Пока он говорил, с вдохновенной тупостью созерцая перед собой одну условную пустоту, что-то в ней несомненно нравилось ему, вот бля буду.
- Ты чего? - подозрительно зыркнул он на Маровихера, поскольку никого другого поблизости не было.
Маровихер, одетый, пожалуй, и подороже Карасика /"мятая" кожа и замша/ стоял в метре всего,но почудилось вдруг, что сам Карасик сидит сейчас на чем-то антикварном из серебра и золота, что к сидению его ведет длинная мраморная лестница, а по ней, стеная и плача, на коленях корячится Маровихер.
- Ты чего, Изя, - повторил Карасик. - Сердце, что ли?
- Перед тобой надо падать на лицо! - ухватившись за те места, где у правоверных евреев растут пейсы, отвечал тот.- Человек, двигающий горами, - вот ты кто!
- А? - словно не дослышал Карасик. - Как говоришь?
- Ты - человек, двигающий горами, - чуть не по слогам вымолвил Маровихер.
- Горами, Изя, легче! Человек из праха создан, из говна, проще говоря. Он ко всему липнет, к нему все липнет. Когда наши великие предки двигали горами - это была чистая работа, уверяю тебя. Я – нет. Нечего и говорить. Веришь, вот здесь чувствую - отмываться не успеваю! Так и хожу по уши в чужом говне... Мрак!
- Й-я! - выбил зубами Маровихер. - Й-я… Одним словом, Валериан, чем могу...
- Философ бы сказал, что говна на всех хватит, - хохотнул Карасик. Он наслаждался. Жажда проповедничества, сидевшая в нем, как и в каждом еврее, блаженствовала. И потом, он-то знал, что под говном Маровихер подразумевает доллары, много долларов, а Маровихер ведать не ведал, что говно для Карасика, говно и есть! Им-то, натуральный, он и собирался поделиться: - Так сказал бы философ, Изя. Но, как финансист, могу тебя заверить - говно тоже кончается. Железный закон, если спрос превышает предложение. Ты понял, даже для того, чтобы хлебнуть дерьма, работать надо!
Маровихер скуксился в сторону. Он был старше Карасика на пару лет, и всю эту еврейскую премудрость узнал еще школьником,
- Ты - человек молодой, - продолжал изрекать Карасик, вразвалку ступая к тому из флигелей дворца Паскевича, над которым висела щербатая надпись:погребок. - Шустрый. Тебе и карты в руки.
- Какие карты! - рвануло, наконец,Маровихера. - Эти хасиды полудурочные тюкнут топориком в лоб, и привет!
- Будь евреем, Изя, а не старой бабой! - словно выбивая пыль, Карасик хватил друга по плечу. - "Черный передел", месть и все такое прочее - из головы выброси! - Он не сказал, что лично добился прощения, но посмотрел и помолчал так, что все становилось понятным само собой. - Очень ты мне нужен, Изя. Вот так! Здесь!
Самому связываться с каким-то пленным гоем Скомороховым Карасику ой как не хотелось. В идее своих местечковых соплеменников ощущал (йй он определенную пустоту. Такие бывают в чугунных болванках. С виду монолит, но треснуть готов в любой момент. Нет, лучше навестить с подарками мамочку, пожить с ней тихой еврейской жизнью, а мозоли пусть набивает себе Маровихер. Сюда его никто не звал. Очко заиграло - сам приперся. Вот и получи свою долю самого настоящего говна. Хотел ведь...
- Ты, Изя, устаканься, - внушал Карасик, - все будет – о’кей!
Умные люди давно подметили, что, если требуется узнать вкус дерьма, необязательно хлебать всей пастью, - достаточно подержать на кончике языка.
Маровихер, безусловно, был умный человек, но, черт возьми, в этом прошедшем времени - "был" заключается коварный смысл; значит, был не сейчас...
