Таким образом, к концу I тыс. н.э. на Западе, так же как и в Византии, закрепилась система религиозного принуждения, а ограниченная веротерпимость распространялась лишь на иудеев. Для адекватного понимания роли церкви в данной трансформации обратимся вначале к анализу некоторых положений Нового Завета.
Первое, что представляется очевидным — это отсутствие в проповеднической деятельности Христа и апостолов каких-либо насильственных действий. Обращаясь к апостолам, Иисус говорил: «если кто хочет (здесь и далее при цитировании Библии курсив мой. — М. С.) идти за мною — отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною» (Мф 16:24). После того, как некоторые ученики оставили Иисуса, он обратился к двенадцати апостолам с вопросом: «не хотите ли и вы отойти?» (Ин 6:67). Очевидно, Христос предполагал наличие желания следовать за ним. Можно привести и отрывок из Апокалипсиса: «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною» (Откр 3:20).
Апостол Павел, придя в Афины, хотя и «возмутился духом при виде этого города, полного идолов» (Деян 17:16), но не стал укорять местное население, а попытался доказать, что он проповедует веру в того, кого под именем «неведомый Бог» уже чтут здесь многие (Деян 17:22-34). Павел утверждал право каждого поступать «по удостоверению своего ума» (Рим 14:5), подчеркивая, что основой праведности перед Богом является индивидуальная совесть человека: «Когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон. Они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их... » (Рим 2:14-15). Апостол указывал на важность внутреннего определения человеком собственной правоты или неправоты, которое базируется опять-таки на совести (1 Кор 2:11, 10:27-29). Естественно, совесть может подсказывать человеку и неправильные решения — «некоторые и доныне с совестью, признающею идолов, едят идоложертвенное, как жертвы идольские, и совесть их, будучи немощна, оскверняется» (1 Кор 8:7).
Но возможна и другая ситуация — если язычник поступает праведно, то он «приятен» Богу, а уже верующих в него, но творящих дела неправедные поразит «скорбь и теснота» (Рим 2:9-10, см. также Деян 10:34-35). Наконец, в Первом послании к Коринфянам апостол Павел утверждал: «Ибо, хотя и есть так называемые боги, или на небе, или на земле,- так как есть много богов и господ много, — Но у
нас один Бог Отец, из Которого все, и мы для Него, и один Господь Иисус Христос, Которым все, и мы Им» (1 Кор 8: 5-6). Выражение «у нас» не только предполагало наличие у христиан субъективного религиозного опыта, но и теоретически не исключало возможности сходных суждений о своих богах у тех, кто не принадлежал к христианской общине.
Конечно, вряд ли можно сделать вывод о наличии в Новом Завете очевидного обоснования необходимости свободы совести и тем более — религиозного плюрализма. Однако мысли о примате совести в религиозных делах, о возможности и важности творения прежде всего добра, ценность которого не умаляется и в том случае, если оно исходит от иноверца, выражены в христианском Священном Писании, на наш взгляд, достаточно явно.
В Новом Завете не менее определённо отражена и иная тенденция. Будучи религией монотеистической, христианство последовательно утверждает свою монополию на обладание истиной. Последнее приведенное высказывание апостола Павла предваряется фразой: «идол в мире ничто, и что нет иного Бога, кроме Единого» (1 Кор 8:4). Апостол Павел в принципе не отрицал возможности преследований за неверие в Христа: «Если отвергшийся закона Моисеева... без милосердия наказывается смертью, То сколь тягчайшему, думаете, наказанию повинен будет тот, кто попирает Сына Божия и не почитает за святыню Кровь завета, которою освящен, и Духа благодати оскорбляет?» (Евр 10:28-29). Религиозная практика язычников решительно осуждается: они «принося жертвы, приносят бесам, а не Богу» (1 Кор 10:20). Елима —волхв, пытавшийся отвратить римского проконсула от веры в Христа, немедленно ослеплен апостолом Павлом «рукой Господней» (Деян 13:8-11). Апостол Петр говорил о необходимости заграждать «уста невежеству безумных людей» (1 Петр 2:15).
Таким образом, всё, что так или иначе выходит за рамки христианского эксклюзивизма, отвергается весьма категорично. Слова Христа «Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение» (Лк 12:51) и «Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает» (Мф 12:30) содержат очевидную предпосылку раскола на тех, кто следует за ним и потенциально способен прийти к пониманию истины, и тех, кто этого лишен. Сформулированная христианством концепция Церкви как «мистического тела Христова», главой которой он сам и является (Кол 1:24), предполагает отсечение тех, кто не согласен с её учением. «Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним... Если же не послушает, возьми с со
бою ещё одного или двух... Если же не послушает их, скажи церкви; а если и церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь» (Мф 18: 15-17). В отношении тех, кто не готов следовать за ним, Христос высказывается подчас весьма жестко: «А кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным. Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч; Ибо Я пришел разделить человека с отцем его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; И кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня» (Мф 10: 34-38).
Столь явный эксклюзивизм христианства создавал благоприятную почву для развития идей религиозной нетерпимости, построения системы оправдания насилия в делах веры.
Следует иметь в виду, что потенциал как толерантности, так и нетерпимости, несомненно наличествующий в христианстве, оказывался востребован в конкретных исторических обстоятельствах. В период гонений христиане выступали как последовательные сторонники свободы вероисповедания, действуя исключительно методом убеждения. Приведем несколько характерных высказываний христианских писателей и апологетов. Ириней Лионский (вторая пол.
II в.): «Бог сотворил человека свободным, имеющим свою власть добровольно исполнять волю Божью, а не по принуждению от Бога: ибо у Бога нет насилия. Бог внушает совет, увещевая нас к покорности, но не принуждая. И если кто не захочет следовать Евангелию, это —в его власти, но не полезно ему...». Тертуллиан (П-Ш вв.): «Религия одного ни вредна, ни полезна другому. Принятие той или иной религии должно происходить по убеждению, а не насильственно». «Остерегайтесь отнимать у кого бы то ни было свободу религии, ибо это служит к умножению безбожия». Лактанций (III—IV вв.): «Нужно защищать религию не убивая, но умирая; не жесткостию, а терпением; не злодеянием, а честностью... Ибо нет ничего в такой мере свободного (добровольного), как религия...».
Состоявшийся в 306 г. в Эльвире (Испания) церковный собор постановил невозможным считать мучеником того, кто погиб или был казнён вследствие разрушения языческих изображений, ибо такие действия не находят оснований ни в Евангелиях, ни в апостольской практике. Это постановление, принятое вскоре после окончания гонений императора Диоклетиана, свидетельствует как о том, что христианство в целом ещё стояло на позициях терпимости и ненасилия в религиозных вопросах, так и о том, что даже в период пресле
дований уже находились ревнители, готовые сделать практические выводы из новозаветных текстов, осуждающих «идолослужение». К середине IV в., с изменением статуса христианства, превращавшегося из религии покровительствуемой в официальную, меняется и отношение к возможности употребления силы в делах веры.
В 348 г., обращаясь к императору Констанцию, западный епископ Фирмик Матери призывал его «пресечь соблазн» и приступить к уничтожению языческих изображений и храмов, «дабы суеверие... более не оскверняло империи Римской». В качестве подходящего примера Фирмик Матерн привел борьбу с «идолопоклонством» ветхозаветных царей. С другой стороны, в посланиях тому же Констанцию Афанасий Александрийский доказывал, что «богочестию свойственно... не принуждать, но убеждать», а Иларий Пиктавийский указывал на невозможность применения насилия даже в интересах истинной веры, поскольку император призван следить за тем, чтобы его подданные «пользовались сладчайшей свободой», включая «полную свободу жить по своим убеждениям, без всякого рабского принуждения».
Однако не следует забывать о том, что Афанасий и Иларий обращались к императору, будучи представителями ортодоксального христианства, базировавшегося на принятом в ходе Вселенского собора в Никее (325 г.) символа веры. Констанций же поддерживал ариан и преследовал ортодоксов. Когда позиция императоров изменилась, и гонениям уже подверглись ариане, ортодоксы предпочли промолчать.
К концу IV в. тенденция к нетерпимости стала преобладающей. На рубеже 380-х и 390-х гг., после сожжения христианами синагоги в Каллинике (далеко не первый случай такого рода действий) император-христианин Феодосий потребовал восстановления её за счет инициаторов поджога, так как «существует суд для того, чтобы никто сам не смел учинять расправу». Вступившись за поджигателей, видный деятель христианской церкви Амвросий Медиоланский, имевший большое влияние на императора, заявил: «И я сжег бы синагогу, и я не позволил бы оставаться такому зданию, где Христос поруган». Поставив перед Феодосием вопрос в принципиальном плане: что имеет большее значение — порядок или дело религии— Амвросий однозначно высказался за приоритет последнего, призывая императора-христианина не допустить «триумфа неверных над церковью» и её «огорчения». Феодосий был вынужден уступить.
Этот эпизод свидетельствует о том, что, когда христианство уже имело поддержку со стороны государства, на первый план, в отли
чие от периода гонений, вышла эксклюзивистская тенденция, причем в её крайней форме —прямом уничтожении противников, которое начинает рассматриваться как «триумф дела церкви». О закреплении данной тенденции свидетельствуют языческие апологии, которые стали появляться в конце IV в. Их авторы: ритор Лива-ний, историки Евнапий и Зосима, Симмах отстаивали право на религиозный плюрализм, возможность каждого стремиться к истине различными способами, критиковали христиан за их нетерпимость к другим религиям, считая её не только бессмысленной, но и противоречащей учению Христа и апостолов. Однако никакого серьёзного практического эффекта эти сочинения, дошедшие до нас лишь во фрагментарном изложении (вследствие принятия в 449 г. закона об уничтожении всех произведений, направленных против христианства), не имели.
Эксклюзивизм настолько укрепился в Церкви, что стал проявляться даже там, где христиане не пользовались поддержкой государства. Например, на территории Ирана до начала IV в. отношение к христианам было в целом терпимым, но как только в Римской империи обозначилась тенденция к превращению христианства в государственную религию, оно резко переменилось. Теперь христиан стали рассматривать как потенциальных союзников Рима и принуждать к отречению. Уже в середине IV в. это привело к гонениям. К концу века ситуация нормализовалась, некоторые ранее разрушенные церкви были восстановлены. Но тут последовала, по выражению М. Э. Поснова, «неуместная ревность» епископа Абды Сузского, который велел поджечь зороастрийский храм. Немедленно последовало многолетнее гонение на христиан, в ходе которого некоторых из них перепиливали деревянной пилой.
На территории же империи в 404 г. Карфагенский собор обратился к императору Гонорию с просьбой об уничтожении языческих изображений и храмов в Африке, принятии гражданских мер против еретиков. В это же время появилась и детальная апология религиозного принуждения. С ней выступил выдающийся христианский теолог и философ Аврелий Августин (354-430), считающийся в католической традиции одним из «отцов церкви». Будучи епископом Гиппона (Северная Африка), Августин постоянно сталкивался с до-натистами, пользовавшимися наибольшим влиянием именно на этой территории. Донатисты отстаивали точку зрения, согласно которой признаком «истинности» церкви является не вселенский характер её организации, существующей объективно, независимо от совершенства конкретных лиц, её представляющих, а наоборот, субъективная святость отдельных епископов. Это мнение решительно подрывало
уже сложившееся церковное единство, препятствовало дальнейшему оформлению в ней властной вертикали.
Первоначально Августин полагал, что меры принуждения в отношении донатистов недопустимы. Однако, увидев, что решительные действия против них императора Гонория приводят во многих случаях к искомому результату — отказу от ереси, Августин пересмотрел свою точку зрения. Возможно, определенное влияние на него оказали сочинения епископа Оптата Милевского, полагавшего, что во имя благой цели — единства Церкви — государство может прибегать к светским наказаниям и насилию. Оптат ссылался на пророка Моисея, предававшего казни идолопоклонников, и проводил параллель между государственным насилием и действиями портного, чинящего разорванную ткань, прокалывая её иглой и тем самым раня, но во имя общего исцеления.
Августин стал считать, что во имя идеала — церковного единства — насильственные меры допустимы, более того, они имеют провиденциальный смысл. Бог, утверждал Августин, «не только учит нас с благостью, но и устрашает с пользой». В качестве примера он приводил апостола Павла, который, будучи первоначально гонителем христиан, был повержен на землю, ослеплён (Деян 9:3-9) и тем самым «принуждён к познанию и обладанию истиной великим насилием Христа».
Однако наибольшую известность получил другой пример, приводимый Августином в оправдание религиозного принуждения. Он ссылался на евангельскую притчу о человеке, приготовившем большой ужин. Когда все званые под различными предлогами уклонились от приглашения, хозяин приказал слугам привести нищих и больных, но и после этого место за столом ещё осталось (Лк 14:17-22). Тогда «господин сказал рабу: пойди по дорогам и изгородям и убеди придти, чтобы наполнился дом мой» (Лк 14:23). Важнейшими для Августина стали слова, которые в синодальном переводе Библии звучат как «убеди придти», но в латинском — «compelle in-trare», что буквально означает «заставь войти». В истолковании Августином данной притчи гости, уклонившиеся от приглашения, стали иудеями, охотно явившиеся — язычниками, принявшими христианство, а те, кого ещё надо было «заставить войти» — еретиками.
Так фраза, которая в первоначальном греческом тексте означала «настойчиво убеждай, побуждай», у Августина стала основой для оправдания принуждения, насилия во имя истины. Он подчеркивал: «Церковь преследует любовью, нечестивые — жестокостью. Церковь преследует, чтобы вывести из заблуждений, нечестивые — чтобы в
них ввергнуть. Церковь преследует своих врагов и гонится за ними, пока не настигнет их и не разгромит в их надменности и тщеславии, чтобы принудить их обрести благость истины».
Впоследствии, прежде всего в западной средневековой традиции, аргументация Августина будет активно использоваться для обоснования допустимости жестоких наказаний еретиков и насильственного обращения в христианскую веру. В решениях VI и VII Вселенского соборов ещё упоминались «желающие креститься», но срок подготовки к крещению, составлявший первоначально до трех лет, неуклонно сокращался. Папа Григорий Великий (конец VI —начало VII в.) предлагал епископам привлекать иудеев к христианству, обещая им снижение налогов. В отношении язычников он рекомендовал ещё более решительные меры: избиения для рабов, тюремное заключение для свободных, чтобы «по крайней мере мучения телесные могли привести к желаемому здравию их души». IV Толедский собор (633 г.) хотя и высказался против ранее применявшегося к иудеям религиозного насилия, но посчитал, что все ранее обращенные насильственно все-таки обязаны оставаться христианами. Соборного одобрения принципа принуждения в период до разделения Церквей (1054 г.) так и не последовало, но не было и его последовательного порицания. Таким образом, сложившийся союз церкви и государственной власти, унаследовавшей древнеримские представления о необходимости некоего религиозного единообразия во имя общественного порядка, способствовал как развитию и укреплению интолерантного потенциала христианства, так и превращению его из частного дела в общественное. А во имя «общей пользы» допустимыми объявлялись и принудительные меры. В начале второго тысячелетия существования христианства это приведет к созданию жесткой, последовательной и нетерпимой к инакомыслию системы религиозного контроля.