- Мафия, - с неуместным простодушием объясняют энциклопедические словари всего мира, - возникла в средневековой Италии, на острове Сицилия...
- А воровство, - так и тянет спросить, - что, тоже имеется точная дата первого случая с указанием места?
Не надо валять дурака: ученые люди, составители словарей, не глупее прочих, и ежели они в каком-либо вопросе вдруг начинают, сломя шею, парить над обыденностью, так дело тут не в наивности, а в их, как говорят гадалки, денежном интересе, в стяжательстве и корысти. Не умеющие стоять с ножом на большой дороге, лишенные возможности мысленно ограбить обывателя - да и какие особенные мысли могут быть у бедняги? - они направляют мозги простаков набекрень, в тупик. Например, пусть себе люди думают, что жажда одной части общества организованно и научно жить за счет другой - дело чисто итальянское...
Всегда так было и повсюду.
Богатеи с тугой мошной встречаются не часто, а мыслить пытаются все. Тот, кто умело скрадет этот умственный лепет, многого может достичь.
...О том, как прекрасно было некогда на далекой родине, которую никто и в глаза не видывал, любили поболтать праздными вечерами зажиревшие в древнем Египте евреи. И ухватившись за эти убогие мысли, как за мощный канат, потащил их Моисей в безводные пустыни... Он-то стал прославленным в веках Моисеем, а они?.. И костей не осталось!
Хвативши портвешка, советский обыватель, особенно с высшим образованием, тоже страсть как любил повздыхать о богатствах царской России да о демократии. Должно сказать, что о дореволюционных достатках он знал лишь то, что тогда в ходу были золотые десятки, а о демократии - что при ней, американской, любой-всякий может избраться президентом. Роль Моисея при этом блаженном лоботрясе выполняла советская же интеллигенция. Не в пустынях, слава богу, дело происходило. Сидели на кухнях, пили дешевые качественные вина, закусывали дешевым качественным продуктом - советскую власть критиковали из рук вон плохо, несли такое, что шерсть дыбом.
Собственными ручонками на неподъемных каменных скрижалях пришлось Моисею выдолбить первый общественно-политический реферат в мире. Да не думал НИКТО, будто в голове у него ветер один; пусть считают, будто и у него, пророка, есть продуманная программа действий.
Советские Моисеи пуп не надрывали - бренчали на гитарках, шелестели магнитофонами, стучали на пишущих машинках. Казалось бы, пустяки, и те, кто сочинял учёные статейки о мафии не увидел бы в их действиях ровно ничего тайного, никаких общих, целенаправленных действий. Напротив, очевидная разобщенность и самодеятельность во всем. Ля-ля... тополя… песенки и рефераты.
Если бы история деятельности тайных обществ действительно изучалась, то именно такая картина должна была внушить наибольшие опасения.
Когда отцы церкви увлеклись чтением сатирических памфлетиков, пала Священная инквизиция, а сколько незлобивых и смешных песенок сочинили до и во время Великой французской револоции? Перед февральской революцией семнадцатого года бульварные газеты России задыхались от обилия забавных анекдодов из жизни царя, царицы и их ближайшего окружения. "Чему посмеешься - тому и послркишь!".
Это землетрясениям нечего скрывать, и они обрушивают в свои недра целые города с тысячами жителей. Социальные потрясения, зачатые в толще человеческой, поначалу проявляют себя тем безобиднее, чем беспощаднее намечено их грядущее, чем горестнее, чем кровавее оно будет свершаться.
Конечно, и на средневековой Сицилии мафия рождалась в муках. Нет на земле такого народа, который бы добровольно поменял свою сносную настоящую жизнь на вовсе беспросветное будущее. Поэтому и приходится мафии, масонам и прочим любителям пожить на чужой счет прикрываться благочестивой чепухой и объединяться в тайные сообщества. Правильнее их бы нужно назвать ложными. Как грибы, например. Есть съедобные, а есть очень на них похожие ядовитые. Их не называют тайными, их называют – ложными.
Здесь кстати заметить, что со времен древнеегипетской авантюры Моисей как политический тип значительно поумнел. В одиночку предводительствовать массами уже не пер, понял - единственную голову легче всего потерять. Теперь вререди колонны тех, кто вяло страждет общественных перемен, его не встретишь; он - в центре, по краям, сзади. Более того, противная сторона, которую и идут свергать, тем же порядком возглавляется теми же Моисеями. И пока Моисеи с обеих сторон торгуются, толпы политизированных обывателей имеют полную свободу расшибать друг дружке лбы.
Невежественный советский обыватель был наивен, как Красная Шапочка, и когда Моисеи отовсюду заиграли ему в уши на гитарках, одновременно тыча в глаза пахучими политическими реферетцами, он рассиропился сразу. Его даже голыми руками не нужно было брать, можно было, как отстоявшийся кисель, подбирать ложкой.
