— Нанотехнология смерти, — заключил Маврин, — это и есть самое что ни на есть абсолютное оружие для уничтожения жизни.
И это — наше неизбежное завтра!
— Если мы не…
— Да, если не…
Вряд ли она читала Дюрренматта, там где чёрным по белому…
Вряд ли!
Ученые гадают, как полчища раковых клеток берут верх над своими соплеменниками? Как? Какие-то внутриклеточные дисгармонии? Здесь, именно здесь находят благодатную почву зерна неприятия и розни людей, именно здесь разворачиваются основные события вражды и ненависти друг к другу, вызревают гроздья расовых, религиозных, социальных конфликтов. Гены, всесильные гены — вот источник радостей и бед человечества. Вот где собака зарыта!
— Зри в корень! — воскликнул Стив.
— Вот-вот! Вот где нужно копать свой колодец иссохнувшему и исстрадавшемуся от жажды справедливости и добра человечеству.
— Тебе нравится везде копать свои колодцы, — заметила Шарлотта.
Научиться управлять генами — как лошадью — насущнейшая задача сегодняшнего дня. Кто этого не видит — слеп! Кто не слышит шепота, опутавших нашу планету, как шелкопряд куколку, опутавших и натянутых, как струна, нитей ДНК, тот глух. Слеп, как крот, глух, как зимний медведь и поэтому нем, как сом.
— Кстати, сом, — говорит Лена, — зовёт уже тебя к ужину.
— Лен, — радуюсь я, — ты у меня просто…
Лене нравится моя радость. Но прежде, чем усесться за сома, я должен договорить:
— …тот, — говорю я, — слепоглухонемой!
— Идём уже… Заладил…
Я не сдаюсь:
— Зачем жить? Многие, все, все до нашего времени, все, кто правил странами и народами так и жили. Многие так и живут. При упоминании аббревиатуры ДНК (DNA) они кривятся, они не понимают, при чем тут ДНК. Она напоминает им урок биологии в седьмом классе, экзамен по которой они дважды заваливали. Они только морщатся: неприятные ассоциации, да и детство давно прошло. И при чем тут ДНК? Они строят счастливую жизнь своего народа на валовом продукте и рабочих местах без учета возможностей более полной реализации его генофонда.
— Строят же! — говорит Лена.
— Они снова построят гроб…
— Ты опять оседлал своего коня? Опять ода гену? — спрашивает Лена.
— Ода? О! Да!.. Где там наш сом?
«Отыщу твою безымянную планету, поаукаю там. Придумаю веские доводы и причины решиться прижиться (прижаться)… отыщу там место как раз под моё сердце… прижаться (остаться-не расстаться…) свернусь котёнково и замурлыкаю тебя… изнутриии.и.и…».
Какой там Дюрренматт?! Я не знаю, знает ли Тинка … этого… с бородой?..
«Котёнково…».
А лысого? Как там его?..
«Тинннн…».
Ага, звени, звени…
Глава 16
Итак, Наполеон бунтовал. Эта гибельная победительность его клеток, как облако саранчи, как полчища татар, как лава вдруг ожившего вулкана, как ползучая чума стремительно наползала, накрывала и убивала едва уносящих ноги живых клеток, но по всему было видно, что век их недолог и спасения им не будет. В чем дело? Что произошло? Даже Цзю со всей своей мощной биоэнергетикой и удивительной экстрасенсорикой была в растерянности. Такого мы еще не видели… Спасение пришло нежданно-негаданно, пришло неожиданно, тихо, как тать. Аня — вот кто был нашим спасителем.
Я рассказываю как было дело.
