Я точно помню, что потом сказала Люция:
– Ты рискуешь своим будущим, Ян Людвик. Я приказываю тебе подписать и идти со мной.
Она была страшно сердита; похоже было, что она до разговора со мной совершенно не сомневалась, что сумеет выполнить партийное задание – заполучить меня. Ее гнев был мне приятен, хотя мне и не было все равно, что она считала, что моя любовь к ней упростит ей выполнение партийного задания! В этом был расчет, она привлечет меня к ним, используя то, что я ее люблю. Но, с другой стороны, то, что она приказала идти с ней, показало ее гневное бессилие, и это было приятно. (Боже, неужели я был настолько незрел и глуп, что не понял, что именно Люция хотела этим сказать: что хотела, чтобы я был с ней в единственном общественно приемлемом качестве – как товарищ по Партии; неужели я был настолько глуп, что не понял, что это было единственной формой, в рамках которой мы тогда могли быть вместе, тогда, когда партийное сознание было сильнее даже физиологических потребностей?) Чтобы ее развеселить, я сказал, что подпишу. Я взял бланк, перечеркнул везде этот «народный дух», вместо него вписал «Люция» и подписался. Получился вот такой текст:
«Я, потрясенный и опечаленный тем, что происходит теперь с обесчещенной ЛЮЦИЕЙ, вступаю в Партию ЛЮЦИИ и обязуюсь днем и ночью работать над подъемом ЛЮЦИИ до высочайшего уровня, дабы возвратить ей честь и достоинство и…»
Люция прочитала, покраснела – и я получил пощечину. Она, вся в слезах, побежала по коридору, а я впустую звал ее, чтобы извиниться.
Когда Партия Люции победила и когда мы перешли в последний, четвертый класс гимназии, начал проявляться истинный смысл этого происшествия. Люция была права: я мог уже тогда обеспечить свое будущее, просто подписав текст, составленный другим; нужно было только стать частью коллективного, верховного «я» – и все было бы как надо. Между тем я оказался на распутье. Партия Люции решила дифференцировать молодежь; требовалось определиться, и для этого во всех школах началась широкая акция по «анкетированию». Люция еще раз подошла ко мне и сказала:
– Еще не поздно определиться.
Понятно, моя мужская суетность не позволяла мне сделать этого; я сказал ей, что не поменял своего отношения к народному духу. Она сказала:
– Как хочешь, – и протянула мне газету.
Под рубрикой «Культура» было напечатано заявление министра культуры. «Нет средств на джаз‑фестиваль», – сообщил он, а в тексте было сказано: «В этом году, впервые за пятнадцать лет, не состоится городской джаз‑фестиваль, на котором предполагалось выступление известных музыкантов со всего мира».
– Я думаю, теперь конец и твоей стипендии для обучения в Берне, – сказала Люция.
Очень быстро у Партии Люции появилась сильная молодежная организация; по вечерам молодежь из ее Партии ходила под окнами по темным улицам с зажженными свечами и отмечала, как тогда говорилось, «пришествие свободы». Провозглашали лозунги, в которых прославлялся прогресс народного духа, освобождение от ложных ценностей прошлого, кричали: «Да здравствует народное искусство!» – пугая всех тех, кто, как они считали, не определился. Однажды вечером я увидел на моей улице, прямо под моим окном, и Люцию; она шла в первом ряду, со свечой в руке, освещавшей ее красивое лицо, и кричала: «Да здравствует свобода, да здравствует новое народное искусство!» Они обошли вокруг моего дома, кто‑то бросил камень в окно комнаты, стекло разбилось, и я увидел, что Люция побежала, поспешила вперед. Потом они пошли к дому, где жил Павел Земанек; кричали всякие гадости про его отца, говорили, что он предатель, не помнящий родства, оставивший семью, и что его сыну Земанеку, его отродью, еще перекрасят яйца; и потом исчезли, распевая какую‑то свежеиспеченную народную песню, отправились по новому адресу.
Земанек подписал на следующий день, хотя мы вместе играли джаз.
Так и началось все это: моя любовь к Люции и ненависть к ее Партии. Однажды я сказал ей:
– Люция, я пишу песни о тебе; я пишу «Песнь песней» о тебе, а в эту песню вплетается ужасающий хор твоей партии.
