Ко мне пришёл сантехник Дима,
В клубок собрав раздумий нить,
Сказал: «Ты глуп непроходимо,
Коль течь не можешь устранить.
Тому мужчине стыд и срам,
Кто починить не может кран».
Плохой я, видимо, мужчина,
Что не освоил ремесло,
Но тут была одна причина –
Меня помимо занесло.
Помимо кранов и прокладок,
Помимо газовых ключей,
Возможно, был в том непорядок,
Но не поймёшь сегодня, чей.
Кто виноват — семья иль школа?
Кто мне желал себя найти,
Возможно, ждали не такого,
Каким я вырос к двадцати.
С интеллигентской бледной кожей,
С лицом, зелёным от угрей,
Я был нисколько не похожим
На кузнецов и слесарей.
И от ровесников украдкой,
В чужом пиру нежданный гость,
Ходил я с тоненькой тетрадкой,
В которой строчки вкривь и вкось,
Вот так что вовсе и не странно,
Что починить не смог я крана,
Что не могу забить гвоздей,
Наверно, просто слишком рано
Меня вела дорога к храму –
Глаголом жечь сердца людей.
И я скажу вам без утайки:
Пусть я крутить не мастер гайки,
Я знаю тайны ремесла,
Какое ведает не каждый,
Чья суть живая не однажды
Людские души потрясла.
Ты, Дима, с газовым ключом,
Здесь, к сожаленью, не при чём.
Русофобия
Да, Энгельс говорил: «Славяне
С культурой рядом не стояли».
Глашатай марксовых идей
Славян не числил за людей.
При чем тут, собственно, идеи?
Ведь это мы недоглядели,
Как сквозь века сложилось так,
Что славянин германцу враг.
И вождь Интернационала
Судил как шваб наверняка
И, не смущаючись нимало,
Цедил о прочих свысока.
Идеи Энгельса слиняли,
Стучим в Европу у дверей,
Но ей по-прежнему славяне
Видны в обличье дикарей.
Не только немцы и французы,
А их не Энгельс заманил,
Не верят в дружеские узы
С тем, чье названье — славянин.
Мы им кричим: «Мы самобытны!
Славянский мир дружить готов!»
Они же просто ненасытны
В желанье видеть в нас скотов.
Нет, по культуре мы не ниже,
И рецидивы нам претят
Немецкой спеси, но они же
Об этом думать не хотят.
Болотная площадь
Когда погонщики баранов
Совсем уйдут с телеэкранов,
Тогда — и завтра нам, и впредь -
На что останется смотреть?
Пока погонщики скотины
Экраны прочно захватили,
Чтоб пролетарии всех стран
Упёрлись лбом в телеэкран.
А за погонщиками мира,
Сынами блудными эфира,
Бараны, ловкие в словах,
Разруху сеют не в сортирах,
А прямо в наших головах.
Баран, идеями голодный,
Плетётся к площади Болотной,
Чтоб в бой с безумною толпой
Идти извилистой тропой.
Когда погонщик позовёт,
Баран все цепи разорвёт.
Но где сегодня тот баран?
Он там, где тора и Коран?
Он где Израиль и Иран?
Баран опять один Иван.
Иван стремится в рестораны
Попить, поесть и поплясать,
Но в телевизоре бараны
Зовут Отечество спасать.
Мол, не течёт вода из крана,
А из-за этой ерунды
Едва ли хватит для барана
Не водки даже, а воды.
«Кто в нашем кране воду выпил?» -
Кричит Москва, взыскует Питер,
Хотя известно всем давно,
Кто эту воду выпил, но…
Когда кричат: «Долой тиранов!»,
Всерьёз зациклившись на том,
Я вспоминаю про баранов
И их погонщике с кнутом.
Нерон
На трон стремящиеся лица -
Хамелеоны в основном,
И много Мариев таится
Порою в Цезаре одном.
Они всегда о нашем счастье
Приятно песенки поют,
Они нам много обещают,
Но ничего нам не дают.
Вот я б, придумаем немножко,
Совсем иной был властелин,
Когда бы красную дорожку
Мир предо мною расстелил.
Уверен, я б для каждой твари
Приятней был со всех сторон,
Не Цезарь вовсе и не Марий,
Лишь, может, чуточку Нерон.
Хоть всяк по-своему счастливец,
Одна дана нам красота,
И, коль признаться, шаловливость
Есть наша общая черта.
К тому ж, подумайте об этом,
Что я напомнить вам хотел:
Нерон известным был поэтом,
Нерон к искусству тяготел.
Не он ли это давним летом,
Бряцая лирою, слагал:
«Гаврила шёл дремучим лесом.
Бамбук Гаврила прорубал»?
А значит, нас объединяет
С Нероном творчества тесьма,
Я тоже вирши сочиняю,
Порой занятные весьма.
А чем заняться можно кроме,
Чтоб не нанесть себе урон?
Я посидеть бы мог на троне,
На том, где сиживал Нерон.
Но у меня другая кровля,
А стол мой письменный — кровать.
Нерону вовсе я не ровня.
И мне на троне не бывать.