— … и вот однажды, — говорю я, — привычно возясь с культурой клеток императора, Юра заметил, что их поведение существенно отличается от обычного, как только в комнате появляется Поль. Едва он приближался к камере, как у клеток появлялась избыточная взаимная агрессивность, они просто набрасывались друг на друга, как крысы, подвергнутые электрострессу в ограниченном пространстве. Клетки, конечно, не царапали друг другу мордочки, встав на задние лапки, не грызли друг друга до крови своими острыми белыми саблевидными резцами, но у них были свои молекулярные инструменты агрессии. Часть из них, что покрепче и понастырнее приводила в отчаяние более слабых. Они кукожились, жались друг к дружке и старались избежать контакта с клетками-агрессорами. Одному Богу известно, как клетки избивали друг друга. Но приборы фиксировали состояние напряжения в их обществе, и если бы не своевременное вмешательство Юры, мы могли бы потерять Наполеона. Это закономерность проявилась несколько раз, и когда Юра поделился своими впечатлениями с Аней, она вдруг вскрикнула на чистом французском:
— Поль, выйди!..
Тот замер и долго, недоумевая, внимательно смотрел на Аню.
— Выйди, — зло повторила Аня и прищурила, точно в гневе, глаза.
Поль только пожал плечами и молча зашагал к двери. Аня и Юра уставились на приборы: все, как по команде, они засвидетельствовали мир в камере. Дверь едва захлопнулась за Полем, как Аня бешено заорала, будто ее собирались резать.
— Поль, Поль!!!
Они переглянулись с Юрой и снова устремили свои взгляды на приборы. Дверь отворилась, на пороге стоял шокированный Поль.
— Ани, ты сдурела? — спросил он (по-французски).
— Да, — ответил Юра, — подойди.
Тот послушно направился к камере. Аня и Юра не отрывали взглядов от приборов, и как только Поль подошел к ним, они одновременно вскочили и бросились друг другу в объятия. Такова радость открытия.
— Что с вами, — спросил Поль, — вы оба сдурели?
Все еще стоя в обнимочку, Юра и Аня теперь следили за приборами, не расплетая рук, и кивали головами, как полоумные: да, да, да…
— Признавайся, — обращаясь к Полю, наконец произнесла Аня, высвобождаясь из Юриных объятий, — ты кто?
— Привет, — сказал Поль, — приехали…
— Ты внешний враг, понимаешь?
Поль молчал.
— Я так и думала, — сказала Аня, — помнишь, еще в Париже ты мне рассказывал…
— Выйдите, — сказал Юра, — поговорите там…
Он кивнул на дверь.
— Понимаешь, — сказала Аня, — когда они с Полем вышли из лаборатории, — если особи враждуют друг с другом, пусть это люди или животные, или даже клетки, если у них есть общий враг и им грозит гибель — они объединяются. Для того, чтобы врага этого одолеть. Если же они ограничены временем, местом, свободой, при появлении врага они дерутся между собой, считая соседа врагом. Это закон. И ты — враг.
— Ань, ты думаешь, что говоришь?
— Помнишь, в Париже, ты мне рассказывал о своих корнях?
Поль молчал.
— Ты потомок в каком-то колене самого Бурбона — ярого противника Наполеона.
Поль кашлянул и продолжал молчать.
— Твои гены, твой геном создает биополе, в котором геном Наполеона не может спокойно существовать. Значит, ты — враг, понимаешь?
— Мне умереть?
Аня рассмеялась.
— Я принесу цветы на его каменную могилу, — дружелюбно сказал Поль, — и буду заботиться, чтобы они не увядали.
Он помолчал и добавил:
— Не понимаю, зачем нам этот коротышка-корсиканец? Вокруг множество умных красивых людей.
— Вот именно, — сказала Аня, — именно! Твои мысли распознаны его клетками. Отсюда — их поведение, эта агрессия. Ты все можешь испортить. Знаешь, похоже, что наш Валерочка прав. Его чувство противоречия…
— В чем же?
— Этот умничающий вирус тупой всеугрюмости, всенедозволенности и всенелюбопытства, всем своим видом демонстрирующий неприятие наших идей, он таки споспешествует… да-да, нашему продвижению к цели. Если бы не такие, как он…
— При чем тут твой вирус, — спросил Поль. — Ответь: мне умереть?