У каждого человека есть видимый земной удел; трудиться на нем должно ради хлеба насущного.
У каждого человека есть мир *еэршы1, в котором он должен отличать добро от зла и верить в то, что неизмеримо превосходит всё им познанное
С земли в землю уходит каждый человек, и богато колосятся хлеба на полях, где полегли солдаты последней воины; доброй грустью охватывают всякую живую душу сельские кладбища России, особо никогда не ухоженные, они всегда поражают неподдельной чистотой.
Лдотштие я жирные, как холощеные коты, красуются на престижных кладбищах Москвы и Ленинрада цветы, на них не жалеют наемного труда, но неблагодарны эти твари - за версту несет от них падалью.
Ажник три поколения Нахалковых рядком лежали на одном таком кладбище. От прочегоограждены были чугунными цепями на столбиках; волдырями барельефов лоснились мраморные стелы. Косоглазый, коротконогий ангел как-то вприсядку организовывал центр захоронения. До революции он держал, уперши его в пуп, православный крест в руках, после в советское время на деньги того Нахалкова, что был какой-то рукой самого Ягоды, религиозный символ ему заменили на пролетарское знамя полированного красного гранита; эффектные волны полотнища, казалось, прямо-таки трепетали.
Могилки всегда выглядели ухоженными. Это с похмелья, трясущиеся, трудились над ними кладбищенские бомжи. Посещались могилки круглый год. Сюда, "на совет к предкам" приглашали оба брательника Нахалковы нужных людей: когда собирались охмурить их каким-нибудь нерядовым способом. По Москве легенды ходили об этих посиделках.
Вообще, брательники, - что Анисим - кинорежиссер, что Гога - бармен, - любили поговорить об истории своего рода. Он, де, утопал в веках, и зачинатели его были сопричастны московским царям, поставщиками которым были со времен Михаила Романова.
Так-то оно так, даже документы подтверждающие были, только явствовало из них, что ничего не поставляли первобытные Нахалковы к царскому двору, а, напротив, обильно и трудоемко вывозили, ибо значились в те поры чистильщиками царских нужников, "золотарями", как тогда говорили.
Но в умелых руках и палка стреляет.
Разбогатели с царского дерьма оборотистые предки не хило.
Уже при Алексее Михайловиче, еще толком не отмывшись от предыдущих услуг, крепко спекулировали солью, перепродавали мед и хмель. Умножались капиталы, а с ними возможности и влияние, и то, что тогда называли родовитостью, а нынче именуют аристократизмом.
С этим аристократизмом прямо беда. Какой народ ни возьми - всякий уважает военную знать, служилую, землевладельческую, даже выбившуюся из ростовщиков финансовую. Смеху они подобны и позору. Одна у всех народов на земле есть аристократия - хлеборобы, эемлепашцы, крестьяне! Лишь им никогда не придется застыдиться своих пращуров - все они чисты были в своих трудах на земле и чистыми сошли в гробы. Какой лорд, князь осмелится публично рассмотреть свою генеалогию? Что ни страница, так там - трус, ябедник, клятвопреступник, предатель, вероотступник, жулик, растлитель, душегуб, содомит и подлец, казнокрад и фальшивомонетчик... Сквозь преступления всех видов едва-едва просвечивают слабенькие черты какого-нибудь заурядного чиновника, все добродетели которого лишь в том, что знал меру.
Нет сомнения, что вереница Нахалковых двести с лишком лет то разгребающая царское дерьмо, то спекулирующая съестным припасом, именно к подобной аристократии и принадлежала. Когда брательники Анисим и Гога в кругу ближайших друзей пускались повествовать о деяниях своего рода, то рассказы их сильно напоминали уголовный кодекс в увлекательном переложении для самых маленьких. Как-то само собой, из-под спуда вылезали не живописные подробности старины, а настоящие улики, не привлеченные в то время к делу...
"Вот беру я, к примеру, Иеремия Нахалкова. Это при государе Петре Алексеевиче, стало быть, было, - подергивая нашампуненным усом, разливался Анисим. - Богатеющий купчина, смею вас уверить, был! Голова! Конечно, выпивоха, бабник, все как полагается, но умен, умен... Взялся он однажды за поставку ядер для армии, уж не припомню, какая тогда война шла. Петр Великий, как известно, дня без мордобойчика прожить не мог. Так... Обоз с ядрами откуда-то из-под Тулы, помнится, двигался. Дело к весне. Он и застрянь наглухо где-то в дорожной грязи. А срок поджимает, на носу уже, денежку надобно с казны получать. Три улицы в Москве, мощеные булыжником, мой пра-пра разобрал и отправил царю. Булнжник-то отборный был и подходил по размерам...