Короче, к дерьму, предоставленному Карасиком, он приступил, держа ложки в обеих руках. агпь *
Карасик предупредил, что (й работУсо Скомороховым можно будет (Ейржь и'ЧрииздЗ где-то через неделю, ибо гуляет гой на радостях, а пока не грех и отдохнуть. Тем же вечером он исчез, пообещав появиться через несколько дней и намекнув, что всю ситуацию будет держать под контролем.
Маровихер давненько никуда из Питера не выезжал и оказавшись в номере-люкс почувствовал себя королем в отпуске. Вроде бы неоткуда было взяться тучам, и все виделось ему ясненько, как в предутреннем детском сне.
Сон-то первым и подкачал...
Проводив Карасика, Маровихер запоролся прямо в гостиничный ресторан.. Цены - ха-ха, напитки - натуральные! Взял того, этого. Заиграл оркестр, ему отозвался коньяк, уже начинавший всасываться в кровь. Маровихер выбрал самую рыжую телку во всем зале. Подошел, сдержанно по-петербургски пригласил. Телкин хахаль так же немногословно послал его... Пожалуйста, кто бы спорил... Возвращаясь, Маровихер ощупывал в потайном кармашке две пачки сторублевок, перевитых банковской ленточкой. Если бы они стали вдруг двумя железными кулаками! Но - деньгами сыт не будешь, ничью морду ими не набьешь...
Между тем, за его столиком, уютно примостившимся под колонной, уже расселась какая-то[пв[ бледная, как смерть, кикимора в съехавшей набекрень прическе, напоминавшей поставленный на попа диванный валик.
Волосы были такого черного цвета, что глазам делалось больно. Лицо у кикиморы было вытянутым и приплюснутым, как собачья морда, однако собачьей доброты не было и помина - лишь настороженная заостренная злобность, как у грызуна.
- Ну здравствуй,еврейская женщина, - обрадовался Маровихер. - Хочешь ли ты еврейского мужчину?
Промеж узких губ кикимора выдвинула кончик серого, шершавого языка, подвигала им с равномерностью маятника и проскрипела: - Хочу, - потом туго, словно первый раз в жизни, улыбнулась и столь же невыразительно добавила: - Уже месяц никакого не видела.
Тут бы Маровихеру и сделать себе зарубку, только куда там - коньяк, классная закусь, музыка и распирающее грудь сознание собственного могущества, всесилия, которое покамест вынуждено выступать инкогнито; полетел Маровихер, как в трубу. Обычный бабский треп он принял, как признание в любви. Еще бы! В него да не влюбиться?! В единственного в этом городе, богатого, гениального, неотразимого... Косой глаз его сверкал. Он опять как бы невзначай потрогал деньги.
- Итак, леди, у нас есть колоссальный выбор: или мы, как две жопы, сидим на этой скотобазе, или, как белые люди, отправляемся в мой номер. Будет все, что вы хотите... включая кошерный переход к природе.
За кошерный переход в коридорах гостиницы пришлось заплатить ажник двум румяным теткам.
В номере он, помнится, еще пощупывал свой тайничок, но очень скоро оказался без штанов... Может и испытывал в ту ночь Маровихер половое блаженство, может и нет - подробности кошерного перехода к природе запомнились ему слабо. Проснулся он, падая на пол. Подруга его, разметавшись, похрапывала так, будто исполняла некий официальный обряд. Маровихер растолкал ее, сунул денежку и велел по-быстрому достать выпивку. Не забывая все время улыбаться ему, что-то скрипуче напевая себе под нос, та споро собралась и исчезла. Тут только в похмельной голове Маровихера потянуло нехорошим сквознячком. Он рванул к своей одежде, разбросанной по дивану. Пощупал. Да нет... вроде все на месте, но вроде пачки банковские стали помягче... Сунул в карман руку. Вместо денег там лежали три упаковки женских прокладок!
Зарывшись в собственные штаны лицом, Маровихер сполз на пол. Прошло черт знает сколько времени прежде чем способность думать вернулась к нему.