— Да-да, ни при чем. Умереть? Да ладно, — улыбнулась Аня, — живи! Просто держись подальше от императорских клеток. Вот и все. Вот и все…
Так была обнаружена причина дискомфорта — вооруженного революционного восстания Бурбонов в культуре клеток Бонапарта.
— Ну, теперь-то понятно, — говорит Лена, — так бы и сказал.
— А я как сказал?!
— А ты про эндорфины с коллайдерами… Нагородил…
Глава 17
Немалых хлопот досталось и от Эхнатона. В поисках его биополя и ДНК прошлым летом мы с Жорой исколесили весь Египет, всю территорию пирамидального яйца. Как известно, большинство пирамид Египта расположены по периметру приплюснутого круга, напоминающего куриное яйцо.
Этот Аменхотеп-Эхнатон перенес столицу своего царства из Фив в Ахетатон. Сегодня это небольшое селеньице Тель-Амарна, где до сих пор витает дух его создателя. По периметру яйца мы ездили и бродили из чистого любопытства. Будучи в Египте, мы не могли не утолить жажду собственного интереса: правда ли, что?.. Не являются ли?.. Как можно представить себе?..
Многобожие египтян рознило людей и не способствовало духовному единению нации.
— Это похоже на множество партий во многих странах нынешнего мира, — сказал тогда Жора. — Сотни партий — это и сотни лидеров, и, хотя программы партий схожи, как клювы у пеликанов (ничего нового они придумать не в состоянии), их вожди мнят из себя эдаких удельных князьков, большинство из которых выползли из обычной человеческой грязи. Отсюда — усобицы и разруха, ведь верно?
Эхнатон первый в истории человечества утвердил единобожие. Бесспорно это был прорыв, это было проявление силы ума, его просветление. Фараон нанес сокрушительный удар разжиревшему жречеству, склонному к неповиновению и этим ущемлявшему его царскую самодержавную власть. Он упразднил культ всех прочих богов, отобрав таким образом власть у жрецов и сделал себя единовластным правителем, наместником бога на земле. Пусть этим богом был солнечный диск — Атон, но он сцементировал народ в единую нацию, ставшей мощной силой, противостоявшей не только врагам, но и стихиям. Такой фараон нам подходил, и мы с Жорой не могли не броситься на поиски его генома. Мы знали, что с фараонами шутки плохи. Ходили слухи о мести фараонов тем, кто пытается из праздного любопытства или прикрываясь научным поиском нарушить их многовековый покой.
Мы рисковали и наш риск вскоре оправдался.
— Вы и Тиной там интересовались? — спрашивает Лена.
— У нас тогда ещё не было в ней потребы. Хотя Жора, как я потом выяснил, тайно от меня и предпринимал какие-то попытки — исчезал вдруг куда-то по ночам…
— Шлялся, — предполагает Лена, — по бабам…
— А как-то пропал дней на пять. Я даже заявил в полицию, и он тотчас позвонил:
— Ты сдурел?! Зачем ты их посвящаешь в наши дела?
— Но ты же… Мог бы позвонить…
— Обойдешься, — отрезал Жора, — жди!
Я и ждал. И он явился! Не запылился… Счастливый такой…
— Я же говорю: шлялся по бабам! — говорит Лена.
— Да нет! Ни одна женщина не могла воспламенить в нём столько…
— А Тина? А ваша Тина? — спрашивает Лена.
— Разве что Тина! Но я же её тогда совсем не знал…
И я ждал…
— Слушай, — говорит Лена, — я вот слушаю тебя…
— И правильно делаешь, — говорю я, — кого же тебе ещё слушать? И я бесконечно благодарен тебе…
Лена своей славной ладошкой останавливает поток моих благодарностей:
— Стоп, — говорит она, — это я знаю. Ты скажи мне… Скажи…
Она умолкает и в наступившей тишине, я слышу, как смертельно стремительно сочится песчинками в песочных часах наше время. Я вижу, как тает песок, отведенный нам на земле… И я жду… И чтобы наше время не кончилось, я переворачиваю часы. Чтобы у Лены хватило времени задать свой вопрос.