- А Петр что? Ведь крут был по жизни?
- В торговом деле удача, должна непременно присутствовать! Большую тогда Викторию царь одержал. Тут уж не до разборок было... А ядра, когда выбрались, наконец, из грязи, Ефремий Нахалков, прямой мой предок, еще раз казне перепродал. - Анисим удовлетворенно трогает подогнутыми пальцами усы. Наследственная гордость сковывает все его движеня, как внезапный приступ радикулита. Можно быть совершенно уверенным, что он, известный советский кинорежиссер, человек, очевидно, далекий от всякой торговли, случись что, поступил бы точно так.
Характерно, что папаша брательников, которому недавно стукнуло восемьдесят, который всю свою долгую жизнь с холуйской старательностью кропал "политические фельетоны" в центральных газетах, о "знатности" своего рода всегда молчал в тряпочку. Конечно же, он знал о болтовне детишек, но, старый жук, отлично понимал, как, ни черта не делая, нарабатывает для семьи либеральный капитал и только аналитически покряхтывал, встречаясь с отпрысками на дачных обедах. Кстати, для своего возраста старик был хоть куда; недавно женплся на двадцатилетией про(*у~ ре с ангельскими глазками и лихо гонял на бежевой "Волге". И Гога и Анисим, глядя на него, мечтали прожить увлекательную жизнь такого же размера и не забывали добывать своему хрычу из заграницы новейшие патентованные стимуляторы.
Словом, все р«& говорилось, выслушивалось и делалось так, как тому и пристало в хорошем светском обществе.
Светско-советское общество - в истории нашей страны, создавшей первое в мире государство рабочих и крестьян - не абсурд. Оно исхитрялось существовать даже при Сталине.
Когда государство создается на деньги спекулянтов и банкиров и защищает интересы лишь чиновных взяточников и сиятельного ворья -тогда все понятно. Не будешь же показывать трудовому народу банковские гешефты, земельные махинации к превращение матерых уголовников в известных политиков. Именно тогда на экраны телевидения и на страницы газет и запускается, так называемая, светская жизнь. Для этого из числа портных, певцов и парикмахеров берутся наиболее публичные балбесы мужского, женского и педерастического пола. Их умение носить свои новые штаны и выдается за последние новости со всего света.
Советскому Союзу, государству рабочих и крестьян, зачем было нужно это тупое, бесплодное быдло?
А оно, увы, было и, как его ни окорачивали, старательно размножалось. Один "знатный" род Нахалковых под разными, разумеется, фамилиями, имел в министерствах и главках Москвы и Ленинграда человек пятьдесят сгоих двоюродных представителей-родственников, каждый из которых мечтал показать всему миру, как он стрижет ногти или завязывает галстук.
Всему этому быдлу еще же нужно было где-то периодически встречаться, чтобы плясать, употреблять алкогольные напитки и обмениваться мнениями о том, почему лифчики от Коко Шанель застегиваются не спереди, а сзади.
Так, на просторах народного государства, где-нибудь на стыках меж народом и наукой, меж народом и искусством, меж народом и политикой скапливалась различная элитарная сволочь, безмозглая и цепкая, как лобковая вошь. В восемнадцатом году ее без разговоров расстреляли бы, но полвека спустя такая форма социальной защиты уже начала почему-то считаться негуманной, будто хоть что-то человеколюбивое было в творениях советской околохудожественной богемы, на все сто процентов состоявшей из шизофреников, потаскух и педермотов.
Что там братаны Нахалковы со своими предками, хранителями царского дерьма?
Любой мшееушж,написавший поэмку о братской ГЭС или поставивший пьеску о треугольной груше начинал почитать себя творцом, которого по достоинству способен оценить лишь Запад. С поспешной суетливостью они тотчас же открещивались от всего русского; их головы, славные одними несокрушимыми челюстями, сообразить не могли, что не оплати народное государство их жалкие потуги - ничего бы они не сочинили, ничего не поставили бы. На государственные деньги таскаясь по заграницам, они в упор не видели, что там уже сто лет, как нету ни поэзии, ни театра, ни любого искусства вообще.
Кроме своего желания жить лучше остальных, они не видели ничего!
- Я вот, представьте, какой фильм мечтаю поставить, - расслаблялся иной раз Анисим. - В цвете, разумеется. Лес там, степь, одним словом, страна. Никакого человеческого жилья поблизости. Вдруг - войско. Это фантастическая смесь из мундиров всех родов войск, разных стран и времен. Впереди - всадник в короне... Кстати, это будет моя лучшая роль... Вглядываемся в лицо этого всадника. Он - Николай Александрович Романов. Мученик. Последний наш! Теперь внимательно смотрим на лес и степь. Это - Россия! А государь восстал из мертвых, чтобы навести, наконец, порядок на ней. Разобраться, как понимаете, с хамами!