На следующий день меня вызвал физкультурник, наш классный, и сказал мне, что, если я буду и дальше говорить такие гадости про Партию, тем более про партию, к которой я не принадлежу, он выгонит меня из школы. Понятно, что я ничего не сказал Люции, потому что не верил, что ей важнее Партия, которая пишет ей речи и характеристики, чем молодой человек, который ей, как женщине, пишет песни.
И до сегодняшнего времени меня мучит один вопрос: вот я уже упоминал Песнь песней. Я всегда спрашивал себя: почему в Песни песней, кроме Него и Нее, есть еще одно действующее лицо – Хор? Не было ли и тогда такого, что между двумя вставала толпа? Потому что там полно вот таких глупостей; Она говорит, обращаясь к Нему. Скажи мне, ты, которого любит душа моя: где пасешь ты? где отдыхаешь в полдень? к чему мне быть скиталицею возле стад товарищей твоих? А вместо Него отвечает Хор. Хор: Если ты не знаешь этого, прекраснейшая из женщин, то иди себе по следам овец и паси козлят твоих подле шатров пастушеских.
Этот обычай вмешивать Хор в разговор Возлюбленной и Возлюбленного проходит через всю Песнь песней, и мне он непонятен, потому что иногда Хор начинает грубить, вмешиваться в интимные вопросы, приказывать, что выбрать, а от чего отказаться. В одном месте (5,9) Хор даже говорит Возлюбленной: Чем возлюбленный твой лучше других возлюбленных, прекраснейшая из женщин? Чем возлюбленный твой лучше других, что ты так заклинаешь нас? Как будто хочет «привести ее в чувство», отвратить от того молодого человека, который Хору не по нраву! Это верх безобразного вмешательства Хора в частные дела.
Такой вот Хор.
* * *
Я уже упоминал Земанека, покорного, как корова, которого я очень любил и который был моим лучшим другом. Он был замкнутым, смирным, мухи не обидит. Отца у него не было; отец его погиб в какой‑то элитной части в Африке (по‑моему, в Египте); он был наемником в иностранной армии и бросил семью сразу после рождения сестры Земанека, чтобы стать солдатом. Так, по крайней мере, говорил Земанек. Сказал, что заработает на большой дом и вернется. Но не вернулся. Земанек жил в предместье в развалюхе, оставшейся от деда по материнской линии; жил там один, без матери и сестры. Я никогда так и не узнал, почему мать и сестра Земанека жили в другом конце города, в другом предместье. Мы с Земанеком часто ходили к ним обедать. Его мать, кроткая женщина, относилась ко мне как к сыну; от них мы шли гулять в город или бродили по ближайшим окрестностям и мечтали о женщинах, деньгах и путешествиях. Я по нескольку дней не заходил домой и ночевал у Земанека. Мы жили как боги: у нас ничего не было и в то же время было все, и никогда в жизни потом уже мне не было так хорошо. С Земанеком, если было нужно, мы могли носить одну пару обуви на двоих, как говорится: если бы было нужно, он бы надел левый ботинок, а я – правый, и мы так бы и пошли в город. Кстати, так несколько раз и было, мы делали это из молодого желания посмеяться (смеясь над своей бедностью!), а люди смотрели на нас, открыв рот; раз над нами стали хохотать какие‑то девушки, и я помню, что шутка с ботинками привела к тому, что они целую ночь гуляли с нами, а мы потратили уже все деньги и решили сводить их в кино, но туда нас не пустили, поскольку у нас двоих было только по одному ботинку; Земанек поговорил с ними, и мы сдали билеты и пошли в кафе. Пили вино, набрались как следует, так что я до сих пор так и не узнал, как мы добрели домой и где оставили девушек.
Земанек стеснялся своего деревенского происхождения, а городские дети задирали и дразнили его. Кроме меня. Но он все эти неприятности принимал с каким‑то деревенским равнодушием, с деревенским упорством: он сам был живым примером того, что организм у крестьян выносливее, чем у других людей, что у них крепче нервы, что, в конце концов, у них и умственные способности лучше, что, когда им говоришь что‑нибудь, у них в одно ухо влетает, а из другого вылетает и что их философия спасительного терпения всегда приносит плоды.