Она медлит, затем:
— Рест, скажи мне вот ещё что…
Я знаю наверное, о чём она спросит! Я знаю её уже много лет! И было бы малодушием с моей стороны уйти от ответа.
О моём умопомешательстве!
Её давно беспокоит моё здоровье, мои видения, галлюцинации, мои иллюзорно-виртуальные сны и яви, собственно, мои надежды на…
На что?!
Я вижу, как старательно она ищет слова, чтобы не обидеть меня! Я вижу — это ведь написано на её лице, а взгляд её серых глаз просто криком кричит: «Рест, ты сжигаешь себя!», — я же вижу…
— Тебе не кажется, — говорит она, доверительно взяв мою руку и заглядывая в глаза, — что, полагаясь на свои собственные представления о построении…
— Лен…
Я сжимаю её шёлковые прохладные пальцы.
— Пожалуйста, не перебивай меня. Ты же видишь, как мне не просто.
Я обнимаю её.
— Рест, — она легким, едва уловим движением так любимых и обожаемых мною плеч, высвобождает себя из моих объятий, — ты, пожалуйста, выслушай меня, я ведь на полном серьёзе…
Её пальцы по-прежнему остаются прохладными, и это верный признак того, что ей с трудом удается контролировать свои эмоции.
Я люблю её!
Я же люблю её! И, сказать по правде, не имею никакого права принуждать её своим поведением сомневаться в своих подозрениях насчёт…
— Опять, — улыбнувшись, говорю я, — опять наше с тобой вечное «To be or not to be?».
Чтобы разрядить обстановку.
Лена облегчённо вздыхает и вдруг потеплешими пальцами сжимает мою ладонь.
— Да, — произносит она, чуть не плача, — опять.
И целует меня в щёку в знак, так сказать, примирения.
Но мы и не думали ссориться!
Теперь она полна уверенности и задора, и я рад, что нет в мире тем, способных разрушить наш, надеюсь, прочный и, если хотите, вечный союз.
Мы усаживаемся в кресла.
— Выпьем? — предлагаю я.
— Да, — соглашается она, — конечно… Но сперва…
— Да, ладно тебе, — призываю я располагающе громко, — давай выкладывай! Что там у тебя?!
— Тина, — теперь твёрдо говорит Лена, — твоя Тина… Ты только не обижайся.
— Обижаться, — говорю я, — ты же сама сказала — удел горничных.
Лена кивает: да.
— Все твои рассказы о Тине, знаешь… Фантомы какие-то…
— Лен, — я пытаюсь было оборвать эту тему.
Лена продолжает:
— Рест, согласись, что все твои мысли вокруг этой милой подружки — порождение больного ума…
— Лен…
Лена встает.
— Нет-нет, ты дослушай!
Я, смеясь, демонстративно затыкаю уши указательными пальцами.
Лена ждёт. Лицо у неё очень серьёзно, и глаза её тоже ждут. Я знаю эти её глаза, наполненные ожиданием!
— … ты рисуешь её, — слышу теперь я, — какой-то сосной, на которой вместо шишек развешаны груши… Рест, так не бывает…
Я слушаю…
— … мир не знает случая, чтобы…
Я слушаю.
— … и все твои доводы в пользу…
Я не перебиваю.
— … и ты не имеешь права…
Я это знаю и без тебя.
— …и эти твои фантомные завязи…
Вызреют, вызреют!..
— … и тебя просто засмеют… и затопчут… Тебя просто выбросят на помойку…
Я слышу уже скрип собственных зубов.
— ииии ты — ы-ы-ы…
И я уже не могу это слышать!
— А теперь, — говорю я, — слушай меня!
Лена присаживается на край дивана, чтобы…
Чтобы не сорваться на крик, я беру грушу и откусываю ровно столько, сколько требуется, чтобы не… не сорваться на крик.