Вопреки очевидности, не себя разумеет под "хамами" монархист Анисим Нахалков.
Как-то не Бог, а Арон М.Бревно послал Анисиму Нахалкову то, что, как ложка к обеду, было много дороже любого сыр& - диссидента Романа Пустовойта.
После предварительного телефонного звонка тот заявился к известному советскому кинорежиссеру прямо в научно-производственный сектор массовых зрелищ при мосгориеводкоме, где Нахалков руководил ответственной группой, готовившей постановочно-оформительское обеспечение для первомайской демонстрации трудящихся на Красной площади.
- Я убежден, что мы хорошо друг другу известны, - вместо приветствия сказал седой, пухлоголовый Пустовойт
- Вы обо мне, не спорю, слыхали,- выдержав паузу, ответствовал Нахалков. - Я, простите, нет, верите, ни минуты свободного времени. Верчусь, как белка в колесе! Сами видите, что у нас тут творится. - Как режиссер он был убежден, что сильнее всего действует контрастная ложь: кроме них двоих в секторе массовых зрелищ не было ни души.
- Тогда включите "Свободу", - вежливо посоветовал Пустовойт. – В любое время суток щелкните кнопкой.
Это понравилось; с одинаковой теплотой оба улыбнулись.
- Я - истинно православный человек, - вдруг ни с того ни с сего понесло Нахалкова. - Это у нас в роду. Когда я думаю о Боге, я никогда не могу представить его в виде силы, которая способна удовлетворить страждущего. Подумайте, ежели Творец помилует - мы же не переживем!
За свою пеструю, до отказа набитую дрянью жизнь Пустовойт навидался всяких брехунов. Сейчас он только внутренне слегка поморщился: ну, Бог так Бог. Пусть кто угодно! Лишь бы ускользнуть из-под нависшей питерской беды. Тюрьма, тюрьма во всем своем великолепии опять стояла перед ним, и двери ее уже были гостеприимно распахнуты. И прилипшая, как репей, делавшая его рецидивистом, статья - за мошенничество...Ах, не в добрый час только от доброты душевной взялся Пустовойт организовывать коммерческий сбыт той закордонной матпомощи, которую оказывали израильские спецслужбы ленинградским отказникам-евреям. Он зуб давал, что именно эти спецслужбы через своих местных агентов и сдали его уголовке: нет, не бывает, чтобы у нормального следствия все шло так гладко, без единого прокола...
- Кто без греха, тот пусть первый бросит камень, - аккурат в жилу поддержал он душеспасительный бред Нахалкова. - Все в руце божьей...
- Да не в руце. Бог с вами, - как с цепи сорвался кинорежиссер. - На во-ло-ске! На волоске незримом висит наш физический мир! Неужели этого вы не видите?
- Почему нет? - заморгал Пустовойт. - Я - да! Уважаемый Арон М. Бревно говорит: с чего успел взять процент, так то не пропало! На каком бы волоске не висело все наше благополучие, пожить-то мы успели... А? Разве не так?
- Ах, Арон, Арон, безгрешная ты душа, - светло опечалился Нахалков. - А как он, скажите? Я черт знает сколько времени его не видал... Грыжа? Грыжа не беспокоит?
- Грыжа - нет. Беспокоит ленинградский гуманитарный фонд отказников.
- Вы председатель, кажется?
- Коммерческий директор. Вы понимаете, с одной стороны ничего нового - обычные происки. Но с другой стороны, где следы перестройки? Внутренняя политика государства должна соответствовать публичным заявлениям его руководителей. А коммунисты ничего знать не хотят. У нас в фонде - специфика! Люди со всего света присылают бедным евреям-отказникам кто что может. Одежда не всегда подходит конкретным лицам. Мы наладили реализацию присылаемых вещей. Получаемые средства позволяют нам оказывать настоящую помощь нуждающимся. Все обоюдно довольны. Так нет, городские власти буквально вздохнуть не дают, мелочные придирки, проверки... Теперь получите - высосали из пальца и завели уголовное дело, угрожают активистам... В такой обстановке невозможна никакая работа - ходим и боимся, ходим и боимся!... Арон Эм много сделал для открытия нашего фонда. Собственно, все такие фонды - его идея, сами понимаете, он не может оставаться безучастным...
- Понимаю.