И мысль не общую затрону:
Власть соблазняет, спора нет,
Но только тот стремится к трону,
Кто от рожденья не поэт.
Дыра
Яков Засс мог продать вам и платье с дырой,
Выдав этот дефект за достоинство,
Но теперь воспарил он с землицы сырой,
Превратившись в небесное воинство.
Вседержитель спросил: «Ну-ка, выложи мне
Все свои аргументы торговые,
Как клиенты твои при пустом портмоне
Возвращались с покупками, голые.
Как ты мог им всучить это платье с дырой,
Доказав, что теперь это модный раскрой?»
Засс ответил: «Господь, я лишь жалкий еврей,
Инструмент мой — лишь счёты с безменами,
Но я гений прилавка, и это, скорей,
Не расчёт, а получено с генами.
Только гены, пожалуй, виною всему.
Но за них я совсем не ответчик,
Потому что по вашему скроен уму
В этом мире любой человечек.
Сотворённое вами мне мнится порй
Чем-то вроде огромного платья с дырой.
Если были вы этого мира творцом,
Вы отмечены склонностью к шуткам,
Это смело еврей говорит вам в лицо,
Мало склонный к геройским поступкам.
И так ли разумна Небес благодать,
Коль Небо не слышит мой ропот,
Заставив еврея старьём торговать,
Хоть он по рождению Моцарт?»
Бог подумал и молвил угрюмо: «Ступай.
Я твоим недоволен признаньем.
Но отныне меняй, продавай, покупай
В соответствии с этим призваньем.
Каждый должен при жизни познать свой талант,
Ну, а там, где угасла надежда,
Одному уготован тюремный халат,
А другому — с дырою одежда.
Неизбежно явленье торговцев, менял,
Растиньяков и прочего быдла.
Если б я при творенье вас всех уравнял,
То в прогрессе бы не было смысла.
Лишь неравенство движет планету вперёд.
Надрывается в крике напрасном,
Если кто-то на площади лозунг орёт
Про свободу, про равенство с братством.
Надо твёрдо запомнить Небесный завет:
Всякий смертный по-своему судит.
Так задуман на этой земле человек.
И другим никогда он не будет».
Яков Засс от подобных речей просиял:
«Удостоился ныне узнать я,
Что лишь высшую волю Небес выполнял,
Продавая дырявое платье».
Материя
Дидро отбросил дуализм Декарта,
Материю поставив во главу,
Движение — вот лучшее лекарство
У мира, чтоб остаться на плаву.
Материя — закваска дрожжевая,
Всего, чем мироздание полно,
Материя, она всегда живая,
Другою быть ей просто не дано.
Есть только переходы состоянья,
Где сходятся живое с неживым,
Где даже из гранита изваянье
Теплом лучится, солнечно-ржаным,
Закваски мироздания броженье,
В котором чувство с мыслью заодно,
Парное ощущение движенья
В материи с духовным сплетено.
В воображенье взяв преображенье
Природы в цель, разумное говно
За правило взяло пренебреженье
К всему, что мыслить вроде не должно.
Не чувствуют ли камни время казни?
А, может, проклинают белый свет,
Когда, творя материю руками,
Взрывает в пыль породу человек.
Лимоны
Сказал он мне жёстко и внятно:
«Мы правды не знаем на треть.
Зиновьев, Максимов, Синявский -
Им всем помогли умереть.
В них новый процесс зарождался -
Любви к коммунизму волны,
И Запад уже не нуждался
В могильщиках бывшей страны.
И наши вожди лапидарно
Решили, что случай не нов,
Что в принципе все солидарны
В ненужности сих крикунов.
В них нет уже прошлого веса,
Оставшись теперь не при чём,
Они лишь мешают процессу,
Который однажды пошёл.
Они не способны народы
Для новой борьбы разбудить,
Но всё ж по инерции могут
В смятенье умы приводить.
И нужно признать, к их несчастью,
Как кто бы не воображал,
А спор их с советской властью
Лишь в плоскости стиля лежал.
На битву идей подняться,
За них умереть в бою -
Не стильно, как сам Синявский
Не раз признавал в интервью.
Текуча природа народа,
Но он своё место найдёт
Лишь где столбовая дорога
Взашей его к рынку ведёт.
Намечены в картах пунктиры,
Но чтобы подвыпустить пар,
Другие нужны конвоиры
И более хитрый пиар.
Не стоит нам вещи зловеще
Показывать в свете ином.
К тому же, всегда перебежчик,
Как выжатый кем-то лимон.
А если лимон уже выжат,
Напрасно он рвётся к рулю,
И шансы практически выжить
Равны у подобных нулю.
К тому же, всегда забывает
Лимон, снова рвущийся в бой,
Симпатии не вызывает
Ни в ком перебежчик любой.
Недаром истории нашей
Намётан к предательству глаз,
Однажды идеи предавший,
Предаст их и дальше не раз.
А значит, у бывших кумиров,
Пусть много о них говорят,
На выход из этого мира
Единственный был вариант».
Ответил я: «Довод мне ясен,
Над ним я подумаю впредь.
Но с чем я и ныне согласен:
Мы правды не знаем на треть».