Тон, я признаю это, — непозволительный! Дурной тон! Но я и не подумаю выискивать там какой-то другой, умилительно-тепленький-ласково-обворожительный тон.
Раз уж зашла речь о Тине!
Никто не может диктовать мне…
Никто! Даже Лена!
Раз уж о Ли!
— Груши, — говорю я, прожевав, — да, груши!..
Я никогда прежде не видел Лену такой напуганной.
— … и не только груши, — говорю я примирительно, — и не только на сосне… Леночка моя дорогая!..
Лена даже прикрывается локтем, когда я подсаживаюсь к ней на диван.
— … так вот я хочу тебя просветить, — говорю я, — Тина — это… Это… И сосна, и ливанский кедр, и лиственница… И ель, и та ель, живущая вот уже восемь тысяч лет… Помнишь, я рассказывал!.. И ель, и особенно секвойя! Особенно! Та, что помнит звуки арфы Орфея… Ну, ты помнишь, ты помнишь… Я рассказывал… Секвойя… И не только груши на ней, и не только яблоки и апельсины… Ты пойми, на ней…
Лена смотрит на меня, не мигая. Я рассказываю.
— … и ты лучше меня понимаешь, что без Тины, без этого сруба и скрепа, без этих её… без неё… Понимаешь меня?.. Ну, хоть ты меня понимаешь?!!
Наконец, Лена кивает: да.
— Да, — говорит она, — понимаю.
Понимание — это как… Это свет…
— Вот такие груши тебе, — говорю я, — на соснах и елях, вот такие апельсины… Среди вечнозелёных иголок, — говорю я, — вот такие пироги…
— Да, — соглашается Лена, — пироги… с апельсинами…
А как вы хотели!
А то!
Я, знаете ли, милые мои, прожив утомительно длинную жизнь и старательно вглядываясь в лица окружающих меня людей до сих пор, видит Бог, не встретил ни одного… ни одной…
— Понимаешь меня?!
— Конечно, — говорит Лена, теперь-то — конечно!
А сам-то ты себя понимаешь? — думаю я.
Глава 18
Теперь каждый день, с утра до ночи, мы были заняты тем, что следили за показаниями приборов наших железных рожениц. Они густой чередой стояли вдоль длинной стены нашего, так сказать, родильного дома, сверкая своими прозрачными пластиковыми стенками, мигая разноцветными лампочками, жужжа и потрескивая всякими там реле и дрожа стрелками приборов визуального наблюдения. В помещении было довольно прохладно, привычно пахло работающей оргтехникой (апельсинами!) и кварцевым облучением, как в операционной. Как Великая китайская стена, опоясавшая беззащитное беременное брюхо рождающейся в потугах огромной страны, стояли на защите заалевшей зари новой эры несметные ряды наших искусственных маток. Сквозь их прозрачные стенки можно было видеть, как развиваются наши апостолы. Миниатюрные, зачем-то скрюченные в три погибели и вышедшие, как космонавты из корабля в открытый космос, наши эмбрионы плавали…
— Как ваш Алан, — говорит Лена. — Зачем же он так ушёл? Ты можешь мне объяснить? Хотя, знаешь, умереть в Космосе на виду у всего человечества… Это, знаешь… Ты можешь мне объяснить?
— Нет… Нет… Ума не приложу…
— Странно…
— Да, — говорю я, — странно…
Я же уже рассказывал про Алана!
— А ты бы так смог? — спрашивает Лена.
— Воды, — прошу я, кивнув на пустой стакан, — налей мне, пожалуйста.
Лена наливает и подает мне стакан, я выпиваю до самого донышка.