С Земанеком нас сближала еще и музыка; нам обоим нравился джаз, и этим мы отличались от остальных, слушавших легкие новомодные шлягеры, фолк и поп. Мы для них были «интеллектуалами», потому что, несомненно (я и теперь так думаю), в рок‑музыке, а особенно в джазе, доминирует интеллектуальный подход к мировым проблемам. Мы, то есть я и Земанек, даже мечтали создать какой‑нибудь джазовый оркестр: он прекрасно играл на пианино, а я на саксофоне; в гимназии был еще один парень, который хорошо играл на контрабасе, и мы планировали вместе создать трио.
У Земанека была трудная жизнь: он рос без отца, с матерью и младшей сестричкой, и взвалил на себя бремя главы семьи. В нем было что‑то от старика, некая печать преждевременной старости, хотя из‑под морщин (он постоянно морщил лоб, и это да еще очки в дешевой оправе придавали ему вид молодого старика) проглядывало совсем детское лицо. Они были крайне бедны: Земанек пытался подрабатывать (после школы) и частенько помогал в одном кафе; платили ему гроши, но он работал прилежно и ходил туда чуть ли не каждый вечер. Земанек мечтал, что в один прекрасный день разбогатеет, получит кучу денег в результате какого‑нибудь каприза удачи. Строил миллиарды маленьких и больших планов: хотел открыть ферму и выращивать грибы, потому что для этого, как он говорил, не нужно никаких инвестиций, а в доме его деда сырости хватало; планов было много, и рассказывал он о них только мне, но результатом каждого из них должно было быть много‑много денег. Но ни один из этих планов так и не осуществился. Раз я спросил его, зачем ему столько денег, и он сказал: «Чтобы построить большой дом и чтобы мы жили там все вместе: моя мать, моя сестра и я. И моя жена», – добавил он.
На семнадцатилетие Земанек подарил мне книгу «Великий Гэтсби». Тогда мне стало ясно, что Земанек не сдастся, что он метит высоко. И что не будет стесняться в выборе средств, чтобы дойти до этой высоты. Несмотря на то что с высоты и падать больнее.
Никогда, ни при каких обстоятельствах, ни в одном разговоре Земанек не говорил мне, что ему нравится Люция. Я и во сне не мог представить, что уже тогда, когда мы занимались на перекладине, он тоже смотрел на нее тем же взглядом, что и я, как мужчина, глядящий на женщину. Только позднее, уже в цирке, я узнал, что Земанек женился на Люции. Мне стало ясно, что у него не хватало духу рассказать мне, что он мечтал о Люции так же, как и я, страдал по ней, что тогда, на перекладине, уступил мне первенство, как христианин и святой. Мне было жаль Земанека, жаль за все, что произошло с тех пор, как я уехал; но при этом я его ненавидел, потому что после моего отъезда он показал себя совсем другим человеком.
Как бы то ни было, мы с Земанеком жили, как могут жить только двое семнадцатилетних юношей, а такое в жизни уже не повторяется; у человека и потом могут быть прекрасные друзья, но вместе с первой любовью уходит и первый друг. Моего первого друга звали Павел Земанек.
* * *
Владельцем кафе, в котором Земанек за мелкие деньги подрабатывал, был богатый молодой человек; он был на десять лет старше нас и быстро привязался к Земанеку. У него был спортивный мотоцикл, и он участвовал в спортивных состязаниях, в кроссах по пересеченной местности, как это тогда называлось. Земанек начал все чаще ездить с ним на эти соревнования и помогать ему во время тренировок. Тренировки и гонки проходили за городом на холме, называвшемся Кроличий холм не потому, что там водились кролики, а потому, что по ночам туда ездили парочки и занимались любовью прямо в машинах, в страшной спешке.
Однажды Земанек сказал, что не сможет пойти со мной в кино, хотя я уже купил билеты и хотел сделать ему сюрприз, потому что тогда шел «Великий Гэтсби», фильм по его любимой книге. Мне это, конечно, не понравилось, я рассердился, а он сказал, что должен ехать с «боссом» на Кроличий холм, потому что тот пообещал ему после тренировки разрешить покататься на мотоцикле. Он позвал и меня, и я поехал не потому, что хотел, скорее из любопытства: я хотел поближе познакомиться с приятелем Земанека, который в тот момент значил для него больше, чем я. (Молодые люди в этом возрасте очень ревнуют к любому новому знакомому своего первого друга; хотя это скорее свойственно девушкам, но касается и юношей; с дифференциацией сексуальности, которая окончательно происходит, когда друзья расстаются ради девушек, исчезает и эта симпатичная и никогда более не повторяющаяся привязанность между друзьями.) Мы поехали на Кроличий холм; босс Земанека (мне ужасно не понравилось, что Земанек никогда не звал его по имени, а называл только «босс», что значило, что он сам себя добровольно унижает и делает частью некой иерархии, признает, что принадлежит кому‑то, а это и является основным условием вступления в Партию и продвижения по партийной линии, и этим приемом Земанек, как я позже узнал, вовсю пользовался!) был страшный хвастун, и нам пришлось выслушивать его похвальбу; он описал нам все гонки, в которых участвовал, и все свои победы над женщинами после гонок.
