно ручью. Арон внимал, позабыв, где находится, ибо в гешефтах, казалось бы, им давно освоенных, открывались такие возможности, что мороз по коже! Информация таяла в нем, как сахар. Не без потерь, правда. В Союзе он считался непререкаемым специалистом по новейшим технологиям массового обмана… Да. Теперь бы этого он о себе не сказал... Мысленно, разумеется!
Сладостный поток вежливо иссяк, а женский щебет, вступивший после него, вывел Арона из состояния молитвенной созерцательности, как мокрой доской по ребрам, сообщив, сколько нужно заплатить ему, Арону, из собственного кармана за упоительную деловую консультацию.
"Однако!" - как читал он однажды в одном русском романе из мужицкой жизни...
Однако... Постойте, почему же из моего? Или я не в России родился? Она и заплатит, применил к делу Арон только что услышанный совет.
В отеле чужой страны сидел Арон М.Бревно. Никто не встретил его делегацию. Никто еще ничего о ней не знал. Но Арон был уверен в своих дальнейших действиях. Они открывались ему обыкновенной лестницей. Ступенька за ступенькой...
Вот так, гои!
"Раньше все было объяснимее,” - с упругой яростью шагал Сашка Гримм по Нью-Йорку.
Осенний ветреный город, раскинувшийся вокруг него, уже зажигал огни; прямоугольники разноцветного света падали сверху, как последние листья каменного леса. Дома то нелепо громоздились до самого неба, то лезли под землю. Широко раззявленную пасть какого-то доисторического чудовища напоминал в этот час Нью-Йорк. Как неровные зубы торчали здания, а дорожная плоть улиц, поглощая машины и пешеходов, казалось, подрагивала от вожделения.
"Понятнее было прежде, - думал и думал Сашка. - Вот захватила, пре дставим, опытная разбойничья орда новый, прежде свободный народ. Вождь, воины, все, кто самоотверженнее и достойнее, пали в бою; женщин, незаменимых спецов, менял и прочую интеллигенцию угнали в рабство! Так. Но откуда же взялось столько орд и шаек, чтобы нагнать в этот город такое количество человеческой сволочи? Наверно, на земле теперь не осталось несчастных народов - всех, кого могли, лишили его сброда самой низкой пробы!"
Увы, не радовало его это.
Смалу повезло Сашке Гримму - он воспитывался в духе почитания старших, утверждалось это тем, что старшие больше знают. Обо всем! Быстро определилось, что это далеко не так. Но кирпичик в основание был заложен. Пожалуйста, можно и в пятнадцать лет быть умнее любого пятидесятилетнего, но всего нужного ум сразу набрать не в состоянии, хочешь-не хочешь, приходится собирать знание по крохам. А это уже путь, по которому посвистывая не пойдешь! Когда же человек выучивается сходу определять какое и когда знание ему необходимо - ум готов к употреблению, дело за разумом.
В Нью-Йорке Сашка чувствовал себя, как солдат, попавший на склад боевой техники, действие которой ему неведомо. Он видит, что опасно, что смерть и ужас на каждом шагу, но как именно будет поражена его плоть не понимает.
Он шел, как по живому, враждебному телу, и улицы расступались перед ним своими прямыми углами. Над головой цветными змеиными языками шипели кликухи знаменитых компаний - "Дженерал-моторс", "Мерседес-бенц" еще каких-то; на уровне глаз - фонарями здесь публику не баловали – всё освещенные витрины да витрины… ЛагТайет-стрит, Канал-стрит, стриты просто под номерами. На иных кварталах народ двигался с той вялой жидкой густотой, что всякого раздражает, а где-то плелся парочками и в одиночку, что внушает опасение. Воздух был сыр и влажен, и удивляло, что повсюду, без навесов, освещенные теми же витринами, прямо на тротуарах сидели за столиками люди и механически, как приговоренные, жевали.
Ах эти люди в три господа мать!
Не имели они права здесь сидеть, даже если бы являлись нью-йоркцами в десятом поколении! И нигде в мире нет у них места! Несообразны они природе, несопоставимы с любым ее явлением! В навозной куче не хотелось бы видеть таких!
У двух столиков на каком-то углу Сашка даже приостановился, делая вид, что не удается прикурить.