И продолжаю:
— … наши эмбрионы плавали во взвешенном состоянии в питательной среде, привязанные искусственными пуповинами к стенкам своих маток. На человека, впервые попавшего в этот необычный родильный зал, эта картина произвела бы жуткое впечатление. Мы не были новичками, мы видели это, как сказано, каждый день с рассвета до заката и от зари до зари, поэтому нас ничто поразить не могло. Наше внимание было приковано только к показаниям приборов, которые на протяжении вот уже целого месяца свидетельствовали о том, что апостолы наши чувствуют себя превосходно, развиваются, растут как на дрожжах и набираются, набираются сил. Пока ни один прибор не протрубил тревогу, пока все шло стабильно и гладко. Тем не менее, мы ни на минуту не могли позволить себе расслабиться. Очень высока была ставка. Даже в минуты коротких передышек нас не оставляли мысли о будущем. Все мы ждали той минуты, когда первый наш подопечный звонким веселым криком известит мир о рождении новой эры. Это мог быть и Ленин, и Эйнштейн, и Леонардо да Винчи, да кто угодно, кто окажется самым прытким и нетерпеливым. Хотя по нашим расчетам первым должен стать Соломон. Именно ему мы планировали вручить ножницы и право перерезать ленточку и впустить жаждущее перемен человечество в Новый Свет.
— Ты говорил Ленин и Папа, — говорит Лена.
— Правда? Кажется, так и было! Но это не суть важно. Нам казалось, что мы теперь крепко держим в руках дерзкие дрожащие вожжи стремительно несущейся вперед колесницы. Мы были убеждены, что не соскочит колесо, не лопнет подпруга, не срежется с копыта подкова. Мы были так уверены, так обнадежены!
— Слушай, — сказал как-то мне Жора, — мне сегодня такое приснилось…
Он взял меня за локоть и заставил смотреть ему в глаза, чтобы видеть мою реакцию на свое откровение.
— Ну, — сказал я, внимательно глядя на него, — и что же?
— Мне приснилось, что я пишу письмо…
Он сделал паузу и, не сводя с меня глаз, крепко сжал мой локоть. Мы стояли напротив и словно гипнотизировали друг друга. Я понимал, что главного он еще не сказал, и ждал, не отводя взгляда.
— …письмо Богу, — наконец тихо сказал он и сжал мой локоть до боли, так, что
я невольно попытался выдернуть руку из его лапищи. Он не отпускал.
— Определенно, — добавил он, — Богу. И, не зная за что, прошу у него прощения.
— Мы все тайно просим у Него прощения, — сказал я, — мы ведь знаем свои
грехи.
— Да уж… знаем. А знаешь…
— Руку-то отпусти, — взмолился я.
— На, — сказал Жора, отпустив мой локоть, точно давая мне свободу, — держи.
Нам казалось, что мы уже прощены и Он благословил нас на наши праведные дела. Вселенная признала наши усилия плодотворными и не чинила нам никаких преград. Мы это знали по первым проявлениям первых минут жизни наших малышей. Дело в том, что в качестве наполнителя питательных сред мы использовали не обычную воду, а реликтовую, живую, которую в замороженном виде тоннами льда привозили нам в рефрижераторах из далекой Сибири. Именно воде, как утверждал Леонардо да Винчи, дана была волшебная власть стать соком жизни на земле. Но есть вода и вода. И именно эта, сибирская разновидность воды, наполняя жизненное пространство ДНК, является информационным рецептором команд Вселенной. Она, только она слышит божественный шепот Космического Разума, только ей дана блажь первой на земле ведать Его согласие и право на будущее существование каждого живого существа. А раз так, то теперь сама Вселенная защищала от неудач наше дело тем, что запретила вмешательство в работу своей информационной системы кому бы то ни было постороннему. Мы отдали себя в руки Богу, приютились в Его Ладонях …
— И что Он ответил? — спросил я.
— Кто?
— Бог.
— Еще не было почты, — сказал Жора.
Глава 19
Так подробно о городе в кратере Анд я ей так и не рассказал.
— Это так интересно!..
— Ничего особенного, — говорю я.
— Ты, правда, возьмешь меня с собой? — спрашивает Юля.
— Определенно! — говорю я.
Это Жорино «Определенно» работает безотказно.
— Обещаешь?
— Даю слово.
Тогда с Жорой мы чуть было не погибли.