Мы сидели там и смотрели, как тренируется босс, как он въезжает на холмы, как преодолевает препятствия, как перепрыгивает через ямы. Через два часа головокружительных гонок он остановился и дал поездить Земанеку. Земанек вел мотоцикл медленно; босс смеялся и кричал, чтобы он прибавил скорость, но Земанеку не хватало смелости дать по газам. Когда он остановился, босс обернулся и спросил меня:
– Может, и ты хочешь попробовать?
Я не отказался, и счастье, что не отказался, потому что узнал еще об одной своей способности – таланте сохранять равновесие. Случилось это так: я, чтобы показать, что я езжу лучше Земанека (хотя я в первый раз сел на мотоцикл), сразу надавил на газ, и в следующий момент переднее колесо мотоцикла поднялось в воздух; босс закричал, вскочил, испугался, но ничего не произошло: я продолжал ехать на одном заднем колесе без всяких проблем и ездил так несколько минут по ровному участку трассы, вперед и назад! Босс был в восторге; он сказал мне, что не видел до этого ничего подобного, что у меня необыкновенная способность поддерживать равновесие и что, без сомнения, я должен начать тренироваться в мотоакробатике. Я слез с мотоцикла и сказал, что я не хочу, что мотоциклы меня совершенно не привлекают, но что я могу научить Земанека ездить, как я. Земанек согласился, и мы следующие несколько месяцев постоянно ездили вместе с боссом на тренировки. Через какое‑то время Земанек стал ездить на одном колесе почти как я, и уже люди стали приезжать специально, чтобы на нас поглядеть, потому что прослышали о нас и нашем искусстве. Приезжали и девушки, и мы очень при них задирали нос; сначала он проходил всю трассу за рекордное время, а потом я ездил по ровному участку на одном колесе. Босс нас очень полюбил, да и мы его.
Люция же так и не приехала на нас посмотреть, хотя в школе слух о наших акробатических и мотоциклистических способностях разнесся очень скоро. Я уверен, что она знала, потому что ее лучшие подружки приезжали поглазеть на нас, но она ни разу. Однажды мой приятель в коридоре стал расспрашивать меня, как прошла тренировка и правда ли, что я могу целых пять минут ездить на одном колесе. Люция стояла в метре от нас, одна, погруженная в свои мысли, и смотрела в окно; на улице был ливень, она смотрела на дождь, а ее длинные черные волосы, собранные в хвост, падали ей на спину. Я спросил себя: «Господи, неужели она вправду нас не слышит и, когда она смотрит на дождь, для нее не существует ничего другого?» Она не обернулась, разговор закончился, прозвенел звонок, все пошли на урок, а Люция вошла в класс последней, будто желая показать, что ее не интересует ничего вокруг, кроме дождя, который лил так, будто небо лопнуло.
Тем не менее что‑то меж нами было, я в этом уверен, может, всего лишь флюид, а может, и начало любви, иначе зачем она стояла именно рядом со мной, пока я разговаривал с приятелем? Неужели она не могла встать чуть поодаль, будто я ее не интересую (окно было большое, и, если отойти чуть подальше, вид на дождь был бы лучше)? Или почему, если ничего не было, она обняла меня тогда, в физкультурном зале под перекладиной (пусть даже если она обняла меня просто из озорства); почему она была согласна стоять так перед всем классом, две долгие секунды, два бесконечных мига, лицом к лицу (мы почти касались друг друга носами); и почему она сказала своей лучшей подруге (которая, к счастью, была и моей подругой и, как обычно бывает в этом возрасте, была почтальоном между нами двумя); так вот, зачем она сказала, что все еще хранит стихотворение, которое я написал в первом классе, и что до сих пор не читала ничего лучше этого стихотворения, только не может согласиться с тем, что девушка, про которую там идет речь, – это она, потому что она, Люция, плохая, некрасивая, недостойная этого стихотворения; и зачем она сказала этой своей подружке, что ее удивляет, что с первого дня первого класса я больше ничего ей не написал, и она не знает, почему это так?