Внешне Нахалков ничуть не изменился, но в мозгу у него тотчас же начало зашкаливать. "Сюжет, конечно, для нашего времени типовой, значит, пустить его надо только в "Прожектор перестройки", - мысли у него западали, как кнопки и мигом отстреливали назад, - там недавно выступали Гайдар с Алесем Адамовичем, с такими засветиться - не западло. Теперь, что мы можем поиметь с этого гуся? Дело насквозь жидовское, -слово "еврей" Нахалков по традиции рода не употреблял, - а это значит: известность здесь и известность там! С таким капиталом - хоть в политику, хоть в искусство - все примут... Годится!"
- Согласен, но будет очень трудно, - задумчиво произнес Нахалков, меря Пустовойта таким оценивающим, медленным взглядом, точно собирался шить на него костюм. - Я, со своей стороны, сделаю все, что в моих силах, но, повторяю, это будет безумно сложно. Вам ведь проигрывать нельзя, вам нужно попасть в десятку, и только. А это... это требует новейших съемочных технологий. Вам нужен двадцать пятый кадр! Знаете, что это такое? О, это - сказка, подарок двадцать первого века нам, темным, как бы ни за что. Гениально и просто! Видите ли, когда человек смотрит кинофильм или телевизионную программу, сознательно он не может воспринять больше двадцати четырех кадров в секунду. Предел! Тем не менее операторы вклеивают в эту секунду еще один кадр. Он никак не связан с предыдущими, на нем - приказ, что нужно делать зрителю после просмотра. Здесь включается, я бы сказал, психологическая мистика. Вклеенный кадр не запоминается, его как бы не видят,но через день-два все зрители поступают так, как велел невидимка. А?..
Пустовойт, малый не промах, только головой вертел, как птица, нечаянно севшая на незнакомую ветку.
- Я хочу, чтобы вы представили себе объем моей работы, - глухим, несколько бабьим голосом продолжал Нахалков. - Придумать и снять захватывающий художественный сюжет... Из вашей истории, которая сейчас в общем-то заурядна. Так... Добиться его демонстрации в популярной телепередаче. Не забывайте, непременное условие всей затеи - ваше полное оправдание, без двадцать пятого кадра этого не будет... Дорого, скажу я вам,как на духу... Большие деньги. Только из уважения к Арону - десять тысяч!
- Об чем говорить! Ради бога, конечно, - и Пустовойт, как заправский фокусник откуда-то из-под полы пиджака выложил на стол банковскую упаковку советских десяток немыслимой толщины.
- Баксов, - словно бы даже смутившись за несмышленыша, поправил Нахалков. - Зелени, уважаемый!
- Восемь, - тотчас рубанул Пустовойт, - и через два дня. Я, дурак, валюты с собой не взял.
- Ничем не могу помочь. Это зависит не от меня одного. Десять, и сегодня! Я должен подготовиться, задействовать людей...
- Но позвольте, Арон о деньгах не сказал ни слова.
- Арон - гений, но он - поэт, понимаете, а не практик... Решайте - мне нужно уходить!
- Как я могу найти вас вечером? - сдался Пустовойт, которого окончательно достала ссылка на то, что Арон, де, поэт. "Ага, лирик, - с великой злобой неслось у него в голове, - не он ли, часом, написал: "Люблю грозу в начале мая..."?".
О двадцать пятом кадре, перепахавшем воображение всех простофиль в мире, профессионал-киношник Анисим Нахалков знал не больше, чем барыга Пустовойт. (досЛаи>ц<^йД ЦЛ- Ъоило Ъ*,х*> в
Обо всех земных благах с уверенностью можно сказать только одно, что не до всех он доживет. Совсем как нам не суждено увидеть чудо о двадцать пятом кадре, мгновенно превращающем человеческую волю в слепую исполнительницу любого постороннего приказа.
Умей знаменитый кинорежиссер Нахалков задумываться, он без большего труда и сам понял бы, что, если одна секунда вмещает ровно двадцать четыре кадра, то вклеить туда двадцать пятый - все равно как в двухсотграммсвый стакан налить двести двадцать граммов воды.
Задумываться Нахалков не привык, он предпочитал полагаться на достижения науки, особенной той, что творит в Америке и Европе. А там творилась отнюдь не наука. Там на бешенных деньгах научно раздувалось значение современных средств массовой информации, прежде всего телевидения. Как некогда экономистами разного уровня утверждалось абсолютное могущество международного капитала, так ныне обществу со всех сторон доказывалось безусловное могущество СМИ. Умные головы брались в обработку наравне с дураками; особенно по вкусу последним пришлась отдающая наркотическим бредом сплетня о гипнотическом влиянии двадцать пятого кадра. Они с таким воодушевлением упивались этой выдумкой, что умному человеку слова было вставить некуда.