То, что терзало Маровихера, нельзя было назвать ни раскаянием, ни угрызениями совести, то было бесконечное сведение счетов с самим собой: ты не еврей, а ничтожество; как самый последний гой, залил глаза и позволил какой-то шлюхе тебя облапошить; тьфу на твою рыжую, плешивую голову. Больше всего Маровихер боялся, чтобы о случившемся не прознал Карасик, тогда позор будет немерянным! Никто руки не подаст. С газетой придется распрощаться. Какой, скажите, еврей станет уважать главного редактора газеты, которого обвела вокруг пальца девка из ресторана?
Придерживая трепыхающее сердце, Маровихер дотащился до стенного шкафа и обливаясь похмельным потом запустил руку в чемодан под белье. Нет, сюда эта шкура, хвала судьбе, не добралась! Деньги еще есть. А те две пачки придется списать, как непредвиденные расходы по оплате собственной глупости...
В чемодане нашлась и пузатая бутылка джина, которым Маровихер собирался ублажать Карасика, да в суматохе позабыл.
Изнемогший от усилий, мокрый хоть выжми, он обмяк за коротконогим столом и только призвав на помощь всю свою древнееврейскую силу воли сумел налить себе пахучей, тугой, - видимо, суки, глицерин добавляют – жидкости. Выпил. У-ух! Искры перестали мельтешить перед глазами, и он услышал, что на улице шумит дождь - до этого вокруг стояла гробовая тишина.
"Может... может в милицию обратиться, - голосом вчерашней подруги скрипнуло у него в голове. Страдальчески усмехнушись, он отбросил эту в общем-то здравую мысль. Чтобы все мгновенно стало известно Карасику; чтобы тот, ашкенази-выскочка, превратил в посмешище его, несущего в своих жилах бесценную кровь сефардов. Никогда!
"Все-таки я, наверно, плохой еврей, - продолжал топтаться на одном месте Маровихер, - Это ж надо так спать! Как убитый..."
Ему вспомнилось всего лишь суточной давности его восторженное настроение, которое он тогда сравнил с безмятежным детским сном и о котором даже собирался написать стишок. Слезы сами навернулись на глаза. Не отирая их, Маровихер выпил. "Да, дрых, как падаль, без задних ног. Однако, стоп! С мельчайшими подробностями ему представился вдруг поспешный, непривычно тихий уход Карасика, и тю-тю-тю, - таращился он в залитое дождем окно. - Так вот, где собака зарыта! Он! Конечно, он, падла! Несомненно!".
Маровихер выпил два раза подряд. Теперь он был уверен - потаскуху-воровку подослал ему Карасик. Чтобы втоптать его в грязь, чтобы отобрать у него газету и отдать ее своим блядям.
С глазами полными слез сидел Маровихер над бутылкой джина и бормотал: - Ограбил меня Валериан. Больше некому!
... А он и не думал гулять, Ярослав Михайлович Скоморохов.
В Америке, которая вспоминалась ему нынче одной душной, липкой от пота, ночью, когда, как бабочка, пришпилен он был к безнадежной команде Быковского, тогда, да, ибо там время от него не зависело, каждый трезвый день превращал его в бесконечность, а каждый пьяный - отменял.
Сейчас все время, куда хватало глаз, принадлежало только ему, и ничего с ним делать он не хотел. Сейчас позабылся, наконец, афганский плен - бездонная яма ужаса, где времени не было вообще. Сейчас,тьфу-тьфу, можно было жить, и он жил осторожно, как минер, помятуя, что любое случайное движение, даже залетная мысль способны мгновенно такую жизнь уничтожить.
На окраине города у него с матерью был деревянный домик, построенный после войны своими руками. Его окно смотрело в сад. Он часами лежал на старой, высокой кровати и слушал, как шуршат снаружи голые осенние кусты. Когда начинался дождь, он распахивал узенькие створки окошка и дышал. То был родной дождь. Не озверевший от зноя, как в Афгане, не сезонный обвал хлябей небесных, как в Нью-Йорке, а свой, под которым и рождаться легче, и умирать не страшно.