Трое сидели перед ним. Двое парой и один на особицу. К какому полу отнести их Сашка не сказал бы и под угрозой расстрела. Средний точно не подходил... Вот уверены все, будто на четыре цвета делится че-ловечество: белый, черный, желтый и красный. А ежели он лиловый с оранжевыми собачьими ушами, тогда что? Троица хлебала что-то из легоньких бутылочек и, конечно, жевала.Пережевывание и глотание - это основное занятие млекопитающих - не всегда у них получалось. Даже не сказать, в чем загвоздка. Может, зубов у них было больше или меньше, чем у человека, может, языки мешали? Но ведь Бог, создавая Адама, тоже не шутки шутил, и уж чему-чему, а кормиться-то люди с тех пор научились. Ну как назвать человекоподобную особь, которая пить не умеет и жует так, словно полчаса назад узнала, что это необходимо?
И опять забрало Сашку. "Где же, где они эти невидимые невольничьи рынки, которые столетиями поставляют в Нью-Йорк такой невиданный брак?”
- Товарищ майор, - услышал вдруг Сашка позади неуверенный, ниспадающий на нет голос и хотя не узнал его мгновенно понял, что во всем этом городе, разлегшемся вокруг точно неизмеримый океан, одного его могут так позвать.
- Слушаю, - сказал, не оборачиваясь.
- Разрешите обратиться... - Теперь во весь рост он стал прямо перед ним и, тонкий станом, в мятом ХБ второго срока, с пилоткой по-полевому продетой под левый погон, заслонил собой взгромоздившиеся через дорогу, заляпанные рекламой, небоскребы. Лицо с заострившимися чертами, пересыпанные сединой тяжелые кольца волос, ссутулившиеся плечи, одним словом, запущенный и одинокий человек, каких не счесть в любой мировой столице. Только глаза... одни глаза с такой неиссякаемой и привычной мукой в уголках, что Сашка поежился.
- Скро... Ско... - начал он припоминать вслух. Был. Был у него в Афгане этот парень. В наземной службе... Лейтенант-инженер. Башковитый, неприметный...
- Лейтенант Скоморохов, - сам назвался тот, инстинктивно подтянувшись, но тотчас же смутился и расслабился: - Ярослав Михайлович, товарищ майор Александр Гримм.
И смолк.
Молчал и Сашка.
С тем, с кем воевал, в любом месте встретиться - праздник, а эта встреча в Нью-Йорке, - как встреча в Космосе. Высоко, высоко было небо над американским городом, огни же витрин и реклам лежали чуть не под ногами, но показалось - все это, медленно колыхнувшись, вдруг, то приближаясь, то отдалясь, повлеклось вокруг, как карусель. Их качнуло на месте, сначала в стороны, потом - друг к другу, и неумело, как слепые, они обнялись.
- Брат, - сказал Сашка. - Где же мы были с тобой раньше, брат?
- Виделись мы с тобой в последний раз, - рассказывал часом позже Славка Скоморохов у Сашки в гостинице, - дай бог не соврать... а скажем, три года назад. Забыл как называлось то чертово местечко. Тоже слякоть, осень.Ну, плюс-минус месяц. Вас, летунов, тогда опять начали стягивать к Кабулу, а нас, - он махнул рукой, - Ты что, уже выпил?
- Как же тебя угораздило, - хмурясь спросил Сашка, - сначала попасть в плен, а потом оттуда выбраться?
Славка не заметил этого. Он осторожненько, не пролив и капли, выцедил разящий хвоей джин и не сморщился, а блаженно, со слезами на глазах, улыбнулся.
- Как угораздило? Говорят: от сумы и от тюрьмы не зарекайся! Надо добавить: от плена тоже... Обнаглели душманы, ночной налет на аэродром устроили. Проснулся - стреляют и светло, как днем. Мы толком обуться-одеться не успели, они палатку камнями закидали! Нашими же, у палатки лежали, под шасси подкладывать... Ты себе не представляешь, так и легли, кто где, все вверх ногами, а мы, как караси в бредне! Скажу я тебе, как людей брать, как перемещать их в боевых условиях на манер скота, чтобы поменьше голов пало - это у них в крови. Тут они асы! Связали нас парами, так удобнее в горах, в случае чего только двое в пропасть сорвутся… А расстояние у связки такое, чтобы один наступал другому на пятки, понял? Такому ни в каких академиях не научат, это у них из рода в род!... Александр Бернгардович, - с учтивостью от которой мороз драл по коже, вдруг попросил он, - разлей, пожалуйста, сам.