А телевидению, между тем, уже становилось тесно даже в ротшильдовых палатах, а стоило оно все дороже; и в перекормленных питательной бумагой мозгах тех, кто всегда был уверен, что движется мир только вперед, складывался умопомрачительный образ современного ТиВи: сияющий, красочный шар начинал вращаться обок с планетой Земля, он был равен ей по объему и, утверждалось, способен был жить независимой жизнью...
На деле все было совсем не так. На нашу прекрасную от полей и лесов землю преступные руки натянули, как презерватив, замызганную, мутную пленку и всех заставили смотреть через нее.
Настоящая сила буржуазного телевидения заключалась в том, что оно было в одних масонских руках.
Телевидение Советского Союза еще оставалось свободным от еврейских агентств, по всему свету торгующих тщательно отобранными новостями, но свобода его на глазах подходила к концу...
Получив деньги ввечеру того же дня, пересчитав их, проверив подлинность и налюбовавшись "зеленью" до того, что она стала казаться серой, Нахалков позвонил Марку Ширинкину. То был его знаменитый друг-сожерник, театральный режиссер, ныне с головой подавшийся в большую политику. "Театр, - выразился маэстро после шумной премьеры своего очередного спектакля, - скоро отомрет. Прошу с вещами на выход!". В ожидании лучшего, он покамест перебивался тем, что давал советы Горбатому, какими группами рассаживать депутатов Верховного Совета СССР во время наиболее ответственных заседаний. Деньги за это отстегивали богатые, но Ширинкин был уверен, что стоит дороже.
- Маркуша, - просюсюкал Нахалков в трубку, - заинька...
- А, - точно с просонок рявкнуло в ответ. - Кто это? Ты, что ли?Ну здорово, козел.
До мозга костей хам, Ширинкин властно нравился Нахалкову своей всегдашней удачливостью, денежностью, всезнайством и тем, что в узком подгулявшем кругу он мог часами рассказывать ни на что в свете не похожие истории своего чуть не тысячелетнего рода, который из века в век, чередуя дрянь с дерьмом, поставлял к правящим дворам всего мира гениальных евреев – астрологов, колдунов и врачевателей. В результате последних электронных вычислений, сам прославленный жулик ХV века Мишель Нострадамус приходился ему внучатым племянником. "Вам, ротозеи, не понять, - крыл во всю глотку Ширинкин, - здесь тайна времени! Вещие карты Таро! Это вам не раз-два-три. Аркан девятой степени не может лечь в Дом клинической Свиньи! Он поселится у вас!"
- Да ты даже не еврей, - не раз замечали ему многолетние знакомцы. - Что ты несешь?
Ширинкин только гордо матерился в ответ...
... - Вот что, рыбонька, - таял далее Нахалков, - скажи, ненаглядный, как мне в одном сюжете задвинуть двадцать пятый кадр? Ужин, куда поведешь сам, за мной.
Об этой телевизионной мульке Ширинкин, конечно же, слышал не раз, но вникать в нее не собирался, справедливо полагая, что дурачить толпу можно и так, на пальцах, не транжиря денег на дорогие технические приколы. Сейчас впадать в подобные откровения было бы глупо. Древняя кровь отборных мошенников заходила в нем ходуном. Ну как тут не посоветовать, если просит тебя об этом невежда?!
Минут сорок, с потрясающими подробностями объяснял Ширинкин, как нужно грамотно управляться с названным чудом... От его грохочущего голоса у Нахалкова даже устала ушная раковина...
Он решил действовать по-своему.
Небездарной рукой выученика ВГИКа соорудил сюжет о вечной борьбе добра со злом. Для жулшювазюй;и»иэнотлии Пустовойта был изыскан такой ракурс, точно он не крал вещевые посылки, а страдал от неразделенной любви. Невидимый диктор, всего за сто долдаров, подложил в историю подходящей натёски. Словом, получилась высокопрофессиональная халтура со столичным знаком качества.
С секретной технологией церемониться не стали. Из вороху снятой ленты свой монтажер настриг нужные пять с половиной минут. В количество кадров на каждую условную единицу восприятия влепили по одному лишнему. На нем было просто написано: Роман Пустойт - герой перестройки!
Устроили просмотр с кучей постороннего народа. После просмотра Нахалков, не скупясь, пригласил всех в буфет. За жратвой и выпивкой все разбились на группки по интересам. С бокалом тоника Нахалков шлялся туда-сюда, прядая настороженными ушами. Выпивали и закусывали, конечно, на славу но, мать его за ногу, хоть бы кто обмолвился про "героя", про "перестройку"! Обычный богемный треп: кто кого, когда и как набравшись. Только один, красноносый зайка, пуча глаза, долго давился всем осточертевшей фамилией: Фрейд.