Неравенство
Нет, Мечников расистом не был
И не считал себя арийцем,
Он утверждал лишь, что под Небом
Неравенство — есть общий принцип.
Мы не равны. Любая особь
Она особая. Стандарта
В природе нет. И каждый носит
Печать природного подарка -
Неповторимость. Эпопеи
Сегодня пишут, кто тупее,
Какой народ второго сорта,
Средь нас желающих до чёрта
За папой Климентом Восьмым
Считать любого инородца
Не гостем, а врагом прямым,
С которым надобно бороться.
И не случайно так сбылось,
Что нам пословица подарена
О том, что к нам незваный гость,
Он хуже всякого татарина.
Я тоже, честно говоря,
Хотел бы в роли вратаря
Стоять на страже у путей
Любых непрошеных гостей,
Поскольку позволять нельзя им
Со сладкой миной на устах
Вести не дома, как хозяин,
И свой навязывать устав,
Где, как хозяева, равны
Лишь только жители страны.
Диагноз
Я ночью кручусь, как коленчатый вал,
Болезнь навалилась, какую не звал.
Недавно здоров был, а стало теперь -
Недуг налетевший терзает, как зверь.
Наверное, что-то я сделал не так,
Подставив телесность под волны атак
Покамест неясных, таинственных сил,
Которых являться к себе не просил.
К постели своей не зову я врачей,
Поскольку немало средь них трепачей,
За деньги купивших дипломы, за блат
Одевших прославленный белый халат.
Что ждать мне сегодня от этих невежд,
Поправших величие белых одежд,
Коль в белых одеждах одно вороньё,
Где кладбище каждый имеет своё?
Врачи Гиппократу теперь не верны.
Под белым халатом их души черны.
Кричу я навстречу родным голосам:
«Врачей не зовите! Я вылечусь сам».
Родные не слышат. Мой голос ослаб.
И в комнату входит седой эскулап.
Он градусник ставит и меряет пульс.
В лице эскулапа вселенская грусть.
В глаза мне направив рассеянный взгляд,
Он молвит мне: «Батенька, вы симулянт».
Он жестом мои оправданья отверг.
«Вы выпили много в минувший четверг,
И печень бунтует, и сердце болит.
Завязывать с пьянкой вам возраст велит».
Ах, доктор! Вам надо сгореть со стыда.
Я водки не пью. И не пил никогда,
А сердце лишь только болит оттого,
Что боли России терзают его.
Безграничность
Барбе Марбуа окрутили евреи
Посредством тунисского займа,
Он, к скорби, утратил монарха доверье,
Казну потеряв моментально.
И он со слезами сказал: «Император,
Ужель вам не кажется вздором,
Что кто-то считает министра пиратом,
Ограбившим Францию вором?
Надеюсь, что, с вашим рассудком, министра,
Который вам служит исправно,
Нельзя заподозрить в падении низком,
Поскольку всё это неправда».
Сказал император: «Сеньор, извините,
Поступок ваш глупостью веет,
И плута проделки имеют границы,
А глупость границ не имеет.
Вот Ельцин себя джентльменством не судит,
Он проще, и проговорился,
Изрек накануне: «Дефолта не будет».
Назавтра народ разорился.
Что глупость? Напрасно мы боремся с нею.
И вряд ли найдётся лекарство.
Но есть ли на свете пороки подлее,
Чем лживость главы государства?
Блаженность
Мы помним Господа тираду:
«Блаженен, изгнанный за правду,
Поскольку он, оставшись честным,
Пребудет в Царствии Небесном».
Но людям нужно всё и сразу.
Им тяжело свой крест нести.
Борцы, погибшие за правду,
Сегодня вовсе не в чести.
Правдивых Бога обещанья
Едва ль спасут от обнищанья,
И нищий житель пепелищ,
Он будет духом тоже нищ.
Планету ложь ведёт к разрухам,
Но помнит вся живая плоть,
Что нищие блаженны духом,
Как возвещает нам Господь.
Блаженность изгнанных и сирых,
Убогих, глупых, некрасивых.
Приидет в Боговых устах
Лишь только там, на Небесах.
И все, кто Богу так любезны,
Лишь там и вырвутся из бездны.
Но мы твердим, как «Отче наш»:
«Блаженство нищих — это блажь».
Мы почему-то не хотим
В небесный верить коммунизм,
Когда одну мусолим фразу,
Что мы желаем всё и сразу,
И нужно каждому из нас
Постичь блаженство здесь, сейчас.
А Бог на облако залез
И кукиш кажет нам с Небес.
Грабарь
Кистью сносно я владею,
Только, честно говоря,
Я на деле все идеи
Почерпнул из Грабаря.
У меня не хватит дури,
Утверждать бы я не стал,
Что из мартовской лазури
Я чего-то не впитал.
Не вершинное ль искусство -
Эти светлые холсты?
Но не многие пасутся
Возле этой красоты.
Ныне каждый гениален.
Все титаны по уму.
И до мартовских проталин
Дела нету никому.
Только вряд ли нам годиться,
Забывая Грабаря,
За компьютеры садиться,
Не усвоив букваря.
Преемник
Преемник Сикста Третьего
Решил однажды взгреть его,
Мол, есть свидетельств масса,
Что отравил он Басса.
А Басс перед Спасителем,
По оглашенью списка,
Назвал кровосмесителем
Помянутого Стикса.
И, как признали многие,
Монашка Хризоногия,
С которой длилась оргия,
Была не кривоногая.
Она желала денег,
На флирт не поскупилась.
Но где ты был, преемник,
Когда сие творилось?
Ведь это сумасшествие,
Что не пройди и год,
И предстаёт предшественник,
Как явный идиот.
Спрошу, какого лешего,
И с нынешних высот
Нам всех собак навешивать
На тех лишь, кто усоп?
Растёт стремленье общее
Их образ исказить,
Поскольку те, усопшие,
Не могут возразить.
Но мудрым было прошлое,
Где нам изречено:
«О мертвых — лишь хорошее,
Иль вовсе ничего».
Случай
На улице на Физкультурной
Я видел случай некультурный,
Юнец нахально поступил,
Он место мне не уступил.
Каков пострел! В его-то годы
Я не имел подобной моды,
Я старших много почитал,
Учителями их считал.
А тут, ну это ль не прискорбно? -
Видна моральная реформа,
В которой пожилых людей
Обидеть может не злодей,
А несмышлёныш, кто душевно
Не образован совершенно.
Со мной согласная, соседка
Мне подтвердила, что не редко
Вот так, держась за рукоять,
И ей приходится стоять,
С невыразимою тоской
Сжимая поручень рукой.
Ей возражать другие стали:
«Да это мы их воспитали
Так, поведением своим
Плохой пример представив им».
О, нет! Мы были не такими.
Не облачались мы в бикини,
Стыдясь, что блеском полусфер
Мы подадим дурной пример.
И мне нисколько не противно,
Что были мы консервативны,
Что букв из трех и из пяти
Боялись слов произнести.
Мы слова грубого не ведали
И, проявляя весь свой пыл,
Мы утверждаем: «Секса не было»,
Хоть он в латентной форме был.
О, сила властная примера.
Какой бы вид она имела,
Когда б нам стали подражать,
Кого успели нарожать?
Абсорбция
Кулаком ударю по столу:
Да, поймите, наконец,
Из двенадцати апостолов
Был всего один — подлец.
Хоть в процентном отношении
Можно лучше бы найти,
Может, было б совершеннее -
Лишь один из десяти,
Но и в этакой пропорции
Жизнь явить себя смогла
Через признаки абсорбции
Человеческого зла.
Для меня здесь вывод сладок
И процент неотменим:
Зло-то выпало в осадок
Лишь Иудою одним.
Зло сильно, но видеть надо
И добра приличный вид,
Раз футбольная команда
Одному противостоит.
И людей приличных вдосталь
В кучке выпадет сухой,
Где всего один апостол
Из двенадцати плохой.
Лица
На шумных улицах столичных,
Где временами мы торчим,
Снуёт немало симпатичных
И привлекательных мужчин.
Но всё же есть Ален Делон -
Мужского шарма эталон.
Нет конкурентов у Делона
По части мужественных чар,
Его сработала природа,
Как эксклюзивный экземпляр.
Она его принарядила,
Как будто Золушку на бал.
В нём всё гармония, всё диво,
Как Пушкин некогда сказал.
Он сотворён, как для парада.
Он весь — восторг, элита, знать.
Ему в кино играть не надо,
Лицо довольно показать.
Лицо — билет его счастливый.
Оно — его бесценный клад.
И говорить, что он смазливый,
Несправедливо. Он — талант.
Но я другие знаю лица,
Не утончённые. Не раз
Мне им хотелось поклониться
За доброту их тёплых глаз.
Они меня совсем не знали,
Но принимали. В трудный час
Я не Делона вспоминаю,
А тех, красивых без прикрас.
Мераб
Когда в друзья Мамардашвили
Шестидесятников пришили,
Он отпарировал в момент:
«Ребята, я не диссидент.
Я — независимый философ,
В борцов не верю безголосых
И я считаю, что паскудно,
Когда живая мысль подсудна.
Но я не выскочу на площадь,
Чтоб там страну свою порочить.
Нельзя с дубьём идти на стену,
Советов разума не слыша,
А надо встроиться в систему,
В которой есть для мысли ниша.
А кто во славу диссидентства
Готов на улице раздеться,
Тех я заочно обнимаю,
Но до конца не понимаю.
Поползновения отрину
Свалить марксистскую доктрину
Путём записок из подполья,
Где конфронтации раздолье.
Есть что-то в этом от эстрады,
А нам искать контакта надо,
Где все свою приносят лепту,
Объединяя интеллекты.
А будь синхронны наши мысли,
А будь идеям нашим тесно,
То мы б к таким вершинам вышли,
Где диссидентство неуместно».
Ну, что ж, он жить хотел без риска,
Был эластичен, как резина,
Но только корчил конформиста,
Что характерно для грузина.
Сейчас иной властитель дум
Клянёт былые идеалы,
И превращает в праздный шум,
За что когда-то воевали.
Кто ближе
«Всё, что не бизнес — полный вздор, -
Твердил нам Драйзер Теодор, -
Экономичен мир насквозь.
Финансы — вот планеты кровь.
Не оставляю я мечты, что люди это ощутят,
Чтоб их гримасы нищеты
Не затрепали, как котят».
Мир просветить имел задор
Писатель Драйзер Теодор.
Прошёл весьма короткий срок,
Его усвоен был урок.
Мы признаёмся без стыда:
«Без денег нынче никуда».
Без денег нынче никуда? -
Да это просто ерунда.
«Где много денег — мир пустой» -
Как Буланже писал Толстой.
Я привожу его слова,
Ничуть их смысл не исказив,
Поскольку скромности хвала
Важней, чем к рвачеству призыв.
«Кто в честной бедности томится,
Святой отмечен простотой,
К богатству может не стремиться», -
Сказал не Драйзер, а Толстой.
Вот мне стремиться бесполезно.
Мне проще думать: «Деньги — грязь».
В меня привычка с детства влезла
Достаток с ленью примирять.
Но разве сердце вам не тронет
Совет титана золотой?
Вам нравится заморский Драйзер.
Мне много ближе наш Толстой,
Хоть революции денница
В него, как в зеркало, глядится,
А беспощадный русский бунт
Ещё покажет лиха фунт.
Демосфен
Возможно, я для вас не идеал,
Учиться — не моя прерогатива,
Читая гениальных, я зевал,
Откладывая чтиво неучтиво.
Не призываю следовать за мной.
Но в общества сложившихся устоях
Мне многое казалось болтовнёй,
Которая уместна лишь в застольях.
Мой нигилизм тянулся много лет,
Но всё ж с годами таял постепенно,
Вдобавок же приятель мой, поэт,
Поставил мне в примеры Демосфена.
Да, Демосфен был мало одарён,
Но он хотел достичь вершины остро,
Его и красноречия царём
Лишь собственное сделало упорство.
За мастерством стояло много сил,
Ведь даже в незначительном собранье
Он реплику свою произносил,
Её обдумав тщательно заранее,
Себе не позволяя эту роскошь -
Блистать без предварительных набросков.
Но, как никто, сумел он совладать
С нелёгкою наукой убеждать.
Я этим восхищаюсь. Отдаю
Свой голос за служение народу,
Но до сих пор учиться не люблю,
Всецело полагаясь на природу.
Овидий
Есть имя громкое — Овидий
В просторном перечне имён,
Оно ударнее дивизий
Больших поэтов всех времён.
Не зря зовём его ударным.
Он, прыгнув выше головы,
Завоевал нам все плацдармы
Небесных звуков, но — увы! -
Отправлен Цезарем был к скифам,
Билет там волчий получил,
И, заболев внезапно тифом,
В чужбине дальней опочил.
Не все великие поэты
Имеют с маслом свой кусок
И получают эполеты
Из рук влиятельных особ.
А кто пристроился получше?
Возьму хотя бы с потолка,
Счастливей разве был поручик
Того, Тенгинского полка?
Несчастья гении хлебали,
Свою отстаивая честь,
И в этой битве погибали
Кто в тридцать семь, кто в двадцать шесть.
Но ведь судьбой своей Овидий
Предостеречь поэтов мог.
Он был провидцем. Он увидел,
Что гениальность — это рок.
Он мог призвать, по крайней мере,
Учиться на своём примере.
Увы, поэтам, кто не сер,
Совсем не впрок чужой пример,
Они, хоть карой им грозят,
Как прежде Цезарям дерзят.
Превыше благ поэта честь.
Но исключенья всё же есть.
Один властителей вассал
Три разных гимна написал,
Углы он ловко обходил,
И каждой власти угодил,
И потому остался цел,
Когда другие — под прицел.
Авто
Не нужен мне автомобиль,
Ведь с некоторых пор
Сидеть я дома полюбил
Вдали морей и гор.
Но обрела людская рать
К движенью аппетит
И ей пространства пожирать
Никто не запретит.
Поймать удачу в свой аркан
Ей в жизни удалось,
И слышит каждый автобан
Победный звон колёс.
И мне простор пространства мил,
И тысячей путей
Меня собою манит мир
Высоких скоростей.
Но я перо держу, как руль,
Мне Бог отмерил срок,
Чтоб я весь свой последний путь
Проехал без дорог,
Где из неведомых миров
Мне ветер бьёт в лицо,
Где горячит мне в сердце кровь
Фантазий колесо.
Виски мне будет овевать
Космическая пыль,
Где вряд ли сможет побывать
Любой автомобиль.
А мой подход:
Машин в обход,
В пыли дорог брести
С мечтой, что некий доброхот
Предложит подвезти.
Но каждый вышел в свой полёт.
Пред ними цель блестит.
И на меня из-под колёс
Презренье их летит.
Прополка
Я занят был прополкой кукурузы,
Где поле одолели лопухи,
И вдруг ко мне туда явилась муза
И говорит: «Иди писать стихи».
Хоть муза для меня желанный гость,
Но тут общенье наше не сбылось,
Поскольку кукуруза — хлеб насущный,
Здоровье человечеству несущий.
Коллизия, увы, неотменима:
Прополка мне важней, чем писанина,
Недаром ведь хозяйственный Хрущёв
На кукурузу делал свой расчёт.
Над ним смеялись. Глупому подстать
Он представал в ходячих анекдотах,
Мол, климат есть, нельзя произрастать
Такой культуре в северных широтах.
Весьма неплодотворная идея -
Командовать, наукой не владея.
Хрущёв вполне достоин укоризн
За глупый свой сельхозволюнтаризм.
Но только было так на самом деле -
В чём крепко убеждение моё -
Тогда была порочна не идея,
А только воплощение её.
Проект имел большие перспективы,
Но были исполнители ленивы.
Они лишь средств желали и просили,
Что очень характерно для России.
Они больших познаний не имели,
Сажали кукурузу кое-как,
И вырастить нормально не умели
Стране родной весьма полезный злак.
В любой работе ровно столько толка,
Насколь объята разумом она.
И даже кукурузная прополка
Неслыханной поэзии полна,
Когда её, пусть сверху по указке,
Приходишь исполнять не из-под палки.
А что с Хрущёвым? Новые герои
Однажды вдруг предстали наяву,
И странного генсека пропололи,
Как я сегодня, сорную траву.
Казус
Каким был жадным Межелайтис.
Вселенной мало для него,
А я лежу больной в палате,
И мне не надо ничего.
Я обходился в жизни малым -
Горбушкой хлеба, кипятком,
Я не охотился за славой,
И ей остался незнаком.
Меня в известности не ждали,
Но, может, надо сожалеть,
Что я стеснительность с годами
Так и не смог преодолеть?
Ведь там, в верхах, среди нарядных
И обречённых на почёт,
Среди потоков слов парадных
Другая жизнь совсем течёт.
Пускай молва бубнит стоусто,
Что в славе только лизоблюд,
Вдруг многим не за лизоблюдство
Чины и почести дают?
Но я до них не поднимался,
Быть не стремился равным им,
Как будто тайно занимался
Я делом вовсе не своим.
Я не в кругу, а я за кругом,
И, может, это поделом,
Уместен больше я за плугом,
Чем за писательским столом.
Пускай другим не интересны
Мои досуги и труды,
Стихи мне в радость, а известность?
Да в ней не вижу я нужды.
И не исчезну я бесследно,
Порою думается мне,
Мои творенья худо-бедно
Друзьям известны и жене.
Они меня помянут дружно,
Когда я буду в том краю,
Там, где оправдывать не нужно
Несостоятельность свою.
Протест
«Земная жизнь нам вечности милей» -
Сказал один учёный дуралей,
Но вот конфуз — как хочешь, так и числи, -
Он будто бы подслушал мои мысли.
Мне вечность не вполне бы подходила.
Да, смертен я, и с этим не шучу,
Но предпочту отправиться в могилу,
Когда я сам такого захочу.
Наверно, грех на Бога обижаться,
Но на земле — и в этом мой протест -
Подольше бы хотелось задержаться.
А жизнь мне никогда не надоест.
Античность
В античности — утонешь.
Там умных — океан.
Петроний и Светоний,
Плутарх и Лукиан.
Ещё Лукреций Карр.
И прочих сорок пар,
Досуги посвящавших
Познанью бытия,
Потомков просвещавших,
Как в мире жить нельзя.
Пути кривые с ними
Не стоит зря копать,
Они нам объяснили,
Как надо поступать.
Светония Транквилла,
Из умных если брать,
Сейчас бы удивила
Собою наша власть.
Ведь в ней любая бездарь,
Войдя в великих роль,
Ведёт себя, как Цезарь,
Хотя на деле — ноль.
Плутарх ли с Лукианом?
На фоне их идей
Мы видим постоянно
Ничтожество вождей.
Куда, вы мне скажите,
По жизни мы плывём?
Когда мы пережитки,
Скажите,изживём?
О, Господи Иисусе!
Не стал умней народ,
Везде, куда ни сунься,
Шатанье и разброд.
Учила нас античность
Налаживать житьё.
Мы очень непрактично
Используем её.
Она давала руку,
Вести желая нас,
Но мы идём по кругу
Уже в который раз.
Шарик
Пока под одну не постригло гребёнку
Неправых и правых страны лихолетье,
Я вас умоляю, купите ребёнку
Воздушного шарика великолепье.
Пусть ваш оборванец растёт непослушным,
Не празднуя ваших упрёков напрасных,
Пусть пьёт он и курит, но шарик воздушный
Его приближает к общенью с прекрасным.
Пускай вы зубовный услышите скрежет
В ответ на красивую вашу игрушку,
Но будьте спокойны, он вас не зарежет,
Он лучше зарежет чужую старушку.
Поскольку наш мир к нам не очень радушный,
То каждый судьбы своей пекарь и плотник,
Нас манит мечта, словно шарик воздушный,
И греет нам сердце, покамест не лопнет.
Стиль
Сегодня мы забыли,
Живя в чаду неверном,
Как Сухово-Кобылин
Повздорил с Гердерштерном.
А цензор тот ретивый,
Как русского придурка,
Учить задумал стилю
Седого драматурга.
В строках изъяны стиля
Искал сановный дядя,
И наставлял витию,
Как малого дитятю.
«Согласно политесу,
Признайся, не переча,
Что запретили пьесу
За обороты речи.
Словес народных пену
В быту услышать можно,
Но говорить со сцены
Такое невозможно».
А Сухово-Кобылин
Тут выкинул коленце:
«Я не хочу, чтоб стилю
Меня учили немцы.
И сам я вам — не мебель,
Не мужичок из песен,
Мне ваш немецкий Гегель
С младенчества известен.
Но, будет вам известно,
Чтоб вы не опровергли,
Я русскую словесность
Учил не в Гельдерберге.
Родная речь первее
В суждениях о стиле.
Мне дал её с рожденья
Древнейший род России.
И никакому немцу,
Будь трижды он системщик,
Не вникнуть в совершенство
И в дух простых словечек.
И крупно, и подробно,
Рельефнее всего,
В них светится природа
Народа моего.
А русская словесность,
Она имеет цвет,
Нужна в ней компетентность,
У вас которой нет.
Ценю я ум немецкий.
Но я — в своей избе,
И слог тяжеловесный
Оставьте при себе».
Но Гердерштерн не дрогнул.
В колонке «Разрешаю»
Не начертал автограф,
К обеду поспешая.
И та взрывная пьеса,
Чей смысл острей кинжала,
Без года четверть века
На полке пролежала.
Страх
Закрутили гайки туго,
И, естественно вполне,
Эпидемия испуга
Прокатилась по стране.
Будь завод или колхоз -
Всюду массовый психоз.
Даже тех, кто паинька,
Захватила паника.
Люди стали опасаться
В волю власти не вписаться,
С тем, что выдумала власть,
Настроеньем не совпасть,
Не воздав благодаренья
Монстрам страха своего,
Только Вася из деревни
Не боялся ничего.
Бил себя он по макушке
С детской радостью почти,
Где врачи ему в психушке
Все извилины сочли.
Только череп был распилен,
Обнаружил он, злодей,
Что в мозгу его извилин
Ровно, как и у вождей.
Некрасов
Поэта образ благородный
Остался в памяти народной.
Теперь никто не вспоминает
В культурном обществе любом,
Как заклеймил его Минаев,
Назвав лакеем и рабом.
Вина была непостижима -
Через цензурную печать
Вельможе царского режима
Свой панегирик посвящать,
Ведь этот жест со злом борца
Грозит потерею лица.
Бунтарский издававший клич,
Вдруг произнёс застольный спич,
И, как за карточным столом,
Остался голым соколом.
Когда Некрасов оступился,
Не отступясь от своего,
Весь высший свет не поскупился
На улюлюканье его.
Его травили, как собаку,
Но не в размер вины однако,
Увы, ни публика, ни власть,
В проблеме не разобралась.
Одно глумленье, что ни возглас,
Как будто впрямь он сделал подлость,
И, невменяемый почти,
Пошёл по ложному пути,
Куда, как поняли потом,
Ушло всё общество гуртом,
Упав в безмыслии тогда
До поголовного стыда,
Где время, пошлое и наглое,
Его раскалывало надвое.
А записные радикалы,
Своих не знавшие корней,
Себя игрою развлекали -
Найти эпитет побольней.
Но,удостоенный презренья,
Он потому горел в аду,
Что у общественного мненья,
Слепым, пошёл на поводу,
А был он вовсе не изменник,
Но лишь с наивной простотой
Он так спасал свой «Современник» -
Трибуну вольности святой.
Но с ним судьба сыграла шутку,
Он преклонил свою главу,
Когда не счёл за проститутку
Толпы расхожую молву.
Я тоже ветреным бываю.
Иду витийствовать, но — глядь! -
Застольным спичем воспеваю,
Кого бы надо расстрелять.
И вот ведь что потом обидно,
Что мой удел совсем иной,
И «Современника» не видно
Нигде за собственной спиной.
И те, кто сами лебезят,
Мне остракизмом не грозят.
Книга
Прошла цензуру библия.
Теперь она незыблема.
Над текстами, пристрастная,
Веками шла редакция,
В которой преподобия
Изъяли неудобия.
А с той, что изначальная,
История печальная.
Дошла бы до финала бы,
Себя бы не узнала бы,
Посколь в неё по-тихому
Чужое понапихано.
И дальнее, и ближнее,
Скандальное и лишнее.
Из далей до издания
Процесс вершился медленный
Сшивания собрания
Весьма неточных сведений.
Оно пред нами целое,
Как клирики построили.
Видны в нём нитки белые
Закройщиков истории,
Имевших цель бесспорную,
Опутать нас покорностью.
И сказкам мы поверили,
Сочувствуя тому,
Кто в муках шёл сквозь тернии
К позору своему.
Влюбились мы в безгрешную,
Святую простоту,
К конфузу тех, кто вешают,
Кто прибивал к кресту.
Сквозь текстов изобилия
С враньём в строке любой,
Здесь проступила библия,
Где подлинная боль.
Сижу, глазами хлопая,
И мысль родится резкая:
Зачем мне родословие
Дремучее еврейское?
Оставьте мне Спасителя.
Иное относительно.
Безделица
Нас часто смущают событий изнанкой,
Где истины сложно извлечь существо:
Святой Бонифаций гулял с куртизанкой,
Но, может, она вдохновляла его?
Ведь женщина часто к проказам готова,
Она увлечёт и любого святого.
Сегодня уверен любой деревенщина,
А так же примкнувшее к власти жульё,
В грехах их повинна единственно женщина,
И в суетном мире всё зло от неё.
Уже говорят, что сама Магдалина,
Которой в веках не дано умереть,
Пред ликом господним подол заголила
Не с тем, чтобы слёзы свои утереть.
Не надо! Всё это досужие сплетни,
В которые здравому верится средне,
И только прожжённый и дерзостный хам
Добавит безделицу к женским грехам.
Августин
Источник дружбы грязью похоти
Мутил Аврелий Августин,
При всей своей моральной строгости,
Давайте мы его простим,
Поскольку без образования
Не видим мы порой ни зги,
И половое созревание
Туманит юношам мозги.
Чтоб меньше было всякой дури,
Учитесь половой культуре,
Где сексу нет альтернатив,
Поможет вам презерватив.
Так видят детское общенье
Титаны нивы просвещенья.
Мне это всё — по сердцу бритва,
И дальше я сбиваюсь с ритма.
Но может ли любой,
Как Августин, признаться:
«Я ринулся в любовь,
Я жаждал ей отдаться?»
Да, мы теперь вольны
О том кричать публично,
Чтоб знал народ страны,
Отныне всё прилично
«В России секса нет» -
Устами патриотов
Твердили Интернет
И ящик идиотов.
Теперь наоборот -
В любом газетном тексте
Ликует наш народ,
Помешанный на сексе.
Пробилась всюду новь,
Отринувши рутину,
Все кинулись в любовь,
Подобно Августину.
А он переболел
Желанием, по счастью,
И вскоре одолел
Свои земные страсти.
Былой азарт забыл
Средь книжного запоя,
И больше полюбил
Работать головою.
Он разум свой трудил,
Был искренен и честен,
И в дом свой не вводил
Он ни одну из женщин.
И то, что он назвал
Тюрьмою наслажденья,
Есть только мутный вал
Людского вырожденья.
И Августин прошёл
По нравственным утратам,
Чтоб мы свою любовь
Не путали с развратом.
Нам истина велит
Идти за Августином,
Но слишком он велик,
Чтоб вровень с ним идти нам.
Дороже нам интим,
Чем мудрый Августин.
Перспективы
Ты что же, Вологодчина,
Собой не озабочена?
И почему же, Псковщина,
В тебе трава не скошена?
На что страну подвигнули?
За что ей казнь предъявлена?
Ответы очевидные:
Не стало в ней хозяина.
По промыслу нелепому
Работать стало некому.
И кто сидит за стенкой
И надувает щёки,
Тем шапка не по Сеньке.
У них свои расчёты.
Мы только сокрушаемся,
На ропот не решаемся,
Готовые отчаяться,
Со всеми соглашаемся,
Что времена нам гиблые
Предсказаны по Библии.
А там, в Святом Писании,
Нас, грешных, просветив,
Нам вовсе не оставили
Блестящих перспектив.
Этажи
Идеи равенства и братства
Ей незнакомы до сих пор,
И, не найдя к чему придраться,
Она вступила в разговор.
Она меня атаковала,
Подъяв воинственно ноздрю,
И беспрестанно токовала,
Под стать лесному глухарю.
Вокруг одни плохие люди,
Кругом одних подонков рать,
И за собой никто не любит
В подъезде мусор убирать.
Она клеймила беспощадно,
И было слышно всем окрест:
«На вашей лестничной площадке
Газет скопился Эверест».
А я её на место ставлю,
А я ей прямо говорю,
Что я газеты не читаю
И телевизор не смотрю.
Мне никакого нету дела
До этой кучи, чёрт возьми,
Мне ложь ужасно надоела,
Лавиной прущая из СМИ.
В газетном хламе многолистом
Одни лишь только муть и жуть.
Я был когда-то журналистом,
Чего теперь весьма стыжусь.
Мои статьи в Орле, в Рязани,
Да и в других краях земли,
Когда-то люди вырезали,
Годами в папках берегли.
И всю её перекосило,
Как будто села на ежа,
Когда она меня спросила:
«А ты с какого этажа?
Теперь во всей почти высотке
Уж нет жильцов преклонных лет.
Их дети тесные подсобки
Освобождают от газет.
Теперь черёд за сыновьями,
Что всем былым не дорожат.
И не с твоими ли статьями
Там папки грудою лежат?
О вашей чести мы слыхали,
Непогрешимы вы почти.
Но не твоими ли стихами
Набиты с мусором мешки?»
Не надо знать тебе про это.
И всяким встречным расскажи:
У тех, кто в зва