Значит, что‑то было между нами, но было и что‑то меж нами, какая‑то помеха, что‑то мешало Люции отдаться мне; для этой девочки было невозможно, а я и теперь уверен, что она меня хотела, было невозможно, говорю, не быть с молодым человеком только потому, что у нее были какие‑то обязанности, которые есть у всех, каждый день. Это что‑то, стоявшее между нами как стена, очень скоро себя проявило.
* * *
Однажды мы с Земанеком опоздали на тренировку. На нас пришли посмотреть девушки, причем не только из гимназии, но и из текстильного училища, потому что слухи о наших акробатических и мотоциклистических способностях разлетелись быстро, и мы дурачились на мотоцикле друг за другом: сначала Земанек скакал с горки на горку, а потом я ездил на одном колесе. Вдруг, в эйфории, которая накрывала нас в присутствии девушек (я все время поглядывал, не тут ли Люция, но ее не было; утешением мне служило только то, что тут была ее лучшая подруга, и я предполагал, что она непременно ей передаст все, что видела), когда Земанек гонял на мотоцикле как сумасшедший, у ограды трассы я заметил лестницу: обычную лестницу, с какой собирают яблоки. Меня охватило возбуждение, чувство всемогущества, я пошел и взял лестницу (хотя в тот миг еще не знал, на что мне лестница), поднял ее, и в голову мне пришла безумная мысль: «Если у меня получается на мотоцикле, почему нельзя стоять без поддержки на лестнице? Разве мое искусство, джаз, не лестница, опирающаяся лишь на облако, на небо?!»
Я подумал, что и святой Петр ходил по поверхности моря, по волнам, и не тонул, пока имел в себе твердую веру во Христа, но сразу начинал тонуть, когда терял Господа из виду; и, окрыленный религиозным вероучением, так же как и любопытством в глазах девушек, которым не терпелось узнать, зачем я взял лестницу и какую штуку я сейчас отколю, я совершил поступок, интересный сам по себе, потому что человек должен познавать сам себя всю жизнь, ведь его возможности гораздо шире, чем он сам думает и чем своими дипломами и документами говорит ему общество.
Я поставил лестницу вертикально и ступил на первую перекладину. Я думал, что я качнусь назад, рефлекторно отведу назад ногу, эксперимент закончится, а я скажу девушкам: «Что смотрите, как гусыни? Вы что, видели когда‑нибудь, чтобы лестница стояла, ни на что не опираясь?!» Но случилось чудо: лестница не падала, а стояла, и я стоял на ней; я понял, что я идеально контролирую равновесие, и постепенно отпустил руки, расставил их; потом осторожно поднял правую ногу и поставил на вторую перекладину, потом и левую и опять растопырил руки; лестница стояла, как будто вросла в землю. Я сам был удивлен и возбужден; хотел поставить ногу на третью ступеньку, но от уверенности, что у меня получится, от преждевременной радости потерял равновесие и спрыгнул вниз, при этом получив лестницей по голове и плечу. Но все равно, девушки от восторга визжали до истерики и хлопали в ладоши; одна даже подбежала ко мне и чмокнула меня в щеку, а Земанек уже несколько минут как остановил мотоцикл и уставился на меня, открыв рот, как будто увидел святого Петра.
– Как ты это делал, Людвик? – спросил он меня.
– Не знаю, – ответил я.
Девушки хотели развлекаться, мы велели им ждать нас вечером в одном клубе, пообещали, что мы точно приедем, я сел на мотоцикл, и мы поехали. Земанек вел, а я сидел сзади; Земанек все время повторял:
– На этом можно заработать, это же просто чудо какие планы, какие грибы, ты просто клад, весь мир должен это увидеть, слышишь меня!
Земанек несся как угорелый, как вдруг под одним из деревьев на Кроличьем холме я заметил припаркованный джип физкультурника; мы молнией пронеслись мимо него, но мне показалось, что в свете фары я на мгновение увидел лицо Люции в окне; я велел Земанеку остановиться; он недоумевал, спрашивал зачем, и я сказал ему:
– Люция в машине с физкультурником.