"Эту мосфильмовскую шелупень, - морщился дома Нахалков, - хрен чем проймешь. Лучше бы я эти деньги сам с Ширинкиным пропил!"
Ширинкин ждать себя не заставил - пропили вдвое больше.
На душе было, как во рту с похмелья.
Через две недели сюжет о прогрессивной деятельности Пустовойта прокрутили по знаменитому на весь Союз "Прожектору иерестройки". Время: двадцать один тридцать - двадцать один тридцать две.
В двадцать три ноль четыре Нахалков был доставлен к Арону М.Бревно. Тот даже не пригласил сесть...
- Я думал, общеизвестно, - Арон, представлялось, с треском обламывал слова но мере того, как те пророастали у него меж зубами. - Полагал, что не нужно никаких доказательств: Роман Пустовойт - герой перестройки! Так нет, посмотри, пожалуйста,что делаешь с пш ты! - Он врубил видак: - Смотри ниже пояса, когда он во весь рост лицом к тебе.
"Мать моя женщина!",открыл рот Нахалков, не счень-то любивший разглядывать свои завершенные шедевры: считай, в каждом кадре Пустовойт красовался с гостеприимно расстегнутой ширинкой, не заметить которую мог разве что слепой…
- Будем смеяться, или - что? - нехорошо лнгёияся Арон. - Послушай, гений исповедального кинематографа! Если Рому опять посадят, ты у меня всю оставшуюся жизнь простоишь с протянутой рукой у проходной "Мосфильма"!
Рому не посадили. Его распахнутой ширинки, как и чертова двадцать пятого кадра, так ни единая душа во всей стране и не заметила. В Ленинграде, меж тем, смешным порядком приступили к демократизации руководства ГУВД. Наваристая каша поперла через край, и заурядный мошенник Пустовойт стал никому не нужен.
Покамест он, убежденный, что не зря потратил такую уйму деньжищ, радостно гонял по родному Питеру на новеньких Жигулях, в Москве, подобием философического прыща, дулся, как мышь на крупу, известный кинорежиссер Анисим Нахалков.
Его одолевали "проклятые" вопросы, столь свойственные русской интеллигенции вообще.
"Отнимут у меня благоприобретенные доллары или нет?", - трясло его днем и ночью.
И: "Ежели я, кинорежиссер, поставивший с десяток полнометражных художественных фильмов, ничего не знаю об эффекте двадцать пятого кадра, кто же тогда знает, чтоб вам всем треснуло!..”
В третьих, а точнее отовсюду, находил на него густейший мрак, имени которого Нахалков просто не понимал. Ширинкин? Ширинкин, бывший Марком - ладно! С ним все ясно, он - маг, чародей и прочая!Г1о БОТ ишрки-к& с маленькой буквы и на большом экране! Это что?! Временами Нахалкову казалось, что он сходит с ума.
Хочешь не хочешь, а вышло так, что знания, мешающие жить, вытеснили те, без которых жить невозможно.
Предчувствие, словно мгновенный точный удар, отбрасывало нашего предка от беды, спасая жизнь и укрепляя веру в собственную защищенность. Тенерь вместо удара хорошо, если человек ощутит легкий зуд.
Вот к Анисим Нахалков только что в заднице не почесывал, разбирая почту, переданную ему с Центрального телевидения из редакции "Прожектора перестройки". Писали граждане страны Советов, ох писали будь, они не ладны...
Этого плебейства позорного никогда не понимал Нахалков в людях.;,.иого выше О'ьи,
“Ну чего ты лезешь? Куда? - думал он, сортируя конверты но адресам: читал лишь те, что посланы были из Москвы, ну, из Ленинграда... - Что ты можешь понимать в политике? В телевизионных шоу? Сиди, где сидишь. Подтирай коровам хвосты или долби молотком на своем заводе. Без тебя умные люди решат, как быть. Без тебя!"
Скромный, но строгий белый конверт из Подмосковья он выхватил сразу. Такую упаковку в ларьке не купишь. Такие печатают по заказу министерств. Если они и попадают в частные руки, то руки эти стоящие... Вскрыл.
Текста - несколько строчек.Прочитал. Раз-другой - будто и вовсе ничего не читал, но приятно. Вот это ум! Даже дух захватило. Все свою творческую жизнь, от первого кадра до того - усмехнулся - двадцать пятого мечтал он о могущественном, всепонимающем покровителе. Как у профессора Ослояа, Давида Яковлевича. Тот, юрист но иро(!-«ссии,надыОал,кук# жилу^шиисал для уголовников многостраничное пособие, как ш "вор-теть вола" со следователями. Теперь у него не жизнь, а цветущая мыш-на, Все что угодно имеет, и машину никогда не угонят.