— А знаешь, что меня больше всего поразило в Китае?
— Что?
— Стихи на тротуаре.
Да, я тоже был поражен. Китайцы влажной кистью рисовали на разогретых солнцем тротуарных плитках стихи-иероглифы, которые тут же испарялись, становясь достоянием неба.
Я поднимаю стекла в салоне автомобиля и включаю кондиционер. Здесь с самого утра жара такая, что даже бешеной скоростью ее не победишь. Мы выспались, ночь прошла спокойно, а каким будет день, мы даже думать не хотим.
— Я бы чего-нибудь выпила, — говорит Юлия.
— Сок, кофе?..
— Ты вчера так и не показал мне ту стену.
— Теперь только завтра, — говорю я, — может быть, завтра…
У той стены меня расстреливали в упор. Это было три года тому назад. Теперь здесь другое правительство, другие порядки…
— А где ты тогда прятался?
— В храме, — говорю я, — километрах в семи отсюда.
— Вон там, кажется, можно выпить кофе…
Юля снимает очки, чтобы получше разглядеть придорожный ресторанчик на открытой площадке.
— Я вижу, — говорю я.
От смерти меня спасла чистая случайность. Об этом я Юле не рассказываю. Жена царька этой задрипанной страны встала за меня грудью. Потом я ее по-царски благодарил…
Мне, конечно, все это было очень интересно! Но зачем Юле об этом знать.
— Знаешь, — говорит Юлия, — мне терять нечего, я решилась!
— Прекрасно!..
— Завтра же едем, — предлагает Юлия.
— Сегодня!..
Она в нерешительности.
— Сегодня? Нет, правда? Ты не шутишь? Я не всегда понимаю, шутишь ты или нет.
Ей, считает она, терять нечего, а вот я не желаю ее терять.
— Да, — говорю я, — правда. Вылетаем через час.
— Через час?.. Ты заболел? Слушай, ты — ненормальный…
— Милая моя, — говорю я, воруя у Чехова, — здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди. Если хочешь быть здоров и нормален, иди в стадо.
— Ты мне так и не сказал, — говорит Юля, — что ты думаешь об Ананербе.
О, это целая история!
Через три часа мы уже в Санто-Доминго. И теперь ни о каких потерях не может быть и речи.
Единственное, что еще меня огорчает — ее неудержимая и, на мой взгляд, безрассудная смелость, желание быть, так сказать, в кипящем слое жизни. Зачем-то теперь мне ее смелость?
— Не гони так, успеем! — говорю я.
Юля улыбается. Она в восторге от быстрой езды!
— Жаль было бы опоздать и на эту встречу.
В тот четверг нам помешал сильный снегопад, а вчера…
— Вчера, — говорю я, — нам просто не повезло.
— Не везет только неудачникам.
Наконец, поворот! Но что это? На том месте, где нас должен ждать принц этой странной, я считаю, страны — пламя пожара, клубы черного дыма, скопление полицейских машин…
— Ах ты, Боже мой!.. — восклицает Юля.
— Не останавливайся, — говорю я, — проезжай мимо…
Полицейский указывает ей рукой, куда можно ехать. За поворотом она останавливают машину и какое-то время мы сидим молча.
И вдруг Юля как зарыдает! С ней такое теперь часто случается.
И на эту встречу мы опоздали.
И вдруг я ясно осознаю: я — тоже мишень…
Мы!..
Глава 20
Возникли проблемы и с Эхнатоном.
— Да, ты говорил уже.
— Его биополе то и дело давало сбои, Юра не мог добиться стабильности и уже просто выбился из сил, денно и нощно возясь с генератором.
— Тамара, — волновался Стас, — мы верно выбрали время?
Это был третий день молодой луны. 17. 47 местного времени. Все, как и значилось в протоколе. Тамара всегда работала, как часы, и вопрос Стаса казался нелепым. Она даже не посмотрела на него. На ее сторону встал Жора.