Еще дышал он антоновкой и поздними зимними грушами. Несколько корзин их стояло в сенях. Плоды эти, уже снятые с ветвей, уже окончившие свою жизнь, не считаясь ни с чем, источали знобящий и упрямый дух вечности. Думалось, пропади Земля совсем, но только повеет откуда-то такой запах, все возродится во мгновение ока.
Дух захватывало, и слезы невольно выступали на глаза...
Холодновато уже было, сыро, но всякий вечер он подолгу застывал на лавочке у калитки. Именно так, не двигаясь, хотел он впитать в себя все, что ни жило вокруг, вобрать его всеми порами кожи, всосать каждой жилочкой, ибо не волен человек в своем уходе и должен быть готовым к нему всегда.
Однажды у него за занавеской, в углу окна зажужжала некстати проснувшаяся муха. Он опешил. Не знал, что делать. Выпустить на улицу - погибнет. Оставить... Так это же для нее - плен, неволя, смрадная яма, куда сливают помои..
- Мама, - позвал он с исказившимся лицом, - сделай же что-нибудь.
Та никак не могла понять, что же нужно сделать, чтобы вернулось к ее сыну его лицо, чтоб отстала с него эта маска, сквозь которую, казалось, вот-вот проступит кровь...
Особенно назойливо преследовала его одна мысль о родном городе. Красив Гомель и на берегах красивой реки стоит, и живет в нем множество самого разного народу, среди которого дураки не так уж и часты - есть с кем потолковать. Однако, как испытал он на себе, война в Афганистане никого в общем-то не интересует. Будто он, Славка Скоморохов, для собственного удовольствия полез на те чертовы горы, а потом оказался в плену! Его спрашивали, сколько шмутья он привез, о новейшей радиоаппаратуре, даже о ценах, - словно не с войны вернулся, а из туристической поездки. Действительно будучи по натуре философом, он не выдержал - лучшему другу съездил по морде и перестал отвечать на любые вопросы о войне. Отвечать, но не думать.
"Почему? Почему так?", - сверлило его день и ночь. С чем он мог сравнить свою войну? - Только с Великой Отечественной. И тут сразу же вступало в разум, почему их всех зовут - "афганцами"! Представить себе невозможно, чтобы вернувшихся ветеранов Отечественной звали - "немцами". Да его отец, услышав такое, убил бы на месте! Какая-то в державе датской гниль... Афганистан сравнивать с Советским Союзом было неуместно, он брал Америку. Все хотят туда попасть, и кому не повезет – попадают. Опять-таки, туристы не в счет. Те нигде ни черта не видят, кроме магазинов и блядей. Туристу, ему невдомек, что магазины в Америке пусты, потому как цены там выше потолка; простой американец одевается и кормится по забегаловкам. Скоморохов, например, понимал, что он в Америке жить бы не смог, а средний американец в Союзе - да. Жил бы и радовался…
Скажи он так вслух, его никто бы не понял. И не по глупости. От того, что мозги у большинства были перенаправлены. С невидимыми наглазниками, как прежде у пугливых лошадей. Как эти наглазники сумели вырасти? Когда? Конечно, если взять Сашку Гримма, то... Да, в Афгане он был признанным асом. Говорили даже, что у него полностью отсутствует инстинкт самосохранения. Чепуха! Просто он лучше других умел управлять этим инстинктом. С его понятиями о чести и долге, как живется ему сейчас? Какая-то злая, подстроенная глупость произошла в Москве на аэродроме. Сам Скоморохов решил - все: арестован! Что тогда подумал Сашка? Ему надо написать, позвонить...
Он перебрал свой немудрящий скарб. Та страница, на которой он записал Сашкины данные, была вырвана из записной книжки. К непростым людям его занесло по прилету в Москву. Весьма непростым. Как бы чем-то усиленное КГБ... Точнее, кем-то... Кем? 3десь в Гомеле, он, приехав, сразу отправился в военкомат. Хм... Без слов дали денег и сказали: погуляй... Других так мурыжили по полгода...