Из конверта визитка выпала. Проста-то проста, но непростой простотой. Телефон, между прочим, московский, не областной.
Анисим аренде Гоге позвонил. Этот гениальный ребенок все знает, и что надо и что не надо. Гога, лучший бармен столицы, нынче - крепкий политик, зевал, как крокодил - аохшлъно мычал.
- Как? Как зовут, - спрашивал. - А телефон?
Долго шелестел записной книжкой.
- Так это один из первой пятерки "авторитетов" Москвы. Поздравляю!
У Анисима, словно феном, высушило глотку.
- А что? Что он может, - спросил прерывающимся голосом.
- Да все, - через силу мычал Гога. - Например, повесить тебя на кремлевской стене... Ты с ним, Симочка, поосторожнее.
... "Авторитет", "академик" - слова эти Нахалков знал с детства и, странно сказать, иснытывал перед ними некий трепет, сродни священному, с оттенком самоуничижения. Впрочем, и вся среда - столичная, элитарная богема, - в которой он варился, чувствовала то же. С непонятным наслаждением она пела блатные песни; с пеной на губах пересказывала лагерные "параши"; поверхностная нахватанность в воровском жаргоне считалась у нее глубоким знанием народной жизни. В то время, как сам народ в отношении к людям, отбывшим срок, всегда соблюдал определенную щадящую гадливость, интеллигенция вообще и художественная богема в частности прямо-таки упивались сказками о каких-то до дури благородных жуликах, о их клинической честности и справедливости.
Трудно сказать, чего здесь больше - глупости или наивности. Жизнь человеческая парадоксов не терпит, для нее выражение "честный вор" - бессмыслица. Коли честен, так не вор, а ежели вор, так нечестен.
"Авторитеты", "паханы" - воровская соль. Обычный вор - несомненное общественное зло, авторитет - отстойник зла. Он переступил в себе человека, сделал все, чтобы не иметь с человечеством ничего общего, поэтому слово "убить" не имеет к нему отношения, авторитетов уничтожают. Сострадание к паразитам в человеке неестественно.
Авторитет, нацелившийся на Нахалкова, был зауряден среди себе подобных. Знали его под именем Воркута - кликуха из самых распространенных. В телогрейке и кирзачах он был неотличим от сотен заключенных, а в костюме с галстуком легко сходил за провинциального управленца средней руки. Окружающих он ненавидел и презирал с тем ровным, постоянным чувством, которое никогда не даст сбоя, не обнаружит себя ни при каких обстоятельствах. Превратив свою жизнь в западню, всегда готовую принять очередную жертву, он рано понял, как мешают такому существованию чувства любви и привязанности и напрочь от них отказался. Со стороны это совершенно не бросалось в глаза. Ну, бесстрастен человек, что называется, ни рыба ни мясо, ну, и что? А то, что проходишь мимо него, как мимо мертвого, без опаски, а он тебя - клыками...
Последний срок добил Воркута в самом начале перестройки. Беспрекословно отбыл в крохотный подмосковный городок, мигом устроился там на какую-то непыльную работенку и зажил законопослушно, как кастрированный кот. Вокруг - кооперация, спекуляция, цивилизованный рынок – и ноль внимания. Не являлся даже на обязательные воровские сходняки, словом, с глаз долой - из сердца вон. Впрочем, помнить о нем и впрямь было вовсе без надобности, он сам знал, когда нужно напоминать о своих интересах.
Весной 1989 года, в разгар 1 Съезда народных депутатов СССР, на котором обыкновенные человеческие страсти были сознательно доведены до нечеловеческого состояния, на котором белое принципиально признали черным, а черному официально отказали в существовании, Воркута невесть как затесался в депутатский буфет за тот самый столик, где ковыряли в зубах фирменными зубочистками Арон М.Бревно, Гога Нахалков и Исидор Голеностопский.
- Мужик, - удивился новому соседству пьяноватый Гога, - там на входе Жириновский из штанов выпрыгивает, его не пущают, а ты как прошел?
- Если бы меня попросили в двух словах охарктеризовать сущность женщины, - продолжал между тем Арон, - я бы сказал: расчетливая дура! Но зачем, поймите меня правильно, лошади арифметика?
Только тут Воркута поднял на всех снулые, окаймленные ресницами, словно колючкой, глаза. "Жопник", - сразу раскусил он Арона, безошибочно определяя масть туза в незнакомой колоде.
- Баба - пустой чемодан без ручки, - вымолвил столь же тихо, сколь и отчетливо, - носить неудобно, а бросить жалко.
- Мне кажется, я встречал вас на конференции регионалов, - не зная за что ухватиться, но понимая, что хватать надо, спросил Арон.
- Видите?