- А ты что, разучился?
- Я, видишь ли, в плену философом стал.
Сашка поднял бровь.
- Да нет! Ну чего подумал! Я не сумасшедший! И философ я нормальный. Те, которые книги пишут, они все мир объясняют или переделывают, а я - нет, я человека только понимаю... Ну так слушай дальше. Посадили нас в самую обыкновенную яму, метра три глубиной, думаю. Жара вокруг, как раз афганец задул, пыль, зной, а у нас... ну ходишь по нужде там же, где сидишь, понимаешь, а потом ложишься в это. Представь во что через день превращается человек! Еще сверху наши хозяева, что помоложе, в яму валят! Бывало по десятку задов сверху свешивалось. Старики на краю садиться боялись, так из горшков нас поливали... Нет, такого ты не представишь! И ни один человек не представит! Потому что весь механизм опыта выворачивается наизнанку. Исключения становятся правилами! Когда заходит речь об афганском плене, все вспоминают содранную с живых кожу и отрубленные головы и руки. Было! Из наших голов они выкладывали свои полумесяцы и кресты. Но для нас, живших в ямах, это все-таки было исключение... Знаешь, что потрясло меня сильнее всего? Распятый за аулом волк! Нас тогда повели арык расчищать, смотрю и глазам не верю. На двух досках зверь исходит кровью! Ты же знаешь, за одну доску тебе в ауле любой крестьянин дочку отдаст! А тут двух не пожалели! А зверь! Зверь-то при чем? Ребята сказали, что просто у них такой обычай! Если волк режет овец, ловят и распинают... Ну убей ты его! Мучить-то зачем?
- Доски они потом отшкурят и стол сколотят, - как-то неожиданно сказал Сашка. - А вас разве не мучили?
- Знаешь, да.- Он поспешно спрятал руки в карманы, видно было, что на некоторых пальцах не хватает ногтевых фаланг. - Вот тут-то я и стал ФИЛОСОФОМ. В прямом смысле слова. Кроме мудрости никого больше любить не могу... Но слушай! Ты же был там, был. Вот - мы, а вот - душманы. Скажешь, не люди? Да нет, что мы, что они - млекопитающие, за исключением образования. Что такое жестокость, по-твоему?
- Когда получают удовлетворение от чужого страдания.
- Если бы. Это - отсутствие сочувствия. То старичье, что лило горшки со своим дерьмом на наши головы, делало это походя. Они ведь до чертиков набожны, совершат намаз и гадить. Я подумал...
- Ты там еще и думал?
- Иначе бы сошел с ума. Так вот, я подумал, что все дело в Вере. Но нет, не сходится. Православный русский не был жесток, советский русский, по сути атеист, тоже. А мусульмане живут под самыми разными правлениями от тирании до республики, и все жестоки! И образованные, и которые, как темный лес... Женщина может бросить тебе с помоями кусок лепешки, я смотрел - это не от милосердия, женщина любит нарушать правила, установленные мужчиной... О детях лучше не вспоминать, - своими неловкими, коротенькими, тупыми на концах пальцами он судорожно закурил. - Я не читал Корана и не хочу. Я не хочу знать их Бога! Но, значит, врали нам Сократы - познаваем человек! Русский мучителем быть не может, мусульманин - да! Извини, а ты не еврей? - вдруг наморщил лоб Славка. - Фамилия-то у тебя...
- Гримм - распространенная немецкая фамилия, - плеснуло синим из Сашкиных глаз. - Да ты в Афгане хоть одного еврея видел?
- Одного видел, издали, певца Кобзона, мы его Кабысдохом звали...
- Ладно, не за столом же о них. Ты лучше скажи, как из плена вырвался, как сюда попал. Ислам, что ли, принял?