Это теперь я понимаю, а тогда не понял, почему тот так резко нажал на тормоз и описал полукруг, визжа шинами; мы оба чуть не упали.
– Что ты сказал? – спросил он.
– Я говорю, что мне показалось, будто я видел Люцию в джипе физкультурника.
Он дал газу, и мы рванули назад; доехали до поворота, и он остановился; мы направили фару на машину, но не могли ничего разглядеть, кроме двух силуэтов, отлепившихся друг от друга при свете фары. Ясно был виден только номер машины: С909.
Я сказал ему, что мне нехорошо и что я хочу уехать. Он предложил укрыться где‑нибудь и выследить их (теперь я понимаю, что он был уязвлен так же, как и я, и что хотел тем же вечером с ней расстаться; смешно – как расстаться, когда ни у меня, ни у него с ней ничего не было?); так мы бы увидели, с какой девушкой приехал физкультурник. Я сказал, что не хочу, а хочу уехать домой. Возвратившись домой и вернув мотоцикл, Земанек купил бутылку вина, и мы всю ночь пили и разговаривали. Я напился и расплакался; говорил, что люблю ее, что она не имеет права так со мной поступать (пьяному, мне казалось, будто Люция – моя законная жена); потом Земанек на мотив старинной народной песни (он был настоящая кладезь старых народных песен) запел «Скажи мне, мама, научи меня, как заполучить мне Люцию, курву‑красавицу», а я ему подпевал; мы были совершенно пьяны и пели одно и то же: «Люция, курва‑красавица, Люция, курва‑красавица, Люция, курва‑красавица».
На следующий день (это был понедельник) мы с Земанеком в школе решили разыграть небольшое представление. Вырвали из чьей‑то тетрадки лист и на нем измененным почерком написали: «Люция – физкультурникова подстилка!» Потом попросили передать записку ей, и листок пошел по рукам. Был первый урок, классный час, а нашим классным руководителем и был физкультурник: двадцативосьмилетний человек, глупый настолько, что трудно и представить, почти лысый, разведенный. По школе ходили слухи, что его жена изменила ему с его близким приятелем и что он поклялся, что когда‑нибудь замочит их, убьет обоих. Он был человек неотесанный, дерганый и взвинченный и винил в своих бедах весь свет. На учениц смотрел, как мужчина смотрит на женщин, а к мужской части класса относился с ненавистью и постоянно ставил парням, в отличие от девушек, плохие отметки. Он что‑то там такое бормотал, ругал кого‑то за плохую успеваемость, а мы с Земанеком смотрели, как листок потихоньку продвигается к Люции. В конце концов ей его передали; она его развернула, прочитала, обернулась, посмотрела на класс, и мне показалось, что особенно долго смотрела на меня с Земанеком; потом вдруг побледнела, встала, сунула смятый листок куда‑то под блузку и попросила у классного разрешения выйти. Он жестом показал на дверь, она пошла, листок у нее выпал, но она этого не заметила; классный встал, поднял его, Люция уже вышла из класса; физкультурник прочитал, что там было написано, и побагровел (он был лысый, но жилистый мужик, с бородкой, и я в первый раз увидел, что борода не может скрыть, что он покраснел, а лысина у него будто горела пламенем). Потом он спросил:
– Кто это написал?
Я и потом не раз в жизни был в таких ситуациях, которые убеждали меня, что власть имущих интересует всегда один и тот же вопрос: кто автор текстов, которые им не нравятся, кто же тот, кто осмелился? Естественно, никто не откликнулся; он взял листок, разорвал его на мельчайшие клочки, прямо в пыль, и я понял по тому, что он это сделал, по этому жесту, частому у властей, что дело нечисто.
– Еще раз поймаю кого‑нибудь, кто передает записки на уроках, руки оборву, – сказал физкультурник.
Потом Люция не приходила в школу целый месяц. Я совершенно расклеился; по вечерам меня било как лихорадкой, где‑то внутри все дрожало; по ночам я не спал, начал курить; Земанек приглашал меня к себе с ночевкой, я отказывался, потому что мне хотелось побыть одному. Я болел, просто болел, как животное, оставшееся без самки. На седьмой день решил позвонить ей по телефону; подошла ее мать, я представился («Это Ян Людвик, одноклассник»); она сказала:
– Люция болеет.