— Не цыплят выращиваем, — сказал он, — фараонов…
Это значило, что к Тамаре не должно быть претензий. Между тем, гомогенат ДНК фараона никак не структурировался в полноценный геном, и у Юры появилась мысль заменить Эхнатона на другого фараона. К делу подключился сам Жора. Он с завидным терпением и щепетильностью добивался искомых характеристик гомогената, не отходя от Юры ни на шаг. Просил даже Аню помочь им своей энергетикой в получении желаемых результатов, можно сказать, спал стоя, как конь, только бы не менять Эхнатона. Здесь пришлось вмешаться и мне. Ты помнишь, что я силой собственной мысли могу не только…
— Помню-помню, — говорит Лена.
— Так вот…
Юра злился. Жора настаивал. Доходило до ссор.
— Да брось ты его в помойное ведро, своего Эхнатона, — в который раз выговаривал Жоре Юра. — Этих фараонов — как грязи. Выбери себе кого хочешь: Хеопса, Тутанхамона, Рамзеса или, на худой конец, того же Хоремхеба, перечеркнувшего все реформы твоего Эхнатона. Возьми на худой конец Клеопатру…
Жора неожиданно повернулся ко мне:
— Тинка где?!
Я молчал. Жора хмыкнул и продолжал:
— Клеопатру или Тиу, или как там её, Тиу, Ти… На худой конец…
Юра улыбался.
Мне всегда казалось, что Юра был у нас со времен фараонов.
— Клеопатру я бы взял, — ухмыльнувшись, произнес он, — но Эхнатон, знаешь ли…
Жора стоял на своем: нет!
— Тома, скажи им, что Эхнатона менять нельзя.
— Ни-ни, — сказала Тамара, — никак!..
Никто ему кроме Эхнатона не был нужен. Только много месяцев спустя всем стало ясно, почему он так уцепился за своего подопечного.
— Почему? — спрашивает Лена.
— А вот клетки Леонардо да Винчи вели себя уверенно и спокойно. Так ведут себя клетки совершенного Человека, знающего свое предназначение, Человека посвященного и продвинутого, реализовавшего потенциал своего генофонда.
— В чем же? В чем его предназначение? — спросила Тая.
— Быть Лео! Только Лео и никем другим! Лео — Лео, а Сократу — Сократом…
— Это известно сегодня каждому школьнику, — говорит Лена.
— Да, история нашла им свое место на полочке, свою нишу. Но только сегодня, глядя на формулу генома наших сверстников, можно сказать, кто из них выполнит свою миссию на земле, а кто просочится через сито истории, как вода сквозь песок.
— Но это же…
— Я не просто уверен, я — вижу.
Жора, в подтверждение сказанного, поднял вверх указательный палец.
— Вижу, — повторил он.
— Ты упомянул Сократа, — говорит Лена.
— Да, и Сократ, и, конечно, Сократ… Сократ — это яркая манифестация совести. Как Иисус — это Бог в человеческом обличье, так Сократ — это воплощенная совесть. Совесть в самом чистом виде. Это был голос крови Сократа. По реакции его клеток в дальнейшем мы строили калибровочную кривую совести для квантификации основных добродетелей.
— Для чего, для чего? — спрашивает Лена.
Я не отвечаю.
— Слово-то какое — квантификация! — говорит Лена.
— Я не раз его еще назову. Для определения количества совести в человеке, мы вычислили единицу совести — 1 сократ, и она стала самой весомой единицей при разработке формулы Любви. Формула Любви — это основной закон Жизни.
— Мы опять славим идеи расовой дискриминации, — с грустью заметила Инна, — среди них нет ни одного черного!
Ирена воскликнула:
— Вот беда!
— Меняем твоего Хаммурапи на… на кого? Пусть это будет Отелло! Или Поль Робсон. Или, на худой конец, Кондолиза Райс… На худой конец…
Мы словно перебирали картошку.
Противился и Конфуций. Его клеточкам пришло в голову есть по две порции каротина. Мы убили уйму времени, пока Юра, как-то не бросил: