Это был уже третий срок Бэзила. Не считая того времени, когда он, пятнадцатилетним, напал на одного из своих мучителей. Бэзил набросился на него, когда тот возвращался домой из школы, и измолотил до полусмерти кирпичом. Тот и понять не успел, что это Бэзил. Он провел шесть месяцев на исправительных работах, когда выяснилось, что родители его предали.
Но это не считается. Кто не отбывал исправительных работ? В тюрьме было иначе. Первые два раза он сидел за изнасилование малолетних. Сначала девочка, второй раз – мальчик. Поэтому в тюрьме он сидел в одиночке – заключенные не любят тех, кто нападает на детей. А третий срок ему дали за вооруженное нападение, и никого не волновало, что это была самозащита. В то время он работал в одном поместье. Появилась идея развлекать детей во время школьных каникул. Он водил их в местную ратушу, организовывал походы и подвижные игры. Это у него действительно получалось. Дети любили его, а он любил детей, и никто не мог понять почему. Ему нравилось быть среди детей, он предпочитал их взрослым. Конечно, иногда они бывали жестоки, бесчувственны, но не со зла. Не так, как взрослые. Взрослые целенаправленно жестоки.
Это было замечательное лето. И он работал без передышки. Бэзил не позволял себе даже дотронуться до ребенка, даже подумать об этом, ведь тогда все, конец. С ним были его книги, его картины. Он уединялся с ними до тех пор, пока вновь не чувствовал себя в безопасности от искушений.
Это лето было лучшим в его жизни, и он старался. Он ощущал себя настоящей личностью, полезным членом общества. Но однажды один из родителей пришел к нему – огромный толстый мужик с дурным запахом изо рта. Норманн Мэннерс. Каким‑то образом он все узнал про Бэзила. Бэзил никогда не видел человека в такой ярости. Мэннерс захлопнул за собой дверь в квартиру Бэзила и толкнул его. Потом заорал:
– Чертов извращенец! Держись подальше от моих детей. Не то переломаю тебе все кости. Все до одной. Больной, извращенец хренов…
Бэзил был в ужасе. Он думал, что Норманн убьет его. Он проскользнул в кухню, где на плите стояла кастрюля с кипящим овощным супом. Бэзил выплеснул суп прямо Норманну в лицо.
Ему дали два года. Какая несправедливость! Тех, кто хоть раз нападал на детей, общество не прощает. Мэннерс постарался, чтобы его прошлое стало известно всем. Никто не любит педофилов. Два года за то, блин, что он защищал свою жизнь.
Пока он был под следствием, его содержали в «Вондсворте», но в общей камере. Бэзил ненавидел «Вондсворт». После осуждения его должны были перевести в другое место, но такое случалось нечасто. Он пробыл там почти год, прежде чем его перевели в «Хайпойнт».[17]Первые несколько месяцев Бэзил буквально ходил на цыпочках, в страхе ожидая, что кто‑нибудь узнает о его прошлом. Он не хотел, чтобы с ним обошлись по тюремным правилам. Бэзил пытался стать обычным заключенным, обычным человеком.
Но это не могло длиться вечно. Как‑то вечером, когда он умывался, в душевую вошли два типа, которых он раньше не видел. Два типа, похожих на Норманна Мэннерса. Все они одинаковые. Они дважды ударили его головой о стену и затем силой заставили признаться в прошлых грехах. Потом один из них держал его, а другой принялся бить куском мыла, засунутым в длинный носок. Медленно и методично.
И тут вошел Терри Наджент.
Бэзил не знал, что он сделал с первым парнем, который его держал, но это было быстро и болезненно. Парень упал на зассанный пол, словно его ударили кувалдой, потянув за собой Бэзила. Он лежал, скорчившись, схватившись за бока, и стонал. Для второго увиденного оказалось достаточно. Стараясь сохранить достоинство, он медленно вышел.
Бэзил поднялся и поблагодарил Терри.
– Не за что.
Вот и все. Больше Терри ничего не сказал. Просто ушел, оставив его там.
После этого Бэзила больше не трогали. Было понятно, что Терри его охраняет. А переходить дорогу Терри Надженту никто не хотел.
Но почему он так поступил? Бэзилу было любопытно, и день за днем его любопытство все росло, пока однажды, вынося помои, он не оказался рядом с Терри и, набравшись храбрости, заговорил с ним:
– Я так и не поблагодарил вас как следует за то, что вы меня спасли, – сказал Бэзил.
– Неважно.
– Вы помогли мне, а я даже не знаю почему.
– Почему бы и нет.
– Вы, конечно, знаете, что все вокруг ненавидят меня за то, что я делал.
– Маленькие девочки и все такое?
– Да. И все ненавидят меня за это.
– Они идиоты.
Терри подошел к раковине, чтобы вымыть руки. Бэзил пошел следом.
– Вы не… я имею ввиду, вы никогда?.. – Бэзил замолчал, не зная, как сказать.
– Если ты собирался спросить, не насиловал ли я когда‑нибудь маленьких девочек, то ответ – нет. Это мерзко. Не по‑божески.
– О!
– Но здесь все омерзительны, – Терри фыркнул, на его лице не было написано никаких эмоций. – И глупы. Они просто хотят считать себя лучше, чем кто‑то еще. Но они ничем от тебя не отличаются. Понимаешь, Смолбоун, ты можешь убить человека, отрезать ему уши, трахнуть его ребенка – никакой разницы. Что сделано, то сделано, так?
Бэзил начал тщательно расчесывать свои густые волосы, стараясь не принюхиваться к помойной вони.
– Никому не хочется оказаться на дне выгребной ямы, – продолжал Терри. – Белые воротнички полагают, что они круче, чем обычные воры; убийцы считают себя выше насильников, насильники – выше педофилов, педофилы… Выше кого ты себя считаешь, Смолбоун? Может быть, выше того, кто изнасилует девочку еще моложе твоей жертвы? А кто на самом дне? Что нужно сделать с ребенком, чтобы оказаться на самом дне? Изнасиловать и съесть? Видишь, мы все в выгребной яме, Смолбоун, и, если хочешь знать, дерьмо дерьмом и останется. Не важно, сверху или снизу. Они били тебя, чтобы почувствовать себя выше. А что они сделают потом? Поедут в Таиланд, там прямиком рванут на улицу красных фонарей в Бангкоке, а вернувшись домой, будут хвастаться, что оттрахали тринадцатилетнюю девственницу. Понимаешь? Идиоты. Дерьмо и есть дерьмо. Они побили тебя, я побил их.
– Почему?
– Потому что дурные люди не должны забывать о своих грехах. Не должны думать, будто они лучше, потому что избивают кого‑то типа тебя. Я наблюдал за тобой. Ты читаешь книги, ты умный. Большинство здесь – тупицы. Они не знают, что делают. Но я здесь не последний человек, понимаешь? Здесь ничего не делается без моего согласия. К тому же, это палка о двух концах. Мы все в одной лодке.
– Что это значит?
– Это значит, Смолбоун, что однажды ты сможешь помочь мне.
Так и случилось. Он стал «секретарем» Терри. Его собакой. Разрешал недоразумения, писал за него письма, выискивал юридические заковырки, находил необходимое в библиотеке. Терри испытывал какую‑то извращенную гордость, приблизив к себе парию, отверженного.
Но они не могли оставаться в «Вондсворте» вечно вместе, а в «Хайпойнте» Бэзил был снова один. К счастью, его освободили через пару месяцев за хорошее поведение. Но теперь в его жизни был провал, пустота. Его жена, Маргарет, ушла от него, когда впервые открылось, чем он занимается. Да они, собственно, никогда и не ладили. Она не любила заниматься сексом, и после первых двух‑трех раз они вообще перестали трахаться. Бэзила это устраивало. Он не любил Маргарет. Он и женился только потому, что так положено. Ты с кем‑то трахаешься, потом вы обручаетесь и женитесь. А потом расходитесь.
Когда он вернулся из тюрьмы домой, то часто сидел на детских площадках. Но он боялся выйти к детям, боялся, что может напасть на какого‑нибудь ребенка, испытывая ярость и одиночество одновременно. Бэзил начал пить, хотя никогда не любил этого – ненавидел вкус спиртного. Ему приходилось делать себе сладкие коктейли, чтобы проглотить хоть каплю. Но спиртное не всегда удерживалось в его желудке. И каждую ночь ему было плохо.
Но когда Терри вышел на свободу, он вновь нашел Бэзила, и старые добрые времена вернулись. Мертвый период миновал. Он снова был человеком Терри. Он был его водителем, занимался его письмами и счетами, присматривал за ним как заботливая мама.
Поэтому и ожидание было для Бэзила радостью. Даже в этой части города. Господи, прямо Бомбей какой‑то. Черная дыра Калькутты. Мрачные трущобы, кишащие пакистанцами. Но пакистанцы ничуть не хуже других, они заняты своими делами. И здесь он в безопасности.
Он посмотрел на магазин на другой стороне дороги. Помещение залито ярко‑желтым светом, на полках консервные банки, а на улице, у входа, – коробки со странными овощами. Невысокий мужчина в круглой шляпе и длинном переднике стоял в дверях и смотрел на улицу. Покупателей не было.
Тут задняя дверь машины открылась, и Терри забрался внутрь. Бэзил не заметил, как тот подошел.
– Все в порядке? – спросил Бэзил. – Это был он? Его брат?
– Да, – ответил Терри.
– Узнал что‑нибудь полезное?
– Нет. Он выгораживает Чеса.
– А что за старикашка в очках вместе с ним?
– Не знаю. Но это неважно.
– Мы проследим за ними?
– Да. И если ничего не проявится, немного надавим.
Бэзил почувствовал легкое возбуждение, жаркой волной прошедшее по его телу. Ему хотелось посмотреть, как работает Терри. С того злосчастного момента в тюремном туалете он больше не видел, как Терри применяет силу. Ему это просто не было нужно, люди и без того здорово пугались. Но Бэзил знал, на что Терри способен.
Он вспомнил, как, набравшись храбрости, спросил, за что сидит Терри. Выяснилось, что Бэзил зря так волновался, – Терри был рад все ему рассказать.
– Ты, Смолбоун, меня уже знаешь. Я не из тех, кто дает на себе ездить. Я знаю, что правильно, а что – нет. Есть определенные правила, одинаковые для всех. Если кто‑то относится ко мне неуважительно, то ему надо преподать урок. Во всем должен быть порядок. Я тогда работал на стройке, кровельщиком. Прежде я никогда этим не занимался. Я помогал другу. Как правило, я не занимаюсь физическим трудом, это ниже моего достоинства. Так вот, там был один архитектор. И он стал ко мне придираться с самого начала, понимаешь? Высказывал что‑то, вообще слишком много говорил, выставлялся:
– Ты делаешь неправильно. Делай вот так. Делай эдак. Бе‑бе‑бе…
У меня башка от него болела. Однажды в обеденный перерыв я сидел и ел сэндвич, запивая чаем из кружки. Никого не трогал. А он влетел и принялся орать:
– Какого черта ты делаешь? Этот хренов рубероид лежит не той стороной, ты, слабоумный!
– Плохие слова, непотребное поведение, – с этим я еще мог смириться, но когда он стал называть меня слабоумным, я решил осадить его. Я спокойно встал, снял шапку и посмотрел на него. Просто посмотрел. Спокойно. И сказал ему, вежливо так:
– Может, возьмете свои слова обратно? Я насчет слабоумного.
А он:
– Нет. Ну, добавил еще, что меня вышвырнут со стройки, что я – тупой, и другого мнения быть не может.
– И что ты сделал?
– Я скажу тебе, Смолбоун, что я сделал. Я распял его.
– Ну да. Ты избил его. Но как именно?
– Я же сказал, что распял его. Я прибил его к двери с помощью строительного пистолета.
– Господи Иисусе!
Глава седьмая
Вся набережная была украшена яркими лампочками, словно волшебными огнями, и Пайк вспомнил, что скоро Рождество. Возникало ощущение, что пейзаж сошел с какой‑то праздничной открытки. Небо было розовым от сияющих гирлянд, вода отражала их свет темной и серебристой рябью. Экскурсионный кораблик с пыхтением плыл вниз по течению к Гринвичу, оставляя позади себя мерцающие волны. На другой стороне реки высился Южный Банк, и при ночной иллюминации его мощные бетонные стены выглядели почти нарядно.
– Ого! – сказал Ноэль. – Как прекрасна ночная река!
– Миленько, – равнодушно заметил Пайк.
– Сентиментальность тебе чужда, верно?
Пайк рассмеялся.
– Давай послушаем музыку, а? – сказал Ноэль. – А то собеседник из тебя дерьмовый.
– В бардачке лежат кассеты.
Ноэль открыл бардачок и, пошарив там, вытащил стопку кассет.
– Так. Что у нас здесь? Эннио Макарони…
– Морриконе.
– Итальянец, да? Что это, рейв?
– Музыка из фильмов. Он писал саундтреки для вестернов. Таких, как: «Хороший, плохой, злой».[18]
Ноэль некоторое время насвистывал мелодию, но потом зашвырнул кассету обратно в бардачок.
– Неплохо, но я не хочу слушать целую кассету. А это что? Джон Бэрри. Никогда не слышал.
– Писал музыку для «Бондианы», «Рожденной свободной»[19]и других отличных вещей шестидесятых.
– Сплошная киномузыка? У тебя есть что‑нибудь танцевальное? Негритянское?
– Нет. Я не слушаю ничего современного, только музыку из фильмов.
Ноэль прочитал надпись на следующей кассете.
– «Коттси‑Скуоттси»? Как же эта хрень должна звучать на родном языке?
– «Койанискуоттси».
– Что это?
– Фильм.
– Какой фильм может называться «Коттси‑Скуоттси»?
– Документальный.
– Что за бред?
– Да нет же, это как раз по твоей части. Фильм о том, как все меняется к худшему, как человечество постепенно разрушает планету.
– О! Так это комедия?
– Нет. Просто несколько интересных картинок, положенных на музыку. Я как‑то посмотрел на видео и запал.
– «Филипп Гласс»?[20]– прочитал Ноэль на следующей кассете.
– Это музыкант. Там на кассете есть один кусочек, где все ускоряется: машины, самолеты, люди, дни и ночи, целый город, – словно единый организм. Это нечто! Вставляешь кассету и едешь, все быстрее и быстрее…
– Да ты что! Пайки, тебе нужно взбодриться. А то сидишь себе дома и смотришь целый день документальный фильм, как ускоряется транспорт. Ты раскис.
– Слушай, если не хочешь слушать мою музыку, не слушай. И оставь меня в покое. – Пайк выхватил у Ноэля кассету и закинул обратно в бардачок. – Оставь. Тебе все равно не понравится.
– Нет. Я должен оценить. – Ноэль опять достал кассету, открыл подкассетник. – Никто не скажет, что Ноэль Бишоп не способен оценить новые веяния.
Он вставил кассету в магнитолу и сделал звук погромче. Из колонок раздался взрыв арпеджио: сначала высокие ноты, потом низкие, высокие – низкие, без конца.
– Что за чертовщина? Дидли‑дидли‑дидли‑дидли. И ты это слушаешь?
– Да.
– Ты, наверное, спятил.
– Подожди, сейчас услышишь кусок с ускорением, «Сеть». Это на самом деле нечто.
– Ну уж нет. Спасибо. – Ноэль вытащил кассету из магнитолы. – Я начинаю беспокоиться за тебя, Пайки. Только погляди на это дерьмо…
Ноэль просмотрел остальные кассеты.
– «Вор, его жена и ее любовник», «Звездные войны», «Париж – Техас», «Апокалипсис сегодня». «Таксист»[21]– этот фильм мне понравился. «Опера приходит в кино». Брось, Пайки, опера?
– Тогда включай свое дурацкое радио. Мне все равно.
Ноэль настраивал тюнер, пока не нашел какую‑то неизвестную пиратскую станцию, где крутили «уличную» музыку. Потом откинулся назад и стал наслаждаться видом на реку.
– Как ты можешь это слушать? – спросил Пайк. – Весь этот бред? Хаус, тупое, тяжелое регги…
– Это – рагга.
– Да какая нахрен разница! Это же невозможно слушать!
– Хорошо, папочка, – рассмеялся Ноэль. – Я выключу Бэла Дуникана[22]и послушаю тебя.
– Нет, ты мне ответь честно, Ноэль, это наркоманская музыка или нет?
– Конечно наркоманская.
– Слушая ее, я чувствую себя стариком.
– Так ты и есть старик. Ведь я‑то всегда в курсе всего нового.
– И тебе действительно это нравится? Серьезно? Вся эта рейв‑музыка – дык‑дык‑дык‑дык‑дык…
– Словно снова возвращаешься в лето любви.
– То есть в шестьдесят седьмой год? – спросил Пайк.
– Нет, это было совсем недавно, пару лет назад. Так сказать, «ремикс». Экстази имел тогда огромный успех, народ хотел танцевать ночи напролет под электронную музыку и думать, что все вокруг просто душки. Любой дурак бы смекнул, какие деньги можно сделать.
– И ты был одним из тех дураков, – прокомментировал Пайк.
– Это уж точно. Господи, да тогда организовать рейв‑дискотеку было проще простого, достаточно найти площадку и огромную стереосистему. Конечно, экстази пошел нарасхват, и любое болото стало казаться небесами обетованными. Я, Чес и еще один парень по кличке Красавчик занялись организацией продаж.
– Ты шутишь? Красавчик?
Ноэль усмехнулся.
– И что, он действительно был красавчиком? – спросил Пайк.
– Ну да. Он был ничего внешне, классический металлист, с длинными волосами и всегда одевался в черную кожу.
– Как мы говорили в былые времена? – вспомнил Пайк. – Настоящий мужчина не носит кожу?
– Настоящие мужики не носят кожу, – подтвердил Ноэль.
– Да, – стал цитировать Пайк. – Если тебе приходится наряжаться, чтобы выглядеть мужественным, то ты не мужик.
– Он оказался как раз из таких, – начал рассказывать Ноэль. – У него был свой источник улетного экстази. Его обязанностью было договориться с кем надо о наркотиках. Он валял дурака, утверждая, что отвечает за безопасность, и все такое, но, как только запахло жареным, наш Красавчик испарился. А неприятности начались у нас. Поначалу все это буйство никем не контролировалось, и мы имели неплохие деньги. Потом проснулись серьезные ребята и захватили этот бизнес. Они распугали лабухов вроде нас. Красавчик исчез. Мы с Чесом еле ноги унесли оттуда. На этом все и закончилось – дело становилось слишком опасным. Хотя мы все же неплохо на этом заработали, чему были несказанно рады. Конечно, все моментально спустили. Чес проигрался, а я… Я, наверное, здорово развлекся, потому что ничего не помню. Вот так я увлекся музыкой. Мы не просто продавали наркотики, понимаешь? Прикалывало и то и другое вместе. Так классно я не веселился уже много лет. А то уж начал думать, что такая развалина, как я, ни на что не способна, что все лучшее осталось в прошлом. А потом познакомился со всеми этими людьми: белыми и черными, старыми и молодыми – и все понеслось… Я подсел на эти ощущения…
– Ощущения? – презрительно переспросил Пайк.
– Да. Все верно. Эти чертовы ощущения. Не издевайся. Я словно опять стал молодым и беззаботным, опять начал ходить по клубам. Только на этот раз все было лучше – никакого насилия. Господи, я стал понимать, что они говорят о мире, любви и согласии.
– Ты стал хиппи.
– Ну почти. Мы с Чесом даже поехали прошлым летом в Гластонбэри.
– А что в Гластонбэри? – спросил Пайк.
– Проснись, Пайк! Где ты был все это время? Там каждый год проходит сумасшедший фестиваль: много музыки, много секса, куча наркотиков и палатки, где толкают все, что душе угодно. Это самый настоящий палаточный город с торговыми улицами, барами, ресторанами. Полный атас. И, как ты думаешь, на кого мы там натолкнулись?
– На короля эльфов?
– Почти угадал. На старину Красавчика с дружками. Он с двумя приятелями наладил там небольшой основательный бизнес. Досконально все продумали и продавали наркотики всем подряд. У хиппи был собственный лагерь – вигвамы и все такое, а Красавчик и компания установили свой магазинчик прямо посередине. Они торговали на протяжении всего фестиваля, используя палатки вокруг как прикрытие. Самые лучшие поставщики экстази во все времена! Они не раскололись, откуда доставали наркотики, но, похоже, делали их сами. За всем этим стоял чувак с погонялом Веселый Доктор.
– Господи, помилуй! Ноэль, сколько же наркоты люди принимают? Совсем уже охренели?
– На месте казалось, что так правильно. Доктору было около сорока. Больше, чем остальным. Он был высокий и худой, носил пижонскую бородку и имел шикарный голос. В шестидесятых он учился в Оксфорде на химика. Потом занялся производством наркотиков: решил, что сможет делать их сам. С тех пор и делает. Он клялся, что не имеет с этого никакой выгоды, его цель – изменить мир, открыть перед молодежью альтернативные возможности.
– Бред собачий.
– Полностью с тобой согласен. Но видишь ли, там все было впервые: рейв, фестиваль и чувство, ну я не знаю, что ты нравишься окружающим. Так странно.
Пайк фыркнул.
– Кончай гнать пургу, Ноэль.
– Ты всегда был циничным мерзавцем.
– Цинично не это.
– Ну, ладно. У них на фестивале все было налажено. Мы с Чесом попытались влиться в их бизнес, но они не захотели. Они решили оставить его в том же состоянии: маленький, но хорошо контролируемый. Думаю, Красавчик нам не доверял.
– Почему же?
– Они сказали, что если у нас достаточно денег, то мы можем купить у них партию и работать как посредники.
– Ты имеешь в виду как дилеры, – сказал Пайк.
– Да, но сейчас это рискованный бизнес, ведь им занялись ямайские бандиты. Нужно быть молодым и крутым, чтобы проложить себе дорогу на этом поприще. А я не потяну. Я просто представил, как, установив вигвам в некотором отдалении, наслаждаюсь сельским пейзажем, а Доктор готовит свое зелье. Как говорится в известном слогане: «Открой, выпусти пар и убирайся».
– Настрой, выключи и отвали, – сказал Пайк.
– Нет, там было: измени, увеличь и выйди, – ответил Ноэль.
– Нет, точно начинается с «включи».
– Ты уверен?
– Не совсем, но это без разницы. Суть в том, что ты, Ноэль, и пяти минут за городом не выдержишь. Ты – городской мальчик. Что ты будешь делать на этой удобренной компостом земле?
– Принимать убойные наркотики, гоняться за овцами и наслаждаться жизнью. Мне пока рано ложиться в психушку с диагнозом «помутнение рассудка». В отличие от тебя.
– Мне тридцать четыре, Ноэль, – сказал Пайк. – Я уже не пустоголовый подросток. Я иду дальше. Нельзя заниматься этим дерьмом всю жизнь, нельзя быть самым старым тинэйджером в городе. Это унизительно.
– Да пошло все к чертовой матери! Тебе столько лет, на сколько ты себя чувствуешь. Что ты делал последние десять лет, Пайки?
– Смотрел видео.
– И все?
– Да.
– Но ты должен был зарабатывать деньги.
– Да, я работал, – согласился Пайк. – Но это не в счет. Я работал вплоть до прошлой недели. Водителем фургонов и микротакси, барменом, продавцом ковров, инструктором в спортзале. Все, что угодно, днем и ночью, иногда сразу на двух работах. Я даже пару лет был директором кинотеатра.
– Ты шутишь.
– Лучшая работа в мире.
– Тогда почему ж ты ушел?
– Кинотеатр закрыли на реконструкцию и переделали в офисное здание.
– Крутой Дэннис продает ковры и проверяет билеты? Ты был диким, необузданным тоттнемским ковбоем.
– Мне нужны были деньги, Ноэль. Я не особо волновался, каким образом их заработаю. Они мне были нужны, чтобы свалить отсюда, и я их достал. Да, достал. А потом появился твой чертов братец, и десять лет коту под хвост, как будто их не было вовсе. Годы дерьмовой работы ради исчезнувшего счета.
– Но ты не знаешь точно. Чес ли это.
– Не знаю, но собираюсь выяснить. Я не хочу, чтобы эти десять лет пошли прахом, Ноэль.
– Мне жаль, Пайки. Но ты бы в любом случае их профукал.
– Да‑а? А что же такого замечательного сделал ты? Провел несколько дискотек, сходил на поп‑концерт, потолкался с ребятами с кликухами Красавчик и Веселый Доктор…
– Я наслаждался жизнью, – ответил Ноэль. – Ты понимаешь значение слова «наслаждаться»? Помнишь его? Оно означает «отлично проводить время». Когда‑то и ты умел так жить. Я знаю, что ты меня не особо уважаешь, Пайк. Но я жил полной жизнью, шел быстрым шагом, Не так, как ты. Ты даже не плетешься, ты обмяк, сломался. Тебе даже «Общество анонимных алкоголиков» не поможет. Господи! Помнишь, как мы мечтали, Пайки? Опасные наркотики, опасный секс, быстрые машины, пачки денег… Я был как в тумане.
– Ага, и где ты теперь? Я бы сказал, туман рассеялся, Ноэль.
– Да, верно. Сейчас я без гроша, но у меня были деньги. Больше, чем у тебя, Пайк, и наличными.
– И что ты с ними сделал?
– Я уже говорил тебе, – я спустил их. Что еще можно сделать с деньгами? Теперь у меня полоса невезения, к тому же больная печень, отбитые почки, дерьмовые легкие и красные глаза. Я толстый, лысый, покрылся прыщами, у меня плоскостопие. Ну и что? Мне все равно. Ведь я оторвался, Пайки.
Черный ди‑джей долдонил о чем‑то на своем непонятном англо‑ямайском языке, и Пайк сделал звук потише.
– Ты че делаешь? – спросил Ноэль.
– У меня от него башка болит.
– Не. Офигенно. Крышу сносит. – Ноэль снова увеличил звук.
– Делай, что хочешь.
– Да что это с тобой! Ты даже не хочешь сопротивляться. Боже мой! В былые дни стоило кому‑нибудь вроде Терри Наджента надерзить тебе, ты бы его с землей сравнял. Где твой прежний воинский дух?
– За что сражаться? Что доказывать? У меня больше нет территории, чтобы ее защищать. Нет необходимости опускать людей, проверять, кто кого. Ради чего? Пустая трата времени.
– Такие вещи не меняются, Пайк. Может, становятся менее заметными и более изощренными, но суть одна. И так всю жизнь. Представь, что ты сидишь в гостях, и вот какой‑то старый хрен укоряюще смотрит на тебя поверх последнего куска торта. Что ты сделаешь?
– Ноэль?
– Да, Дэннис.
– Похоже, за нами следят, что скажешь?
– Скажу, что это Терри Наджент.
– И я так думаю.
Ноэль обернулся.
– Чего этому психу надо?
– Чеса. Как и мне.
– Какая машина?
– «Воксхолл», «астра» или «нова».
– Вижу, – сказал Ноэль. – Коричневая «астра». В ней сидят двое. Что будем делать?
– Я легко оторвусь от него около вокзала Виктории, но нам лучше быть начеку. Я не хочу, чтобы Терри Наджент все испортил. Мы должны найти мои денежки, прежде чем он до них доберется.
– Если они были украдены.
– Будем надеяться, что Чес этого не делал, да?
Глава восьмая
Около Вестминстерского моста они съехали с набережной на Парламентскую площадь, и Пайк стремительно нырнул в паутину улочек рядом с вокзалом «Виктория». Он очень хорошо знал эти места еще со времен работы водителем микротакси. Скрыться от «астры» было достаточно легко: Пайк лишь пару раз проскочил на красный и несколько раз повернул, где не положено. Очередная мелкая неприятность, очередная головная боль, без которой он вполне мог бы обойтись.
Еще немного покружив, они наконец выехали на набережную Челси[23]и поехали прямиком к Паттерсону. Пайк посмотрел на часы: была уже половина седьмого. Как много времени они потеряли! Незадолго до этого Ноэль уговорил его остановиться перехватить сэндвич с чаем, убедив, что Паттерсон раньше семи с работы не уйдет. Пайку не терпелось поскорее со всем разобраться.
Дороги были загружены: самое время для пробок. Зато благодаря этому они легко отделались от Наджента. Ноэль продолжал оглядываться назад, но они больше не видели коричневой «астры». Остаток пути в порт Челси был спокойным, хоть и медленным.
Приехав, они оставили машину на подземной стоянке. Поднимаясь наверх, Пайк с Ноэлем заблудились и, добравшись до выхода, совершенно не представляли, где находятся. Побродив некоторое время, они увидели схему района и после недолгих пререканий наконец выяснили, что Паттерсон живет в «Бельведере» – зубчатой башне с пирамидальной крышей. Видимо, главной достопримечательностью района.
– Узнаю Паттерсона, – сказал Ноэль, пока они шли к ярко освещенной башне, дрожа от холода. – Он всегда придавал большое значение внешним атрибутам.
– Ну, не знаю, – ответил Пайк. – Ты только оглянись, словно в город призраков попали.
Порт действительно выглядел наполовину заброшенным. Роскошные здания в центре возвышались посреди пустыни, как на иллюстрации к фантастическому роману. Несколько лет назад, в годы строительного бума, строительство сверхсовременных зданий ультракласса в Челси с видом на реку, возможно, казалось отличной идеей. Да только суть Челси не изменилась: дороги вдоль пустующих фабрик и складов.
Здесь было построено несколько высоток, разнообразных по сложности конструкции и архитектуре, шикарный отель. Даже была шлюпочная гавань с причалами для дорогих яхт, закрытая на зиму. Но со временем экономические планы поменялись, и теперь эти места выглядели неприкаянно и заброшенно.
Они спустились вниз по лестнице и попали в регистратуру «Бельведера». Она смахивала на вестибюль какого‑нибудь роскошного отеля: приглушенное освещение, дорогие ковры и охранник в униформе, расположившийся за стойкой.
– Мы пришли к Яну Паттерсону, – смущенно проговорил Ноэль.
– Конечно, сэр, – ответил вежливо охранник и снял телефонную трубку.
– Как вас представить?
– Скажите, что пришли Ноэль Бишоп и Дэннис Пайк.
– Да, сэр. – Он набрал номер и приветливо взглянул на смущенных друзей. Пайк изучал абстрактные картины, развешанные на стенах. Ноэль стоял, покачиваясь, и причмокивал в восхищении.
Охранник быстро поговорил и вновь улыбнулся им.
– Можете подняться наверх, седьмой этаж.
– Спасибо.
Дверь лифта открылась. Они вошли внутрь и нажали кнопку седьмого этажа. У лифта была стеклянная кабина, он медленно поднимался по внешней стороне здания.
– Ни фига себе! – воскликнул Ноэль, глядя на реку. – Чес мне про все это рассказывал, но я не поверил. Ты же знаешь, как он любит преувеличивать.
– Чес был здесь?
– Да. Пытался заинтересовать Паттерсона очередной махинацией. Тут Чесу и пришло в голову обчистить его.