Я сказал:
– Какая жалость. Моя Люция заболела?
Женщина засмеялась:
– Ваша Люция? А вы Люции кто?
Я ответил:
– Никто, просто друг.
– Неужели друг – это совсем никто? – спросила женщина и опять рассмеялась.
Я попросил позвать Люцию, ее мать сказала:
– Подождите, Людвик, – и положила трубку рядом с телефоном, так что я слышал, как открылась дверь в другую комнату, как ее мать сказала, что я, наверное, очень странный, и как Люция нервно ответила:
– Не хочу я ни с кем разговаривать!
Потом мать вернулась и сказала:
– К сожалению, Люция спит.
Эта добрая женщина не хотела меня обидеть, хотя не знала ни кто я, ни даже как выгляжу, ни зачем звоню им домой.
– Позвоните через несколько дней, – сказала она, как будто Люция спит целыми днями!
Но в этом своем болезненном состоянии (я и вправду думаю, что весь тот месяц я был как в бреду), теперь я назвал бы такое состояние весенней лихорадкой (была весна, в воздухе носилась цветочная пыльца, и весь мир гудел, как улей), я написал для Люции пятнадцать стихотворений. Отпечатал их на старой машинке в школе, переплел в картонную папку, озаглавил «Загадка», вывел посвящение: «Девушке с раскосыми глазами», а на первой странице написал свой номер телефона (Люция ни разу не позвонила мне за три года) и послал Люции с одной ее подружкой.
И стал ждать.
Ничего не происходило, целую неделю. Но я был в шоке, когда однажды зазвонил телефон и я услышал голос матери Люции.
– Добрый день; вы – господин Ян Людвик?
– Да, – ответил я, – слушаю вас, госпожа.
– Знаете, Людвик, – сказала она, – я прочитала ваши стихотворения и думаю, что они прекрасные. И очень теплые.
– Правда? – спросил я, а сердце у меня чуть не выскочило из груди. Я был готов прыгать до потолка, пробить его головой, я был убежден, что Люция их прочитала и дала прочитать своей матери.
– Я хочу кое о чем вас попросить, Людвик, – сказала она.
– Пожалуйста, госпожа.
– Прошу вас, когда Люция вернется в школу, приглядите за ней; знаете, у нее что‑то вроде депрессии; ей очень тяжело; ее кто‑то обидел в классе, написал и пустил по рядам какую‑то оскорбительную для нее записку; представляете, есть же люди, которые делают такие вещи, пишут о женщинах гадости; не все, как вы, посвящают им стихи. – (Бедная женщина не знала, что автор и одного и другого – один и тот же человек, я!) – Я прошу вас, если сумеете, постарайтесь помочь ей вернуть уверенность в себе, когда она опять придет в школу; напишите ей еще стихи.
– Значит, Люции понравились мои стихи?! – От радости я почти кричал.
Она помолчала несколько мгновений и потом сказала:
– Да. Очень. Необыкновенно понравились.
Мне показалась сомнительной эта градация чувств, вызванных моими стихами, в пересказе матери, которая будто хотела в чем‑то оправдаться, и я попросил дать трубку Люции, чтобы услышать ее, чтобы услышать от нее что‑нибудь о моих стихах. Но она совершенно спокойно сказала:
– Знаете, Людвик, Люция спит. Позвоните через пару дней. До свидания. – И повесила трубку.
Я тогда не понял смысла этого телефонного разговора, но немного позже все выяснилось.
Через месяц Люция опять пришла в школу: она была слабая, бледная, с синяками под глазами. Подружкам она сказала (я подслушивал из мужского туалета, который от женского был отделен тонкой стенкой), что у нее был тяжелый грипп. Я ждал, что она расскажет им о стихотворениях, но она ничего не сказала. И хотя она была бледной, измученной, выглядела она еще красивее, чем когда бы то ни было. По ночам она снилась мне: бледная, как Богородица; в моих снах она представлялась мне святой мученицей; часто мне снились только ее колени – колени Люции, я не видел ее целиком; колени у нее были слабыми, будто ее мучили, и они меня приводили в восхищение. Но когда во сне я протягивал руку, чтобы до нее дотронуться, я просыпался и сон исчезал. Сон о Люции.
* * *
Тем временем физкультурник через Партию получил повышение: его назначили директором школы, а старого отправили на пенсию.