- Подходило. Подходило уже и к Исламу, - не таясь он вытащил из кармана руку и будто в первый раз осмотрел свои изуродованные пальцы.- Подходило, но не дошло... Ты о диссидентах слыхал, конечно? Ну вот, есть среди них один такой - Быковский, действительно, тварь безрогая! Приблатненннй весь из себя; говорят, лет десять в лагерях отдул; за правду, так сказать, пострадал, как Чичиков. Теперь богат стал и с большими связями здесь, в Америке. Американцы его и послали в Афган освобождать наших пленных, до которых руки не дошли у московских дипломатов. Те бандюки, в чьей яме мы сидели, выкуп за нас требовали, а в Кремле воображали, будто с рабовладельцами в Средней Азии Красная Армия покончила еще в тридцатые... Несостыковочка! Зато у Америки деньги на нашу свободу нашлись, она Быковского прислала; тот, опять же, как Чичиков и прикатил скупать наши полуживые души, даже биографиями где-то разжился. Обрадоваться, помню, и то сил не было. Стоим, вонь от нас на жаре хуже, чем от падали... Вот... Я первый месяц, как пьяный был, ничего не помню. Потом уже слышать начал, орут со всех сторон: вот, мол, большевики бросили своих пленных на произвол судьбы, а мы, капиталисты, выкупили! Противно, но возят повсюду. Мир повидал... Жарко в нем, недавно в Боливии были - тоже дышать нечем. Ты мне скажи, перестройка сейчас это к тому, чтобы всю кремлевскую кодлу под суд пустить?
- Форма на тебе, выходит, для позора? - не ответив, спросил Сашка. Крепко тряхнул Славка головой.
- «Вд.для позора! А что, что я могу сделать, когда действительно брошен. Если бы эта сука коровья меня не выкупила, меня бы через неделю продали на какие-то копи! Давай не будем...
- Получается, ты из плена афганского перебрался в американский, - уставился на него Сашка. - Там гадили на тебя, а здесь ты сам над Россией задницу свесил?
- Да я... Да меня же в этой России посадят! Ты что, с луны упал!
- Положим, я бы и с луны не упал, - гася глаза, отозвался Сашка. - Ты что дурочку гонишь? Спокойно возвращайся домой. Кто тебя сажать будет, подумай?По какой статье?
- Как дезертира! Быковский говорил.
- Ну философ! А я-то думал. Этой коровьей морде ты и поверил? Да...
От чего-то, что было нестерпимо ярким и единственным, Славка не мог оторвать глаз. Взгляд его все время был устремлен поверх. Поверх стола, стен, скорее всего он и окон не видел, за которыми сейчас тяжело стучал крупный нью-йоркский дождь. На улице Советской в его родном Гомеле хвосты первой поземки, мелькающие на углах кварталов под фонарями, он видел...
- А если обманешь, - спросил он сухо, ибо сухим был провиденный им сквозь толщу земного шара гомельский снег.
- Вот шея, - склонил голову Сашка, - здесь ли, на Родине, без жестокости, удовлетворения и прочих предрассудков, объективнее, чем кирпич, - убьешь.
- Спасибо.
- Ты вот что, в пристанище свое не возвращайся. Живи пока у меня, номер большой. Я знаю, что нужно делать.
1 I1
Он не знал.
Время шло. Делегация, буквально выволоченная Ароном за рубеж, чтобы получить там деньги и заручиться политической поддержкой, цвела и пахла, а ни одна из общественно значимых собак Америки и ухом не вела.
На третий день ожидания от страха, что все так и уйдет на "фу-фу", Арона пробрала медвежья болезнь.
Единственным следствием его дорогой и многообещающей консультации по масонскому телефону было явление идиотообразного журналиста из микроскопической "гусскоязычной" газеты. На безбородом лице дурачка плавала щербатая улыбка, одет он был, как сутенер средней руки и из всех вохможных вопросов заладил одно:
- Гыло и Бгевно! Почему такие неевгейские фамилии в гусской делегации?
Донельзя разволновавшись и совсем опустив Рыло с его южносибирской ономастикой, Арон, пожалуй что впервые в жизни открыл этому газетному недоноску подлинное происхождение своей всегда вызывающей легкое недоумение фамилии. Дело состояло, собственно, из одних недоразумений. Папенька Арона, тоже зашибавший деньгу литературой, от рождения прозывался с одесской прямотой Моисеем Розенбаумом. Ежели основательно, по-еврейски, подумать, то Розенбаум с немецкого будет - Розовое дерево. Черт и догадал папеньку подписать одну из своих публикаций - "Краснодрев" дешево и сердито. Коллеги со смеху укатались, и с кличкой "Бревно" Моисей так и сошел в могилу. Юного Урончика бревном начали называть еще в школе, но характер у него оказался не в родителя. В шестнадцать лет он жестко настоял, чтобы в паспорте написали - Арон Моисеевич Бревно, и кличка, получив правовое положение, умерла.