Как-то он засиделся на своей любимой лавочке. Уже стемнело. Он зажигал и быстро разбрасывал вокруг себя спички в осеннюю грязь. Прежде, чем погаснуть, они успевали придать белорусскому суглинку оттенок тяжких афганских песков... Вдруг, презрев обычную осторожность, на его огоньки вымахал порыкивающий зверь, и оказался серой, пушистой кошечкой. Она остановилась прямо в свете его сигареты и - вот ведь чудно - она не мяукала, словно слезы клокотали у ней в горле. И звук щавц уже каким-то иным зрением разом заставил Славку увидеть, как была она изгнана из дому, где всех любила доверчивой и беззащитной любовью зверя, сколько раз пыталась вернуться и сколько раз изгонялась сызнова. Он не успел увидеть дальше, ибо слезы, те, что даются человеку ну раз, ну два в жизни, затопили его открывшееся зрение...
- Иди сюда, - позвал он тем же клокочущим голосом.
В дом за ним она пошла, как на поводке.
Славка полюбил думать с ней вместе. Зверь умел понимать мысль. Одним движением хвоста он сообщал: не туда! И Славка соглашался. Да, без пути попер, стали мысли друг с другом, как вода с маслом...
Тогда он охотно брал молоток, пилу, топор. В собственном дому всегда найдется, что подправить или заменить - дерево ведь, не железобетонные хоромы, что через дорогу.
С непонятным наслаждением ловя губами мелкие капли дождя, тюкал однажды он топориком по одному столбику калитки. Брызгая грязью, совсем рядом остановился "Жигуль"; весь в замше, с дипломатом в руке вылез из него мужик явно не здешнего виду. От замшевого за версту несло тяжелым парфюмерным духом, и Славка ухмыльнулся. Сам не раз обрызгивался, чем ни попадя, чтобы отбить запах перегара.
Это был Изяслав Маровихер. От горя и водки стал он малость неодушевленным, даже обычно бойкий косой глаз его походил сейчас на мутную слезу. Только глянув на "колхозника" в стареньком ватнике и с топором, Маровихер сильно обиделся. Дело в том, что, когда он был хилым первокурсником, ему пришла в голову идея отпустить для солидности бороду. Кто-то из группы, узнав об этом, сказал?
- Не вынесешь!
- Как это? - не понял Изя.
- Да челюсть будет постоянно отпадать...
"Колхозник", вставший сейчас перед ним, и был тем давним остроумцем. Даже не постарел, гад!
- Простите, вы не скажете, где я могу найти Ярослава Михайловича Скоморохова? - официально обратился Маровихер.
- Я и есть.
Очень хотелось Маровихеру попросить у "колхозника" документы, но сдержался - работа...
- Прекрасно! - хрумкнул он, ему вспомнилось время, когда он был писателем и захотелось говорить красиво: - Я есть Изяслав Маровихер, главный редактор столичной независимой газеты "Что почем?” Эх, Ярослав, - закашлялся он, - Эх, Ярослав, если бы вы только могли представить себе собственное значение! Я понимаю: плен, неустанная деятельность товарища Рыло...
- Какое еще рыло? - удивился Славка.
Маровихер потупился: - Нет, я не ругаюсь. Рыло это наше будущее! Эх, Ярослав. Какой роман по жизни можно написать о вам! Или о вас? - во рту у него сушило все сильней. - Короче, эксклюзив и точка! Наша газета гарантирует. Гонорар по максимуму... Нет. Качество американо-европейское... Ты бы знал, какая аппаратура у нас записывает! Да чего там - смотри!
Деревянными руками он открыл дипломат, в его двухкамерном брюхе, прижатые блестящими держателями лежали початая бутылка местного портвейна и тоже початая селедка, из тех, которые называют ржавыми.
Славка нисколько не удивился, а Маровихер, похоже, сам впервые увидел содержимое своего дипломата. Первоначальное изумление на его лице сменилось тихой удовлетворенностью.
- В редакции подменили, - грустно сказал он. - У нас любят пошутить, - и потянулся за бутылкой.
- Пошли в дом, - остановил его Славка. - Дождь ведь.
- Я все понял, - сказал он Маровихеру, когда тот, уже за столом, изложил ему с грехом пополам за каким чертом приперся. - Я все понял. - Славка посмотрел на стул, где клубочком спала кошечка, серенькая, обретенная им в свете догорающих спичек. Тихо было, один дождь тревожился за окном: - Я вас понял… Да закрой ты к чертовой матери дипломат! Вон водка на столе... Представь себе. Сейчас я все бросаю здесь. Дом, дождь, страну и сломя шею несусь в Израиль.
- П-почему в Израиль? - вывернул губы Маровихер.
- Ты слушай. Вхожу в первый попавшийся дом и обращаюсь к хозяину: пожалуйста, Мойша, ты - самый знаменитый спекулянт в этом доме. Бросай свои стены, бабу и шлепанцы! Поедем со мной. Будешь заниматься моими проблемами, таскаться по выборам, выступать на телевидении и лгать, лгать, лгать...
- П-поедет, - всхрапнул Маровихер.
- А я не поеду! Вот – Бог, а вот – порог. Давай.
6, '
В красном теннисном костюме - тысяча и сто долларов! - Карасик стоял на балконе девятого этажа и сосредоточенно плевал - ему нужно было попасть в чистенький цветничок, торчавший тремя этажами ниже. Иногда - удавалось, а иногда - плевок почему-то резко дергало в сторону. "Физика!", - заключал Карасик, не любивший оставаться в дураках.
- Люди добрые, это что ж за ученый такой, - как эаполошная, завопила тут старуха с балкона напротив. - Глядите, харкнет и думает, харкнет и думает...
Задом, задом втиснулся Карасик обратно в комнату. "Чертовы гои, до всего им есть дело!".
Никакой особой еврейской жизни не получилось у него с матерью. Матери и сестрам это проклятое государство трудящихся отвалило ажник четырехкомнатную квартиру!
Нет, стрелять, стрелять надо этих коммунистов всех до одного! Как можно скорее, как можно больше... Подумать же страшно, как они развращают народ своими подачками. Отработал работяга столько-то лет на заводе и, пожалуйста, получай квартиру! А предприимчивость кто будет в нем воспитывать? Чувство риска? Боязнь все потерять? Они же превращают народ в инертное быдло, живущее на всем готовом. Ты, мол, только трудись - все тебе будет. Разве так поступают в цивилизованных странах! Простому человеку надо прежде всего дать свободу распоряжаться своими деньгами. Пусть вложит их куда-нибудь... Потом потеряет... Потом опять. Так, смотришь, один из десяти тысяч и отхватит себе загородный дом где-нибудь у черта на рогах. Ценить будет! Поймет что такое - собственность. А главное, послужит развитию других, высших классов, из которых, собственно, и состоит настоящее государство. Представители этих классов с рождения знают, что делать с деньгами, особенйо с чужими. Они их не теряют, они их преумножают по законам природы. А так, отдавая все задаром... Прямо руки опускаются. При таком строе просто невозможны гениальные банкиры и финансисты. Они убиваются этим строем в зародыше!
Старуха еще надрывалась за окном, а Карасик уже мыслил.
Чужой он здесь! Сказать - не поверят, его дом стал нееврейским. Мать - поперек себя толще, только пыхтит. Старшая сестра, вообще оторви да брось, общественница. С "беломориной" в зубах собирает народ на субботники! Еврейка хуже шабесгоя! В голове не умещается...
Когда Карасик мягко-мягко попытался ей сказать, что субботники придуманы специально для гоев, заржала и обозвала его мракобесом.
- Пускай, - скрепя сердце, согласился Карасик, - пускай. А как смотрит еврейская община на твою деятельность?
- Эту квартиру нам с мамой дала не еврейская община, а советская власть.
Вот и поспорь с ней!
Младшенькая показалась ему попригляднее. Уж на общественницу она нисколько не походила, скорее - на потаскуху, кем в действительности и была. Что ж, почему нет! Скудельный сосуд - плоть человеческая, и хвала женщине, если свои бренные прелести она вовремя успеет обменять на деньги. Кроме денег, обрастают такие женщины еще и связями, всё они умеют достать, до любого начальника дозвониться...
Однако, в этой стране все - шиворот-навыворот. У Карасика челюсть отвисла, когда он узнал, что младшенькая его слаба на передок совершенно бескорыстно. Гуляет в основном с нищими местными поэтами и художниками, которым иной раз за свои деньги и водку выкатывает.
Помятуя, что спорить с женщиной бессмысленно, Карасик лишь попросил ее:
- Видишь, брат у тебя мужчина в соку... Познакомь с кем-нибудь.
Глаза младшенькой налило темной водой, она подробно оглядела Карасика и по-родственному вздохнула:
- Не позорился бы ты на старости лет, брат.
Выслушай женщину и поступи наоборот. Эту истину Карасик тоже знал. Настоял на своем, и через день уже барахтался в постели с одной ничем не примечательной гражданкой.Надоели они друг другу до чертиков, скорее всего, так бы и разбежались, кабы не новая программа "Вести", разглядывая которую разговорились и поняли, что духовная близость не чета всем иным.
Гражданка была не глупа и по-бабьи остроумна, то бишь весь мир, по ее мнению, был обязан своим несовершенством мужикам, которые по жизни так же ни на что не способны, как и в постели.
- Хочешь, вызов в Израиль организую? - надулся Карасик.
Гражданка залилась смехом:
- Тут по гомельским кабакам уже неделю слоняется косой недоделок из Москвы. Пристает к бабам. Ты, кричит, хочешь еврейского мужчину?.. А в постели он, как ты. А бабы... ой, бабы... ну, бабы! Уже полгорода знает, где у него в штанах тайный карманчик с деньгами... Бабы наши денежку выгребают, а вместо них свои прокладки суют. Он по ошибке этими прокладками уже хотел где-то расплатиться. Мужики вокруг чуть со смеху не померли... Так ты что, тоже - еврейский мужчина?
- Подожди, - начал соображать Карасик, - из Москвы, говоришь?
- Может, не из Москвы. Почем я знаю... А как с тобой жена живет? На стороне гуляет?
- Налей-ка ты мне вон из той бутылки полстакана, - задумчиво отвечал Карасик. "Еврейский мужчина", который в постели с бабой таков же, как и он сам, несомненно, Маровихер. Вот жук!
Иногда Карасика брала злость на ученых. Эти дармоеды до сих пор не могут изобрести прибор, который бы записывал человеческие мысли так же легко и свободно, как они и рождаются. Сейчас подступил именно такой момент: "Кто бы спорил, Маровихер, конечно, далек от совершенства, но то, что он создан блистать среди прочих - очевидно. Но блеск его -только малая частица того сияния, имя которому - Еврейство. Его частные выходки повторяют историю всего народа! Ах жида мои, жидочки, - танцевало у Карасика внутри, - так бы и расцеловал вас всех сразу! Что бы с нами не делали, мы не укротимы. Маровихер, не успел явиться в этот богом забытый Гомель, а его уже узнают на каждом перекрестке, и проститутки рассказывают о нем легенды. Так же и весь народ Израиля являл себя любой стране! Правда, вот с потайным карманчиком для денег какая-то неприятность вышла. Ну не осел же Маровихер в самом деле, чтобы иметь один такой карман. Ясно же, что тот, в который ему насовали прокладок - для понта, а до настоящего никто не доберется! Нет, жизнь Израиля - вечное цветение. Даже Маровихер - залог тому! И никакой он не Маровихер, это все для гоев... Зовут его - Еврей Евреевич Еврейкинд!".
... Влажно и тяжело посмотрел Карасик на отрешенную у окна гражданку. "Иди сюда", - позвал, как пить попросил.
- Это что? Господи, никак воскресать начал?
- Старый конь борозды не портит, - словно голубь гулькал Карасик, ибо по-библейски начала восставать мужская мощь его.
То всхрапывая, то канюча, как нищий под чужими окнами, он, таки, исполнил свой природный долг перед бабой. Хорошо исполнил. Так хорошо, что часть его от души посвятил Еврейкинду, представителю великого народа в этом городе. Может, почувствует? Пусть ему легче будет...
На другой день почувствовавший и здорово облегченный, Маровихер приперся к Карасику собственной персоной. Расслабленно поздоровался и задумчиво разулся в полутемной прихожей.
"Какие у него немодные носки почему-то?", - удивился обычно ненаблюдательный Карасик.
Когда вышли на свет - оказалось, что Маровихер просто бос. Выбрит он был местами, а опух так, что косой глаз смотрелся совсем, как нормальный. Карасик принес пива.
- Антисемит, - глотнув, вскричал Маровихер. - С ним невозможно иметь дело! Твой Скоморохов до мозга костей - антисемит!
- Лопатник дай, - хмуро сказал Карасик.
Маровихер подчинился беспрекословно. Бумажник был, как и подобает: американский, желтой кожи, с монограммой, со множеством отделений. В одном действительно лежала пара женских прокладок, похоже, использованных, в самом потайном - тридцать рублей.
- Тебя, Валериан, неправильно информировали, - лопотал между тем Маровихер, отворотясь в сторону, - Таких убежденных антисемитов, как Скоморохов, мы можем использовать только на тяжелой физической работе… Проводниками нашей идеологии они не способны быть... органически.
- Помолчи, а, - Карасик положил перед ним деньги, найденные в бумажнике. - Это все? Или в том твоем тайном карманчике, о котором знают все гомельские бляди, есть еще?
Маровихер не покраснел, а посинел, сделавшись лицом, как перезрелая слива.
- Дома, - буркнул он, - дома есть.
- Каждый гой - антисемит, тетеря! Плохо, что ты до сих пор этого не понял. - Карасик не давил авторитетом, он как бы размышлял вслух. - В том-то и заключается наша миссия в этой стране, чтоб гои работали на нас с максимальной отдачей. То есть, деньги отдавали нам, а себе оставляли удовольствие от проделанной работы. Но когда еврей не может поставить их в такие условия, может, он и не еврей, а?
- Может, - выдавил из себя Маровихер.
- То, что ты есть еврей, надо доказывать ежедневно! Велика важность, ты издаешь мне в Питере самую популярную газету. Курам на смех! Питер прожидовлен насквозь еще нашими прадедами. Твоих заслуг здесь - ноль. Ты живешь на проценты с наследства, а своего капитала не имеешь. Я ведь тебя испытывал, жопа. Наши дела совсем не так хороши, как ты себе думаешь. Предупреждаю, мы можем потерять все! Завербованный тобой Скоморохов - уже для нас убыток, но восполнимый. И, главное, прощение. Точнее, на наши с тобой грешки за это могли прикрыть глаза... До поры, разумеется, до времени. А ты и это спустил в унитаз... Как быть теперь? Как?.. Я с тобой откровенен. Я о тебе не забываю. Прямо сказать, содержу... Помоги и ты мне. Я на полном серьезе!
Словно из сумрачного отдаления, где одни взятки да зуботычины, он посмотрел на Маровихера. У того в проспиртованных мозгах творилось нечто невообразимое, то бишь закипела та похмельная похлебка, в которой все булькает вместе: и раскаяние, и благие намерения с жаркими проклятиями прошедшему, и просветленные поползновения к будущему.
- Ждан Истома, - кое-как разлепил Маровихер губы. - Да, Ждан Истома. Больше некому... Давай используем его до конца!
- Хм. Это после его скандального выступления по телевидению? Он же жидоед похуже твоего Скоморохова.